Анна и её зайчики

Мальчик родился слабенький, маленький, его и на руки-то было страшно взять, вдруг что-то сломается? Назвать решили Андрюшей, уже и в ЗАГС собрались за свидетельством, но вмешалась бабушка, старая Анна, которую в родном селе за пристрастие к морковке и капусте, прозвали Зайчихой. Приехавшая взглянуть на первого правнучка, она быстро сориентировалась: юная внучка вымотана тяжелыми родами, её муж – рохля, слова против не говорящий. И тогда тоном, не допускающим возражений, Анна заявила:

— Вот что. Мальчонку я с собой заберу, выхожу, выправлю. И никаких «Андрюш», ну какой он Андрей? Когда, говоришь, родился? – Анна сурово взглянула на зятя, который тут же стушевался и еле слышно что-то пробормотал, — Ну вот, второго августа! Ильин день, значит, и ребенку быть Ильёй! Есть возражения?

Молодые родители если и хотели возразить, то под грозным взглядом старушки не осмелились.

— Вот и славно, — кивнула бабушка, — Давай, беги, свидетельство получай на Илюху, а мы тут пока соберемся.

Зять убежал, а старая Анна учила внучку:

— Со вторым не торопитесь. Учёбу вам нужно закончить, на ноги встать, потом уже и второго, и третьего, да хоть десятого рожайте. За Илюшку не переживай, тебя вырастила, и на него сил хватит, ты не смотри, что старая.

Зоя словно в детство вернулась, когда бабушка принимала за неё все решения. Она только покорно кивала головой и подавала бабушке нехитрые одёжки сына, в основном подаренные друзьями.

Матери, а тем более отца, Зоя не помнила, да и был ли отец, история умалчивает. Зоина мать была женщина скрытная, о её беременности никто и не подозревал, потому новость о том, что «старая библиотекарша» родила, поразила всё их село в самое сердце. Кто, где, как? Эти вопросы так и остались без ответа. Библиотекарша, которой на момент родов было 35, на работу так и не вышла. Она умерла от перитонита, когда дочке Зое едва стукнул годик, оставив девочку на попечении своей уже немолодой матери. Анна девочку вырастила, после школы отправила учиться в город. А та, едва ей стукнуло 18, выскочила замуж за такого же как она студентика из общежития, сироту Алёшку.

Новоиспеченный папаша скоро принёс свидетельство о рождении. Анна подхватила правнука, брезентовый рюкзак с вещами ребенка:

— Ну что, зятёк, проводи нас на автовокзал.

Уже садясь в автобус, она давала последние наставления, повторяя те, что были озвучены внучке: учитесь, вставайте на ноги, со следующими детьми не торопитесь. Она сунула Алёшке привезённые пятьдесят рублей:

— Вот, держи. Корми Зойку, а то она совсем прозрачная стала. И купи презервативы, понял? Чего краснеешь, взрослый уже! Ну, бывай. На каникулы ждём!

Уже в автобусе Анна посмотрела на безмятежное личико спящего ребёнка:

— Спит, и даже не знает, что судьба устроила такой выверт! Ничего, зайчик, прорвёмся…

С тех пор и повелось, мальчика называли или Илюшенька, или зайчик, внук Зайчихи. Когда он подрос, на вопрос «Мальчик, как тебя зовут?», бодро отвечал:

— Илюшенька-зайчик.

Ну, это он думал, что говорит «Илюшенька», все окружающие слышали «Люфанька-зайчик».

Анна забрала правнука в сентябре. Зоя с Алёшкой регулярно звонили с переговорного пункта, обещали приехать на зимние каникулы. Но чем ближе подходило обещанное время, тем менее уверенно звучали их голоса. Анна заподозрила неладное:

— Что происходит?!

Но внучка испуганно твердила, что всё нормально. На каникулы она всё-таки приехала, но одна, и Анна сразу поняла почему: зять просто-напросто побоялся явиться на глаза! То, что Зойка опять беременна, старушка поняла практически сразу, хотя живота почти не было видно.

— Куда? Тебе только 19 исполнилось, вам учиться еще сколько! Неужели трудно зайти в аптеку? Я же давала деньги!

Внучка опустила голова и еле слышно пробормотала:

— Стыдно…

Бабушка так и села:

— Стыдно?!

Оказывается, Алёшке было стыдно зайти в аптеку и купить презерватив! Ну да, время советское, во многом ханжеское, но для женатого человека, уже имеющего одного ребёнка, и — стыдно? Анна даже не нашлась, что сказать.

Рожать Зоя приехала к бабушке. Были летние каникулы, Алёшке деваться было некуда, и он тоже явился перед грозные очи Анны Егоровны. Но та только вздохнула:

— Что поделать-то? Но до окончания университета больше ни-ни!

Она даже лично пошла в аптеку и под ехидные смешки школьников, покупающих «Аскорбинку», приобрела «резиновые изделия № 2», целую кучу:

— Вот вам! И не дай Бог…

Но Бог дал. Когда Зоя не приехала в зимнюю сессию домой, отговорившись тем, что завалила экзамен, и ей нужно сдавать хвосты, Анна что-то заподозрила. Она оставила малышей, Люфаньку и его младшего братика Никитку, под присмотром соседки, работавшей в сельских яслях нянечкой, и рванула в город. Живот у внучки был уже приличный, и у Анны вырвалось только:

— Как?!

Зоя, красная как свекла, пояснила:

— Ты слишком маленькие купила…

— Да уж, ошиблись люди, — пробормотала Анна, — Не меня, тебя надо было «Зайчихой» называть!

Мальчика, родившегося в конце мая, назвали Мишкой. Правда, бабушка его тут же прозвала Минькой, что для села не редкость. Но только Анна знала, что Минька – это от слова «мини», слишком маленький…

Когда в сентябре Зоя с Алёшкой уезжали, они увозили с собой презервативы всех имеющихся в природе размеров и наказ бабушки:

— Больше не приму никого! Этих бы поднять.

Мальчишки были похожи друг на друга как две, вернее, три капли воды. Бабушка, несмотря ни на что, их нежно любила:

— Зайчики мои бедолажные, дал же Бог бестолковых родителей!

На натуральных продуктах и свежем воздухе ребята быстро окрепли, уже не напоминали тех заморышей, какими были при рождении. Родители приезжали редко, хорошо хоть, перестали рожать каждый год. После окончания университета попали по распределению в один из арктических районов. Анна грудью встала:

— Не пущу! Сами езжайте, а зайчики мои со мной останутся. Три года быстро пролетят, вернетесь, тогда и заберете.

