Бедная и счастливая
Худенькая, маленькая росточком, с вечно распущенными блестящими длинными кудрявыми волосами Мотька была красавицей.
Ее муж, запойный пьяница, придя домой и управив скотину, садился за стол и хлопал по нему рукой: «Мотька, подь сюды!»
Хлопок означал начало ежевечернего представления, которое обычно заканчивалось тем, что глава семейства, намотав на жилистую руку женины волосы, таскал ее по улице.
Мог бы побить потихоньку за закрытыми дверями, как делали, чего греха таить, многие его соседи.
Но-нет!
Душа требовала зрителя, возмущенных тонких вскриков и наскакиваний соседок, желавших вступиться за Мотьку.
Протащив стонущую от боли жену вверх по улице, он бросал ее у дверей сельского магазина, вывалянную в пыли, в разорванной одежде, с не успевшей еще запечься кровью на висках и разбитых губах, и спокойно заходил за бутылкой вина.
Продавец — невысокая, но крепкая Анька, выпроваживала пьяницу быстро: схватит аршин для измерения тканей, деревянный, с железными острыми наконечниками с обеих сторон, и ну тыкать им бесстрашно прямо в лицо извергу.
Получив достойный отпор, Мишка отходил от магазина, грязно ругался и ускорял шаг, чтобы догнать еле бредущую в сторону дома по щиколотку в дорожной пыли жену. Убежать у той не было сил, он настигал хрупкую жертву, ронял ее на дорогу и за волосы волок к дому.
Жившие напротив Николай и Пелагея всегда защищали Мотьку. Не шли им впрок мудрые слова большинства соседей, что муж и жена-одна сатана, сами разберутся, а вот так вмешаешься, да еще и виноватым будешь, они помирятся, а с тобой здороваться перестанут.
Полностью игнорируя подобную житейскую позицию, Пелагея, наскоро вооружившись коромыслом или лопатой, отбивала Мотьку и, прикрывая ее своим исхудавшим от тяжелого недуга телом, уводила к себе в хату, где на лавках, а то и на полу привычно спали мотькины дети.
Пелагея промывала мотькины раны, смазывала их маслом, настоянном на лепестках белых лилий, и укладывала страдалицу рядом с детишками.
Мишка бушевал, обещал непременно спалить полькину хату в ближайшие дни, а потом шел домой. Засыпал он чаще всего прямо на пороге, голова хозяина покоилась на глиняном полу хаты, а остальная часть тела оставалась на улице.
Если дома был Николай, то битва прекращалась быстро. Для этого крепкому мужчине было достаточно, выйдя из двора, негромко произнести в адрес драчуна только одно слово: «Ну?», и Мишка сникал, отпускал Мотьку и, ссутулившись, шел к своей хате.
Он знал силу рук соседа. Несколько лет назад Николай в назидание повесил Мишку за шиворот на сухой сук тутового дерева, где дебошир и провисел, беспомощно дрыгая ногами, пока Николай не снял его.
Лучше уж не связываться, это даже пьяный поймет…
Почему другие односельчане не останавливали Мишку? Ни один из мужчин-соседей ни разу не встряхнул невысокого и не особо сильного по причине бесконечных пьянок драчуна.
В молодости был Мишка лучшим в селе кузнецом, но пристрастие к алкоголю высушило крепкую некогда фигуру, высосало упругую твердость из чугунных мышц. Черные борода и волосы стали наполовину седыми, хоть лет Мишке всего и ничего-то: тридцать с хвостиком.
Мотьку он приметил давно. Танцевала она красиво и была сильно похожа на цыганку не только внешне, но и повадками: гадала хорошо и умела приготовить разные настойки и мази, которые были необходимы в каждой семье тридцатых годов. Ближайшая аптека находилась в городе за семь километров. Не набегаешься!
А как роды умела принимать-не было Мотьке равных: что у бабы, что у коровы. Сполоснет руки самогонкой, приступит к роженице и ну ей ласковые да утешительные слова приговаривать!
И дитятко, скотинье ли, человечье, всегда живехонько!
Помимо всего прочего Мотька могла по только ей известным приметам определить будущее новорожденного. А уж если на ладошку дитяти посмотрит-все расскажет: что надо воды остерегаться или огня в таком-то возрасте да какому ремеслу обучиться следует.
Только никогда не говорила, сколько лет отмерено, хотя, наверное, и это ей было ясно видно в паутинке едва заметных линий ладони нового человечка.
Говорят, многим повитухам Господь дает дар предвиденья в награду за их труд, за хлопоты и помощь в рождении нового человека.
А может — в наказание. Кто знает…
Мотька же была не просто повитухой.
Она родилась ведьмой.
По-другому и быть не могло, потому что ведьмами были все женщины их рода. Правда, мотькина мать Верка, черноволосая и черноглазая, еще в ранней юности наотрез отказалась обучаться ведьминскому ремеслу.
