Ей говорят: а где ты проводишь отпуск? Почему не едешь на море? Там песок, ракушки, солнце!
А она пожимает плечами, извинительно улыбается и уезжает в деревню. Обнимает свою уютную, родную мамочку, ест с дерева черешню, пьёт вкусный чай из самовара. Едва проснувшись, свернув в узел длинные рыжие волосы, в просторном, безрукавом платье, босиком убегает на речку, с разбегу падает в прохладную воду, улыбается потревоженным уткам, слушает, как мелкая рыбешка мягко тычется холодными носами в ноги. На берегу цветут ромашки; пасутся кудрявые овцы, с аппетитом жующие сочную траву и меланхолично взирая на окружающее великолепие.
После завтрака, в больших сапогах, ходит в лес за грибами и земляникой. Грибы они жарят с картошкой, из земляники варят варенье. Чай готовят такой, что пьют потом по две-три чашки: с листом смородины, черешни, мелиссы.
Приходит соседка, старенькая тётя Лиза, приносит козий сыр и творог в благодарность за книги, которые она берёт читать из маминой библиотеки. Старушке уже за 80, всем на удивление читает запоем, особенно полюбила Агату Кристи. Снимает свои крошечные тапочки у порога, благостно застывает у книжного шкафа, надевает очки, выбирает сразу 2-3 книги, складывает в чистую тряпичную сумочку. Пьёт чай с сахарком, поправляет простой, белый платочек на голове, рассказывает про приблудного щенка, забредшего на пчелиную пасеку, где хозяйничают её дед (муж) с внуком Мишенькой.
— Привык, видать, на своей МЧС всех спасать, вот и пригрел бездомыша. И как он с ним будет? Ведь сутками на работе, — переживает тётя Лиза за внука, работающего спасателем.
А вечером, когда жара спадает, они с мамой поливают толстопопые кабачки, пупырчатые огурцы, сладкую молодую морковку, друг друга и смеются. Ну как дети…
Ночью в открытое окно слышно пение соловья, стрекотание цикад, топот ёжиков, шуршание травы. Лёгкий ветерок шевелит тюлевую занавеску…
В один из дней, гружёный трёхлитровой банкой мёда, заходит внук Мишенька. В Мишеньке два метра роста, плечи — косая сажень, а в кармане рубахи, пригревшись, сладко спит спасённый, толстопятый щенок.
Мама выбирает для гостя самую большую кружку, наливает душистый летний чай, предлагает тёплые пирожки с черешней. Из открытой медовой банки пахнет солнцем, летом и васильками. За любовь к книгам Агаты Кристи Михаил зовёт свою бабушку мисс Марпл, хвалит пирожки и чай, обещает обновить их старенькое, прохудившееся крылечко.
Он строгает доски, выпиливает нужный размер с такой сноровкой, что смотреть на него — одно удовольствие.
А потом они долго, до самых звёзд, сидят на новом крыльце и тихонько разговаривают обо всём на свете. На её коленях спит щенок. Ночь пахнет травой, яблоками и мятой, а собака — молоком и детством. У них впереди ещё две недели отпуска, ежедневных счастливых встреч, долгих вечерних посиделок, нежных слов, тёплых объятий и первых сладких поцелуев. А через две недели мама с бабушкой Лизой будут долго махать вслед удаляющейся машине своими маленькими ладошками и вытирать тихие, светлые слёзинки фартуком…
Она выйдет на работу, будет угощать коллег мёдом и вареньем из черешни, выслушивать их жалобы на то, как дорого нынче стало отдыхать на море, незаметно для всех разглядывать ремешок босоножки, чуть-чуть погрызенный щенком, вспоминать лето в деревне и улыбаться.
