Прорва

(Реальная история)
Савельич и Пахомовна были коренными деревенскими жителями. Их большой дом-пятистенок был самым красивым и добротным в деревне. Недаром Савельич, мужчина богатырского сложения и силы, фронтовик, прослыл лучшим плотником в округе. А уж для себя-то он расстарался, славный домина отгрохал. Его семья считалась зажиточной, дом был полная чаша.

Большие деньги зашибал Савельич, но не всегда они лишь хорошее людям приносят, и стал плотник попивать. А что? Четверых детей вырастили, в город отправили, и не с пустыми карманами, между прочим.

Всех в институтах выучили. Живут теперь дети с семьями в своих квартирах, да ни где-нибудь, в самом областном центре, а старший сын Коля так вообще в самой столице. Так что имею полное право, утешал сам себя Савельич, пытаясь оправдать свою слабость.

Трезвым Савельич был человек, как человек, но стоило ему хлебнуть лишка, то пиши пропало. Савельич шёл в разнос! Дух всемирного противоречия мгновенно вселялся в него, проявляясь во всей силе своего могущества.

Пахомовна, пытаясь совсем искоренить эту вредную привычку, воевала с мужем, ругала, забирала все деньги, только всё без толку. Савельичу, конечно, и самому было стыдно, он горячо клялся и божился, что больше ни-ни, да только редко, но метко всё повторялось вновь.

С годами стало подводить здоровье. Спину и особенно раненую на войне руку к непогоде ломило так, что хоть волком вой. Пришлось оставить плотницкое дело. Председатель колхоза поставил его конюхом. Савельич был не против. Накормить десяток лошадей да жеребят, почистить, съездить куда скажут. Это тебе не топором целый день махать, да брёвна ворочать. Да и много ли им с Аннушкой теперь нужно?

Пахомовна хворать часто стала. Она дома "сидела", по хозяйству. А хозяйство-то было: корова, телёнок, три поросёнка, десяток овец, пара десятков кур, столько же гусей, да индюков, огорода соток десять, да под картошкой полгектара. И всего то! Не то, что раньше было.

В целом, жили они дружно. Савельич как полюбил свою Аннушку с самой первой встречи, так и не существовало для него больше женского пола, кроме жены. Очень он её любил, но вида не подавал, чтобы не зазналась случаем, да и не принято это в деревне.

Послал по весне председатель Савельича за гвоздями в большое соседнее село. Поехал, получил, ящик в телегу на сено бросил, пару бутылочек красненького прикупил себе "для бодрости", жене всякого по списку, да назад, домой.

Приехал, "подбодрившись", уже в сумерках. Распряг лошадь, глядь, а в сене шевелится кто-то, да пищит. Оторопь подвыпившего Савельича взяла.

Осторожно полез в сено. Вынимает кутёнка, тощего, страшного. Тьфу, ты, чего испугался, посмеялся он в душе над собой. Не иначе это ребятишки, что у сельпо крутились, в телегу подбросили. Задал корма, налил воды лошадям, запер конюшню и домой. Подойдя к дому, увидел, что этот доходяга приковылял за ним.

– Ах ты, дьявол, а ну пошёл отсюда, ну!!! — рявкнул Савельич, топнув для острастки.
Кутёнок исчез в темноте.

Утром Пахомовна, подоив корову, из жалости налила тщедушному пришельцу парного молока.

— Опять он здесь! Ты чего это его приваживаешь? Али теперь всех блудных кормить будешь? Гони его со двора! — потребовал Савельич.
— Креста-то на тебе нет, ведь пропадёт животинка. Поди уж не объест она тебя! Вино-то твоё, поди, не выпьет. Опять давеча бражничал, а что обещал, забыл? — наступала на него жена.
Крыть Савельичу было нечем, виноват.

Это была девочка, мелкая, плохонькая, большой не вырастет точно. Пахомовна назвала её Мухой и поселила в старую будку, оставшуюся от её предшественницы, настелив побольше соломы для тепла.

— Давай, давай, корми! Погоди ужо, она тебе и кутят натаскает! У-у-у, прорва! — ругался Савельич, осуждающе глядя на Муху, опустошающую свою миску со скоростью звука.
— Не твоя печаль. Ежели путёвой сторожихой будет, так и кутят по дворам разберут, — парировала жена.
На парном молоке и сытном хлебушке хозяйки Муха подросла, похорошела и стала похожа на собаку. Сторожихой она была очень даже путёвой. Попусту не лаяла, только по делу. Могла и зубы в ход пустить, если что. Со двора не убегала, как большинство деревенских собак.

Прошло несколько лет. Утром, накануне ноябрьского праздника, Пахомовна не обнаружила Мухи, ждущей своей порции парного молока. Она лежала в будке и не выходила.

Заглянув, хозяйка увидела новорождённого щенка, чисто белого окраса. Белых собак у них в деревне отродясь не бывало!