«Мама, -сказала она, когда мать попыталась вовлечь ее в свои дела. -Люди в нашу сторону пальцем тычут, ведьмами обзывают. Я не хочу жить по-Вашему. Хоть убейте!»
Убивать Верку, конечно, никто не стал, но между матерью и дочерью образовалась стена отчуждения. Жили они под одной крышей, только и всего. Верка и замуж выскочила за первого, кто предложение ей сделал, лишь бы из дому убежать. Ей повезло: муж попался покладистый, немногословный и работящий, жили молодые мирно, и в скором времени на свет появилась дочь.
Назвали Матреной. Мотькой-по-уличному.
Осмотрев новорожденную малютку и изучив ее атласную ладошку, бабка довольно улыбнулась, а у молодой матери замерло сердце: она знала эту материнскую улыбку.
С той поры стала сорокалетняя бабка частой гостьей на дочернином дворе, помогала с огородом и скотиной и самозабвенно возилась с внучкой. Она купала малышку в травяных отварах, сыпала в воду лепестки роз и других цветов по сезону и туго пеленала «сповивачем» — широкой полосой ткани, выпрямляя ножки и ручки, чтобы были они ровненькими. После сповивача наступала очередь пеленки, и туго запеленутый ребенок бережно укладывался в люльку.
Маленькая Мотюшка тянулась к ней, рано начала говорить и часто шептала чернобровой бабке ласковые слова на ухо.
Мотька осиротела в пять лет, батя с мамкой утонули, когда зимой по замерзшему озерцу решили путь спрямить. Ушли под лед вместе с лошадью и санями с покупками. Вот и растила Мотьку полуослепшая от горя бабка, враз потерявшая здоровье после смерти единственной дочери.
Бабка и научила сметливую девочку знахарским премудростям. Была бы возможность-разумела бы девочка грамоте, но в школу пойти ей не пришлось по причине бедности. Так что из букв знала она только начальную букву своего имени — «М», которой при редкой необходимости и подписывалась, старательно сложив губы трубочкой.
Мишка посватался, робея, но седая немощная бабка с легкостью дала свое согласие: хворая она, мол, нету сил уже хозяйство вести, а без мужика-какой порядок во дворе. Вон, крыша прохудилась, журавель вот-вот поломается от старости, колодец давным-давно почистить не мешало бы да и сруб подправить надо.
Мишка быстро привел в порядок бабкино подворье, а свое у него и так образцово содержалось. Зажили молодые счастливо, каждый вечер слышали соседи их звонкий дуэт: управляются хозяева, дела хорошо идут и на душе легко и светло от их песен.
Через время приехал в семью на побывку старший Мишкин брат Семен. Приметила мать, как смотрел он на Мотьку, а та спотыкалась под тяжелым взором, узрела усмешку в вороных сенькиных усах, да за бесконечными домашними делами как-то и значения особого не придала: не один он на красивую невестку засматривался. А Семен, пять лет не казавший глаз, вдруг зачастил в родной дом. То крышу починить поможет, то сено скосить, да и мало ли дел в страдную летнюю пору в селе!
Третий его приезд был короток.
«Я ненадолго,»-с порога предупредил, а наутро обнаружилась пропажа: сбежала Мотька со старшим мужниным братом.
А куда-только им и ведомо.
На память осталось деток трое, да скатерть, маками вышитая. Опустела хата. Дети притихли. Выкинул Мишка во двор женин сундук с кованными петлями, порубил его в щепы, а потом сжег.
На следующий день явился он из кузни пьянее пьяного и набросился на оказавшегося некстати на дороге соседа с кулаками.
И пошла Мишкина жизнь под гору на неловких заплетающихся хмельных ногах.
Через год по осени ранним утречком по зеленому еще шпорышу прошуршала к дому и остановилась у ворот похудевшая Мотька с ребеночком на руках и узлом через плечо.
Нагулялась.
Набегалась.
Налюбилась до черноты в очах.
Постояла, вроде как раздумывая, потом толкнула калитку привычно, вошла во двор и будто растаяла в хате. Ни шума, ни слова не услышали любопытные соседки. Лишь по тому, что заказала наутро поминание мать по сыну, поняли-сгинул старшой. Что приключилось в далеком неизвестном городе Шахты, при каких обстоятельствах ушел из жизни разлучник-ничего не рассказывала родня.
Молчок.
Умер и все!
Лишь спустя годы, выпив в компании лишнюю рюмочку, уронила в разговоре Мотька, залившись слезами, что завалило ее милого в шахте вместе с десятком таких же мужиков. Глубокая могила у Сенечки ее. Бездонная.
Не жалел сил Семен, бесстрашно спускался в глубины земные, в тяжелую работу впрягался радостно: безбедно должна жить его семья, не зная нужды. Весело смотрел на любимую и сыночка народившегося.
