Грех. Автор: Елена Хейфец

ГРЕХ

Всю ночь гремел дождь. Утром были поминки. Мать Маруся сорок дней как почила. Соседи, дети и сам дед Корней сидели на сороковинах во дворе под старыми яблонями.

Вдовец беспрестанно дымил папиросами с едким, вонючим дымом. Ими давно уже пропах весь дом, все вещи и сам дед. Корней был стар, но не болел вовсе, разве что фашистское ранение в голову давало о себе знать — один глаз его был наполовину прикрыт вялым верхним веком.

Помянуть мать приехали дети – Митя и Алена, взрослые люди, у которых уже свои дети были не маленькими. Подвыпивший народ, как это часто бывает, после нескольких рюмок мутняка, в меру погрустив, перешел на разговоры о правильном солении огурцов, после чего начал расходиться.

Дед Корней, пуская сизый дым, вдруг сделал заявление, весьма удивившее детей. Сказал, что хочет поведать им о своем грехе.
Митя и Алена сидели рядом за грубо сколоченным столом и с тревогой смотрели на отца.
– Грех на мне перед Марусей есть. Она о том не знала. А я с ним всю жизнь прожил. Война прихватила меня, когда мы только поженились. Тебе, Митька два годика было, а тебе дочка, годик всего. Вы знаете, что любил я вашу мать всем своим сердцем. Она этого заслуживала, тихая была, работящая. Дом в прядке содержала, себя тоже, в огороде успевала, с животиной всякой ладно справлялась, вас растила не хуже других.

Маруся моя любовь была первая и на всю жизнь. Как в книжках пишут. Мы с ней в школе за одной партой сидели, а потом сразу и расписались после окончания. Планов было много, хотели новый дом выстроить, и чтобы ребятишек не меньше пяти было. Работал я в тракторной бригаде и до войны в доме все, чему надо быть — было.
Корней закашлялся до слез, долго тёр глаза, хлюпая толстым носом и вытирая влагу рукавом серой холщевой рубахи.
Дети молча ждали продолжения. Все соседи уже ушли с поминок, опустевший стол являл собой печаль и разруху.
– Так вот, мать, скажу я вам, была человеком совершенно хорошим. Святой была человек. Всю войну меня прождала, протерзалась, вас в одиночку вытягивала. Эх… А ты, Аленка, вообще могла не родиться.

Перед самой войной, этой чертовой, Марусю мою, тобой тяжелую, конь затоптал. Она вошла к жеребцу в стойло, овса насыпать, и не соблюла осторожность, а Сивый наш очень был нервный конь. Сто раз говорил ей, чтобы осторожничала. Мать тогда тебя, дочка ждала, уж срок был немалый. Я когда её увидел всю окровавленную…думал с ума сойду…Лежит и вроде не дышит совсем. А Сивый уже успокоился — стоит, сено жует, негодяй.
Что там произошло, и мать потом рассказать не могла, говорила, что не помнит ничего. Еле выходили её, сильно голову зашиб Сивый. Но что самое удивительное, ты на наше счастье жива осталась. Господи! Спасибо, что сохранил!
Корней заплакал. Плакал долго, рукавом вытирая покрасневшие глаза.
Митя и Алена молча ждали, когда отец придет в чувство. Они его таким никогда не видели. Даже на похоронах держался молодцом, а тут вдруг ослабел весь, съежился. Опять к своей папиросе полез. Зачадил, продолжая разговор.
– Бать, может не надо никаких твоих воспоминаний? Расстраиваешься ты. Тем более грехи какие-то искать. И так тяжело сейчас. Позже как-нибудь расскажешь,– произнес Митя, наливая отцу квасу в синюю материну кружку.– У нас к тебе другой серьезный разговор. Надо решать, к кому поедешь, и где будешь жить. Одного мы тебя тут не оставим.
– Сынок, дай договорить. Коли решил человек покаяться, не имей такой привычки ему мешать. Грех на душе двойной. Я его всю жизнь таил, от матери скрывал, а вы должны знать, что отец ваш все же не негодяй последний. Помру скоро, чую я это.

Каждый человек чует свою кончину. Не потому, что я старый уже. Просто знаю, что без матери недолго проживу. Смысла нет. А к вам не поеду. Не обижайтесь. На что я вам? Хочу здесь помереть. Как мать. Мне у вас лучше не будет, может даже хуже, оттого, что это не мой дом. Не обижайтесь. Я как думаю, так и говорю.