— О-о-от, — ликовал, куражась, подвыпивший Савельич, — плодиться теперича начали! Ну прорва!!! Вот подарочек тебе, мать, к праздничку! Погоди, ужо, скоро весь двор в собаках будет заместо скотины да птицы! Людям на смех! Она тебе натаскает! А что я тебе говорил?! Упреждал!!!
Многозначительно глядя вверх, мстительно улыбаясь, хмельной оракул высоко поднимал свой большой корявый палец, потрясая им так, словно призывал в свидетели небеса и одновременно грозил Вселенной.

Так у стариков появилась ещё и Белка, со всеми материнскими повадками, только белая. Савельич смирился. Жизнь потекла своим чередом. А через год грянула беда.

Не на шутку занемогшую Пахомовну дети отвезли в город, где ей сделали запоздалую тяжёлую операцию. Пахомовна осталась у дочери. Наняли сиделку — медсестру из соседнего дома. Наступила зима, холодная и снежная. Надеялись только на чудо…

Узнав о тяжёлом состоянии своей Аннушки, Савельич прослезился. Подумав, он продал корову. Забил бычка, поросят, овец, птицу и на следующий день отвёз на рынок в райцентр, где всё быстро расторговал. Снял с книжки все накопленные деньги. Зачем ему теперь это всё? Получилась крупная сумма, которую он отправил переводом дочери в город.

— Олюшка, дочка!!! — кричал он на почте в телефонную трубку, — Как получишь, отдай деньги-то докторам! Пусть нашу мать вылечат! Ты уж их там упроси! Только сперва одари, оно, глядишь, и получше лечить-то будут! — наставлял он дочь.
Слёзы душили Савельича. В сельпо он купил вина и хлеба. Приехав, распряг Грома, справил работу по конюшне и побрёл домой. Голодные Муха с Белкой радостно выбежали навстречу и завертелись вокруг себя волчком, так они делали в минуты сильных душевных волнений. Не смотря на суровость Савельича, они любили его, ведь он был их хозяином.

Безучастно посмотрев на радующихся собак, Савельич бросил им целую буханку хлеба.

— Нате, ешьте, прорва!
Обиходил скотину, затопил печь и принялся заливать своё горе вином. Пуще смерти Савельич боялся страшной вести из города. Наутро, толком не протрезвев, он принимался за привычную работу. Всё хозяйство теперь было на нём, ещё и конюшня. Его прорва — Муха и Белка повадились всюду сопровождать хозяина, окрики и угрозы не помогали.

Каждый день валил снег. Таких снегопадов не помнили деревенские долгожители. Колхозный трактор еле как справлялся. На третий день после обеда опять начался снегопад. У Савельича горела душа.

Решив ехать в сельпо, он посмотрел на потемневшее небо, быть бурану. Ничего, до вечера проскочу, всего-то чуть поболее трёх верст, думал он, запрягая в сани любимого Грома. Его прорва, вертевшаяся на конюшне, увязалась за ним.

Гром шёл неспешно, Муха и Белка поспевали, держались чуть поодаль, опасаясь хозяйского кнута. В сельпо, запасаясь вином, Савельич встретил старого знакомого. Ради такого случая решено было выпить.

Стемнело, подул сильный ветер, снег повалил стеной, начинался буран. Собаки и лошадь волновались, это заметил приятель сильно опьяневшего Савельича.

— Всё, Иван, по домам. Ишь, не шутейно под ночь закружило, а тебе ехать. А то смотри, может у нас заночуешь? Нет? Ну, тогда давай, "на посошок".
Дорогу сильно замело. Ветер со снегом были такой силы, что в двух шагах не видно ни зги. Умный Гром шёл уже невидимой дорогой вдоль оврага по памяти. Собаки сильно отстали. Пьяный Савельич задремал, крепко держась за вожжи.

В какой-то момент он стал заваливаться на бок и, пытаясь удержаться, всем весом рывком дёрнул вожжи в сторону оврага. Гром от неожиданности громко заржал и резко повернул, разметая глубокий снег могучей грудью.

В горячке Гром с санями съехал вместе с обрушившимся снегом в овраг. Савельич выпал из саней. Конь и человек, провалившись в глубокий снег, оказались в смертельной ловушке. Их криков не слышал никто, кроме собак, пробравшихся по ещё не заметённому следу к краю оврага.

Через некоторое время, расчищая дорогу для возвращавшегося с района председателя, ехал колхозный трактор. Спешащий тракторист не заметил следа в сторону оврага и окончательно засыпал его. Белка и Муха, с лаем выскочившие за помощью, так же были не замечены и едва не раздавлены и не погребены отвалом под снегом.

В свете фар старого Газика, председатель неожиданно увидел на снежной дороге двух маленьких, облепленных комьями снега, воющих собак конюха. Посигналил, но собаки не уходили, вертелись вокруг себя волчком. Председатель вышел из машины, собаки, лая и подвывая, начали карабкаться на снежный навал.

Полуживого Савельича привезли домой. Пришла бабка Калиниха с травами и мазями. В избе жарко натопили. Больного растёрли бабкиными снадобьями, укутали в тулуп и положили на лежанку.

— Только в город не звоните… нельзя… Аннушка… — просил в полубреду Савельич.
Несколько дней Савельич лежал без сил. Пришли сильные морозы. Чем питались Муха и Белка эти дни, неизвестно, но со двора не ушли, тихо сидели на крыльце.