Катя забежала в избу радостная: — Бабуль, дедуль, а к нам на двор сова прилетела! — Хоть бы валенки сняла, ишь сколь снегу нанесла, — проворчал дед Семён. — Ой, деда! — воскликнула Катя, — А ты стихами заговорил! — Да ладно тебе, дед! — заступилась за внучку баба Уля, — Снег не грязь, растает. Айда-ка лучше сову поглядим, давно ведь не наведывалась ушастая.. Баба Уля накинула телогрейку, дед кряхтя поднялся и тоже вышел вместе со всеми на крыльцо. ..Стоял чудесный зимний день, новый год радостно и смело вступал в свои права январским морозцем, скрипучим под валенком снегом, ярким солнцем, отражающимся в тысячах льдинок, отчего весь двор сиял словно сказочное королевство и на душе было тоже ярко, радостно и чудесно. — Смотрите, смотрите туда, — зашептала Катя, указывая на хлев. Прямо на коньке крыши сидела большая и важная сова. И как только она очутилась тут посреди белого дня, непонятно? Сова была рябая, желтоглазая и круглолицая, а на голове её торчали смешные ушки из перьев. Птица жмурилась от яркого дневного света и переминалась с лапки на лапку. Баба Уля улыбнулась: — Чего ж ты, родимая, днём-то летаешь? Спать бы тебе надо, отдыхать. Давненько ты к нам не залетала. Чай с Новым годом прилетела поздравить.. Сова глядела на бабу Улю, внимательно слушая её… — Бабуль, а вы что же, знакомы с ней? — удивилась Катя. — А то, — ответила баба Уля, — Уж не первый год она к нам повадилась летать. Поначалу-то мы удивлялись с дедом, ведь дикая птица, а ровно кошка ластится. А после попривыкли. Даже ждать стали, гадать, когда в следующий раз прилетит наша лесная барыня. — А почему барыня? — А так раньше их звали, — сказал дед, — С уважением, значится, с почтением. Угости гостью, хозяйка… Баба Уля ушла в избу и вынесла сове угощенье — кусочек мяса…. — Пойдёмте в дом, — сказал дед, — Озяб я уже, да и гостья пусть полакомится.. Баба Уля разлила по чашкам чай из трав и достала мёд и варенье. Горячий напиток согрел всех и настроение стало ещё лучше. — Вот иные бают, мол, коли сова прилетит, это не к добру, то к пожару, а то и к смерти, — начал разговор разомлевший от тепла дед, — А я считаю, враньё это всё. Божья птица она, добрая. Сколь пользы от неё, мышей вон ловит. А ведь у нас в деревне случай был, когда сова не к смерти вовсе, а к новой жизни прилетала!.. — Расскажи, деда, — обрадовалась Катюшка новой истории и забралась на стул с ногами, устроившись поудобнее, чтобы слушать очередной рассказ….. *** — Дело было так. Жила у нас в деревне семья, дак хотя чего жила? Она и сейчас живёт, точнее потомки её. Знаешь поди деда Ефима? — У которого сливы вкусные растут? — наморщила лоб Катя. — Он самый, — усмехнулся дед, — Так вот этого самого деда Ефима сова и принесла… — Это как? Как аист? — Кого аист, а кого и сова приносит, — хмыкнул дед, — А случилось вот что. Родители деда Ефима, Авдотья да Степан, бездетные были. Только поженились они, как война началась. Степан с войны вернулся застуженный, не получилось у их дитя… Авдотья сильно печалилась о том. И вот в один летний вечер, уж смеркалось, сидели они в избе, да услышали как на дворе стучит чего-то. — Иди-ко, глянь, — сказал Степан Авдотье, — Никак пришёл кто. Вышла Авдотья на крыльцо и видит сидит на нижней ступени сова, большая, рябая, глаза жёлтые сверкают. Испугалась Авдотья, дверь захлопнула и домой. Говорит мужу, мол, сова там прилетела, ой, не к добру это, знать помрёт кто-то из нас с тобой. Но Степан войну прошёл и в бабьи приметы не верил, махнул рукой на жену: — Чего выдумываешь? Собирай на стол, ужинать станем.. ..Да тут снова слышат стук, уже настойчивее стучат. Снова вышла Авдотья, снова сова сидит на ступени и стучит клювом по доске — тук да тук, а сама глазом косит на Авдотью и ведь не улетает, не боится даже. Авдотья её шуганула, лети, говорит, отсюда. А та отлетела чуть подальше, а сама снова сидит и глядит, глазами луп да луп. Да что ты станешь делать? — Да и пёс с тобой, сиди, коли хочешь, — плюнула Авдотья. ..