Счастливая Раиса

Рая считала себя счастливой женщиной.
Пятерых детей вырастила.
Причём одна.

Когда четвёртой, Танюшке пять лет исполнилось, выгнала своего никчемного мужа Григория, алкаша запойного. Зачем столько детей от него родила? А кто же его знает.

Не задумывались об этом раньше. Это сейчас, что-то там планируют, высчитывают.
А они, Рая и её друзья- подруги, так жили, просто.
Время подошло замуж- жениться, всё, свадьба.

Детей рожали, а если не надо, так вон, фельдшер Василиса, баба грубая, с конским лицом и жёлтыми зубами. Отругает, обматерит, но дело сделает, и "опроставшаяся" в обед бабочка, бежит на работу.
Товарки её, увидев бледный цвет лица, пожалеют, прикроют если что от начальства. Кто подобрее и из понимающих, так домой отправит, отлежаться.

А кто злой, да кичливый, не обязательно мужики, и бабы такие есть, тот усмехнётся только, не ты мол, первая, иди и работай, что здесь такого.
И идёшь, ноги еле тащишь, ой, да что там. Все прошли через это.
И не было раньше даже мысли чтобы что-то вставить там себе, или таблетки пить…
Рассказывает Рая своим подросшим дочерям.

Григорий, муж её, отец четверых детей был не плохой и не хороший. Замуж вышла потому что время пришло.
А тут и Гришка подвернулся, вроде бы неплохой, два раза домой с танцев проводил, раз на велосипеде на рамке прокатил по деревне, и всё, сватов заслал.

Гуляли три дня, как положено, с цыганами, с воровством куриц, с катанием тёщи в тележке и шатанием трубы.
Залез Раин пьяный зять, троюродной сестры мужик, на крышу, и орёт, пусть мол муж новоиспеченный, на крышу ко мне поднимется, стопку водки, да огурчик солёный принесёт, а то трубу расшатаю, крышу подожгу.
Пугает так, ничего он поджигать- шатать и не собирался ну обычай такой.
Григорий и полез, упали оба, крышу проломили. Гришка ребро сломал, зять нос поцарапал.

А в первый день, тот же зять, троюродный, украл невесту, закрыл в сарайке со свиньями, и выкуп требовал.
Что-то не пилось ему что ли прилюдно, всё куда то надо было уединиться.

То туфлю украсть хотел под столом, да промахнулся хотел у невесты, а стащил галошу у бабки Самарихи, налил туда самогонки и выпил, весёлый такой, зять-то, затейник…

А свинья, учуяв что-то живое, начала хрюкать и визжать, Рая к запаху-то привычная, но вот визг свинскй вытерпеть не смогла, пока зять торговался с женихом и дружками за невесту, Раиса решила вылезти в окно.
Немного зацепилась мягким местом, приземлилась на кучу навозную, но всё же благополучно десантировалась от уже начавшей щёлкать пастью подслеповатой свиньи, которая решила что вот этот белый комок человечины предназначен ей.

В общем весело отгуляли, всего надарили, да и веником намела немало молодуха мелочи, рублей тридцать нашвыряли полупьяные ещё с первого дня свадьбы весёлые гости.

Уж как только не ухитрялись гости, чтобы денежку от молодухи припрятать, а она бы нашла, да всё видела Рая, всё вымела, все закоулочки.
-Хорошая сноха у тебя будет, Тася, -говорят бабки, — ишь ты как чисто всю хату вымела, чистоплотная
-А то, — машет раскрасневшаяся новоиспечённая свекровь — начто нам лентяйка, да белоручка, Гриша -то у меня, о-го-го
Думала Рая и жить так будут, весело, а не тут -то было.
Нет, Григорию- то, ему весело было, он показал во всей красе какой он о-го-го.
У него праздники круглый год были.

Работать Григорию было в лом, ни дома, ни на работе, он делать ничего не хотел, целыми днями только и делал что ходил, как неприкаянный, да нюхал своим большим носом, не наливают ли где.

Десять лет с ним прожила Рая, промучилась, а потом выгнала к чёртовой бабушке.
Ой, как только её не уговаривали. свекровь чихвостила, мать в ногах валляась, что мол творишь, безумная, детей без отца оставляешь.

Да только Рая упёрлась, как бык рогом, да тут ещё бабка её, Акулина Пафнутьевна, поддержала
-Не пыЦай внуча, вырастим усех, я пока в силе, подмогну. Опять жеж пенЗия у меня имеется, подикась сем рублёв не лишнии, да за детями пригляжу. Всё же пользы больше буде, чем от Гришки, алкаша проклятущего.

Да ещё Фрида, сестра троюродная по отцу, приехала из города, всяких вещей Рае и детям навезла, сказала что не бросит сестру.

Сама -то Фрида бездетная, по молодости от так, к Василисе сбегала, и всё. Не стать Фриде матерью, так она добрая душа всех приголубливала, особенно Ванюшку, третьего по счёту любила, сильно он ей по душе был, так и заявила Рае, что мол, Ванька школу окончит, заберу на ноги поставлю, в люди выведу.

Прожила Рая одна еще лет восемь , вроде дети подросли уже, стала тосковать по мужскому плечу, и то, всё сама. Бабки не стало, совсем тоска заела, приглянулась она вдовцу одному, Косте Пригоре. Пригора он вдовец был, девчонка с мальчишкой у него годками были младшей её дочке, Танюшке.