Неожиданно открылась дверь. Савельич в накинутом тулупе, подхватил на руки свою прорву, понёс в тёплую избу. Наложил по полной миске пшённой каши с топлёным маслом и задумчиво гладил по заиндевелой шерсти, уплетавших невиданное лакомство, маленьких Муху и Белку.

— Вот вы, значится, какие…, — шептал старый фронтовик.
— Слыхали, Савельич-то совсем с ума сбрендил, собаки у него прямо в избе живут! — переговаривались у клуба.
Куривший рядом председатель перебил говорящих:

— Савельичу этих собак надобно теперь всю жизнь на руках носить без праздников и выходных, а не только в избе от мороза греть! — серьёзно заявил он и, бросив папиросу, пошёл в клуб открывать собрание.
В самом начале весны радостный Савельич ехал на запряжённом любимце Громе к автобусу, встречать свою Аннушку. На мягком сене деловито сидели Муха и Белка. Они тоже ехали встречать свою хозяйку.

К спиртному бывший фронтовик больше никогда не притрагивался. Они прожили все вместе ещё много счастливых светлых лет.

Автор НАТАЛИЯ С.

Конец вражды

-От кого??? От кого брюхатая, говори!! Эх, тыыыы!

Мать громко зарыдала, закрыв лицо руками. Полчаса назад в бане она обнаружила у единственной дочери подозрительно выпирающий живот, и ее осенила страшная догадка…

-Ой, горе-то какоееее, да кто ж тебя теперь замуж возьмет, головушка твоя бедовая, что же ты наделала… Ох, стыдобища…

Дашина мать — не старая еще женщина, крепкая и сильная, как лошадь, с толстой, как кулак, золотистой косой, была родом из Вологды, и за тридцать лет жизни на Урале так и не избавилась от своего диалектного северорусского оканья.

Отец разъяренным львом ходил по горнице, то и дело бросая злобный взгляд на валяющуюся на полу жену. На дочь, испуганно закрывающую руками не заметный под платьем живот, он старался не смотреть — иначе его суровое мужское сердце начинало болезненно ныть, а к горлу подбирался горький плотный ком.

-Не уберегла девку, не уследила! — зарычал он, наматывая косу жены на свой огромный тяжелый кулак, — Что ж теперь голосить без толку? Раньше надо было думать, а не у Петровны чаи гонять по вечерам! Вот я тебе сейчас…

-Ай, папка, не бей. Не надо, папка, отпусти! — Дашка, испуганно взвизгнув, мигом скатилась с лавки на пол и крепко обняла мать, не давая ее ударить, — Не виновата она, это я виновата, меня бей, папка, не трогай мамку, отпустиииии…

Отец, тяжело дыша, выпустил из рук косу, грузно осел на пол и закрыл лицо руками. Даша с матерью, успевшие отползти от Ивана на безопасное расстояние, с испугом смотрели на него.

-А мы ее к Григорьевне отведем, — подала голос мать, — Она такие вопросы умеет, и травами, и…

-Замолчи, дура!

Глава большого семейства, крепкий мужик Иван Федоров, прошедший две войны, похоронивший двух взрослых сыновей, — и при этом не проронивший ни слезинки, — сейчас он плакал, как ребенок, по-детски растирая слезы кулаками.

-Что же ты сделала, доченька, — глухо сказал он, стыдливо отворачиваясь, — Где же это видано, чтобы незамужняя девка брюхатой ходила, а? От кого забрюхатила, скажи, я с ним разберусь…

-Ой, папка, не надо, не бей! — заголосила Дашка, подбегая к отцу и заключая его в объятия, — Не бей, пощади, он жениться на мне хочет, только ты позволь…

-Степка что ли? — лицо Ивана исказилось страшной догадкой, — Да ты хоть понимаешь, что отец его — враг мой злейший, предатель и трус. И ты… с ним?! Не бывать этому никогда! Прокляну… всех прокляну… — он тяжело поднялся и обвел присутствующих невидящим взглядом…

___________________________

На село уже опускались сумерки, когда тройка вороных быстроногих лошадей остановилась у ворот высокого богатого дома. Хоть и клялся когда-то Иван, что ноги его здесь никогда не будет, да судьба распорядилась по-своему…

Сердце бешено колотилось в груди в предчувствии нехорошего. Сейчас его столкнут с высокого крыльца, будут насмехаться над его доверчивой дочерью, сделают посмешищем для всей деревни, приказав убираться и брюхатую с собой забирать… Останется только утопиться от позора.

Вот уж не думал, что придется к врагу своему на поклон идти… Да видно правду говорят — в гроб не ляжешь, пока все посланное судьбой не испытаешь…

Стараясь быть решительным, Иван толкнул тяжелую входную дверь и вошел, ведя за собой присмиревшую дочь. После темных сеней свет в горнице показался ослепляющим, и на мгновение Иван прикрыл глаза.

Степки в горнице не было, зато отец с матерью, ужинающие за столом, повернулись на скрип двери и … остолбенели при виде вошедших.