Только недолго длилось их краденое счастье. Чуток побольше года.
После возвращения жены Мишка запил пуще прежнего. Пьяный избивал Мотьку. Если успевала свекровь-вмешивалась, невестку спасала, а та и не заслонилась ни разу: виноватая, чего уж тут…
Бей!
Братова сына Мишка по имени и не называл. Семенычем кликал. Так это имя-прозвище и приклеилось к пацану.
А свекровь не корила невестку. Мальчика прижаливала. Он – единственное, что осталось на белом свете от старшего ее сына. Пусть не венчанная с Семеном, Мотька принесла в дом кровинушку его.
Дважды невестка, получается.
И чего только на свете ни бывает, Господи, твоя воля!..
Как-то сразу после возвращения блудной жены зашел разговор среди приехавших в кузню мужиков. Поговорили о том, о сем, об урожае, о рыбалке, о конях, да и перешли на баб. Тут один из усатых баламутов отпустил в сторону Мотьки ядреное слово. После чего взвыл от боли на земле с перебитой челюстью: быстрая реакция оказалась у Мишки.
А Мотьку у колодца баба с соседнего переулка зацепила, как, мол, Мотька, кто из братьев, как мужик, лучше?
Посмотрела на нее Мотька пристально, повернулась спиной и понесла коромысло с ведрами, не уронив ни капли, с гордо поднятой головой. Ветер, неуемный парикмахер, ласково перебирал своими упругими прозрачными пальцами черные блестящие пряди ее роскошных, распущенных, как всегда, волос.
Обозлилась баба: «Бесстыжая ты, Мотька! Замужняя ведь, волосы прибери, а то ходишь, как лахудра!»
Не обернулась Мотька, даже плечом не повела.
Расценив молчание, как слабость, неугомонная выкрикивала: «Бесстыжая, бесстыжая!..»
Мотька невозмутимо продолжала свой путь, неся на плече коромысло с двумя ведрами, наполненными неподвижной, словно замерзшей водой.
«Ишь, гордая какая! Идет, будто и не о ней речь! Ни стыда, ни совести!»-не унималась языкатая судья.
И, как тяжелый ком земли, кинула в спину: «Ведьма!..»
Мотька остановилась, будто споткнувшись, медленно обернулась в сторону обидчицы, покачала головой безмолвно и пошла своей дорогой.
Осторожные соседки пытались остановить поток оскорбительных слов: «Смотри, как бы хуже не стало. Отступись. Прощения попроси. Не связывайся…»
Но это лишь раззадорило смелую воительницу. Еще долго слышался у колодца ее голос и смех.
Радости от победы над бессловесной жертвой поубавилось: на следующее утро вскочил на дебелом бедре осудившей Мотьку бабы чирей, да такой, что ни встать, ни сесть без стона она не могла. Промаявшись пару дней и столько же бессонных ночей, она последовала-таки совету соседок и отправилась ко двору Мотьки-ведьмы.
Прилюдно попросила прощения у простоволосой, как обычно, Мотьки.
Кивнула та головой. Простила.
Пошептала над сухим сучком, поплевала в сторону и велела идти домой. Чирей исчез быстро, как и появился, оставив на всю жизнь после себя небольшое пятнышко и память о том, что язык надо за зубами держать.
Там ему самое место, природой обозначенное.
После этих происшествий перестали мужики Мишку задевать, а бабы — Мотьку, и в дела их семейные старались не лезть особо.
Недаром ведь в народе говорят:»В каждой избушке-свои погремушки».
Чужие дела-потемки, тут в своей семье не разберешься иной раз…
Как и у каждой ведьмы, черный глазок мотькин многим людям неприятности приносил.
Возвращается стадо домой.
Именно в этот момент забажается Мотьке из двора выйти.
Кричат соседки: «Матрена, уйди, дай стаду пройти!»
И Мотька почти бегом скрывается во дворе, стараясь не смотреть в сторону коров.
Иначе стоит только взглянуть ей на проходящее мимо стадо, и начинают коровы, попавшие под обстрел ее очей, мычать дурным голосом, хозяек к себе не подпускают, молока не дают.
«Мотька, корова воет! Помоги!»-бежит то одна, то другая.
А Мотька — ничего, без возражений следом идет, пошепчет, вокруг коровки обежит, водой плеснет в морду, и покорно затихнет только что бесновавшееся животное, поведет влажными боками, утихомиривая беспокойное дыхание, и потянется к хозяйской руке: «Чего без дела стоишь, Нюрка, дои уже!»
Соседка Пелагея, нянькающаяся с внучком, дурносмехом и толстячком, беленьким, словно сметаной облитым, тоже, завидев Мотьку, убегала в хату.
Дитя, попавшееся Мотьке на глаза, не уснет в эту ночь, будет дугой выгинаться, кричать до одури. Бегут бабы на Мотькин двор: «Иди, дите плачет!»
А та не отказывается. Сполоснет руки, и — в хату.
Читает над водой молитву, зевая до боли, спички жжет и в воду бросает.