Три года – это был обязательный срок отработки по распределению. Не смея перечить бабушке и, что скрывать, с некоторым облегчением, Зоя и Алёшка отправились по месту работы, а зайчики остались с прабабушкой.

Моя мама, которой Анна приходилась двоюродной тёткой, ездила в командировку, гостила у родственницы и потом рассказывала:

— От горшка два вершка, и всё туда же: и пол метут, и воду волокут, хоть и в маленьких ведерках, и сорняки на огороде рвут. Дружная команда, а Люфанька у них командир!

…Наступили 90-е, со всеми сопутствующими им атрибутами. Люфанька, которому исполнилось восемь, заявил:

— Ты, бабушка, нас «зайчиками» больше не зови, ладно?

— Вот те на! – всплеснула руками Анна, — И как же прикажете вас величать?

— Мы, бабушка, теперь банда! – гордо заявил Люфанька, а Никитка и Минька важно закивали головами, — Только нам нужны автоматы, ты купи, пожалуйста.

Автоматы купил сыновьям Алёшка. Возмужавший, он приехал в отпуск без жены:

— Я за пацанами, Анна Егоровна. Мы с Зоей решили на Севере остаться, там у нас и жилье, и работа, чего еще желать?

— А Зойка чего ж не приехала, почему один? – бабушка радовалась северным гостинцам, рассматривая редкие для их мест лисьи шкурки, оленьи унты и другие подарки, — Али беременная опять?

Алёшка кивнул:

— Надеюсь, девочка будет, — он улыбнулся, — Теперь-то, надеюсь, можно?

Бабушка только кивнула и быстро отвернулась, чтобы скрыть от зятя непрошенные слезы. Но тот заметил:

— А может, Вы тоже с нами?

Но Анна отказалась:

— Здесь вся моя жизнь прошла, здесь родители, муж, дочка единственная похоронены. Куда я поеду? Но вы уж не забывайте, приезжайте иногда.

Когда уезжали, верили, встреча не за горами, первым же летом – к бабушке! Но летом Алёшке дали семейную путевку в санаторий в Сочи и оплатили проезд.

— Конечно! Мальчишки никогда моря не видели, – убежденно произнесла Анна, — Когда еще такая возможность выпадет? А ко мне на следующий год, я дождусь!

— Бабуля, тут у нас море – круглый год! Море Лаптевых! — смеялась Зоя, — Но теплое море нам всем не помешает, маленький постоянно болеет (да-да, родился четвертый мальчик!). На следующий год обязательно к тебе, на всё лето!

Но на следующий год началась неразбериха с выплатой зарплаты, которая продолжалась почти два года. Анна и сама бы рада приехать, пенсии худо-бедно, но выплачивали. Только вот ноги уже подводили, да и зрение тоже, куда уж лететь!

— Боюсь умереть, и так и не увидеть своих зайчиков, — говорила она соседке, — Ты уж им скажи, когда хоронить приедут, что я их всегда любила.

— Ты, Егоровна, что-то совсем сдала. Может, позвонить Зойке?

— Не смей! Им и так тяжко, а еще обо мне заботы! Не позволю!

В конце мая Анна сидела на крыльце и тоскливо думала, зря она остановила соседку, может, и правда, приехали бы, хоть перед смертью повидаться. Где-то недалеко раздалось звонкое «ку-ку».

— Кукушка, кукушка, сколько мне осталось?

Анна была готова ко всему, даже к короткому половинчатому «ку», но услышала совсем другое:

— Много! Очень много!

Через минуту она уже плакала навзрыд, обнимая мальчишек:

— Откуда? Как? Почему не сообщили?

Зоя поцеловала старушку:

— А мы насовсем, пустишь?

Северный поселок в 90-е начал хиреть, люди стали разъезжаться. На семейном совете решили переехать поближе к городу, пока обосноваться в родном селе Зои. О том, что бабушка совсем плоха, Зоя не догадывалась.

Анна прожила еще десять лет. С приездом своей «банды зайчиков» она буквально ожила на глазах, помолодела, в селе шептались, никак эликсир молодости где-то нашла. А Зайчиха смеялась:

— Правнуки, вот мой эликсир, зайчики мои дорогие.

А потом говорила внучке:

— Как хорошо, Зойка, что ты меня слушать не стала, рожала. Даже подумать страшно, что кого-то из них могло и не быть…

Автор Хихинда

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

Дыши, девочка!

Первым схваткам Иришка обрадовалась. Вот ведь интересно, она не представляла, какие они, эти самые схватки, а узнала сразу. И вместе с болью, ещё не острой, а скорее тянущей, нахлынуло счастливое и бестолковое: «Ну вот началось, ну вот, ну вот…».
Почему-то ухватилась за клубок, распущенный котёнком, принялась торопливо сматывать и всё улыбалась, улыбалась, улыбалась…Страх пришёл на пятой волне. Да, именно волне. Уж очень похоже – накатит вдруг мощная и торопливо – прочь. Можно выдохнуть.
Но клубок был смотан, скатерть аккуратно расправлена и даже нехитрый узелок в больницу собран. И что было собирать? Тапочки, халат, ночную рубашку? Иришка достала сорочку. Вообще-то просили старенькую, но она купила новую, с неброской вышивкой по вырезу. Вспомнила, как долго искала именно такую – с пуговками впереди. И как раз когда пальцем обводила незабудки, выписанные по бейке, накатила пятая волна. Очень резкая, даже злая.

Иришка от неожиданности опустилась на стул. Внутри отчаянно забился малыш. Провела ладошкой по животу, чуть придавив то место, где упиралась, точно пыталась достучаться до матери, крохотная пяточка
— Тихо, маленький, тихо, тихо… – прошептала.

За эти месяцы женщина привыкла разговаривать с ребёнком. С кем ещё можно болтать в четырёх стенах старого деревенского дома? С котёнком? Сверчком, страдающим бессонницей? Дятлом, ежедневно выбивающим «морзянку» на бревенчатых стыках?
Правда, первое время ещё приходила соседка – сухая рослая Люська. Иришка вспомнила, как её муж порой пьяно кричал по утрам:

-Люська-а-а-а! Люська-а-а-а!

Соседка с присущей старожилам хозяйской напористостью пыталась выпытать, что приволокло в Верх-Ключи молодайку? На какие деньги купила дом? На что девка жить собирается, если не работает и хозяйства не держит? А потом, когда живот уже бесполезно стало прятать, да Иришка и не прятала, поинтересовалась:

– Бросил твой что ли?
– Нет! – ответила, запахнув длинную жилетку.
– Жена-а-атик? – соседка так протянула это «а-а-а», что женщина не нашла что ответить.