Ну решили вместе пожить. Взяла детей, корову, да свиней с курицами и гусями, и пошла в примачки. Костя сказал что негоже мужику к бабе идти, в примаки-то.

Да опять не то, жадный до безумия кавалер оказался, не то что чужим, своим детям куска хлеба жалеет, конфетки лишней не выдаст.

Не смогла Раиса так жить, обратно повела детей, корову со свиньёй, да куриц с гусями.
Одно хорошо, корова огулялась от племенного Костиного быка, которого он из Казахстана привёз.

А потом оказалось что и сама не одна Рая.
Мать её опять в ногах валяется
-Куды тебе Райка, уж под сорок, бабий век короток, иди вон к
Василисе
-Угу, Фрида сходила
-И чё? Тебе -то чай не двадцать, ты-то Райка не молодка, иди к Василисе.
-Нет!
-Ой, позоришше, — орёт мать
-Пусть!
Свекруха бывшая губы поджимает, ехидничает.
-Гуляшшая оказалась, сноха-то…

-Да какая она тебе сноха, Таисья Петровна, — всплеснула руками соседка, — десять лет почти баба одна пехтается, ни разу ни в чём замечена не была. Да она можно сказать от законного мужика забеременела, ишь ты, нашла гулящую!
Костя назад звал, да не пошла Рая, тот правда ни разу от дитя не отказался, и что характерно, жадностью к младшему Илюшке не страдал.

Дети хорошо восприняли новость о том что у них братик появился. Девки так затискали малыша, матери не давали на руки взять, сами с ним вошкались, только покормить, да и Костины ребятишки к Раисе бегали, мамкой звали, тоже братику обрадовались.

Так и жили, потому и считала себя счастливой Раиса.
Старшие уже самостоятельные дети.
Первый сын женился, вторая дочка замуж вышла в город, она образованная, тоже Фрида постаралась, боевитая девка, Ирина.

Четвёртая, Танюшка на подходе, ждёт когда жених военное окончит и поедут с ним по стране, но она готова к этому. Костин мальчик, Кирюшка тоже жениться собрался, девочка в город уехала. А вот третий, Ванюшка, тот беда какая, уехал к тётке в город, и никак не женится.

В деревне бы быстро обженили, парень он видный, красивый уродился, любуется сыном Рая.
А тут новость, Ваня жениться собрался, с невестой сказал приеду.
Все готовились, конечно ожидала Рая что деревенскую приведёт в дом сноху-то, но нет, городская Верочка оказалась.

Старшая сноха Ольга, отчего-то волком на Верочку смотрит.
И худая и и пальчики тонкие, и маникюр опять же.
-Она поди и корову-то доить не умеет, а тут покос, для чего он её приволок, кукла городская, размалеванная.
-Что ты сочиняешь, Ольга, — говорит Танюшка, -хорошая девушка Верочка, где она размалеванная, а что маникюр, дак и у меня тоже, хоть и в деревне живу.
-И ты белоручка, — бушует Ольга, тоже ни коня запрячь, ни литовкой махать не умеешь. Ни гвоздя забить, ни дров нарубить…

Приехала вторая Раисина дочка, Ирина, скандалистку на место поставила.
Да та всё огрызается
-Я, -орёт,- всё пашу, как вол, наравне с мужиком, а вы…
-Кто тебе виноват, -говорит Ирина, — закуривая тонкую длинную сигарету, — если ты себя лошадью считаешь, вот и паши.
Кое — как смирилась Раиса с тем что дочь курит, как мужик. Она табак не переносила, совсем…

Зато Верочка оказалась изумительной кулинаркой, такие пирожные напекла, Илюшка младший так не отходил от девушки, уже и посмеиваться начали над Иваном
-Смотри, уведёт невесту Илюха-то.
Краснеет парнишка, смеются по-доброму родственники.

Вечером под яблонями в саду, стол накрыли, сели все, Костя пришёл.
Все собрались, за столько лет сроднились все, и Рая не делит уже на своих и чужих, стала матерью и Костиным детям.
Посидели отлично. Свадьбу обсуждали, ребята сообщили что только чуть- чуть посидят, и на поезд побегут, на Байкал поедут, такой себе свадебный подарок решили сделать.
Недовольна Раиса, а что поделать, у них, у молодых всё по другому.

Подпила Ольга, опять кричать начала, говорить гадкие слова, что неуважение мол, к матери ко всем родственникам деревенским, что стесняется их Иван, что плохо это.
-Никого я Ольга, не стесняюсь, да только это наш праздник с Верочкой, и мы вот так его решили отметить…

Сказал, Иван, как отрезал. Долго ещё склочная баба бубнела, пока в бок тычок от мужик ане получила, предупредительный.
Утром на кладбище ходили, сначала Раины дети, к своему отцу, Илюшка тоже ходил, хоть и живы были его родители, но он помнил дядю Гришу, тот добрый был, давал "Дунькиной радости", и плакал, гладя по головке, маленького Илюшу.

Потом Костины, к маме родненькой пошли, они плохо её помнили, по годику было, малыши совсем, но память есть память. Пришли, занялись своими делами.