Не скрывала, рассказывала, что делать надо: брать по три спички в руки, зажигать их, читая трижды «Отче наш», и бросать горящие спички в стакан с водой. Потом той водой скотину сбрызнуть, а человека умыть.
Засыпает измученный малыш тут же, затихает корова…
Вот и все. Немудреная наука. Всякому подвластна.
Только не получалось у соседок ничего.
И спички жгли, и в воде гасили, и молитвы читали.
Плачут дети!
«Иди, Мотька, поможи! Твоя вина…»
И черноволосая ведунья неслась легким своим шагом к нужной хате, читала бесформенными, состоящими из одних шрамов, разбитыми многократно губами «Отче наш».
И успокаивалось дитя.
Утихомиривалась корова.
Вновь повторяла немудреные правила помощи бестолковым соседкам.
Только напрасны были ее слова. Не каждому дано умение.
Не каждому.
В один из дней пришла к Мотьке соседка Пелагея.
Посидела, будто не решаясь сказать. Потом сообщила, что второй день возвращается ее корова с пастбища, как будто подменили: боднуть норовит, в стойло не идет, а когда попыталась хозяйка ее подоить, то выяснилось, что вымя у кормилицы пустое!
Чего делать-то? К тому же есть коровка отказывается. Этак и до беды недалеко.
Спокойно выслушала Мотька сбивчивый рассказ расстроенной соседки и объяснила, что нужно сделать да как поступить.
Любым способом надо у коровки хоть немного молока сдоить, на огонь сковороду поставить, бросить на нее, раскаленную, иголки и туда же вылить молоко.
После этого стой и помешивай горячее и чадящее молоко вместе с иголками. Будут иголки недоброго человека, отобравшего молоко, колоть, а раскаленное молоко-жечь. Не сможет колдун дома усидеть. Придет во двор к хозяевам заколдованной им коровы и попросит какой-нибудь предмет.
Так вот того, что он попросит, ему ни за что давать не надо.
Вот и все.
«Сглазили коровку твою, соседка! Отобрали молоко…»
«Как так: отобрали? Пастух надежный, глаз со стада не спускает.»
«Для этого совсем не обязательно корову руками доить, -усмехнулась Мотька. -Достаточно нож в стену воткнуть и нужные слова произнесть, молоко само польется, только ведро подставляй! Ну, и сила требуется особая, конечно…»
Выслушала Пелагея наставление и — бегом исполнять его в точности.
С трудом выдоила из пустого вымени немного молока, плеснула на раскаленную сковороду и давай помешивать его вместе с иглами.
Муж, ругаясь, выбежал из хаты от чада.
Скоренько скрипнула калитка и постучала в дверь ветхая бабушка, что жила на дальнем краю большого села: «Дай, Полька, соли мне. Закончилась прямо сейчас.»
Как будто не было соседей у старухи поближе…
Не дала Пелагея соли, из двора выпроводила незваную гостью.
А корова-то выздоровела!
Жизнь текла, как вода в неуемной Кубани: шипя, вертясь в омутах, петляя…
Умерла Мотькина бабушка, потом-свекровь. Сгинул на войне Мишка, обнявший на прощание только детей, не взглянувший на жену, не сказавший ни единого слова. Не простил давней измены. Так и ушел с камнем на сердце, не оглянувшись ни разу.
Выросли дети, построились неподалеку, зажили семейно. Внучки посыпались, как горошины из стручка, сплошь мальчишки. Всех Мотька приняла, каждого в лобик поцеловала, к груди прижала, а когда понесла младшая невестка, то поймала на себе пристальный взгляд свекрови, от которого вздрогнула. Ох, непростой взгляд!
«Вы чего, мамо?»-спросила наедине.
«Умирать мне скоро, так внучечку на руках напоследок подержать хотелось. По всему -дочь у тебя под сердцем. Дождаться хочу. Уеду я на недельку, долг у меня остался. Всю жизнь на шее висит, успеть надо…»
Спустя несколько дней, Мотька, не покидавшая пределы села многие десятилетия, собрав немудреный скарб, отправилась на станцию.
Ее не было ровно неделю. Вернулась счастливая и враз постаревшая почему-то.
Роды у младшей невестки приняла легко, долгожданную внучечку в пеленку завернула, только ручку выпростала, долго ладошку рассматривала, потом рассмеялась радостно и серебряное свое потертое колечко невестке на палец надела: «Угодила, Прасковеюшка!»
Ей же завещала положить в гроб мешочек заветный, в котором чернел зеркально отсвечивающий на солнце уголек, привезенный ею с той самой шахты, в которой нашел вечный покой родненький ее Семушка, единственно любимый и недолюбленный.
Она ушла на вдохе, тихо, с улыбкой на изуродованных побоями некогда необыкновенно красивых ярких губах, шепнув на прощанье в розовое внучкино ушко: «Присматривай тут за ними вместо меня, Мотюшка!..»
Автор : Наталья Малиновская