-Ну, чего уставились? — довольно невежливо поинтересовался Иван, оглядывая ненавистных ему людей, — Не гадали, что породниться придется? Только вот Степка ваш… Это самое… В общем, дочь у меня беременная от Стапана вашего. Так что жениться придется, иначе… — раздухарившийся Иван от отчаяния не замечал, что машет руками в воздухе.

Сейчас ему влепят оплеуху и выставят со двора, наподдав напоследок ногой. И Дашку погонят… Уж он-то этих Ивановых знает, об их жестокости по всей деревне молва ходит… Вот сейчас, сейчас…

Мать Степки выскочила из-за стола и порывисто обняла Дашу.

-Ну, здравствуй, доченька, — она, прослезившись, с обожанием глядела на Дашку, — Всегда о дочке мечтала, да Бог нам только сына дал… Садись, милая, садись…

-Да и ты, сват, присаживайся! — Михаил, поднявшись из-за стола, жестом попросил Ивана присоединиться, — Чай, породнимся скоро, негоже нам враждовать… Садись, сват, садись — и в глазках его заблестели озорные искорки…

___________________________

Свадьбу детей двух давних врагов гуляли весело, с деревенским размахом. Пригласили даже Григорьевну — хоть и называют ее колдуньей, да обижать ее нельзя: она единственная в селе роды принимать умеет… А помощь им наверняка понадобится: счастливый Степка клялся, что у них с Дашкой родится богатырь…

Цикл «Зарисовки из жизни»

Автор: Аиша Идрисова

Мы с мужем приехали в деревню…

Мы с мужем приехали в деревню — знакомиться с его родителями.

Васина мама, выйдя на крыльцо и поставив руки в боки, как тряпичная барыня на самоваре, запричитала:

— Ой, Васенька! Чего не предупредил-то?.. Ты, гляжу, не один приехал!

Василий сгрёб меня в охапку, прижал крепко:

— Знакомься, мама – жена моя, Валентина.

«Гора», подпоясанная оборчатым передником, растопырив ручищи, двинулась на меня:

— Ну, здравствуй, сношенька!

И трижды, по обычаю, облобызала.

От Клавдии Петровны доносился яркий запах чеснока и свежего хлеба.

Свекровь стиснула меня в объятиях так, что я испугалась.

Голова моя оказалась между двух, хорошо взбитых «подушек» – свекровкиных грудей.

Она вдруг отстранила меня на минуту и, критически оглядев с головы до пят, спросила:

— Васька, где ты такую пигалицу нашёл?

Муж коротко хохотнул:

— Знамо где – в городе! В библиотеке… А батя дома?

— У соседки — с печкой возякается… Ну, проходьте в избу, да обувку сымайте – полы давеча помыла.

Разинув рты, на нас со двора глядели любопытные деревенские ребятишки.

— Санька, а ну сбегай до Спиридоновны. Скажи Василичу – сын с невестой приехал!

— Ща! – откликнулся мальчишка и рванул по улице.

Мы прошли в избу.

Василий снял с меня модное демисезонное пальто, купленное в уценённом магазине, повесил на вешалку подле печки.

А потом приложил к белёному боку её красные от холода ладони, прижался щекой:

— Кормилица ты моя! Тёплая ещё…

Тут же загремели чугуны и ухваты, застучали глиняные кувшины по столу, зазвенели гранёные стаканы и алюминиевые ложки…

Пока свекровь накрывала на стол, я с любопытством разглядывала деревенскую избу.

Вон, в переднем углу – образа; на окнах — белые, в цветочек занавесочки; на полу и табуретах – самотканые коврики. Рядом с печкой, отвернув от нас морду, дремлет рыжий кот или кошка…

— Расписались на прошлой неделе, — как будто издалека донёсся до меня голос Василия.

Я удивилась: как быстро на столе появились всякие яства!

В центре стола, на широком блюде, красовался холодец. В соседстве с ним — разносолы: квашеная капуста, помидоры; топлёное молоко из печки, покрытое аппетитной коричневой корочкой; пирог с рублёным яйцом и луком…

Мама дорогая, как же захотелось есть!

— Мамка, ну будет уже! Тут на неделю наготовлено, — промямлил Васька, откусывая большой ломоть домашнего хлеба.

Свекровь бухнула рядом с холодцом запотевшую стеклянную «четверть» и, довольная, вытерла руки о фартук:

— Ну вот, теперича всё!

Так я и познакомилась с Васиной мамой.

Мать и сын были похожи, как две капли воды – оба чернявые, с румянцем во всю щёку. Только Васенька мой был тихий да покладистый, а свекруха, как гроза летняя – внезапная да громкая.

Думаю, не один строптивый конь был взят ею под уздцы, не одна горящая изба спасена…

В сенцах громко хлопнула дверь.

В кухню, пропуская перед собой клубы холодного воздуха, вошёл небольшого роста мужичок.

«Мужичок с ноготок» радостно всплеснул руками:

— Вот дела, ядрёна вошь!

Не снимая пропахшую дымом и перепачканную сажей фуфайку, приобнял сына.