А вечером опять все под яблоней собрались, сидят, смеются, болтают, и Ольга вроде повеселела, и даже у Верочки спросила чем руки огрубевшие размягчить, та ей крем дала, и ещё обещала много привезти.
Ольга в свою очередь обещала Веру корову научить доить…

Сидит Рая, смотрит на детей и внуков, и так ей хорошо на душе, так ей тепло. Костя рядышком присел
-Чё мать, может сенник перекрыть? Что-то шёл давеча, вроде крыша посерёдке провалилась?
-Смотри сам, отец. Чё там, Наташа приехала, да пока все девчата здесь, думаю прибежим, побелим быстро в избе, а то когда потом, то покос, то картошка…
-Давай, Рай. А я у тебя с парнями пока чё вон, крышу починю. У меня там шифер есть, как раз по дешевке купил весной
-Ну и ладно.
Из-за Илюшки, давно ещё, стали звать друг друга мама и отец, чтобы не запутался пацан, кто кому есть.
А то он понять не мог, половина сестёр — братьев с мамой живут, двое с папой, и маму с папой тётями-дядями зовут, вот и стали звать, ради малого мамой и папой, так и свыклись…

Вот и жизнь прошла, тепло улыбаясь шепчет Рая
-Чего это она прошла, — изумляется Костя, — мы стобой ещё о-го-го, а может девчонку родим, а, мать?- толкает он в бок Раю, — а чё?
-Да иди ты, — хохочет женщина…
-Родители, думает Илюшка, — как же я их люблю, и братьев с сёстрами, и снох, и зятьёв, и Верочку, и племянников и пса по кличке Граф, и кошку Мурку и кроликов, и деревню, и небо и весь мир…
А ведь она правда счастливая, Рая.
Счастлива своей простой, человеческой жизнью. Без депрессий, без нерешенных задач…
Желаю вам счастья, мои хорошие.

Автор: Мавридика де Монбазон
Художник: Сычков Федот Васильевич

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Прижитое дитё
Игнатий Зубин, не переодевшись с дороги, не сменив армейскую форму на цивильную одежду, выбежал за калитку посмотреть на неожиданный сентябрьский снегопад, да так там и застрял…

Картина перед ним предстала прекрасная: по белоснежной ковровой дорожке, с коромыслом на плече, плыла румяная Люба Садкова… И как только её ни называли в школе — и Садок, и Садко, и просто Садчиха, и даже почему-то Сэд. А в результате получилось вон что: вся в узорах первого снега, по улице плыла чудо-красавица.

Игнатий подождал, полюбовался.

— Здравствуй, Люба! – сказал он.

— Привет!

— Ну, как наши дела?

— А ничего, спасибо!

— Помнишь, как я тебя за косы-то драл?

— Что-то путаете, молодой человек! Это я кое-кого за вихры таскала!.. На побывку или насовсем, товарищ младший сержант?

— А вы будто не знаете!

— Откуда ж нам знать? Мы люди работные. Все в делах. Мелочами не интересуемся.

— В таком случае разрешите доложить: срок службы оттрубил достойно, демобилизован в запас!

— А не рано? Только ж конец сентября на дворе.

— Никак нет! Всё в своё время и в свой час!

Они стояли друг против друга и улыбались. Так что, если посмотреть на них со стороны — из соседнего двора, к примеру, или из соседского окошка (как это сделала бабка Загилиха), то можно было бы смело сказать: пара что надо!

Бабка Загилиха так и подумала. Она сунула ножки в растоптанные за прошедшую зиму валенки и задами шустренько просеменила к соседям. К одним, ко вторым, к третьим.

— Что скажу! – заверещала она попеременно там, там и там. — Садчиха Любка с Игнахой Зубиным стоит и лыбится, что невеста! А у самой ить прижитое дитё!..

Во-от! Прижитое дитё на деревне! Извечнейший позор. Извечнейший стыд. И срамота.

В городе с этим попроще, как бы и неприметно совсем. Да и дела там нет ни до кого. Для деревни же подобные дети — беда и клеймо длиннохвостого чёрта. Будут их всю жизнь величать байстрюками, суразами и кропивниками, а матери их никогда не познают семейного счастья. Разве что какой пришлый мужчина найдётся или позарится никчемный местный алкаш. Вдову или разведёнку в жёны возьмут, а таких вот бесстыдниц — ни за что, никогда! И как такое понимать — как святейшую целомудренность нашей деревни или как варварство каких-нибудь средних веков — неизвестно. Да и рассуждать на эту тему никто здесь не рассуждает. Позорище, и всё! Стыдобище, и всё! И срамота!

У Любки Садчихи — прижитое дитё, а в деревне столько ожидающих счастья чистых, непорочных невест, а этот Игнаха…

Мать Игнатия Ульяна как увидела эту картину, так и обомлела. Правда, когда-то она души не чаяла в Любке, молилась тайком, чтоб та не выскочила замуж, пока не вернётся с армии этот балбес, не посватается к этой красавице… Но то ж было давно. Да и не замуж выскочила Любка, а где-то так… прислонилась. Ульяна о том не нашла даже нужным написать и сообщить Игнату. И вот вам, пожалуйста! Эта пройда стоит и улыбается как ни в чём не бывало, а этот телок ни о чём и не подозревает.

Ульяна мимоходом схватила лопату, побежала будто подчистить дорожку от нежданного снега, выглянула за калитку.

— Игнаша! — окликнула она загипнотизированного сына. — Подь сюда, дело есть!

— Какое дело! — спросил Игнатий, не отрывая взгляда от румяной Любы.

— Ну, дело и дело! Зайди!

— Потом, мам.

— Я только что-то скажу!