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

Яблоня в его саду. Рассказ.
*
Война оставила Степану только один глаз и лишила двух пальцев на левой руке.

-Еще легко отделался! — усмехался он, щуря здоровый глаз на летний, ослепительно яркий раскаленный добела солнечный круг. — Зато теперь только добро мне и видеть.

И видел. Чувствовал сердцем, душой. В каждом из тех, с кем сталкивала его жизнь, он видел хорошее, помогал, свято веря в людскую доброту. Родные удивлялись.

-С ума он, что ли, сошел? Повредился, наверное! Контузия — дело не шуточное…

И ведь люди вокруг были разные. А Степан, как будто устав от зла и боли военных лет, жил теперь в своем, придуманном, залитым добротой, мире.

-Маришка! Ты чего на своего так орешь? По всей улице слышно! — говорил инвалид, сидя на лавочке у дома.

-Дядя Степан, да как же ни орать! Опять трешку стащил, за что про что потратил — не понятно!

-Ладно, веди его сюда, устрою я его на завод. Нам молодые руки нужны!

И вот уже Андрейка, лихо закрутив рукава рубашки, идет по улице гордый тем, что ему доверили токарный станок. В его жизни будет все — и разочарования, и обман, и желание иметь больше, чем владеет, но никогда не будет уже унизительного чувства, с которым берешь деньги из кошелька матери…

Степан не терпел шума. Крики и скандалы выводили его из себя, как будто возвращая в пахнущее гарью и человеческим страданием прошлое.

Соседка Дарья, сварливая, с визгливым голосом, часто устраивала мужу скандалы, ревнуя к любой встречной. Оно и понятно, мужчин на ее веке было мало, каждый третий — калека…

-Даш, ты иди к нам, остынь, чайку попей. Ну, что Петька твой? Ну, посмотрел, ну и что! Да я его потом в универмаге видел, он тебе такой же шарфик искал…

Даша смущенно поправляла прическу, одергивала платье и быстро пила чай. Врал ли ей дядя Степан, говорил ли правду, про то уже не знал никто. Но его спокойный, вкрадчивый голос разглаживал злые морщины, заставляя сердце стучать чуть медленнее.

-Вот так! Вот и ладно! — Степа, ловко орудуя своей трехпалой левой рукой, выпиливал из деревяшки игрушку для соседского Ромки, что часто приходил в гости.

Жена Степана, Валя, помнила его горячим, жестким, властным. А теперь она привыкала к новому мужу, больше не вздрагивая от его грозного голоса.

Когда им выделили участок за городом, Степан обрадовался. В памяти всколыхнулось затаенное, бережно хранимое — их старенький домик с уютным, чуть покосившимся крыльцом, забор, что делали вместе с отцом, материнские грядки…

-Ну, теперь заживем, Валька! — радостно говорил он, осматривая заросший бурьяном, лишенный плодородного слоя, глинистый клочок земли.