— Здорово , батя!

— Руки мой, опосля здоровкайся! – приказала свекровь.

Мужичок взял меня за руку:

— Здравствуйте, барышня!

У свёкра оказались весёлые, с хитринкой, голубые глаза, редкая рыжая бородка и такие же рыжие, с медным отливом, кучерявые волосы.

— Мать, налей-ка и мне щей! – гремя рукомойником, сказал Василь Василич.

Мы подняли стаканы:

— За вас, дорогие!

После выпитого и съеденного я вдруг осмелела:

— Василь Василич, а почему у вас в роду все «Василии»?

— Всё просто, Валюша! И дед мой, и отец, и я – все мы печники в нескольких поколениях.

Только Васька вот, — кивнул он на сына, — токарем решил стать.

— Токари, батя, тоже стране нужны!

— Василь Василич, а печку трудно класть?

— Это, девонька, целое искусство!- свёкор поднял вверх указательный палец. — Чтоб красиво, чтоб не дымила и чтобы пироги вкусные пекла. Ты не гляди, что я хлипкий такой! Мы, рыжие, народ выносливый, солнышком целованный!

— Василич у меня – на все руки мастер! – подала голос свекровь.

— Батя, расскажи чего-нибудь, а мы послухаем.

Свёкор вздохнул, погладил бородёнку, взглянул лукаво:

— Ну, коли охота, тогда слухайте! Байка первая…

Поехали мы однажды в июле на сенокос. «Красуля» у нас тогда была, помнишь, мать? Не корова, а центнер молока на ходулях. Поехали на луга цельным гуртом – бабы, мужики, и мы с Клавдией.

Солнце из-за бора ещё не поднялось, а мы уж косили во всю ивановскую: вжик-вжик, вжик-вжик…

Жара в тот день стояла несусветная, оводы жалили, как оголтелые!

А в том годе, как помню, кабанов в лесу развелось – видимо-невидимо!

Вот, значит, время — обед, а с нас уже семь потов сошло, не меньше. Косили-то не первый день, уставшие все на нет…

— Эх, дурень, нашёл чего вспоминать!.. Валентине и не интересно вовсе.

— Интересно, очень даже интересно!

— Так вот, гляжу я на людей и думку думаю: надо народ как-то расшевелить, вот и решил шуткануть. Может, от жары такая мысля в голову взбрендила, не знаю…

Бросаю, значит, я свою косу, бегу во всю прыть и ору: «Э-ге-гей! Спасайся, кто может! Кабаны!»

И со всего разбегу — на дерево. Смотрю, народ тоже побросал косы и грабли, и тоже по деревьям полез…

— А-ха-ха!А что потом?

— Потом меня мужики да бабы чуть граблями не отходили! Но что интересно, работа шибче пошла.

Свекровка не выдержала и дала мужу затрещину:

— Вот охламон рыжий!

— Бать, ты лучше про настоящих кабанов расскажи.

— Можно и про настоящих. А дело, значит, было так…

Мы с Клавдией тогда молодые были и Ваську ещё даже не планировали.

Я в то время заядлым охотником был, а вот после этого случая напрочь охоту забросил.

В тот день, помню, снежок выпал, я и говорю Клавке: «На охоту пойду».

«Иди», — говорит.

Взял я ружьишко и пошёл… Плутал, плутал по лесу – нет ничего. Тут и смеркаться начало. Я уж и домой засобирался. Вдруг слышу – кабаны близёхонько. Я поближе их подпустил да и выстрелил.

Думал, попал, ан, нет – промазал. И тут на меня секач ка-аак попрёт! Я – бежать, и как на дерево влез – сам не помню.

— Чай, от страху чуть не помер! – вставила словечко свекровь.

— Не перебивай!.. Так вот, залез я на дерево – ни жив, ни мёртв. Ну, думаю, сейчас кабаны уйдут, а я домой рвану. Ага, как бы не так! Секач начал землю под деревом рыть, а когда понял, что бесполезно, залёг под деревом, и всё кабанье стадо – вместе с ним.

— Ого! – у меня округлились глаза. – И как же вы потом?

— Вот так, Валюша! Почти всю ночь и просидел, в обнимку с деревом. Хорошо, мороз не сильный был, а то бы окочурился совсем.

— А я-то Васеньку тогда потеряла, все глаза проглядела! Чуть утро завиделось, собрала мужиков и пошла искать.

Аукали, аукали – кое-как нашли. На горбу этого охламона тащила километр, пока у него ступор не прошёл.

— Ты ж у меня не баба, а кровь с молоком!

— Да иди ты, окаянный!.. Валя, может чайку? С матрёшкой и зверобоем, и медок свой есть, домашний.

— Можно и чайку, спасибо.

Клавдия Петровна разлила по кружкам душистый чай.

— Вась, ты ещё расскажи, как мою сестру вылечил.

Свёкор чуть не поперхнулся горячим чаем, рассмеялся:

— Тут как-то сестра Клавкина присылает телеграмму: встречайте, мол, еду в гости. Мы, знамо дело, обрадовались, встретили — чин-чином… Гостит, значит, Татьяна, у нас и как-то за обедом жалуется: ноги, говорит, совсем не ходют, болят, говорит ноги.