Но Игнатий…

— Давай, помогу! — сказал Любе, берясь за коромысло.

— Да ты что?! — расхохоталась та. — Погонам коромысло не к лицу!

— Погонам, Любаша, всё к лицу.

— Игнатий! — предостерегающе закричала мать. — Да что ж ты и получаса дома не побыл! Счас отец с фермы придёт, что скажу?

Но, но, но…

— А ты, вроде, подрос! — заулыбалась Люба, налегке вышагивая рядом.

— Старался, чтоб быть тебе впору! Метр восемьдесят пять хватит?

— Вполне!

Вот такой дурацкий поворот…

Ульяна стрелой понеслась к Горошкиной Зинке.

— Зин! Беги парня свово от позору спасай! Его почтарька Любка уже подцепила!

Эта губы надула:

— Ну и пусть!

— Как же пусть? Соображаешь, что мелешь?! Она ж ему будет пудрить мозги!

— А мне что?

Ульяна брякнулась на стул, во все глаза уставилась на Зинку.

— Ты в своём ли уме? — прошептала. – Мы о чём с тобою всё время мечтали?!

А та в плач.

— А ко мне он зашёл? А, зашёл? Уже сорок минут как приехал! Зашёл?

— Так… если будешь форс свой держать, через год не зайдёт!

— Ну и пусть!

— Ну и дура!..

От Зинки Ульяна метнулась на хозяйскую ферму куркуля Дедищева .

— Иван! — запричитала она. — Наш Игнаха!..

— Да слыхал уж, слыхал. Раструбили.

— Что же делать?

— Ничего не делать. Ну, понёс коромысло, как и положено настоящему мужику. Ну, донесёт. И вернётся. Что за дела?

Иван о Любке некогда тоже мечтал, как о невестке. Работящая, ладная девка. Хохотунья, певунья, душа… Больно доброй душой оказалась… Иван обиделся за разбитую мечту и не простил. Потому-то и был абсолютно спокоен: Игнаха — весь в него. И, если даже когда-то и смотрел на эту гренадёршу, то скоро не захочет в её сторону и глянуть. Это при условии, если смотрел. Но об этом Иван что-то и не слыхал. О Катьках всяких, о Зинках — да (на Игнатия многие девчонки в деревне заглядывались). А чтоб про эту почтальоншу Любку — нет.

— Не гоношись, — сказал он Ульяне спокойно. — Иди, к вечеру стол накрывай. Скоро гости придут… Чего вы все так загалдели? Дела нету другого?

«Дела нету». Дел полно — зима вон идёт!
Только ведь Игнахой Зубиным болели не только Катьки да Зинки. У Лизы Жавкиной, например, тоже был свой корыстный расчёт. У Верки Заножиной — тоже. А уж если, скажем, двум заядлым соперницам нужно срочно какую-то их общую с дороги убрать, они мигом становятся закадычными подругами.

И вот уже, взявшись под руки, они следом идут, и весело им — нету спасу!

— Осторожно, сержант! — с намёком Лиза кричит. — Там же скользко!

— Расшибиться можно нипочём! — вторит ей Вера.

А Любе всё это не очень приятно. Да и не привыкла она, чтоб кто-то ей воду носил.

— Отдай, пожалуйста, коромысло, — говорит она Игнатию. — Я сама донесу… ты всю воду мне расплескаешь.

— Расплескаю, ещё принесу!

— Да неловко мне как-то — без дела иду.

— Это мне должно быть неловко — не умею на коромысле воду носить. Но учиться-то надо? Надо! Ну и всё!

А с неба падает тихий первый снежок. На ресницах у Любы от смущения снежинки дрожат. А Игнатий сбоку всё поглядывает на Любу, поглядывает…

Люба, с тех пор, как родила, налилась и упруго, соблазнительно округлилась. Так что идущих следом Лизку и Верку с нею и сравнить никак просто нельзя! Измождённые долгим ожиданием какие-то козы, хоть и весёлые до не могу.

— Он же думает, что она всё ещё девка! — шепчет Лизка, давясь прям от смеха.

— А разве же нет?! — притворно-испуганно удивляется Верка. — Да ты что?!

И уже откровенно хохочут.

И за окнами деревенских домов, что вытянулись по обе стороны улицы, — всё светлые, добрые лица. И все они, провожая взглядами Игнатия с Любой, ждут чего-то небывалого и необыкновенного. Перемигиваются да перешёптываются. И вот ведь, что дико — все добрые. Они же для любого байстрюка отдадут самое лучшее, у своих отберут. А вот ждут конфуза, позора, беды. Целомудренно ждут, терпеливо… И торопливо выбегают из своих подворий, тоже следом идут…

Показался и дом Любы. И мальчонка этот, года полтора, в чёрной шубке. Ковыряется палочкой в первом снегу у калитки. Хорошенький весь из себя, синеглазый.

Лиза Жавкина, всех обогнав, бросается к нему, поднимает на руки и нежно тискает, целует.

— Ах, ты, мой дологой! — говорит. — Мой холосенький!.. Познакомьтесь, товалищ сержант, — Любин сын!

И тогда Игнатий Зубин медленно опускает коромысло с вёдрами на землю, смотрит на Любу.

— Неужто? — говорит.

И Люба, зардевшись, согласно кивает.

И собравшимся вокруг уже хочется плакать. Лизе, что опускает мальчонку на белую землю, тоже.

Эх, деревня, деревня, деревня моя!..