Дом строили долго. Из того, что могли достать. Но все своими руками. С утра Степан уже сидел на коньке крыши, что-то прилаживая. Сами складывали печь, устроили погреб, выпилили тонкие, резные планки для наличников. Глаз видел добро, руки его делали. Сначала построился сам, потом помогал соседям, орудуя трехпалой рукой, словно и не было на ней увечья…

А потом Степан притащил откуда-то стройный, еще совсем молодой росток яблони.

-Смотри, Галочка, — говорил он дочери. — Это наша семья. Видишь, веточка — мать, я. А эта, чуть повыше, ты. Будет расти семья наша как дерево, и урожая хватит на всех…

Девочка быстро осмотрела саженец, пожала плечами и побежала к подружкам во двор…

С тех прошло много лет. Яблоня росла, ухоженная, обласканная Степаном. Появились на ней уже и новые веточки. Галя вышла замуж, ждали пополнения. Ребенок должен был появиться к концу лета. Галя уже боялась уезжать далеко от города, сидела в квартире. На дачу иногда приезжал ее муж, Саша.

-Валентина Петровна! — как-то обратился он к теще. — Можно я эту ветку у вашей яблони отпилю. Уже который раз головой об нее бьюсь!

-Что? А, эту? Да пили на здоровье! — Валя рассеянно посмотрела на зятя и махнула рукой.

Саша уже ловко орудовал пилой, когда Степан с полной корзинкой грибов вернулся из леса. Он думал, кому из соседей раздать собранный урожай, когда услышал звук врезающихся в плоть дерева зубцов.

-Ты что делаешь? — закричал он от калитки. — А ну, положи пилу!

Молодой человек растерянно оглянулся.

-Да она слишком низко, ветка эта. Ходить же мешает! Вон, и вы пригибаетесь!

-Не ты растил, не тебе и решать! Это же не простая яблоня! — Степан выхватил пилу из рук Александра и трясущимися руками, словно живое, страдающее существо, погладил место отпила. Лезвие уже дошло до самой сердцевины, источающей сильный, терпкий древесный аромат.

Саша пожал плечами и ушел в дом. А Степан еще долго стоял у яблони. Для него эта была не просто ветка, а символ новой жизни его дочери. Своя семья, ожидаемый ребенок — для Степана существование дочери олицетворялась этим сильным, крепким побегом, который теперь зиял глубокой, неизлечимой раной. Из глаза странного, чудаковатого старика текла слеза…

Недели через две зеленые побеги на почти спиленной ветке стали отмирать, смерть опалила их, превратив в черно-коричневые, трепещущие на ветру скелеты.

…Степан понял все раньше, чем врачи заговорили о том, что ребенок у дочери родится мертвым. Линия ее семьи умирала, и он ничего не мог с этим поделать…

-Что ты там опять возишься? — недовольно глядя на мужа, Валя вышла на крыльцо.

-Да вот хочу привить к нашей яблоньке новую веточку. Сорт, говорят, отменный! Попробуем.

Галя к тому времени развелась с Александром. Потеря ребенка сделала ее нервной и замкнутой. Она могла подолгу сидеть у себя в комнате, в звенящей мыслями тишине. Женщина понимала, что никто не виноват, но разум упорно искал объяснение, повод найти того, кто бы стал обвинен в случившемся…

А привитый черенок прижился. Весной он смело, весело распустил почки, выпустив на волю нежные, светло-салатовые листики.

-Не печалься, кошечка! — Степан, уже совсем седой, гладил дочь по голове. — Вон росток прижился, значит, и у тебя все будет хорошо!

Галя только пожимала плечами. папа становился странным, говорил много непонятных, смешных вещей.

-Брось, пап! При чем тут яблоня? Жизнь не ботаника…

Но этой же весной, уже дышащей ароматом сирени и пестрящей желтыми головками одуванчиков, в жизнь Галины ворвался Петя. Деятельный, тактичный и какой-то внутренне светлый, он сразу понравился Степану. Теперь он знал, кому принадлежит привитый росток. Яблоня была отражением судьбы его рода, рода Степана Чумакова, который прервется тогда, когда яблоня, сгнив, рассыпавшись на светящиеся красно-оранжевым цветом останки, растворится в своем ложе из чернозема и глины…

«Петина» ветвь росла, крепла, как и Галина семья. Двое детей — погодок, светящиеся счастье глаза Галочки, Петино жизнерадостное «Приветствую!» — все сошлось, сплелось, словно разрастающееся дерево.