Так вот, продолжу я свой рассказ. На войну я попал двадцати лет. Дома осталась Маруся с вами, двумя малолетними детьми. Как она жила все те военные годы до конца и я не знаю. Она ведь никогда не умела жалиться. Голодно было так, что и не знаю, как выкручивалась. Иногда в письмах намекала только, что, мол, трудно очень, что ждет и все мысли только, чтоб не убили.

А меня тем временем на четвертом году войны ранило в голову, и попал я в госпиталь. Боялись, что глаз утрачу, но Бог уберег. Ранение было тяжким. В жару помирал с месяц. Инфекция какая-то пошла, особо со мной канителиться некогда было. Новые раненые все время поступали. Мужику на войне тяжко не только потому, что снаряды рвутся. Без бабьего полу жили.

А все молодые, у каждого только жизнь начиналась, многие, считай, детьми ушли на фронт, женщину не познав. Это я не к тому, чтоб оправдаться, а к тому, чтобы было вам понятней. Выхаживали меня две медсестрички – Лида и Люда. Людмилка такая приветливая была, участливая. Бывает, сидит возле койки моей всю ночь на меня смотрит, ждет, чем помочь умирающему бойцу. Сидит и плачет. Жалостливая такая…

Стал я, несмотря ни на что, поправляться. Молодость свое взяла, не захотела жизнь из меня так рано выходить. Разглядел я получше Людмилку. Короче говоря, понравились мы друг другу.

Она молодая, я молодой, и за два дня до моей выписки случился у нас грех. Она тогда дежурила в ночь. Хороша была девка, горячая, говорила, что влюбилась, просила, чтобы адрес оставил. Зачем ей тогда нужен был адрес, если неизвестно, что со мной завтра будет, и когда эта война чертова закончится. Однако адрес я ей оставил.

Я потом все думал, каялся, как же такое со мной могло произойти. Ведь лучше моей Маруси во всем свете не сыскать! Но дело-то военное…

Простительное время. Многое можно объяснить и простить, чего тогда с людьми случалось. Сегодня ты жив, завтра нету тебя… Может просто разорвать на клочки. Даже в землю зарыть нечего. Велик ли грех, когда не знаешь, увидишь ли завтра солнышко?

На войне все мысли и все чувства другие. Меняется человек от постоянного страха. Умирать никому не хочется, и никто не думает, что именно его может такая участь постичь. Прячет каждый боец эти свои черные мысли про себя, надеется, что его пуля ещё не отлита даже.

Совестно мне сейчас, вам, взрослым людям, о своем грехе рассказывать, но грех мой, повторяю, двойной. Я пока только о первом говорю. Второй пострашнее будет.

После победы прибыл я к вам бойцом, прошедшим всю войну. Маруся встретила меня так, как и не мечталось.
Умница моя выстрадала все, вас растила. Приехал я, а ты Митька по двору шестилетним уже бегал, Аленке вскорости пять должно было исполниться. Дом в порядке, даже забор починенный был Марусиными руками.

Зажили мы счастливо, я только ночами вскидывался, когда война снилась. Кричал во сне часто. Все у нас хорошо устроилось. Не всем так подфартило. Таких семей в деревне было всего три. Семенов Иван без руки пришел, Павел Кочетков без ноги и я почти что целехонький.

Голова болела часто, но это не в счет. Работы было невпроворот. Все пытались хозяйство поднять, я нарасхват, всем в деревне нужен. Жить бы, да радоваться.

Но как-то утром в 46 годе это было, Маруся ушла с утра в колхозный коровник на дойку, а я что-то по дому справлял. Вышел я за порог, стоит женщина незнакомая, на руках ребенка белоголового держит. Не узнал сразу.

А это явилась ко мне в дом Людмилка, моя медсестричка, с какой минутная любовь у меня приключилась. Изменилась сильно. Располнела и косу отняла. Из-под косынки короткие кудри были видны.
– Я, говорит, Людмила, если помнишь. А это твой сын, Корнеюшка. И показывает мне мальца.
Я в недоумении. Какой сын? Почему?
– Ты говорит, обязан знать, что у тебя сын есть. Вдруг захочешь со мной вместе его растить. Не годится мальчику без отца рость.