— Что такое? — спрашиваем.

— Не знаю, говорит. В больницу надобно сходить, да никак не соберусь.

— А пчёлами не пробовала лечиться? – спрашиваем Татьяну.

— Где я вам в городе пчёл-то найду?

— Айда, Таня, со мной, к улейкам – я тебя мигом вылечу!

— Айболит ещё тот! – засмеялась свекровь.

— И вот, значит, подошли мы к ульям. Говорю свояченице: задирай платье повыше… Ну, не так чтоб шибко — повыше колена… В общем, на каждую ногу посадил я по пчелиной особи.

Татьяна ишшо спасибо мне тогда сказала, а через полчаса матом отборным крыла, на чём свет стоит! Оказалось, аллергия у неё на пчелиный яд, ноги как култышки стали – ходить совсем не могёт!

— Я и говорю – доктор Айболит…

— Откуда ж я знал про аллергию! И ты не знала, и я не ведал… Ты, Валя, медок-то кушай, кушай. Аллергии, чай, у тебя нету?

— Нет, Василь Василич!

— Ну, и слава Богу…

Мы допили чай.

За окном заметно стемнело, на меня накатила усталость.

Свекровь задёрнула занавески на окнах:

— Васенька, вам где постелить-то?

— Ма, можно на печке?.. Ты как, Валюха, согласная на печке спать?

— Ещё как согласна!

— Я мигом!.. Батька своими руками кормилицу нашу складывал, по кирпичику, — похвалилась свекровь.

Василь Василич глянул гордо.

А гордиться было чем — печь и согреет, и накормит, и семью вокруг себя соберёт.

Яркий огонь горит в ней, животворный!

Мы поблагодарили хозяйку и встали из-за стола. Муж, похлопав меня ниже спины, бережно подсадил на печку.

Из черноты, с полатей, на меня пахнуло настоянным за многие годы ароматом: закалённым в огне кирпичём, сушёными травами, овечьей шерстью, хлебным караваем.

Василий быстро уснул, а ко мне сон не шёл.

Да что же это такое?

Справа от меня кто-то громко дышал:

— Пых-пук, пых-пук…

— Домовой! Не иначе, домовой! Я читала…

И вспомнила детскую считалочку:

— Домовой, домовой, мы не водимся с тобой!

И только утром я узнала правду: никакой это был не домовой, а опара, которую свекровь поставила в тёплое место, да так про неё и забыла.

Не раз ещё мы наведаемся в гостеприимный дом Васиных родителей – послушать байки Василь Василича, погреться у печки, поесть домашнего хлеба.

© Наталья Колмогорова

Не родись красивой

Степаниде было уже под полтинник, когда она к своему ужасу поняла, что вновь ожидает ребёнка. Восемь детей было в их простой деревенской семье, и девятого никто не хотел и совсем не ждал. Когда родилась Соня, повитуха сказала Степаниде: «Особо не привязывайся, долго она не протянет.»

Тут и без слов всё было ясно, девочка родилась крошечная, ненормального синего цвета и вместо плача издавала еле различимые пищащие звуки. По — хорошему нужно было везти её в город, в больницу, но это далеко и дел полно по весне. Степанида решила — будь что будет. Бог дал, Бог взял.

Всякая травинка тянется к свету, даже на неблагоприятной почве. Вот и Сонька, словно тоненький росточек, отчаянно боролась за своё право жить. Сколько раз она серьёзно болела за своё детство, не перечесть, но каждый раз, когда на неё уже махнули рукой, она каким — то чудом восстанавливалась.

Родители относились к ней отстранённо. Степаниде крепко запал в голову совет повитухи о том, что Соня не жилец и привязываться к ней не стоит. С удивлением наблюдала она, как бегает Сонька среди детворы, тоненькая и прозрачная словно былинка. В чём только душа держится? Одёжки, что донашивала она за старшими, болтались на ней как на пугале, под глазами вечно находились тёмные круги. Лишь лёгкое облачко золотых волос оживляло её болезненный облик.

Дарья сильно озлобленная на весь белый свет, внезапно стала томной и вальяжной. Подолгу расчёсывала свои светлые кудри, всматривалась в маленькое зеркальце, то заплетала косу, то укладывала волосы короной. «Для кого причёски изобретаешь, — спросила Соня, — неужели для Тимофея Волкова?» Дарья со вздохом отложила зеркальце. «Отстань ты от меня со своим Тимофеем! — сказала она, театрально закатив глаза, — Будто свет на нём клином сошёлся!»

Тимофей был вдовцом и жил по соседству с сёстрами, постоянно помогая им, то дров принести, то избу починить. Соня была уверена, что он не прочь приударить за Дашкой, но сестра не давала ему шанса. «Вот ещё, нашёлся благодетель. Пожалел опозоренную бабу, и я теперь из благодарности в койку к нему сигануть должна! Ага, только помню я, как его жёнушка трепала обо мне языком своим поганым на каждом углу! Что — то не затыкал он ей тогда рот!»