— Ну-к, Иван, подойди-ка сюда, — говорит сразу возмужавший Игнатий, и вынимает из кармана солдатских брюк малюсенькую жёлтую легковую машину.

— Он не Иван, — чуть слышно шепчет красавица Люба. — Он Игнатий.

— А писала, что, когда под сердцем носила, после моего призыва в армию, в честь моего отца хотела Иваном назвать. Да и я ему в письмах слал всё время приветы как Ивану.

— А потом подумала, пусть будет сюрприз. Разве плохо — Игнатий Игнатьевич Зубин?

— Звучит! — расплывается в улыбке высокий младший сержант, опустившись на корточки.. — Ну-ка, иди к папке, сынок!

Геннадий Рудягин

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

БАННЫЙ ДЕНЬ

Сегодня у Ленкиной семьи банный день. С утра все заняты приготовлениями. Мать надела старенькое ситцевое платьишко, взяла голик и пошла в баньку. Как она сказала: «поскоблить и подтопить». Воды в котле было немного и, как только она нагрелась, мать бросила в котел веточки мяты и полыни. Почерпнула большой ковш воды, плеснула на полок и стены. И начала скрести голиком. Ленка пристроилась на корточках в дверях и наблюдала, как из-под голика появлялись бело-желтые стены и полок. Мать напевала что-то веселое. Все выскоблив, она окатила напоследок все еще раз горячей запашистой водой. Потом долила в котел воду, подбросила дров в печь. Выходя, плотно прикрыла дверь, взяла Ленку за руку, и они пошагали в дом.

В доме Танька, старшая Ленкина сестра, стояла на табурете и обтирала от пыли блестящие темно-зеленые листья огромного фикуса. Он рос в большой кадке и верхушкой упирался в потолок. Мать скатала с пола бордовые с зеленой полоской по краям дорожки. После бани вся семья любила ходить босиком по чисто вымытому полу, устланному домоткаными пестро-полосатыми половичками. На другой же день их снимали. В доме полы мать мыла тоже с травяным настоем.

В этот раз Ленке впервые доверили начищать до блеска самовар. Самовар был большой, пузатый, «с медалями». Самовар вынесли во двор и поставили перед Ленкой. Ленка уже сидела на фанерке на земле и старательно терла два обломка красного кирпича друг о друга. Мелкая красная пыль сыпалась горкой на землю, Ленкины ноги и подол ее платья. Пыльное облачко подхватывал ветерок, и уже были припудрены и Ленкин нос, и лоб, и щеки. Подцепив этой пудры на тряпочку, она начала старательно натирать пузатые бока самовара. Подражая матери, она тихонько запела, но быстро устала. Одновременно петь и натирать у нее не получалось. Чихнув несколько раз подряд, Ленка пробормотала:
— Ты сейчас вси равно заблестишь, как миленький. Будешь блескучий-блескучий.
Плечи заныли, пальцам стало больно, и Ленкин пыл поубавился. Она начала хитрить. Стала пропускать сложные места у краника, у медалей, у ручек.

Отец с Сережкой, младшим братом Ленки, мели двор, покрытый рыжим слоем березовых «самолетиков».
Ленка заныла:
— Па-а-ап, а у меня не получается! Вона он какой большой и пузатый.
Отец подошел, осмотрел самовар со всех сторон:
— Получается, Аленький. Еще как получается!
Щелкнул Ленку легонько по носу и ушел.

Полы помыты, половички расстелены, самовар начищен. Он стоит важный, с трубой, посреди двора и вот-вот закипит.
Мать с распущенной косой в голубой комбинации склонилась над комодом. Собирает белье в баню, раскладывая его по стопкам: «Мое, отцово, Лене, Тане, Сережке». Не поворачивая головы, крикнула отцу в другую комнату:
— Отец, спрыгни-ка в погреб. Достань брусники да варенья прошлогоднего. Девчонки больно любят.

С большой миской с цветочками по кромке и стеклянной вазочкой отец вышел. Ленка вприпрыжку пустилась за ним. Открыв люк погреба, отец ступил на первую перекладину лестницы, предупредив Ленку:
— Аленький, тихонько. Низко не наклоняйся. Упадешь.
Ленка улеглась животом на дощатый пол. Тускло горела лампочка, и от этого погреб казался таинственным и немножко страшным. Глубоко на дне его белел лед. Перед весной отец привез большие кубики прозрачного голубовато-зеленого льда. Его спустили в погреб, а промежутки забили снегом. Снег уже растаял, ледяные же кубики нет. На них стояли бочонки с остатками квашеной капусты, огурцов. А в большой бутыли плавала моченая брусника. Вот ее-то отец и налил в миску. На полочках где-то посредине стен погреба стояли банки с вареньем. С одной стороны — варенье этого года, с другой — прошлогоднее. Его Ленка с сестрой Танькой любили больше всего. Оно было твердое, засахаренное.

— Дочи, пошли, — позвала мать Ленку с Танькой.
В бане было жарко, парко, и вкусно пахло. Ленку мать посадила в детскую ванночку, куда она, в общем-то, не умещалась. Но Ленка складывала ноги по-турецки. Ей не хотелось с ванночкой расставаться.
Взбив в тазике пену из мыла, мать помыла ею головы Ленки с Танькой, потом свою. Пока мать путалась со своими длинными и густыми волосами, девчонки дурачились, кидались мочалками, плескались водой. Несколько раз намылив и ополоснув Ленку с Танькой, мать накрутила им на голову полотенца и укутала в простыни.
Румяные и разомлевшие белыми коконами девчонки пошагали к дому.
— Пусть отец с Сережкой идут! — крикнула им вслед мать.
— Ну что, намылись? До скрипа? — встретил их отец.
— Ага, ага, до скрипа, — дружно ответили Ленка с Танькой.
Они уселись на кровать сохнуть. Через некоторое время отец принес кокон с Сережкой и усадил рядом с ними.