Стоит, а сама дрожит, вот-вот расплачется. Я тогда рад был, что Маруси не было дома, беспокоился, как бы ни успела прийти. Понимаю, что надо что-то говорить, а что конкретно — затрудняюсь…

Онемел вроде бы. Тоже волнуюсь страшно. А мальчишка хорошенький такой, прямо совсем ангельского вида. Привел я все же свои мысли в порядок и говорю Людмиле, что у меня семья есть, жена любая и двое ребятишек, что мне никто не нужен, и вообще неизвестно, что это за сын такой объявился. Может и не мой он вовсе. На войне, мол, бойцов-то хватало.

Тут Людмила не выдержала и заплакала, да горько так…На крыльцо опустилась, мальчонку к себе прижала и плачет жалостно. А ребёныш этот, словно понимал, что я от него отказываюсь, но готов мне, дураку, эту мою глупость простить.

Улыбается, как солнышко ясное, ручки свои ко мне тянет, будто мы с ним хорошо знакомые. Глаза синие, волосы, что солома — Людмилкиного цвета волосы. Очень он хорошенький был! Снился мне потом часто. Не поверите, всю жизнь снился. Стоит и все время ручонки ко мне тянет, а на шейке дитячей голубая веночка бьется. Я уж старый стал, а он все снится, все тянется ко мне, отцу своему.

Обидел я тогда Людмилу, конечно. Ну а что другое-то я мог ей сказать?
Не виноваты мы были ни в чем, ни она, ни я. Только зря я своим сомнением женщину молодую и хорошую оскорбил.
А ещё я сказал, что знать не знаю никаких Корнеев, а что на войне такое случилось, так на то она и война. Жизнь свою из-за этого менять не собираюсь, и пусть она сама ответ держит за наш разъединственный случайный грех, потому как у неё один, а у меня двое голопятых.

Помню, денег ей дал, около ста рублей, заначка была от проданного телка. Людмила взяла, сказала, что ей не на кого рассчитывать, одна она во всем белом свете, и адрес оставила на бумажке, если вдруг передумаю или захочу мальца увидеть.

Я бумажку сразу выбросил, помню только Пензенская область, деревня Митяевка. Запомнить легко было, потому что ты же у меня Митей называешься. С тех пор никаких известий не было и за все это время я ничего не знаю о своем случайном сыне Корнее, даже фамилию не знаю, какую она ему записала.

Так вот, один раз предал я свою Марусю, а второй — сына своего, Корнея. Сволочь я, получается, а не мужик.
Умру я, так и не узнав, как его жизнь сложилась, что за человек произошел, а ведь моя кровь-то в нем. Вам Корнеюшка сводным братом является.

Маруся так ничего и не узнала, а вам, вот, только теперь осмеливаюсь сказать. Вдруг захотите брата своего узнать, с ним познакомиться, да мой грех уменьшить, найдите его, чтобы мне на том свете полегшее было. Я уже этого не смогу сделать. Опоздал, струсил, хотя каждый человек в ответе за своих детей, кто бы их и где не родил.

Простите меня, старого дурака, но вдруг не все сладилось у Корнея моего в жизни, вдруг помощь ему нужна, да и вам знать, что кто-то ещё есть на этом свете кроме вас, надобно. Может, теплее станет и вам и ему. Жалею, что не взял я малого тогда, Корнея своего, на руки, не прижал к себе, не понюхал, как молоком-то материнским пахнет. Да-а-а-а-а…Маленький такой, улыбчивый…

Стыдно теперь. Чего испугался? Войну прошел, а тут испугался.
– Бать, к чему ворошить прошлое? – Митя пожал плечами, − Сколько времени прошло! Этот твой случайный сын уже вырос без тебя, и что он вообще за человек получился − неизвестно. Может нехороший… Да и совсем не обязательно ему жить в этой Митяевке.
– Не может он быть плохим человеком. Не может! Людмилка его как надо воспитала. Не сомневайтесь. Жалею я, что раньше вам ничего не сказал. Брата бы имели…

Сделайте как прошу. Вам выполнить эту мою просьбу проще. Были б силы, сам бы туда поехал. Нету Маруси, и бояться мне теперь её обиды нечего, да только не доеду я. Дайте чистым уйти. Я давно должен был это сделать. Кровь в нем, в Корнее моем, моя течет. Простите меня дети. Перед уходом надо покаяться, я и каюсь.