Вот только старые, нижние ветви, устав от тяжести плодов, стали ломаться, отсыхая и оставляя после себя лишь ровные, круглые шрамы.

Ушла в небытие Валентина, через год рядом с ней под каменную плиту лег и Степан.

Теперь уже Галя и ее семья стали полноправными хозяевами сада и маленького, добротного дома. Времени на грядки не было, приезжали просто так, отдохнуть. Дети, Иван и Маша, росли, бегая босиком по мокрой, колкой траве. Солнце заставляло их тела вытягиваться вверх, навстречу теплу и беззаботности короткого лета. А осенью яблоня одаривала потомков Степана сочными, ярко-красными с чуть желтоватым бочком плодами. Домой, в город, Галя и Петр приезжали непременно с целым багажником урожая, раздавали соседям, всем тем, кто помнил Степана.

Но Петя был «из другого теста». Ухаживать за деревом он не умел, да и не хотел. Ветви, образовав развилку, на которой, пока были небольшие, сидели Ваня и Маша, разрослись, разделились, разошлись, как будто отвернулись друг от друга.

Пробежал между братом и сестрой холод чуждости, который, странно возникнув, вспыхнув из какой-то бестолковой мелочи, будет полыхать потом долгие годы.

Тогда Маша уже переехала в общежитие, поступив в педагогический, а Ваня, покуролесив, сжег мосты между собой и родными, сев в тюрьму.

Редко, во сне, Степан приходил к нему, вздыхал, качая головой, а потом, видя в этом заблудившемся в собственной бесшабашности мальчишке просто своего внука, вне его грехов и проступков, клал свою руку ему на плечо, ласково поглаживая. Дыхание Ивана становилось ровным, лоб разглаживался. Покой ночи проникал в его тело, даря надежду на доброту…

Старая, лохматая своими ветвями-руками, яблоня одиноко стояла в саду. К ней уже не бежали, смеясь и толкаясь, розовощекие дети, не шли по дорожке, вымощенной плитками, их родители. Никому не нужна была дача, забыта яблоня. Все брошено, разорено случайными гостями, на всем — тлен и одиночество. Только солнце по-прежнему ласково прикасалось лучами к скривившемуся от прожитых лет дереву, уговаривая надеяться на возвращение хозяев…

Иван вышел из тюрьмы . «Его» ветвь, как будто почувствовав, что владелец вновь может дышать полной грудью, пошла вверх, обгоняя «Машину», но не отбирая у нее ни капли сока, признавая право на совместное существование.

Мыслей сестры о продаже дачи он не знал. Маша скрыла это от брата, да и не общались они очень давно. А ведь Ваня, как будто будучи продолжением, отражением Степана, дедов участок любил. Степан часто брал с собой белобрысого, вертлявого мальчугана, когда ездил за город ранней весной или промозглой, стеклянно-прозрачной осенью.

-Дед! А наша яблоня-то уже все листья сбросила. Давай вон ту ветку, сухую, спилим!

-Не надо, весной, все весной… — отнекивался Степан, не желая прощаться с памятью о жене.

Дед рассказывал мальчику о чудесной силе яблони, ее отражении в судьбах семьи. Верил ли тогда паренек в эти чудные истории, нет ли, Степан не знал, но Ванькины щеки розовели, а лоб хмурился, выдавая сосредоточенное внимание.

А теперь, Иван, взрослый, переломленный тюремным бытом, вновь вдохнувший свободный, пахнущий надеждой и яблочным вареньем аромат, поселился у знакомой девчонки, Марины. Муж ли, друг ли — он не думал об этом. Слишком много было других, сиюминутных забот. Девчонка работала, и Ваня, словно движимый незримой, доброй рукой деда, устроился-таки на работу, постепенно поднимая себя над пеплом, становясь все больше похожим на Степана.

С Мариной они прожили года три. Она не требовала от него свадьбы, он тоже не думал об этом, но все больше принимал на себя роль мужа.