Вся семья сидит за столом. Отец подогрел самовар, и теперь тот ворчит на столе перед ними.
— Мам, яичко хочу, — потребовала Ленка.
— И я, хочу коко, — протянул брат.
Сестра Танька промолчала, но было видно, что и она не откажется от яичка. Помыв в миске и ополоснув чистой водой, мать положила под крышку самовара вокруг трубы над водой яйца.
— Мне всмяточку… всмяточку… — затараторила Ленка.
— Мне в мешочек… в мешочек… — громко закричала Танька.
— Мне тоже, тоже, — крикнул брат Сережка, не уточнив, что именно — «тоже». Но все и так знали, что он любит всмятку.
— Отец, паси, — сказала мать.
Это означало, что надо вовремя вынуть яйца, чтобы они были в мешочек, всмятку, вкрутую. Отец открыл крышку самовара, заглянул.
— Мать, несколько штук на дно упало.
— Вынь эти сначала, а то переварятся.
Отец доставал яйца, поочередно охлаждая их в холодной воде. Яйца вкрутую доставал со дна самодельной мутовкой, сделанной из сосновой верхушки.

Ленка не успевала за всем следить. Все было интересно — и то, как отец доставал яички, и то, что делала мать.
Мать же достала из шкафа пакет из серой плотной хрустящей бумаги.
Ленка подскочила, заглянула и затрещала:
— И мне, и мне, и я хочу!
В пакете синел любимый всеми черничный кисель.
— Мам, а давай я насуваю киселя в кружки?
— На, насувай. Только надо говорить насыплю или накладу.
Ленка наставления пропустила мимо ушей. Она сосредоточенно, натянув нижнюю губу на верхнюю, расписной деревянной ложкой накладывала сухой кисель в кружки. Высыпав в свою кружку ложку с верхом, подумала и еще пол-ложки добавила. Мать подставляла кружки под краник самовара и, быстро размешивая ложкой, заваривала кисель. Самовар шумел, свистел, потому что отец добавил несколько угольков и лучин.
Ленкин кисель получился густой, еле ложка поворачивалась. А она такой и любила. Заглянув Таньке в кружку, скороговоркой затрещала:
— А у меня лучшЕе! А у меня лучшЕе! У тебя вона какой склизкий.
— Лен, прекрати. В следующий раз Таня будет накладывать.

Кисель остывает. Все едят моченую бруснику деревянными ложками из общей красивой миски. Ягодки плавают в бледно-розовом сиропе. Пресновато-сладко-соленые. После бани наипервейшее лакомство.
— Пап, а брусники на дереве вырастают? — Ленка смотрела на отца.
— Нет, Аленький, на земле на низеньких кустиках.
— Жа-а-лко…
— Почему?
— Я люблю, когда на дереве, — изрекла Ленка.
Отец с матерью засмеялись. Танька захихикала. И только брат Сережка сосредоточенно колупал яйцо. Все молча на него некоторое время смотрели, а потом, словно спохватившись, начали тоже колупать яйца и есть кисель.
Ленка первая отвалилась от стола, растянулась на кровати — руки-ноги в стороны.
— Пап, а Кутька тоже бруснику любит?
— Не знаю. Иди попробуй дать.
— Попробоваю… потом,.. — не договорила Ленка и уснула.

Ленка проснулась, сквозь ресницы оглядела комнату. Комната казалась в полосочку. Она уже знала, что это из-за её ресниц: густых, длинных, прямых. Ленка поиграла ими. Прищурит глаза — все в полоску. Откроет — нет.
Отец читал газету на диване, Танька рисовала что-то, Сережки в комнате не было. Мать была на кухне, оттуда доносилось позвякивание посуды. Отец увидел, что Ленка проснулась.
— Аленький, вставай. Сейчас ваша любимая кока Фроня приедет. Мама пельмени стряпает. А я баньку опять подтопил. Может кока Фроня ополоснуться с дороги захочет.
Ленку как ветром сдуло с кровати.
— Ура! Ура! Кока едет, кока едет… Кокочка моя, любименькая моя…
Ленка прыгала, смеялась и пела:
— Ко-коч-ка мо-о-я… Ко-о-ка-а… Ко-коч-ка-а…
Кока была сестрой Ленкиной матери. Звали ее Ефросиния. Имя для Ленки трудное, поэтому она ее звала кокой Фроней, как, впрочем, и все остальные. Она была крестной матерью Ленкиной сестры Таньки. Ленка вся избегалась на улицу смотреть не идет ли кока. И все-таки пропустила. Кокин голос как-то сразу зазвучал во дворе. Ленка подпрыгнула и бросилась на улицу. Повисла на кокиной шее.
— Кокочка! Миленькая! Любименькая! Прие-е-хала! Я жду… жду, а ты прие-е-ехала!
От радости и счастья у Ленки слезы на глазах выступили. Свалившись с шеи коки, прижалась к руке и часто-часто целовала.
— Лен, погоди. Сумки поставлю, да обниму вас всех.
На крыльцо, улыбаясь, вышел отец. За его спиной встала мать, держа перепачканные в муке руки перед собой.
— Фроня, проходи. Рады тебе.
Отец обнял коку, а та, в свою очередь, поцеловала отца и мать Ленки.