Люська ответа не ждала. Покачала головой и хмыкнула:
-Вы, молодые, на чужое падкие! – Как приговор вынесла.
-Да пошла ты! – фыркнула Иришка.

С тех пор и беседовала то ли сама с собой, то ли с сыном. Она почему-то угадывала – под сердцем именно сын. Уверилась окончательно совсем недавно, когда в гудящем магазине, заменившем Верх-Ключам и проданный на вывоз клуб, и почту, какая-то бабуля сказала, ткнув кривым пальцем в живот:

– А ить пацана носишь! Ишь, пузо шильем торчит.
От беспардонности такой неловко уже не стало. Иришка давно поняла: в деревне её не любят. Да и зачем ей их нежность и привязанность? Все эти томительные месяцы она жила ожиданием короткого гудка машины за тяжёлыми воротами, торопливых жадных ласк и ещё тягуче-горького утреннего расставания, когда Роман на бегу закинет в себя любовно приготовленный завтрак и по темну рванёт в дорогу. А ей останется долгий-долгий клубок дней до следующей жаркой, и безнадёжно короткой ночи.
И Иришка придумала себе забаву – ждать. Сочиняя и рассказывая сыну, как приедет папка, как они его встретят, что скажут, каким рецептом поразят. Так было проще не думать, а где взять силы, чтоб не заплакать потом, закрывая за родной спиной чужого мужа тесовые ворота? И как не опустить упрямую голову под настороженными взглядами соседей – да! Женатик!… Да! Но вам то что?

Нет, ей не нужен был этот посёлок, а одиночество… Не его ли она искала, когда убегала сюда от многочисленных друзей, родных и враз опостылевшего мужа? Иришка даже наслаждалась этим деревенским остракизмом и презрением. И сама училась презирать и не доверять. Смеяться особенно громко, петь по утрам, подметая во дворе и высаживая цветы, танцевать под дождём, включать непонятный деревне рок так громко, что через пару минут в голове начинало шуметь. У неё всё было хорошо! Всё! До «пятой волны».

Только с ней Иришка вдруг впервые испугалась тяжёлых стен, воющей за воротами пурги, даже долбящего рока. Как будто музыка бесшабашной юности напомнила: «А ведь ты совсем одна.»

Но самое страшное – не это. И даже не боль, захватившая спину и низ живота так, что единственное, чего хотелось – лечь на пол, как в детстве, прижав коленки к подбородку. Нет! Маленькая пяточка, настойчиво упёршаяся в бок, крохотная и беззащитная до тоски, вдруг разом перевернула устоявшийся мир, наполняя его ещё не понятым ужасом потери. Впервые в жизни Иришка испугалась не за себя, не за Романа, за которого раньше не задумываясь прыгнула бы в огонь, а за того, кто был куда дороже. Этот комочек под сердцем, чьи имена менялись каждый день, требовательно заявил: «Мама! Мама! Помоги!»

Сквозь пелену боли она явственно услышала это. И ужас, какого никогда не знала, охватил так, что боль отступила.

Иришка торопливо вскочила. «Надо – к людям! К фельдшеру! Надо. Надо. Надо.» – застучало в висках.

-Сыночка, сыночка, – прошептала. – Потерпи.

Будто это не её, а его пару минут назад крючило от муки. Налегла на ворота, заметённые февральской метелью, они подались… Вывалилась на улицу. Темень. Пустота и долгий, на одной ноте, вой ветра.

Живот опять точно стянуло в горячий комок. Села у забора на корточки и закачалась, пытаясь хоть чуть-чуть успокоить острый шквал.

-Я сейчас, сейчас… Не бойся, маленький, – пробормотала.

Когда горячие злые пальцы уже не стискивали всё внутри, распрямилась. До ворот соседей шла, как во сне. И когда потянула на себя калитку вдруг спохватилась:

«Господи, что ж я скажу, и что Людмила мне скажет?»

Впервые она назвала соседку не презрительным «Люська», а полным, звучным и гордым именем, но удивиться не успела.
За забором отчаянно отозвались маленькие злобные шавки, разноголосые, как торговки на базаре.

«Ну, зачем ей столько псин, чего караулить-то?» – мелькнуло.

Соседка окликнула с крыльца:

-Кто там?
-Я – пролепетала.

Людмила услышала.
– Ты, чё ли? Чего так, на ночь глядя? – проворчала было, но осеклась. – Началось?

Иришка сжалась. Если прогонит сейчас, надо будет идти, ползти, катиться, стучаться во все ворота… Нельзя ей одной! Нельзя! Потому что она не одна теперь. Но соседка вдруг радостно засуетилась и озабоченно подхватила под руку:
-Не знобись, не знобись. Заходи!

И ещё в темных сенках прокричала:
-Машка! Машка! Вставай!

На крик вылетела заспанная Машка – двенадцатилетняя, крепкая, коренастая, круглолицая девчонка, с носиком вздёрнутым так, что, казалось, ноздри вывернуло наружу.
— Чё, ма?
-Не чёкай! На койку уложи. Чай дай с молоком. Я за фельшером. Отца буди, пусть трактор заводит. В район надо везти.
-На тракторе? – удивилась Иришка.
— Тю, дурная! Кто ж на тракторе рожениц-то? Растрясёт! Пурга ж, не проедут без Серёги. Ложись и не дёргайся. Сейчас я!

Людмила хлопнула дверью. И Иришке опять стало страшно, будто вместе с соседкой исчезла и появившаяся было защита.

Машка взбила подушку и робко поинтересовалась:

– Больно? Тётя Ира?
– Нет, смешно! – оборвал отец. – Ты делай, что мать велела, а пытать успеешь.

Заходил по дому, загрохотал, заговорил отрывисто и нарочито весело:
– А, соседка, соседика родишь, да? Ничего, это первый раз страшно, потом будешь как семечки щёлкать. Ничего.
– Мы проедем? – спросила Иришка и скривилась.
– А то! У меня, девка, не пупукалка, у меня – дэтэ. Это – зверь. Прогребусь. Тут только до трассы. Там-то дорожники чистят. Ничего, ты не думай, что прям сейчас рожать будешь. Людка моя первого часов двадцать рожала. Мы флягу самогона выпить успели. А она всё разродиться не могла. Успеем. Как люди родишь – на белых простынях, с врачами. А трактор у меня – зверь, соседка. Зверь! Считай, все уж лесхозовские тракторишки на запчасти раздербанили, я свой не да-а-ал. Наоборот, с соседних поснимал что мог. Вот знал, значит, что тебя. А?