Вернулась Авдотья в дом, на стол собрала, сели ужинать, уже в дверь стучат! Да так настойчиво, прямо как человек бухает! Тут уже Степан не выдержал: — Пойду, — говорит, — Сам её прогоню. ..Ушёл, нет его. Пять минут нет, десять. Заволновалась Авдотья, вышла вслед за мужем и видит такую картину. Степан сову шугает, а она чуть отлетит, круг сделает и снова возвращается, да ещё ухает при этом, ровно как сказать что-то желает. Повернулся Степан к жене и говорит: — Может я и дурак, контузило меня, конечно, знатно на войне, да только могу поспорить, что эта ушастая за собой зовёт. Пойду-ка я и проверю…. — Ты что? — перепугалась Авдотья, — А вдруг это смерть за тобой пришла? Не пущу! — Ещё чего, — рассердился Степан, — Болтаешь ерунду. Уж ежели пуля меня не взяла, так сова и подавно не съест.. Иди в избу… — Ну уж нет, — говорит Авдотья, — Я уж тогда тоже пойду. Ну и пошли они со двора. Они идут, а сова впереди летит. Чуть отлетит, сядет на дерево, ждёт, и всё ухает, да на разные лады, будто говорит что-то. — Охо-хо! Уху-ху!… Так до леса они дошли, там ведь две улицы всего от них до леса, недалёко. А вдоль леса дорога шла просёлочная, та же, что и сейчас, только тогда похуже была, конечно. По дороге этой в город можно было добраться и в другие деревни, значит. И тут сова как спикирует куда-то в траву и оттуда «Угу» да «Угу» бубнит… — Чего это она, а? — шепчет Авдотья, страшно ей до жути, будто снова война началась… — Не знаю, — отвечает тихо Степан, — Пойду, гляну. Пошёл он в те кусты придорожные, наклонился, притих, да как закричит: — Мать, беги скорей сюда!… Подбегает Авдотья, а там в траве свёрток лежит, а из свёрточка личико махонькое — батюшки мои! Дитё! Оглянулись туда-сюда — нет никого вокруг. Покричали, позвали — тишина. Подняла Авдотья свёрточек, к груди прижала, закряхтел он жалобно, и слёзы у ей так и потекли… — Стёпушка, — шепчет, — Да как же ж так можно-то? Родное-то дитя… Да неужто выбросили? — Этого не знаю, — отвечает Степан, — А ты, мать, не о том думаешь, домой надо бежать, дитё-то замёрзло поди, кто знает сколь оно тут лежит уже…. Вечер-то хоть и летний был, а уже ближе к осени дело было, по ночам прохладно.. Побежали они домой. Пришли в избу, развернули свёрточек, а там мальчонка, пуповина даже на месте, видать только родился. Пока охали да ахали, да воду грели, да к тётке Липе, повитухе местной, бегали за советами, уж и утро настало и ночь прошла… Наутро пошёл Степан к председателю, сообщил обо всём. Искали мать да так и не нашли. Кто знает, может это из городу подкинули, где теперь найти, время послевоенное, голодное, кто-то грех взял на душу — выбросил дитё родное. Органы власти велели в дом малютки передавать мальчонку… — Не отдам! — отрезала Авдотья, — Мой он! …Ну что же, так ещё лучше, оформили всё по закону и стал найдёныш Ефимом Степановичем… Счастье в дом пришло. Авдотья расцвела. Да и Степан ожил, воспрянул. Некогда теперь болеть да хандрить — сына надо поднимать!… — А что это ты меня тогда «мать» позвал? — спросила как-то Авдотья у мужа, — Когда мы Фимушку-то нашли. — Да видать сердцем сказал, — отвечал Степан….. ….Но на этом история не закончилась. Сова та, что ты думаешь, ведь начала к ним летать, будто за дитём доглядывала, всё ли в порядке? — Ты смотри, — смеялась Авдотья, — Снова нянюшка наша прилетела, сидит на дворе. До того Степан с Авдотьей к ней привыкли и полюбили, что как родная она им стала, они её «крёстной» стали кликать. — И ведь как она сообразила к людям за помощью лететь? — дивилась Авдотья, — Да ещё к нам постучала. Совпаденье ли иль знала она про нашу беду… — Сова — птица мудрая, — отвечал Степан…. …Время шло. Год пролетел. Лето снова наступило. Авдотья в огороде возилась, а Фимушка на траве сидел, играл. Ворота-то во двор распахнуты были, и забежала на двор собака чья-то, лохматая, чёрная, да кинулась с ходу к ребёнку. Бросилась на малого, за рубашонку схватила, и давай драть, из стороны в сторону мотать. Авдотья всё бросила, кинулась скорее к сыну, и видит — вдруг, откуда ни возьмись, сверху упало на собаку что-то, большое, рябое. Глядит Авдотья — да ведь это их сова! А та крыльями пса бьёт, клювом острым клюёт, шерсть и перья клочьями летят… Схватила тут тоже Авдотья вилы, замахнулась на пса, ударила черенком по боку, тот завизжал, да бежать.. А сова на межу села, дрожит, словно отдышаться не может, урчит что-то на своём языке…. Авдотья сына к груди прижала, осмотрела всего — цел ли? Сама ревёт. Не подоспей сова, разорвал бы пёс мальчонку.. Поклонилась Авдотья сове, и говорит: — Спасибо тебе, матушка-сова, Господь тебя к нам привёл! За всё тебе спасибо! А сова словно понимает, угукает в ответ, головой вертит… …Так она к ним и летала, пока Ефимке семь годов не исполнилось. А опосля исчезла….. — А почему, деда, так? — подала голос Катя, до того зачарованно слушавшая рассказ деда. — Кто знает, — ответил дед, — Только больше не видели они её. — А я так думаю, — сказала задумчиво баба Уля, — Ведь до семи лет ребёнок по-церковному как зовётся? Правильно — младенец. Он и на исповедь не ходит, безгрешен потому что. А после-то, как семь лет исполнится — всё. Считай, во взрослую жизнь вступил. Уже отрок. Вот сова-то та может и была ему как за Ангела-Хранителя? Может это Ангел его и был в образе совы? — Всё может быть, — ответил дед Семён, — Теперь уже давно нет ни Авдотьи ни Степана, Царствие им Небесное…. А память человеческая жива. Многое она помнит, да детям и внукам пересказывает…. Так то…
Егоровна запыхалась. С пластмассовым ведёрком в руках, почти доверху наполненным малиной, она почти пробежала всю деревню. Сто лет так не носилась. Нервно подёргала калитку, ох ты, вертушка поганая, ну давай же, открывайся… Новость-то какая! Какая новость!
Она забежала в дом:
– Нюр, ты хде? Нюра, ети твою!
В сарае, ага, корову доит. Нашла время!
Егоровна забежала в сарай. Спиной к ней сидела её давняя подруга, дёргала коровье вымя. Когда-то Нюра была первой красавицей в их деревне: высокая, статная, с узкой талией и красивыми ногами – такими ровными и длинными. Женихи ходили табунами. Теперь бёдра грузной Нюры скрыли собой то, на чём она сидела.
– Нюра, тьфу ты, еле добежала до тебя, – Егоровна громко отодвинула банки и бухнулась на скамью у стены.
– Да тише ты! Москва от тебя шарахается!
Корову звали Москвой, потому что роды у ее матери начались на выпасе, когда корову окружили московские дачники, удивляясь огромным её бокам.
Эти дачники здесь, в деревне, как на экскурсии: «Приехал, мол, показать дочке, как выглядит настоящий козёл, а то она со слов матери его себе неправильно представляет…»
Вот и тогда, в поле, глядя на корову, начали тыкать в неё пальцами. Она испугалась и пошёл отёл. Впечатлений тогда у дачников было тьма! А у хозяйки столько же переживаний.
– Да тише ты! Москва от тебя шарахается! Чё случилось-то? – Нюра погладила коровий бок и продолжила доить.
– Ты помрёшь сейчас, как скажу, – Егоровна подержала паузу, но не выдержала, – Лизка мильён выиграла!
Нежно, но быстро мелькающие руки Нюры замерли на сосках Москвы. Она обернулась.
– Шуткуешь чё-ли?
Егоровна была довольна эффектом от своего сообщения.
– Да ничуть. Все уж знают. Мне сейчас Серёха в лабазе сказал, и Ленка подтвердила. И Саныч уж знает, встретила. Мильён! Лизавета теперь бохачка! А помнишь, Ленка всё приставала: купите да купите лотерейку, а мы – неее, ну её в пень! А оно – вона как! А Лизка ж добрая, Ленку чай пожалела, той же продать надо, вот и взяла. Бохатая теперь.
Нюра слушала спокойно, потом отвернулась и продолжила дойку. На минуту повисла тишина.
– Чё молчишь-то, Нюр? Чё делать-то будем?
– А чё мы сделаем? – Нюра с трудом поднялась, начала цедить молоко.
– Ну надо чё-то делать, не знаю я, – Егоровна развела руками.
Обе опять замолчали. Нюра закончила дела, отнесла молоко в дом и, несмотря на массу других дел, вышла к подруге на скамейку перед домом, на которой они любили вечерять.
Их деревня называлась Есьпить, с ударением на «Е». На въезде на знаке кто-то приписал: «Но некому».