— Уф… Устала… Жарко. Употела вся. — Кока обмахивалась платочком. В комнате запахло ландышем — любимыми кокиными духами.
— Отец, дай Фроне полотенце. Если хочет, пусть ополоснется.
— Да, Фронь, если хочешь, сходи. Я подтопил чуток баньку.
— Да, да, с удовольствием. — Кока ушла.
Ленка выбежала за ней. Пока кока Фроня ополаскивалась, Ленка ее ждала, сидя на корточках у двери бани.

Кока Фроня вышла из бани румяная, улыбающаяся, с мокрыми волосами. Ленка опять прилипла к ее руке.
— Что Лена-полено, соскучилась? — Кока обняла Ленку и прижала к себе.
— Ага, сильно даже, сильно-пресильно соскушнилась!
Ленка счастливо и радостно смеялась.

В доме, в зале кока Фроня уселась на диван и придвинула к себе большую сумку. Сначала она достала большой сверток и подала Ленкиному отцу со словами: «Леш, это вам с Сережкой». Это были две рубашки. Белая рубашка для отца, серая в коричневую клетку Сережке. Дальше на свет была вынута стопка тканей.
— Зин, я тебе ситчику веселенького привезла да два отреза штапеля. Посмотри вот…
— Ой, Фронь, красота какая!..
Мать развертывала обрезы ткани и накидывала на себя. Ситчик пестрел горошком, цветочками, колечками. Штапель — по черному полю красными маками, бордовый с ярко-зелеными веточками. Мать всю себя с ног до головы обвешала тканями.
— Мамочка, ты такая же красивая, как кока Фроня!
Ленка не поняла, почему все засмеялись. Даже немного обиделась. Но долго обижаться ей не хотелось, и она опять заулыбалась.
— Девчонки, а это вам. Смотрите, какая красотища. Она раскинула по дивану целый ворох тканей: голубых, желтых, красных, в цветочек, в полосочку, в колечки, в горошек.
У Ленки глаза разбежались.
— Ну, Тань, выбирай, ты старшая, — сказала кока.

Танька с хитрой улыбочкой, покосившись на Ленку, начала копаться в ворохе. Ленка открыла рот, широко распахнула глаза. От такой несправедливости она заревела, что есть мочи. Размазывая слезы по щекам, не спускала удивленных глаз с коки. Такой обиды от нее, конечно, не ожидала. Кока наклонилась к Таньке, что-то ей зашептала, потом обернулась к Ленке:
— Лен, ты что, глупенькая, обиделась? Что ты, золотая моя! Мы сейчас с Таней самый лучший отрез тебе выберем.
Все еще всхлипывая, Ленка доверчивыми глазами смотрела на них. Кока раскинула перед ней голубой ситчик с белыми ромашками и желтыми пчелками на них.
— Вот смотри, это для тебя. У Тани нет такого.
Ленка заулыбалась, закивала головой: «Ага, ага, ага». И вдруг неожиданно расщедрилась:
— Тань, если хочешь, возьми этот матерьял. А я, вота, возьму с горошком, или вот этот… Или этот… Или…
Ленка замолчала. Она растерялась совершенно, ей хотелось все.
Мать стала брать из вороха отрезы и поочередно спрашивала дочерей: «Лен, тебе? Тань, тебе?»
Наконец все уладили, и мать ушла заваривать пельмени.

Все Ленкины печали и горести прошли, как летний дождь. За столом сидит вся семья и «любименькая» кока. Отец с матерью о чем-то тихо переговариваются. Ленка, Танька и Сережка уплетают за обе щеки пельмени со сметаной.
— Зин, мясо-то какое положила в пельмени? — спросили кока.
— Да добавила к говядине свининки с жирком. А что?
— Так гораздо вкуснее. Нежнее, — ответила та, подавая матери тарелку для добавки.
Ленка подала и свою тарелку.
— Мам, дай и мне горазды-то еще. Вкусно!
Все захохотали. Ленка переводила взгляд с одного на другого, ничего не понимая.
— На, ешь свою горазду! — Мать поставила тарелку с пельменями перед Ленкой, которая поняла, что что-то не так. Но все улыбались, наивкуснейшие пельмени стояли перед ней, и она, тоже засмеявшись, стала есть.

В приоткрытые окна струилась прохлада. Все спали.
Прежде чем угомониться и уснуть, Ленка успела подумать: «Скорее бы и она стала, как мама и кока, красивая и старая. И тогда бы у нее было много-премного всяких матерьялов, чтобы нашить красивых платьиц».

Ленка лежала поверх одеяла вниз лицом, неловко подвернув под себя руку. Как сон настиг, так и уснула.