Отец, как и говорил, ушёл скоро и легко: заснул и не проснулся. А дети, посовещавшись, решили отцовский наказ исполнить, и поехать в Пензенскую область в Митяевку брата искать.

Поездом добрались до города, дальше электричка мчала желающих в нужную деревню, маленькую, но уютную и зеленую. Пока ехали, всё пытались предположить, какой сейчас этот Корней.
− Раз был светленький, так, наверное, не поседел вовсе,- рассуждала Алена. Если на отца похож, то, скорее всего, среднего роста будет. Кто ж сказал, что брата плохо иметь? Брата иметь хорошо! Замечательно даже.

Лучше бы, конечно, пораньше, но уж как вышло. Чем больше родни, тем лучше! Легче тогда человеку жить. Хорошо, что отец грех с души снял. Будем общаться, в гости друг к другу ездить. Может он к нам переехать захочет. Семья ж у него, конечно, есть. И ребятишек много. Вот все и перезнакомимся.
− А я, честно сказать, всю свою жизнь мечтал брата иметь, — признался Дмитрий. С тобой ни в футбол погонять, ни по заборам полазить…Завидовал тем, у кого были братья, честное слово.

В деревню прибыли ранним утром. По дороге худенький босоногий мальчик лет тринадцати гнал на пастбище коров, голосили петухи, и над невысокими заборчиками яркими шапками красовались георгины.

Куда конкретно идти Дмитрию Корнеевичу и Алене Корнеевне было неведомо, и вначале они решили спросить у любого прохожего, живет ли в деревне человек с редким старинным именем. Но улицы были безлюдны.

Постучали в первый попавшийся дом. Вышла румяная молодица с младенцем на руках. Внимательно выслушала мужчину и женщину, которые даже не могли назвать фамилию человека, которого хотели найти.

Посоветовала пойти в сельсовет. Пробирались к нужному дому короткими улочками через лопухи и крапиву. Когда пришли, на дверях сельсовета висел большой ржавый замок.
Одолели сомнения: когда замок снимался, и работал ли тут кто-нибудь когда-либо вообще…
− Вам кого? — услышали сзади звонкий голос. Оглянулись, обирая с брючин репьи. Перед незнакомцами стояла девочка-подросток в голубом линялом платье. В руках — неспелый подсолнух.
− Вам маму? Она пошла корову напоить. Сейчас придет.

Девчушка с интересом всматривалась в лица незнакомых людей.
− Нам бы тоже попить. Не вынесешь ли воды? — спросила Алена.
Девчушка, оставив подсолнух на крыльце дома, побежала во двор к колодцу.
− Мама кем в сельсовете работает? – засомневались в успехе приезжие.

Девочка засмущалась, видимо не зная, что ответить.
− Мама тут одна. Раньше ещё два человека было, но дядя Юра в город уехал, а Макар Иванович на пенсии уже, ему много лет. Он тут долго работал, сейчас совсем старый стал. Теперь некому здесь работать кроме мамы. А у мамы образование! − с гордостью заявила девчушка.
Алена с Митей переглянулись. Вот к кому надо идти, к Макару Ивановичу. Если он здесь с войны работает, должен быть в курсе, кто и когда здесь рождался. Пока пили ледяную колодезную воду, появилась мать, которая была одновременно и удивлена и рада гостям.
− Полиной Ивановной меня зовут. Извините, что заставила ждать.

Завела в помещение. В комнате стол и два древних шкафа, на стене карта Советского Союза, портрет Горбачева, на столе в графине грустят три больших розовых георгина, над столом лампочка без абажура.
− У нас, Полина Ивановна, такое дело. Мы ищем мужчину по имени Корней, — начал Дмитрий. – Сорок пятого года рождения должен быть, его мать проживала до войны в Митяевке. Фамилия её нам неизвестна.