В общем-то, так оно и было. Оставшиеся здесь и разъехавшиеся по городам и весям местные старожилы еще помнят, какая тут была жизнь. Есьпить была большой бригадой совхоза «Путь Ильича» со своими механизаторами, доярками, агрономами. А теперь опустела деревушка. Хотя некоторые деревенские, глядя на своих соседей, сбегающих в города, всё-таки решили остаться. Теперь их придомовая территория — это огромные поля с брошенными избами и фермами, всё в бурьяне и крапиве.
Но рядом из невзрачных садовых строений вдруг разрослись солидные дачные дома. И хоть до столицы было и далековато, но были здесь и москвичи.
Грех было местным жителям этим не воспользоваться. Нюра продавала дачникам молоко и яйца, а шустрая Егоровна грибы да лесные ягоды. Их общая подруга Лизавета вязала и плела симпатичные деревенские сувениры. Дачники брали их с удовольствием. Егоровна и таскала их туда вместе со своими ягодами. Такая была у всех прибавка к пенсии.
Местных осталось здесь по пальцам пересчитать. И были они уже ближе, чем родня.
Нюра положила всё больше устающие с возрастом ноги на специальный, поставленный для этого, пенёк. Егоровна посмотрела на слегка отёкшие ноги подруги:
– Лекарство-то купила?
– Да где там! В район же надо, а я не знаю с кем и наказать.
Нюра махнула рукой и сменила тему.
– Чё, Валь, думаешь, уедет?
– Знамо дело, уедет. С мильоном-то и я б уехала.
Надо добавить, что история эта случилась не вчера, а тогда, когда миллион рублей имел другую весовую категорию.
– Квартиру, думаешь, в городе купит?
– Конечно! – Егоровна мотнула головой и размечталась, – Или дом! Это ж какую домину купить можно! Я б на море купила, на Чёрном, жила б себе тама, плавала…
– Так ты ж не умеешь плавать-то.
– Так у меня и мильёна нет…
Обе помолчали. Пожевали малины из ведёрка.
– Неее, я бы всё-таки на её месте квартиру взяла в городе. Там и дочка, к внукам поближе. Да и надоел этот дом хуже горькой редьки! То крыша вон, то забор …,– решала Нюра.
– Слушай, а вдруг она свою хибару отремонтирует али вообще перестроит? В хоромы царские, как у дачников вон. Асфальт положит, машину купит.
– И станет наша Лизавета – завидна невеста! Женихи попрут.
Подруги посмеялись, но как-то невесело, потом опять задумались и загрустили. Они трое родились и прожили в этой деревне всю жизнь. Знали друг друга, как облупленные. Периодами дружили крепко, семьями, но были и периоды раздоров и ссор. Как без них?
Валентина Егоровна всю жизнь считала, что Нюра жениха у неё увела, а Нюра злилась на Лизу из-за сына. Та работала в местной школе ( когда-то была здесь и школа), а на экзаменах выпускных, вместо помощи, завалила его бедного совсем. Нюра с ней год потом не здоровалась.
– Ешь малину-то. Ты ж любишь, – не слишком щедрая на свои сборы Егоровна разугощалась.
– Да не йдёт чего-то…, – Нюра посмотрела на ведро и резюмировала,
– Да не – не уедет. Чё там? В этом городе…К деревне уже привыкла – здесь её все знают, здороваются. А в городе надо сотни лет прожить, чтобы тебя кто-то уважать начал. А нам уж столько не прожить.
– А экологика какая там? Ужас ведь. Недаром же они все к нам на свои дачи едут. Я утром встаю по хрибы, а тут .. Один воздух чехо стоит! Утром окно откроешь — как обмоет тебя всю, хошь пей его — до тохо свежий да запашистый, травами разными пахнет, цветами разными…
– Да, деревня у нас святая! – размеренно протянула Нюра.
– Аха, даже власти уже на ней крест поставили, – протараторила Егоровна.
Подруги посидели ещё чуток. Они без слов обе понимали, что будет дальше.
– Как же мы без её кислиницы останемся? У меня такая не получается, как ни стараюсь, – сказала Нюра.
– И у меня. У неё корыто хорошее, старынное ещё. Как думаешь, корыто оставит нам?
– Да, конечно, оставит. Куда оно ей в городе-то. А я б машинку швейную у неё купила. Как думаешь, продаст?
– Неее, машинку не продаст. Хотя … Зачем она ей, с мильёном-то? – Егоровна махнула рукой.