Сегодня у Ленки был длинный, волнующий, интересный и счастливый день…

Автор: #ЕленаМатвееваАленаЗахарова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Шуба для старухи

В окнах так бело, что аж пусто. Как на плохой старой фотографии. Если вглядеться повнимательней, то можно чего-то там разобрать, а так, вообще-то, будто бы засвеченное всё: нечёткое, зыбкое и размытое. Это потому, что снег уже второй день идёт. Да прямо не идёт, а валит. А то вдруг и с ветром ещё, тогда прямо из окна видно, как слипаются снежинки в матовые полотнища, и ветер треплет их, раскачивает, свивает в жгуты. А через мгновение они снова распадаются в прах, снежный, колючий.
Дед с бабкой сидят у своего окна в тёплой горнице, столом разгороженные, и беседу ведут стариковскую, неторопливую. Да и не беседу, а так – иногда слова роняют, друг к другу не обращённые. Но они уже так долго вместе, что и слова у них общие, даже не вспомнят, кто сказал вот только что:
– Давно таких зим не было…
– Снег – всегда хорошо. У меня тогда голова меньше болит…
– Чему там болеть-то у тебя? Она же – кость…
– Чё это, – кость!.. Скажешь тоже!!. Я ею ем…
– Тогда, может, поедим уже? Или рано ещё?..
– Да посидим ещё давай. А потом поедим и сразу спать ляжем…
– Ну, гляди… Ты – хозяйка, тебе видней…
И опять замолкают. Да всё на снежные танцы глядят. Потом старуха будто продолжает прерванный разговор:
– Я, Сеня, когда умирать буду, тебе всё перестираю, повысушу и повыглажу. Ты без меня глядя, не запускай себя: в чистоте содержись, бельё нательное хоть раз в неделю меняй. А когда чистое закончится, Кирилловне ношеное отнеси. Заплатишь, она постирает. Да глядя, не переплати, не давай много. Она баба жадная и бессовестная: сколько ни дай, всё примет…
– Ты чё говоришь-то такое страшное? Я первым умру. Нечего мне тут заказывать!..
– Нет, Сеня, я первая…
– Сказал, – я, значит, – я. И спорить со мной не моги, зловредное насекомое!..
– Нет, Сенечка…
Он уже злится по-настоящему и, повысив голос, даже ударяет узловатой бледной рукой в синих жилах по столу:
– Вот говорила же мне мать–покойница: «Не бери ты эту Нюрку, не вяжи себе судьбу! Она тебя заговорит–заспорит. У них ведь вся семья такая: ни хлебом, ни мёдом не корми, дай только поперечить – поартачиться…» Не послушал я родительницу. Маюсь теперь вот всю жизнь. У всех старухи как старухи, у одного меня…
– Ой, вы посмотрите на него, люди добры-ы-ы-е-е-е! – мстительно пропевает в ответ старуха. – Я всю жисть от тебя терплю и то молчу.
– И чего же ты от меня терпишь такого, что людям сказать совестишься? Я ведь не пил, как братец твой забубённый. В доме всегда всё справно и чинно. Каждую копейку берёг и тебе нёс, всё в дом…
– Так чё же говорить! У вас вся порода – кулацкая. И отец твой, и дед всё кубышку набивали. Над каждой копейкой тряслись. А деньги, они для чего? Чтоб радость в доме была!.. Я вон сорок лет скоро в одной жакетке хожу, чтобы тебя только не прогневать, о новой заговоривши…
– Молчи мне, курица! Расквохталась тута…
Ещё хотел что-то сказать старик совсем уж недоброе про свою Анну свет Николаевну, но глянул на неё и понял: плохо его девке. Губы побелели, в одну нитку вытянулись, а над верхней губой крупные капли пота в один миг выступили. Давно уже они вместе, а потому и знает старик, что это – приступ. Надо за Светкой – фельдшерицей бежать. Благо дело, живёт та в соседнем со стариками доме. Подхватил свою благоверную под пояс и до кровати довёл. Уложил молча. Потом от дверей уже вернулся и ноги ей полушубком прикрыл.
Светка мигом пришла. Укол старухе сделала, трубочкой послушала, руки, ноги потрогала. И к старику подошла:
– Всё, наверно, дед Сёма. Выжила свой срок твоя старуха. Тут даже самые московские клиники и профессора уже ничего не сделают. К вечеру, думаю, отойдёт…
– Ты чё мне говоришь тута несуразное! – почти кричит дед. – Пиши на бумажке, какие лекарства нужны!! В аптеку побегу!!!
Потом жалко так глядит на Светку и просит почти:
– Не могут же не помочь дорогие-то лекарства… А, Свет?..
Та всё понимает. Понимает, что и деда ей спасать нужно, а потому садится за стол, рецепт пишет и молча подаёт его старику.
Тот, уже одетый, у стола стоит, ждёт, а в руках жменю денег мусолит. Рецепт схватил и пулей из дому выскочил…
Через час, наверное, вернулся старик, бухнул на стол перед Светкой пакет с лекарствами:
– На, лечи Анютку мою!..
А сам к старухиной кровати метнулся:
– Ты глянь, Нюрочка, чего я тебе принёс!..
Сорвал с ног её всё ещё лежавший там полушубок, пакет, что с собою принёс, разорвал и распахнул на руках, как спасительный парус, шубу норковую,белую, почти такую же, как снег за окном, и покрыл ею старуху до самого подбородка…
Та приоткрыла глаза, руку поверх меха положила и чуть пальцами его погладила:
– Мягонькая… Красивая… Да куда ж, Сеня, я в ней ходить-то буду?..
Потом долго так и словно бы издалека уже, из «неотсюда», посмотрела на «кулака» своего прижимистого и, закрывая глаза, проговорила, нет, – уже почти прошелестела:
– А я ведь тебе так и не постирала, бедный ты мой…
Олег Букач

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.