Он так часто повторял «зверь», «а», «соседка», что Иришка поняла: он для неё это твердит – успокаивает. И с благодарностью подумала: наверное, мужчины в таких случаях всегда волнуются больше: они же не знают, как это – рожать.
Тётя Катя, сельский фельдшер, выглядела очень пожилой. Долго и старательно мыла руки, пытая Серёгу, что там с дорогой. Тот что-то шептал. От шёпота становилось жутковато. Иришка вдруг представила: ребёнок появится тут, в деревне. И как? И что?

Иди уже, иди! – услышала Людмилин голос. – Думаешь, она ждать будет пока ты растележишься?

Руки у тёти Кати оказались удивительно осторожными и тёплыми. Иришка даже подумала, что зря всё время моталась в районный центр, можно бы и здесь наблюдаться. Самое чудное, не испытывала стыда или стеснения, будто всегда позволяла осматривать себя в незнакомом доме чужому человеку. Она как-то сразу поверила и усталым глазам врача, и тихому голосу, и уверенным ладоням.

— Ты дыши, девочка, ровно. Вот так, – тётя Катя набрала воздуха и выдохнула. – Так легче схватки пережидать.

И совсем не по-докторски погладила Иришку по голове. Она ухватилась за её ладонь и зашептала:

– Я боюсь…, боюсь, что ребёнок…, ребёнок… умрёт?
– Не умрёт – улыбнулась фельдшер.– Хорошо сердечко слышно, сильный мальчик.
– Почему мальчик?
– Так подумалось. Правильно, что за него боишься, а не за себя, сейчас ты ему сильная нужна.
– Рома не знает! – вырвалось вдруг отчаянно.
– Ну что ж, узнает – приедет. Мужики – они такие, пока на руках не подержат – не привяжутся. А потом хоть дрыном гоняй, уже не оторвёшь. Приедет. Дыши, девочка, дыши. Всё у тебя хорошо будет.

И они задышали на пару, точно и у старого фельдшера начались схватки.
Теперь боль не так страшила. Новые беспощадные волны пережидались легче. Иришка даже успела оглядеться и удивиться огромному – во всю стену – вышитому ковру. На балконе взволнованная Джульетта помогала подняться пылкому Ромео. Видимо, у мастерицы не хватило нитей алого цвета, поэтому верхняя вздёрнутая губка шекспировской героини получилась чуть бледнее нижней. От этого казалось, что Джульетта улыбается.
-Это кто вышивал?

Маша в который раз поменяла остывший чай и ответила:

-Мама. И наволочку, и пододеяльник – тоже она.

Только сейчас Иришка заметила, что по углам покрывала разбегаются крохотные колокольчики. Точно такие же усыпно синели на подушке у стены и, видимо, на той, на которой лежала Иришка.

– Ну, кто тут у нас рожает? – В комнату вихрем ворвался рослый мужчина.
– Куда в куртке?! – рявкнула неожиданно громко тётя Катя – Иди, Андреич, в кухню! Тебя, значит, Людка подняла?
– А кого? У Рассохиных «шоха» – хрен пройдёт. У моей-то два моста. Серёга выехал давненько, смотрю.
– Да с час где то.
– Ну, девка, наделала шума…. Сижу, «Поле Чудес» смотрю, тут Людка визжит, как режут: вставай, соседка рожает. Я думаю: какая соседка? Уж не баба Тома ли сподобилась? А тут – вон что…
– Ну, уж и шума. – усмехнулась тётя Катя.
– А то! Людка ж сначала к Рассохиным, тот пьяный со вчерашнего, потом к Девятовым. А когда у Генки техника была в порядке? Нашла к кому. Уж потом ко мне. – сказал Андреич с явной гордостью.

До Иришки дошло, что пока она дышала тут и разглядывала Ромео и Джульетту, Людмила мчалась через всё село по хлещущей пурге, чтоб найти машину.
У сердца, там, где нетерпеливо ворочался сынуля, стало тепло, и впервые с той самой минуты, как привёз её в Верх-Ключи Роман, на глаза навернулись слёзы… Не удержавшись на длинных ресницах, одна за одной побежали по щекам.

– Схватка? – встревожилась фельдшер – Что там Сергей? С ним кто есть?
– Не первый год живём, Михайловна. Там Димка Рогов и дядя Костя Лисимчук. В три трактора расчистят. Добрый зимничек выйдет. Прокачу с ветерком.

Иришка подняла голову, стараясь разглядеть Андреича. А слёзы всё бежали, отчего виднелись лишь очертания рослой широкоплечей фигуры, а лицо только угадывалось. Но Иришка знала, что он улыбается. Она отёрла слёзы. Теперь думалось незаметно.
– Эх, – крякнул Андреич, – Больно? Терпи. Рожать надо. В Верх-Ключах давно маленьких не было.
– Господи! – всплеснула руками Екатерина Михайловна, – Ты в роддом всё собрала?
– На комоде там, дома. – вспомнила Иришка.
– Машка! – окликнула фельдшер, но Машка всё уже поняла и на ходу прыгнула в валенки.
– Давай потихоньку одеваться, дочка. Иди-ка, Андреич, машину прогрей, переднее опусти.
– Уже, – отозвался басовито.
– Всё равно, иди. Не пялься.
– Михайловна, а на что мне глаза? Ы?

Но всё же вышел к машине. Иришка запуталась в рукавах халата и никак не могла совладать с волнением.

-Давай валерьянки накапаю? – улыбнулась Екатерина Андреевна. – Не бойся. Всё – как с горки вниз. Уже утром кормить будешь и не вспомнишь, как рожала.

«Вспомню, вспомню!» – захотелось закричать. Но только выдохнула:

— Не надо валерьянки. Хорошие вы.

Тётя Катя на миг задумалась.

— Да нет, деревенские просто. Тут всякие есть, но в деревне легче жить. Не помрёшь, не дадут. Хорошо, что сюда приехала.

— Хорошо. – согласилась Иришка.Ей захотелось обнять врача. Не решилась. Только тихо ойкнула от новой схватки. И вскинула глаза:
— Не дадут умереть – повторила уверенно.

Издалека зарокотал трактор.
– Слава богу! Прочистили. Пошли, что ли, мамочка?
– Пойдёмте! – вздохнула Иришка и шагнула за порог, в сенки деревенского дома.

Навстречу бережно протянул руки Андреич, лица которого Иришка так и не успела ещё разглядеть.

Наталья Ковалёва

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Сватовство под забором

Сегодня Фёдоровна управилась с делами пораньше. Может, с бабами посидеть? Новости узнать, события обсудить.