Полина Ивановна полезла в шкаф, долго рылась, достала замшелую синюю папку.
− Я не помню, чтобы у нас в деревне когда-либо проживал кто-то с таким именем, но, вот, в бумагах имеется запись, что у Людмилы Петровны Николаевой после войны родился мальчик, Корней. Больше тут ничего нет.
− Ну вот, слава Богу, и фамилию выяснили. А Николаева эта, Людмила, где она?
− Я здесь каждого человека знаю. Она здесь не проживает. Может, переехала куда. Но если и переехала, то было это очень давно.
− А Макар Иванович может знать? Ну, тот, что у вас в сельсовете работал. Он же старожил, может ему что-то известно.
− Пойдемте, хотя вряд ли он что-то помнит, ему уже больше 90 лет. Какая может быть память при таких годах?

Правда иногда случается, что такое давнее эти старики вспоминают, самой чудно. Мелочи какие-то малозначительные, ерунду разную из прошлого, а какой вчера был день − не помнят.-Женщина улыбнулась.

Дед Макар жил на другом конце деревни. Опираясь на палку, передвигался по комнате тяжело, после каждого шага останавливался, чтобы отдышаться.
− Людмила Николаева? Помню, конечно,-прошамкал беззубым ртом.

— Славная была девочка, тихая, спокойная такая. Родители её умерли рано. Родственников никаких. Ей было всего четыре года, когда её отправили в город в детский дом. Там она школу закончила, а потом в медучилище поступила, стала медсестрой. В Митяево наведывалась на родительские могилы, больше было не к кому.

Прописана Людмила была здесь, за ней числился домишко родительский. Он на краю деревни до сих пор заколоченный стоит. Некому там жить. Разрушился почти что совсем. На войну ушла добровольно, медсестрой и два года до самой победы воевала с немцем.

Потом, когда начали все съезжаться, кто в живых остался, она вдруг здесь образовалась с младенчиком, мальчишку Корнеем и звали. Мы ещё удивлялись, откуда имя такое старое придумала. Пожила она здесь совсем немного.

Одной тяжело дитя поднимать. Без мужа ведь была. Поработала в нашей амбулатории, мальца за собой таскала. Но денег платили мало, тяжело ей было. Подождите, у меня тут старые фотографии, помнится, она там на одной есть. Деревня праздновала первый день Победы. Счастье, какое это было! Вам этого не узнать никогда! Как народ ликовал, как плакал горько.

Макар попросил Полину откинуть крышку сундука, стоящего в углу комнаты. Там в пожелтевшем альбоме были наклеены фотокарточки. На одной из них, большой с обломанными краями, на фоне знамени стояли и сидели односельчане.
− Вот она вторая в нижнем ряду с мальчонкой своим. Его ведь совсем некуда было деть. Она всюду с ним, да с ним.
Дмитрий с Аленой вглядывались в лицо чужой женщины и малыша. Миловидная, коса на плече, а мальчуган, видно, непоседа, вырывался у неё из рук, вполоборота получился. На вид и годика нет. Тоже светлоголовый. Это ж надо, брат их!
− Так, где же они теперь-то живут? Где Корней этот находится? В каких краях? — спросила Алена с не скрываемым волнением.
Макар откашлялся, скрипнул лавкой и произнес:
− Отпросилась Людмила у меня на неделю с работы. Я ж тогда и амбулаторией командовал. Говорила, что поедет мужа искать, дескать, потерялся во время войны. А и был ли муж то тот, никто не знает.

Может, выдумала. Война ведь все по-своему расставляла. А кому до этого дело? Родился человек — и слава Богу. Может заместо бойца погибшего будет. Натерялись людей-то за войну…

Так вот…Уехала вскорости Людмила со своим малюткой. Так и не видел их больше никто. Сведения потом случайные пришли от односельчанки нашей Евдокии Куликовой, что Людмила Николаева ездила мужа своего искать, но вроде бы не нашла, горемычная.

И в аккурат в эту самую поездку потеряла она своего маленького сыночка. Как назад они вертались, заболел малец животом. Многих ведь тогда тиф косил. Такая вот печаль…
Макар выдержав паузу продолжил:
— А мать-то после вроде как в уме повредилась. Любила его, конечно. Тяжко ей было очень. Долго потом по больницам разным душевным лежала. Такая вот судьба. А вам на что все это знать? Кто вам Корней то этот усопший?
− Брат! – одновременно выдохнули оба.
….Через месяц из Пензенского дома-интерната была забрана старушка Николаева Людмила Петровна под опеку, как написано было в бумагах, её племянников – Дмитрия Корнеевича и Алены Корнеевны.

©Елена Хейфец

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.