– Слууушай! А я вот, чё думаю: она деньги дочери отдаст. Она ж добрая, Лизка-то. Сын проблемный, ему не доверит, а дочери отдаст.
– Думаешь? Ну дура – Лизка, вот дура!
Обе подруги, не сговариваясь, встали: надо было идти к Лизавете.
– Пойду, молока ей возьму.
– Поди, а я малину отдам, не пойду уж на дачи сеходня, не до дачников.
И они молча направились к дому давней подруги.
Зашли в калитку и остановились в нерешительности. Раньше залетали без стука, а теперь как-то всё изменилось. Она теперь не им чета, она – миллионерша.
На порог, как всегда деловито, в белой косынке, халате и с тазиком белья вышла Лиза, увидела подруг.
– О бабоньки! А чего вы тут?
– Да я малинки вот тебе набрала. На, варенье сваришь.
– Чё это ты? Я и сама собиралась по малину. Ну, давай, коль не шутишь.
– А я вот молочка …
– Да есть у меня ещё, прошлое не выпила. Ну, спасибо, Нюр. В дом заходите. Щас только бельё раскину.
– Да нет, не пойдём, Лиз. Мы это … Мы спросить хотели, ты корыто нам своё не отдашь? – вставила Егоровна.
– Так зачем вам? Не дозрела ещё капуста-то.
Подруги молчали.
– Ну, если надо – дам, конечно. Жалко что ли…
– А машинку свою швейную будешь продавать?
– Да вы что! – Нюра поставила на ступеньку таз с бельем, – Машинку не продам. Белены что ли объелись?
Подруги посмотрели друг на друга. Глаза говорили: вот так и знали…
– Лиза, а мы про лотерейку-то знаем уже, – напряжённо протянула Нюра.
– Знаете? Вот ведь, деревня! Сама только узнала, а уж все судачат. Ничего нельзя утаить! Ага, выиграла. Завтра за выигрышем поеду в район. Случайно ведь и купила-то. Лена: – Ну вот никто не берёт, – я и взяла.
– Повезло, – вздохнула Егоровна.
Обе стеснялись спросить о планах. Не их же дело, чего соваться.
Они уже вышли за калитку, как вдруг Лизавета отодвинула сырую простынь рукой и крикнула:
– Бабоньки, сказать забыла. Я ж тут планирую половину выигрыша на материал для рукоделия потратить, а половину на День рождения свой. Дети приедут, приходите в субботу-то.
– Как это – половину? Так, а сколько ты выиграла-то?
– А чё, не сказали вам? Целую тысячу! Во как! А вы что, не знали? Думали сотку? Неее, я теперь богачка.
Егоровна с Нюрой возвращались молча. Сашка обманул, значит, а Ленка, паразитка такая, ему подыграла.
Подруги и друг на друга сейчас смотрели как-то по-особенному. И на душе было светло. И нет, это не зависть была. Другое.
Страх был, что изменится в их жизни то, к чему годами привыкли, та связь, которая держит своим прочными нитями душевную стабильность и надёжность бытия.
До́роги были друг другу, как никогда. Выпадет одна из этой связи, и всё рухнет. Как будто часть жизни уйдёт с ней, с одной подругой. Так привязались …
Все почести и богатства этого мира не стоят одного хорошего друга.
– Ты ховорила, лекарство тебе для нох надо, как называется-то? — Егоровна была серьёзна, как никогда.
Нюра напомнила название.
– Так это… Лизе-то наказать надо, всё равно ей ехать в район, купит завтра. Нохи твои лечить надо, подруха. Нечего на себя рукой-то махать. Проконтролироваем мы всё с Лизкой! Ишь ты, удумала: врач прописал – а она не лечит! Возьмёмся вот за тебя!