Стоя у калитки, она провожала взглядом редких прохожих, кивая в ответ на приветствия. С речки промчалась стайка подростков на велосипедах. Степенно под ручку с приезжей девчонкой проплыл соседский Димка. Как время летит! Осенью в армию пойдёт – событие. Традиционно ещё в недавние времена парней провожали всей улицей, с песнями под гармошку, с девичьими слезами, советами и пожеланиями от бывалых служивых, широко и от души. Не то, что сейчас.

Воспоминания нахлынули так неожиданно, что Фёдоровна хмыкнула и заулыбалась. Десяток лет назад такие вот проводы в армию круто поменяли её жизнь…

Когда-то звали её Татьянкой, она носила сарафан в горохах и косу до пояса. Один сарафан на всё лето. Непростые были времена.

Зато певуньей слыла отменной. После семилетки работала на ферме, участвовала в клубе в концертах. Танюшка замечала, как косится на неё сосед Колька, как взглядом провожает. Как молча ходит за девчачьей ватагой где-то позади.
Так и проходил следом больше года, пока служить не пошёл. Во флот попал – крепким хлопцем был. Если бы хоть раз написал, ответила бы, но Колька слал приветы через мать, и всё.

На танцах Татьянка познакомилась с заезжим парнем, погуляла пару месяцев, вышла замуж и уехала с мужем в леспромхоз. Их дочке было всего пять месяцев, когда муж погиб в лесу – прибило деревом.

Таня вернулась к матери, тут и осталась. Дочку вырастила, дождалась внуков. Замуж больше не вышла, не случилось.

До пенсии работала на ферме, а после занялась домашним хозяйством. И ходила в местный Дом культуры – к таким же любительницам пения.

О Николае иногда доходили редкие вести. После службы он остался на флоте, жил на Сахалине. Его жена трагически погибла при пожаре, не успев родить. Где-то ещё мыкался Колька. Впервые появился в отцовском доме лет через пятнадцать, потом ещё через восемь. А уж после навсегда вернулся домой, жил с младшей сестрой Настей – хромая с детства, она так и не вышла замуж. Татьяна общалась с ним по-соседски, никак не выделяя, не вспоминая о былом.

А тогда, десять лет назад, Павел с Федосьей своего младшенького, Ваську, провожали в армию, и Татьяну пригласили, крёстная мать всё же. Она принарядилась и пошла.

Вечер удался на славу. Под песни с подругами Фёдоровна незаметно, но сильно захмелела. Поняв, что по дороге домой переулком может упасть и опозориться перед людьми, она украдкой зашла за кумову хату, чтобы уйти огородами.

Переступая через картофельные грядки, гулёна слегка заплутала в полумраке. Пару раз упав и ободрав колено, Татьяна всё же не стала возвращаться. Пошла по огороду бабы Шуры в надежде перелезть через забор, преодолеть улицу и взобраться на бугорок к родному двору. Да только забыла, что два дня назад бабы Шурин внук поставил новый высокий забор вместо изгороди из поперечных перекладин. Подёргав доски, Фёдоровна поняла: участок замурован на совесть. Оглянулась назад и убедилась, что обратный путь ей не по силам.

Ужаснувшись, что придётся ночевать в траве, баба Таня, чертыхаясь, двинулась вдоль новенького забора к огороду соседа Николая. Пролезла через колючую проволоку, оцарапала плечо. Вот и соседский забор – не такой прочный, но всё же. Выбора не осталось. Полезла через забор, как лет …цать назад.

Перекинув правую ногу на другую сторону, Татьяна уронила туфлю, дернулась и поняла, что переоценила свои возможности. Забор цепко держал непрошеную гостью за подол платья. Пытаясь выдрать цветастый наряд, Фёдоровна просунула ногу меж досок, потянулась и окончательно застряла. А сооружение угрожающе заскрипело и качнулось. «Надо было доску выбить! Забыла, сколько тебе лет?»

– Господи! – тихонько взвыла несчастная, представляя, как завтра на заре её, покусанную комарами, зарёванную, увидит верхом на заборе пастух Федотов. Или Настя, сестра Николая, выгоняя тёлку на пастбище, заметит чужое яркое платье на своём заборе. Или мужики, возвращающиеся со смены. И это на старости лет!

Татьяна глянула на небо. Пока ещё редкие звёздочки будто посмеивались над её бедой.

Собачий лай вернул Фёдоровну с небес на землю. Лохматый пёс Боцман, перепрыгивая через грядки, припадая на передние лапы, уже начал громко объявлять всем соседям о позоре женщины уважаемого возраста.
– Девушка, как вас сюда занесло?

Николай, сосед! Следуя зову своего верного стража, пребывавший в слегка весёлом состоянии, мужчина увидел непонятную личность верхом на своём заборе. Вор? Тогда выбрал очень неудачный путь. А, соседка!

От неожиданности Татьяна заёрзала на заборе, накренилась, увеличив шанс свалиться обратно в грядки.

– Так ты ещё ого-го, резва! Сиди, не дёргайся, я помогу.

Крепкие руки схватили ногу чуть выше колена. Задыхаясь от гнева и стыда, Фёдоровна не послушалась и попыталась увернуться. Не усидела на заборе и свалилась прямо на Николая. Тот уцепился в доски, но не удержался. Оба упали под забор, который медленно, но верно накрыл парочку сверху.

Хмель как рукой сняло. Кроме жгучего стыда, Татьяна чувствовала горячее дыхание мужчины, ещё достаточно крепкого, ощутила запах папирос и Федосьиной наливки. Нудно зудели вездесущие комары. Пытаясь отодвинуться и вытащить руку из-под Николаева плеча, Фёдоровна увидела свои голые колени и новую косынку где-то в ногах.

– Да не трепыхайся, лежи! Лежи, говорю, когда ещё придётся… Небось, забыла, как это – с мужиком лежать.

Не оценив шутку, Татьяна выругалась и отодвинулась, с трудом натягивая платье на коленки. А Николай, приподняв тяжёлый забор, закинул руку ей за голову.

– Давай поговорим, – предложил он.

И, не дожидаясь согласия, начал рассказывать, как когда-то сох по ней, бестолково преследуя повсюду. Как много раз начинал писать письмо, но рвал, не найдя подходящих слов. А узнав о её замужестве, решил не возвращаться домой. И неудачная семейная жизнь тоже не стала поводом для признания. Боцман, улёгшись рядом с хозяином, угомонился. Пытался лизнуть руку Николая, ёрзал, выкусывая из шубы назойливых комаров.

– А ты всё такая же красивая и весёлая. И коса.

Пальцы Николая, дрожащие и горячие, погладили волосы у виска.

– Старый дурак, выпил и осмелел, нашёл место и время. Пусти! – завопила Татьяна, отодвигаясь в сторону.
– Эх, и повезло же мне сегодня, звёзды на небе сошлись. Лежать! – рявкнул хозяин на пса. И на соседку заодно.