«Ох, и злющая ты, сестрица, — качала головой Соня, — все обиды помнишь и хранишь в своей памяти, будто сокровища…» «Есть на то причины, — отозвалась Дарья, — все люди с гнильцой, кроме вас с Наталочкой, ну может ещё кто…» Она вновь взялась за зеркало и замерла, разглядывая своё красивое лицо. Распущенные волосы золотым водопадом струились по её плечам и спине, при дрожащим свете свечи блестели, словно и впрямь были из золота. «Ты какая — то другая, — сказала Соня, — рассказывай, что происходит?»

Дарья встала и откинула крышку сундука, где среди её платьев была спрятана небольшая шкатулка с письмами. Она извлекла её, покосившись в сторону печи, на которой Наталочка старательно делала вид, что спит. «Вот, читай» — Дарья сунула в руки сестре несколько листков, исписанных каллиграфическим почерком.
«Никогда не видел тебя, а ты мне уже как родная, — прочитала она первые попавшиеся строки, — не слышал твоего голоса, но он уже звучит в моём сердце. Жду не дождусь, когда души наши запоют в унисон песнь любви. Словно вольный зверь, запертый в клетке, мечусь и рвусь к тебе, моя роза. Но проклятая арестантская судьба…»

«Так он заключённый!» — с ужасом прошептала Соня. «Не суди человека, покуда не знаешь, — отозвалась Дарья — накуролесил по пьянке, вот и загремел в тюрьму. Он мне всё как есть на духу, про себя рассказал, а я ему о себе. Грех свой искупил он уже, отсидел почти свой срок. Через месяц приедет ко мне, там и сама увидишь, что за человек! Давно тебе сказать хотела, да всё не решалась, знала — осудишь.»

Соня ошарашенно молчала, было слышно только, как за стеной беснуется метель, заметая белой пеленой маленькое оконце.
«Дарья думай хорошенько, кого в дом приводишь, — наконец сказала она, — у тебя ребёнок, десять раз подумай…» «Ой, я так и думала, что ты это скажешь! — взвилась Дарья, пряча письма, — человек раз оступился, теперь всё крест на нём можно ставить! Уж я — то знаю, о чём говорю…»

Зима набирала силу, воздух ледяной и ядрёный, щипал щёки. Снега намело под самые окна и каждый вечер постоянно начинало вьюжить, переметало с крыши на крышу, нагромождало снежные гребни на дорогах. Соня надеялась, что Дашкин арестант не сумеет до них доехать по такому бездорожью.

Они уже легли спать и Соня провалилась в сон, убаюканная завыванием ветра. Внезапно посторонний звук выдернул её из сладкого сонного плена. Сначала она подумала, что это потрескивают дрова в печи, но тут раздался отчётливый стук в окно. Дарья уже затопала по избе, суетливо пригладила растрёпанные волосы и побежала открывать.

Он вошёл в дом вместе с белыми клубами, по полу поползли струи морозного воздуха. Худой и поджарый мужчина лет тридцати с хищным и настороженным выражением лица, взгляд его заметался по избе и упёрся в Соньку и Наталочку. «Ты же говорила, что у тебя одна дочь?» — без предисловий сказал он. «Так то сестра моя младшая, — улыбнулась Дарья, — я писала тебе про неё.»

Андрей, а именно так его звали, вручил Наталочке кулёк со слипшимися конфетам и по — хозяйски сел за стол, выжидающе глянув на Дарью. Она достала ещё не остывший чугунок с картошкой, шустро нырнула в погреб за солёными огурчиками. Довольная, словно кошка подле сметаны, она ставила угощения перед гостем. Тот с аппетитом уплетал предложенные блюда, не разговаривая и не выражая никаких эмоций.

Все последующие дни проходили всё так же, Андрей много ел, мало разговаривал, если и обращался к кому, то только к Дарье, игнорируя остальных. По хозяйству не помогал, единственное, что делал — это топил баню, а потом подолгу уединялся там с Дарьей. Соня выжидала, может просто человек привыкает к новой жизни, приходит в себя, а потом возьмётся за ум.

Вся деревня, конечно, знала про их гостя и активно полоскала Дарью на каждом углу. Брат и другая родня перестали даже кивать при встрече, осуждая это внебрачное сожительство. А Даша ходила, высоко подняв голову и огрызалась на каждого, кто пытался ей что — то советовать, но желающих было не особо много, все знали, что ей палец в рот не клади.

Тимофей перестал по — соседски предлагать им помощь, вероятно, думая, что с мужской работай теперь управляется Андрей. Только однажды, встретив Соньку на улице сказал: «Если что — зови меня в любое время.» А ей стало грустно, что сестра предпочла странного незнакомца, вместо Тимофея — работящего, доброго и порядочного. Уж он — то не стал точно задаром щи хлебать и бока на печи пролёживать.

Однажды Сонька набравшись смелости, попросила Андрея помочь натаскать воды. Тот глянул на неё удивлённо, как эта пигалица, что от полу еле видать, просит его о чём — то? «То бабье дело.» — ответил он. «Ну, так снег расчисть!» — не отставала она. «Весной растает.» — ответил он.