И она, ворча себе под нос, отправилась к своему дому. А Нюра присела на свою скамью, смотрела вслед своей худощавой сутуловатой подруге и думала:
Как же хорошо! Как же люблю я вас, бабоньки вы мои дорогущие! Дороже всех мильёнов…
— Не крутись, Юрок, на кухне, не мужицкое это дело, не трать молодые годы на ложки-поварешки, иди лучше в клуб, чай, девчата заждались, лучше пригляди себе хозяюшку. — Никто меня там не ждет, бабуля. А кашу сварить я не хуже тебя могу. — Ой, гляньте, повар какой у нас выискался, — бабушка Матрена смеется, поправляя ситцевый платочек, — ежели в армии кошеварил, так теперича и на кухне командовать научился. — Вовсе не командую, помочь хотел, а лучше бы сам чего сготовил. Пирог-то с яблоками, понравился, который позавчера испек? — Ну, понравился, не сказал бы, не подумала бы на тебя. Сядь, Юрок, вот тебе каша, поешь. – Матрена села напротив и, не отводя взгляда, смотрела на внука. – Жарко там, в столовой районной, нашел бы другую работу, да и чего тебе там с поварихами… и поговорить не о чем. – Матрена искренне желала двадцатилетнему внуку добра, считая, что работать парню молодому на кухне – вовсе не подходит. Она вспомнила, как в детстве любил Юрка пельмени лепить, а как мать квашню заведет, лучшего помощника не найти. Так то детство, а тут взрослая жизнь… — Ну и чего вы тут наготовили? – Юркина мать Валентина приехала с фермы, сняла вязаную кофту и клетчатый платок. — Садись, дочка ужинать, устала поди, — Матрена достала еще одну тарелку. — Мам, мы с понедельника на полевом стане будем работать, бригады кормить, — распоряжение директора совхоза, — сообщил сын. — Ну, значит, горячая пора настала, сразу говорю: придется тебе покрутиться, сынок. И в зной, и в дождь передыха не будет. — Ой, батюшки, а мне-то Юрок ничего не сказал, — Матрена не спеша стала вытирать руки, — и где это видано, чтобы парень на полевом стане поваром работал. — Мам, ну а кем ему работать? И что такого? Вон Васька Ситников дояром у нас работает, так скоро в передовиках будет ходить, на доску почета карточку прикрепят. — Да я не о том, я за внука переживаю, засмеют ведь, там бабенки острые на язык. — Ничего, посмеются, да прикусят языки. — А как ему жениться? Будет вместо жены на кухне щи варить… — Да погоди мама, пусть сначала женится. — Ну, правда, бабуля, ну люблю я готовить. Чего такого? Я вот еще подучиться хочу, чтобы «корочки» были. — Всё, хватит, — распорядилась Валентина, — садимся ужинать. ** — Молоденький какой! А хорошенький! – Повариха тетя Дуся залюбовалась загорелым голубоглазым пареньком. – Ну, будет хоть кому кастрюли таскать. — Кастрюли, само собой, только Евдокия Петровна, поваром я здесь, назначили меня. — Ты?! А я как же? — Да не обижайтесь вы, не подведу, вместе работаем… Евдокия первые два дня присматривалась, заглядывала во все кастрюли, можно сказать, не доверяла, потом привыкла к шустрому пареньку, убедившись, что готовит он не хуже ее, хотя и посмеивалась: — Проверяй, стряпуха, как на вкус.. — Я не стряпуха, я повар, — защищался Юрка…. — Юра! Слышь, что сказать хочу: артисты после обеда приезжают, концерт будет. — Ага, Евдокия Петровна, понял, надо будет накормить потом артистов. Или они не привыкли к такой еде? – Юрка задумался, даже испугался, чем же кормить артистов, они, как известно, натуры тонкие. – Откуда артисты? Из области? — Не-еее, наши, местные, из дома культуры, ты, может, знаешь их. — Не знаю, в дом культуры не хожу, некогда… ..Автобус ПАЗик медленно тащился по проселочной дороге. Импровизированной сценой послужила обычная грузовая машина. Пять девушек и гармонист возвышались на этой сцене, смущенно кланяясь под аплодисменты водителей, комбайнеров. Тоненькая девушка в красном сарафане сделала шаг вперед после объявления гармониста, выполнявшего еще и роль ведущего, затянула песню. Голосок ее мягкий, нежный, растекался, как ручей, заставляя вслушиваться в каждое слово.. Юрка стоял, как зачарованный, разглядывая певицу. – Там вон Тонька Майорова, рядом Людка Козырева, Пронченко Томка, а вот эту девчонку не припомню, наверное, из новеньких. – Евдокия разговаривала шепотом, информируя молодого повара. – А-ааа, погоди, так это же Федяевых дочка младшая – Наташка. — Наташа, — тут же шепотом, едва слышно, сказал Юрка. — Тетя Дуся, надо накрывать, артистов кормить будем, — он первым пошел к кухне.. Бригады разъехались, и в поле виднелась техника, медленно передвигающаяся, — то удалялась, то проходила мимо полевого стана. — Ой, а это кто тут у нас? – Со смешком заговорила Тоня Майорова, кивнув в сторону Юрки. – Поваренок что ли? — Не поваренок, а повар, начальством поставленный, — с гордостью заявила Евдокия. – Кушайте, девоньки, кушайте, певуньи наши. Песни петь, как-никак, тоже работа. — А это что, всё ваш повар готовил? – Людмила Козырева хихикнула, разглядывая Юрку. — Вместе готовили. — Ой, как же хорошо, песни спели, сели, поели, да еще такая стряпуха угощает, — Тоня Майорова не переставала подшучивать над парнем. А Юрка и без того смущенный, даже покраснел. — Да не обижайтесь вы на них, — Тоненькая девушка, в которой Евдокия узнала Наташу Федяеву, отнесла тарелки и шепотом выказала парню свою поддержку. — Вообще не обижаюсь, просто непривычно людям, когда парень поваром работает. — Почему непривычно? Мне, например, совсем неудивительно. — А вы в доме культуры работаете? – Юрка осмелел и хотел задержать девушку разговорами. — Да, в этом году музучлище окончила. — Здорово поешь, я заслушался. — А ты здорово готовишь, все такое вкусное! — Ну, я не один, тетя Дуся помогает. — Все равно, спасибо и тебе и тете Дусе. У меня мама тоже хорошо готовит, да и я почти все умею. У меня вот только почему-то щи неудачно получаются, хотя, кажется, что проще простого их варить… — Щи?! Я наоборот вот как готовлю щи! Мамка говорит, что у меня лучше получаются, чем у нее. Даже бабуля оценила. Эх, приехали бы вы завтра к нам сюда еще раз, как раз щи будут… — Нет, завтра мы в другой район едем. — Жаль… — Наташа, ну ты чего там? Добавки что ли просишь? – Певуньи дружно рассмеялись. – Поторопись, ехать пора. — Спасибо за обед, уезжаем мы, — она отступила на шаг от повара. — А я бы… я бы еще раз послушал, как ты поешь. – Сказал Юрка, найдя причину увидеться вновь. — Так приходи в дом культуры в субботу, у нас генеральная репетиция будет. — А меня пустят? — Пустят! – Наташа, откинула светлую косу на плечо, пошла к автобусу. – Обязательно пустят, я договорюсь, — крикнула она… **Осенний лист изо всех сил держался на ветке, трепыхаясь на ветру; березка у ворот Юркиного дома, сбросила почти весь золотой наряд, остались лишь самые «неподдающееся» листочки… …Впервые Юра привел в свой дом невесту. Наташа смущалась под взглядами Юркиной матери, бабушки, пробовала угощение и успевала отвечать на множество вопросов бабушки Матрены. — Мама, да мы уже все знаем, хватит, пусть они меж собой поговорят, — Валентина остановила Матрену. — А вот, скажи Наташа, — не унималась Матрена, суп сварить, к примеру, ты успеваешь со своей работой? — Конечно, успеваю. Не только суп, я все умею. — А борщ? А щи? — Готовлю, — она посмотрела на Юрку, — только у Юры щи вкуснее получаются… — А щи для своей жены я буду сам готовить, — Юрка уверенно положил руку на плечо девушке. — Да хватит вам про кухню, надо обговорить, когда знакомиться с Наташиными родителями поедем…. …..Когда Юрка повез на мотоцикле Наташу домой, бабушка Матрена, подвязав потуже платок, стала убирать посуду. – Хорошая невеста у внучека моего, только боюсь, что артистам некогда за домом глядеть, они же выступают. А Юрок будет крутиться у плиты на работе и дома… — Мам, ну какая она артистка, ты же слышала, режиссерское окончила, будет кружок вести, деткам, как говорится, культуру прививать. Ну и на празднике выступит — разве это плохо? И дома успевать будет, а если какой раз Юра щи сварит, так это их дело, лишь бы голодными не сидели. — Да это я так, хлопочу наперед. В мое молодое время на кухне жена должна была хозяйничать, вот и непривычная я. А так-то рада, слышь, дочка, рада, глядишь, и правнуков дождусь. — Дождешься, мама, дождешься, — Валентина посмотрела на фотографию, что стояла в буфете за стеклом. Юрка был на ней в военной форме, прислал карточку после первого года службы. – Два года ждала сыночка, весной от радости летала, как домой приехал живой и невредимый. Женится Юра. Пусть женится. А кто там у них щи будет варить, сами разберутся….