– Коля, ты где? Кто тут? – Настя, потерявшая брата, подошла к забору.
– Да мы это, я и Татьяна, забор ремонтируем. А пока вот отдохнуть решили.

«Вот балда! – ругнулась про себя Фёдоровна. – Тоже мне, придумал. Как был балда, так и остался, хотя и голова наполовину седая».

– Так темно же. А я помогу?
– Иди, иди, сестрица, нам и так хорошо. Молодость вспомнили, чувства.
– Да уж признался бы, давно пора, – хихикнула Настя. – Братец мой здоровый, да несмелый. Он, Татьяна, всё время о твой дом глаза мозолит.

Потопталась и ушла.

– Чего молчишь, Татьянка?
– А что мне говорить? Неудобно лежу, комары кусают. Домой хочу.
– Э-э, нет. После того, что тут было, после свидетельства, я просто обязан на тебе жениться. А то как завтра людям в глаза смотреть будем?

Николай приподнял забор.

– Всё, Татьяна, выходи за меня замуж. Предлагаю руку и сердце.

Сосед протянул мозолистую руку. Забор снова угрожающе накренился над парочкой.

– Да ну тебя! Где ты раньше был?

Фёдоровна упёрлась руками в его широкую грудь.

– Вот отпущу забор, и будем тут лежать до утра. Пусть все видят, с кем одинокая женщина провела ночь. Разговоры пойдут. Давай, соглашайся.

В темноте хитро блеснули глаза.

«А ведь ничего мужик. Хотя проспится до завтра и снова не решится подойти».

– Ладно, уговорил, выйду я за тебя. Не век же мне тут.
– Я серьёзно – со сватами приду. Завтра, к вечеру.
– Приходи, приходи. Я готова.

Николай, крякнув, поднял забор. Татьяна вскочила, дивясь своей прыти, и кинулась домой через дорогу.

– Так жди, я буду! – услышали все, кто ещё не спал.

Тявкнул Боцман.

Прижимая ладони к пылающему лицу, Фёдоровна не могла уснуть до рассвета. Замычали коровы. Утро. Татьяна вскочила и села. Сразу вспомнилось вечернее приключение и обещание выйти замуж, в шестьдесят четыре года-то! «Дочка на смех поднимет», – разволновалась она.

Весь день у неё всё валилось из рук. Событие под забором выбило из привычной колеи. Пару раз Татьяна замечала у калитки напротив слегка сутулую фигуру своего жениха – сначала в обычной майке. Почти демонстративно Николай полдня провёл у забора, поправляя его после вчерашнего. А к вечеру, в новенькой голубой рубашке, сел на скамейку напротив её калитки.

Когда к дому Николая подтянулись Федосья с Павлом, она поняла, что Николай не шутит. А тут ещё дочка с зятем и младшей внучкой-студенткой подъехали как снег на голову.

– Поздравляю, мама! – дочка вышла из машины и обняла обомлевшую Татьяну. – Ты чего ещё не одета?
– Да вы что, сговорились?
– Конечно. Дядя Коля мне позвонил и всё рассказал. Чего ты стесняешься, радоваться надо.
Дочка протянула торт и бутылку шампанского…

«Радоваться надо», – эхом прозвучал в ушах голос дочери и поплыл за горизонт.

– Я и радуюсь.

– Чему ты так радуешься, моя хозяюшка? – подошёл сзади муж Николай.
– А вон молодёжь танцы устроила. Я пойду к бабам, посплетничаю?
– Ну, а я к мужикам. Там Феоктистыч новый анекдот рассказывает.

Николай заботливо набросил на плечи жены старенькую кофтёнку. Мычало проходившее мимо стадо коров. Тяжело выдыхая на ходу, бурёнки несли домой очередные надои. Следом проехал на велосипеде пастух Степаныч.
Жизнь продолжается.

Татьяна ФИЛЬКОВА

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Деревня в Псковской области. Семидесятые годы. Весна.

Мефодий сел на сваленные у коровника в углу двора брёвна, стащил с ног сапоги. Влажные, противно пахнущие потом, портянки, обмотал вокруг голенищ сапог. Так он делал всегда, чтобы они хоть чуть проветрились и подсохли, пока он обедает. Мужчина встал босыми ногами на траву. Разгорячённые в сапогах ступни, почувствовали приятную прохладу. Усталость сейчас стекала в землю, по, словно налитыми свинцом, ногам.
Стёпка, старший, четырнадцатилетний сын, стоял, поигрывая в руках топором, облокотившись по-взрослому на забор. Он только что нарубил щепы для растопки печи.

Отец вошёл в избу, сел за стол, на котором уже стояла миска с картофельной похлёбкой. Его десятилетняя дочь Манечка подогрела еду к приходу отца. Младший, восьмилетний Егор, в это время сидел в углу горницы и читал какую-то книгу. Из троих детей, только младший получился с ленцой. Он жил по поговорке, которую сам же для себя и придумал — «Лучше уж без удовольствия лениться, чем с удовольствием трудиться». Но учился он хорошо и очень много читал разных книг.

Мефодий уже 5 лет как проживал один с тремя детьми. Один, после того, как жена его, в одночасье собралась и уехала со своим ухажёром, учителем, работавшем тогда короткое время в их деревенской школе. Наверно, правильней бы было мужику от такой обиды запить горькую. Его бы соседи поняли и приютили бы детей, пока тот заливал свою беду водкой. Но Мефодий ушёл всей своей силой в работу. Он истязал себя тяжёлым крестьянским трудом, работая в колхозе на тракторе.
Бабы в деревне поговаривали, что иногда он, по мужскому делу, захаживал к одной женщине в другой деревне, но в дом женщин не приводил. Он даже курить бросил, чтобы не давать дурного примера своим пацанам. Спасибо матери Мефодия, она присматривала за ребятами, пока те были маленькими. Кур держали, да каждый год семья брала двух поросят, к зиме их забивали. Так что мясо своё было, из леса грибов и ягод заготавливали. Да огород какой-никакой имелся: картошку, овощей разных сажали там. С коровой же было не совладать, поэтому молоко брали за недорого на колхозной ферме.

Ещё тогда, когда сын привёз жену из армии, мать ему сразу сказала, что такая у нас на Псковщине не уживётся. Так оно и вышло.