Соня вышла из дому, зло гремя вёдрами и на крыльце столкнулась с Дарьей и высказала всё, что думает о её возлюбленном. «Не осуждай его, сестрёнка, — ответила та, — многое ему пришлось пройти, в себя никак не придёт. Вот, — она достала из — за пазухи бутылку, — первый раз попросил раздобыть чего покрепче, а сколько с нами жил ни разу не спрашивал. Душа болит у него…» «А у меня руки болят!» — парировала Сонька, потрясая пустыми вёдрами перед носом сестры.

В тот вечер Соня долго не шла домой, посидела у брата, потом смотрела как Наталочка катается с горки. Когда уже совсем стемнело, они нехотя побрели к своей избе, волоча за собой санки. С порога их встречал тяжёлый и хмельной взгляд Андрея. Словно хищный зверь, он весь подобрался и всем своим видом олицетворял затаённый гнев.

«Явилась, курва — прошипел он, с трудом ворочая языком, — водицы ей принеси, печь истопи… А сама хочет тощие ножки тянуть, на шею мне сесть норовит! Не на того напала!» «Что несёшь — то, — оборвала его Дарья, — спать ложись, уже языком еле ворочаешь!» «Цыц! — завопил он так, что даже мыши в подполе притихли, — Когда мужик говорит, баба молчит!» «А не отправиться ли тебе туда, откуда прибыл, — огрызнулась Дарья, — и там командовать!» В тот же миг в неё полетела миска с квашенной капустой, та еле успела присесть и над её головой разлетелись осколки, а стены и потолок украсили капустные аппликации.

Сонька, быстро оценив ситуацию, начала выталкивать из дому Наталочку, но та стояла, словно оцепенев, и, округлив глаза, с ужасом наблюдала, как Андрей одним взмахом руки перевернул стол и пол усеяли осколки пополам с едой. Вытащив девочку во двор, она велела ей бежать за дядькой, но та всё стояла, ничего не понимая. «А, ну бегом, живо!» — прикрикнула на неё Сонька. Наконец, девочка побежала, скрипя снегом под ногами и тревожно оглядываясь назад.

Из дому доносились крики и брань, Сонька метнулась к избе Тимофея. Совершенно забыв, что возле изгороди была яма занесённая снегом, она с размаху провалилась по пояс. Отчаянно барахтаясь, никак не могла выбраться. На глаза навернулись слёзы. Вот так всю жизнь, другая бы отряхнулась и пошла дальше, а Сонька завязла, словно муха в меду. Всё в этой жизни давалось ей с трудом, начиная с самого рождения, и сейчас из — за своей физической слабости, она оказалась в глупом положении. А меж тем Дарья там один на один с обезумевшим преступником.

В чёрной морозной выси дрожали капельки звёздочек, кусты пригнутые к земле снегом, мерцали словно посыпанные блёстками. Соня изловчилась и дотянулась до одного такого куста. Хрупкие веточки ломались в озябших пальцах, но всё — таки ей удалось зацепиться, и, перебирая руками, выбраться из ловушки. Правда, валенки остались в сугробе. Она забарабанила в калитку и окна, сонный Тимофей выскочил почти сразу. «Там Дашку Андрей сейчас прибьёт…» — задыхаясь, сказала она. Ничего не говоря, мужчина кинулся на помощь.

Дарья собирала с полу осколки, громко сокрушаясь по поводу разбитой посуды, отборной бранью обкладывая Андрея. Тот кулем лежал у стены, держась за голову, на лбу у него наливалась всеми оттенками фиолетового огромная шишка. Подоспевший брат на пару с Тимофеем выволокли Андрея из избы. «Куда вы его?» — спросила Соня. «Пускай очухивается и убирается восвояси с нашей деревни, — отозвался Тимофей, — соберите пока его манатки, а дальше наша забота!»

Дарья горько плакала, запихивая в мешок рубашки своего горе — жениха.»Я же просто любви хотела, обычного бабьего счастья, — сокрушалась она, — а кругом гниль одна, а не мужики!» «Может не там искала?» — робко подала голос Сонька. «Там не там, всё одно — гниль!» — зло процедила Дарья, отрывая рукав у очередной рубашки.

Тимофей вернулся за вещами, и Сонька выскочила в тёмные сени следом за ним. «Ты бы остался с Дарьей, поговорил, пожалел. Может у вас и срослось всё!» «Зачем это?»- удивлённо пробасил Тимофей. «Ну, как же! — нетерпеливо пояснила Сонька — ты давно к ней ходишь, знать запала тебе в душу…» «Не она мне в душу запала, а ты! Только вечно, как меня увидишь, убегаешь… » — внезапно сказал он и, нашарив в темноте Сонькину руку, крепко сжал её. Сердце девушки ухнуло куда — то вниз, разлилось в груди блаженное тепло, будто не в холодных сенях они стояли, а в жаркий летний полдень средь цветущих лугов. «Так я убегала, чтоб вам с Дашкой не мешать.» — прошептала она в темноту и сжала его руку в ответ.
Автор Анфиса Савина