В это время дня Мефодий обязательно приезжал домой, чтобы час побыть с детьми. Ведь в поле он уходил, когда они ещё спали, а вечером возвращался, когда они уже спали. Да и дети старались за этот час рассказать отцу все новости, поведать о том, что приключалось с ними за этот день. Отец ел свою похлёбку, слушая детей молча, лишь изредка похваливая их.
Тут в дом вошёл старший сын, Стёпка, и растерянно произнёс:
— Отец, там, это, мать приехала. Она стоит у забора с каким-то маленьким мальчиком.
Младшие дети выскочили на улицу.
Отец, словно не услышав слов сына, продолжал есть. Доев последнюю ложку супа, медленно встал и вышел во двор.

Словно не замечая незваных гостей, стал медленно наматывать портянки и надевать сапоги. Он, конечно, видел, как Манечка стоит обнявши мать, а около них сидит на чемодане мальчик лет четырёх. Сыновья — Егор да Степан — стояли поодаль, наблюдая за происходящим.
Мефодий, надев сапоги, пошёл к выходу со двора.
Когда он проходил мимо жены, та произнесла:
— Мефодий, я хотела…
Мужчина, махнув рукой, давая понять, что не хочет ничего слушать, ответил:
— Мне нужно в поле сейчас идти работать. А как вернусь, расскажешь про свои страдания, — и повернувшись к сыновьям, добавил. — Посмотрите на её мальчика, заморенный весь с дороги. Пустите их в дом да чемодан занести помогите. Я поехал допахивать клин у реки, вернусь назад зАполночь. И не бесчинствуйте тут. Мать она вам, хоть и непутёвая…

Пока Мефодия не было дома, чего только Тая не передумала. Ну, как объяснить мужу, что виновата она и вину ту до гроба нести будет. Объяснить такое сложно — это тебе не топором махать. А может, начать рассказ с воспоминаний о жизни? И стала Таисья сама себе мысленно рассказывать, словно это и не о ней вовсе, а о какой-то другой женщине:
«Тая хотела выйти замуж только за городского парня. Жизнь в их деревне под Калугой, казалась ей очень тяжёлой, нудной, у всех на виду, с вечными пересудами, сплетнями и завистливыми взглядами. Таю в деревенской жизни раздражало все: труд, одежда, досуг, разговоры, медлительность (деревенские жили не спеша, словно как решетом воду черпали). А больше всего её раздражали деревенские ребята. Они казались ей грубыми, зачуханными, малоразговорчивыми, не умными, не умеющими ухаживать за девушками, жадными, немодными. Таисья была единственным ребёнком в семье учителей. Она отличалась от своих одноклассниц не только ухоженностью, умением красиво одеваться, но и манерой поведения. Всегда улыбчивая, приветливая, открытая. Если в чем-то сомневалась, то спрашивала напрямую, если удивлялась, то «глаза на лоб выкатывала». Если благодарила, то от души и не стеснялась признаний, если боялась, то убегала с визгом и криком. Если угощала, то самым лучшим куском. Никогда не держала обид и недосказанности. Мама её предупреждала, что люди все разные, в основном сложные, закрытые, завистливые, с камнем за пазухой. Девочка смеялась на мамины слова и отвечала, что она не собирается жить в деревне и, тем более, выходить замуж за деревенского неотесанного болвана.
Но жизнь её сложилась совсем по-другому. После окончания школы поступала в мединститут, но, не добрав одного балла, была принята в медучилище на фельдшера.

Таисья увидела его издалека. Красивый рослый солдат, проходивший службу в этом городе. Познакомилась, влюбилась. Да так влюбилась, что и махнула рукой на то, что парень-то тот из деревенских и что имя у него совсем не городское — Мефодий. Да и собирается он после окончания службы вернуться к себе на Псковщину. Но любовь была такая сильная, что, как только она окончила своё училище, они поженились. И поехала она со своим любимым мужем Мефодием в его родную глухомань.»

А вот теперь она возвращалась в дом мужа после пяти лет разлуки. Тая ко всему была готова, к любому приёму мужа. Хотя в душе, зная его характер, надеялась на прощение, но не исключала, что мог он ей сказать: «Вот Бог, а вот порог». То, что отец напомнил детям, что она их мама, для Таи показалось маленьким шажком к прощению. Она казнила себя, думая теперь, как же она так смогла, ведь мама: слово с огромным значением, святое слово, это первое слово произносимое ребёнком, забота, любовь, защита, можно бесконечно перечислять, что связано с мамой. Женщина всматривалась в глаза своих детей и хотела найти ответы на вопросы: помнят ли они это слово — мама, ждали ли они её, появилась ли у них искорка радости, когда увидели её, как они жили без неё? Как детям объяснить, кто она для них теперь, и кто этот, приехавший с ней мальчик? Как сделать? Что сказать, чтобы они вспомнили её прежней? Как себя вести, и как растопить их сердца? С чего начать? Сколько она передумала, оставляя их 5 лет назад с отцом. И сколько ещё предстоит сделать, чтобы заслужить понимание и прощения?

Она, глядя на дочь, тихо сказала:
— Маленькая моя, как же ты выросла, какая же стала красивая.
Произнося эти слова, Таю сковал стыд и страх от того, что дочка могла спросить: Где ты была, мама, почему ты не видела, как я расту?
Когда мать, чувствуя, как Манечка готова была втиснуться в неё, когда увидела в глазах дочери удивление, восхищение и восклицание: «наконец-то»– страх отступил.

Домой вернулся Мефодий уже затемно. Первым делом, словно не замечая, встречающую его жену, зашёл к детям. Пацаны спали каждый на своей кровати. Степан похрапывал, как взрослый мужичок, а Егорка спал тихо.
Он зашёл в комнату своей любимицы – Манечки. Девочка спала в обнимку с малышом, которого привела с собой жена.
Мефодий вошёл в горницу, устало опустился на скамью. Жена поставила на стол перед ним сковороду с пожаренной на сале картошкой, залитой яйцом, которую она держала до этого часа, чтобы та не остыла к приходу мужа, завёрнутой в старую баранью шубу. Мефодий отодвинул от себя сковороду, налил из глиняной крынки молока в кружку. Отрезав ломоть хлеба, он стал медленно есть хлеб, запивая его молоком.

Он поднял глаза на жену и тихо произнёс:
— Ты вот что, Таисья. Смотрю, уже и кровать на двоих разобрала. Так нет, этого не будет. Приехала к ребятишкам, живи, будь матерью, а этого… — и он кивнул в сторону кровати. — Не будет про меж нас. Я сегодня лягу в бане, а там посмотрим, как мы устроим нашу дальнейшую жизнь с тобой. А теперь рассказывай всё, ничего не утаивая. Зачем приехала, и что это за пацан с тобой.
— Да что тут рассказывать? Устала я тогда безмерно от этой тусклой, как мне тогда казалось, жизни. А тут этот учитель с красивыми словами. Ну, и поддалась я его обхаживаниям. Мысли-то были, что когда я с ним в его городе устроюсь, то и детей у тебя заберу. У тебя-то паспорта, как у колхозника, не было – дети-то у меня в паспорте вписаны были. Я его ещё в Калуге, когда я в медучилище училась, получала. Ну, приехали мы в город с тем учителем. Конечно, сначала всё красиво было – вот и дитё завели. Ты не думай, я скажу тебе честно, очень по детям нашим тосковала. Сколько раз хотела бросить всё и прибежать сюда. Но муж этот оказался человеком очень свирепым. Бил меня часто, даже беременную. Нет, Мефодий, я не хочу вызвать у тебя жалость к себе. Знаю, что я дрянь. Просто рассказываю, как оно всё было. Один раз он избил меня так, что я попала в больницу. Серёженьке тогда годик был. Родители-то мои ничего не знали об этом. Я им только хорошие письма писала, под разными предлогами отговаривая приезжать ко мне в гости. Я по больницам тогда года два болталась, а мальчик мой в то время в приюте для малышей был. Поэтому он такой запуганный сейчас – немного даже заикается. Я ребёнка забрала сразу, как вылечилась. А учитель-то мой привёл в дом молодую девку и жил с ней прямо при мне. Я долго боялась к тебе вернуться, но когда наступил край и он стал бить ребёнка, я убежала. А теперь суди меня. Хочешь, побей, я теперь к побоям привыкшая. А выгонишь, пойду в колхоз работать. Если возьмут, то, может, и жильё какое-нибудь выделят.

Мефодий сидел, сжимая кулаки. Нет, он не винил Таисью в её слабости – он себя винил. Как он, такой здоровенный мужичина, и не почувствовал: не поехал туда, не забрал её оттуда, где его жене было так плохо.
Он проглотил комок, подступивший к горлу, и тихо прохрипел:
— Ты, знаешь что, а ложись-ка спать. Чего уж теперь. Вот завтра будет у нас баня. Я не поеду в поле, да побудем день вместе. Да попробуем опять притереться друг к другу, да начать попробуем всё сызнова. Дай Бог сладится. А за сына твоего – не трать нервы. Наши ребята его заботой обернут, и вырастет он у нас настоящим мужиком. Да ложись ты, а я пойду в бане лягу…

Баня на следующий день была знатной. Душистый пар обволакивал тело Таи, и ей хотелось, как в былые времена, искупав детей, попариться вместе с мужем. Пусть бы похлестал он её веником от всей силы. Пусть бы выместил всю боль, все унижения, всю злость за себя, за детей. Женщине казалось, что водой теперь она смыла все грехи. Манечку натерла нежненько намыленной мочалкой и целовала её тельце, щекотала спинку, животик. Манечка, видя лицо мамы в мыльных пузырях, заливисто смеялась.

Степан, слыша, доносящийся из бани счастливый смех сестрёнки, подумал, а что же я так себя веду, как индюк в курятнике. Ведь, если Манечке хорошо с мамой, я должен тоже радоваться. Уж, если папка голову поднял, повеселел, что же я её к земле опускаю. Если мама вину признает и прощения просит, что же я зло на сердце держу, словно забыл, как сам прислушивался к каждому стуку, в надежде, что это вернулась мама.

Тая, искупав доченьку, завернула её и передала мужу, который ждал её, чтобы отнести домой. Быстренько ополоснувшись, Таисья освободила баню для мужиков. Маленький Серёжка тоже присоединился к старшим и, как хвостик, попёрся в баню заодно с ними. Худенький бледненький, но с очень умными глазами, братик, вызывал чувство жалости у Степана и Егорки. Мефодий тоже не испытывал к нему холода. Наоборот, чувствовал жалость и желание защитить его, помочь, накормить, обласкать. Посмотрев на маленького беззащитного малыша, Мефодий мысленно себе сказал: «Ну, в чем виновен этот ребенок? Что – мать непутная или отец с подлой душой? Мал птенец, а уже крылышки ощипаны. Плечики да ребра готовы из кожи вылезти. Весь светится, в чем его вина? Сволочной тот мужик, который свои проблемы на безвинном ребёнке вымещает. Нет уж, не объест и не обопьет нас. Вырастим, ещё как вырастим!»

От мыслей этих даже на душе легче у Мефодия стало.
Его мысли, словно клубок нитей, обмотали его. И он не знал, с чего начать разматывать тот клубок, где найти начало той нити? Надо искупать мальчишку, а уж потом разберусь, что к чему. Налив в большой таз воды, ею малыша обрызгал и повёл вместе с сыновьями в парилку. Старшие сели на верхний полок, малого усадили пониже. Наверху была расстелена ткань пропитанная мёдом. В парилке царил дурманящий запах березового веника, мёда и раскаленных камней, который, как ладан, изгоняет нечистую силу, выгоняет из тела всю хворь, всю слабость, гнев, обиду. Как будто исцеляет душу от плохих воспоминаний.

Три захода делали в парилку. Раскрасневшиеся, довольные, обессилившие, с лёгким сердцем, с добрыми помыслами, искупавшись на славу, шли мужики домой. Мефодий нёс на руках, крепко прижимая к груди, маленького, чужого, но ставшего своим, человечка. А уж дома их ждал урчащий самовар, да на столе стопка блинов на тарелке.
Каждый брал блин, накладывал в него из миски, стоящей посреди стола, давленную с сахаром клюкву и запивал чаем, наливая его из гранёных стаканов в блюдечки, чтобы не горячо было.
Ели молча. Но тут маленький Серёга, смешно заикаясь, громко спросил:
— Так вы жжжтоли моими сродными братевьями будете навсегда? Вот жжждорово!
От этих слов все засмеялись. Дети услышали в первый раз за последние годы, как их батька смеётся в голос.

Поев, Мефодий поднялся из-за стола, поблагодарил Бога и хозяек, вышел из дома.

Таисья спросила ребят:
— Куда это он наладился?
— Так в баню же, — ответил старший сын Степан. — Он всегда после мытья, пока вода горячая, идёт в баню стирать бельё своё, наше, да постельное.
Манечка сказала:
— А ты бы, мам, шла, пособила бы папке стирать, с посудой-то я и сама справлюсь.
Серёга воскликнул:
— Я с мамой, — и побежал догонять Таю.
Но Стёпка, подхватив его на ходу и посадил наверх, на лежанку русской печи, сказав:
— Полежи, братишка, там. Сейчас Егор тебе книжку почитает. Не лезь к родителям. Им сейчас хорошо одним в бане побыть…»

Автор: #НатальяАртамоноваБорисСамойлов

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.