Однажды, вернувшись со смены, Иван застал дома чужака. Все было понятно без слов, лепет Марины, вызывающе-угрюмый взгляд сидящего за столом мужчины, лампочка, моргающая под потолком… Ивану стало противно, тошно в этой квартире. Он быстро собрал свои вещи и ушел…

Яблоня в заброшенном саду качалась под ударами жестокого ветра, Две ветви разломились, отделившись друг от друга. Свежая, хрусткая рана болью разлилась по стволу, заставляя дерево надрывно стонать. А, может быть, это стонал Степан, бьющийся за душу своего потомка…

О том, что Маша все же решила продавать участок, Иван узнал случайно. Она хотела сделать это сама, утаив продажу, хотя Ваня был вторым наследником. Такое было время — все продавалось, все покупалось, А подписи на документах появлялись сами собой, приползая чернильными гусеницами и оседая на строчках.

Мария с мужем нуждались в деньгах. Покупатели нашлись быстро, подписали документы, и вот уже новые владельцы, подкатив к калитке, не спеша скрипнули ключом в маленьком, навесном замке.

Яблоня встрепенулась, стараясь, словно сгорбленная старушка, поднять голову и посмотреть в глаза пришельцам, но это было слишком сложно. Только ветер тревожно, предчувствуя беду, шумел в ее листве, пугливо рвался в сторону от грядущих перемен.

-Все срубить! Однозначно! — мужчина стоял, уперев руки в бока, и навязчиво поправляя кепку, отдавал указания своему подчиненному. — Надо все сделать к следующему лету!

-Но, Максим Савельевич! Зима на носу, не успеем!…

-Я плачу тебе деньги, ты делаешь мне «конфетку»! — оборвал мужчина все возражения и, бросив окурок в траву, пошел обратно к машине.

Скоро пришли рабочие, завизжали бензиновые пилы, отравляя воздух своим резким ароматом чужой, беспокойно-злой жизни. Вишни, заросли сливы, пушистый куст жасмина, корявые кусты смородины, одичавшие за время отсутствия хозяев — все перемалывалось в мелкую щепку, уничтожая саму память о прежней жизни.

Только яблоня Степана еще стояла, возвышаясь одиноким воином посреди оголенного участка.

-Дай-ка я ее сам! — Максим Савельевич, вдруг раззадоренный визгом пил и треском веток, взял пилу и подошел к стволу. Ветер зашумел в ветвях, дерево закачалось, сбрасывая на мужчину спелые, сочные яблоки.

-Остановись, попробуй яблоки! — казалось, яблоня хотела использовать последний шанс на спасение. Но Максим Савельевич только чертыхался.

Он уже поднес пилу к коре и нажал на кнопку. Зубья врезались в плоть деревянного исполина, рассыпая веером опилки.

Ветер, обозленный и безнаказанный, бросил пригоршню колючих кусочков умирающего дерева в глаза обидчику. Тот не стал надевать защитные очки, доказывая свою силу. А теперь отбросил инструмент и, проклиная всех, зажимал руками глаз. Тот же, что был незрячим у Степана…

-Сами тут давайте! Федр, отвези меня в травмпункт! — задыхаясь от боли, мужчина, согнувшись, запрыгнул в машину.

После отъезда хозяина рабочие быстро закончили работу. Яблоня, изрубленная, горой брусков лежала на земле…

…Иван отвоевал участок немного позже. Слишком поздно… Разорённый, пустой, с торчащим из земли, покосившимся домом, он встретил мужчину отчаянной, звенящей тишиной. Целая эпоха, дедова, Степанова, лежала сейчас под ногами горой преющих опилок. И вернуть ничего уже нельзя…

Ваня прошел к тому месту, где раньше стояла яблоня. Низкий, засыхающий пенек уставился на него глазницами проделанных муравьями ходов.

И тут вся боль, безнадежное одиночество, осознание ничтожности своей жизни, стыд перед стариком, который когда-то снимал самые спелые яблоки и давал их в руки внукам, их друзьям, варил яблочное повидло и раздавал его соседям, видел своим глазом добро и делал его изувеченной рукой, нахлынули, застилая глаза горячими, непривычно солеными слезами.

…Восстановление участка шло полным ходом. Новые саженцы, неуверенно и робко вживающиеся, проникающие корнями в землю, обещали стать достойными своего хозяина. Все были с Иваном за одно. Природа признала его, доверив свое возрождение.

Только яблони не приживались здесь. Земля как будто отвергала новых жильцов, до сих пор оплакивая свои потери.

-Да что же это такое?! — расстроено шептал Иван, выкапывая очередной засохший саженец. И тут его взгляд упал на маленькое, пока еще травянисто-слабое деревце, прячущееся в траве.

В этот раз Иван никак не мог покосить траву, все не доходили руки. Деревце упорно стремилось вверх, и вот, наконец, хозяин заметил его, выполол сорняки по краям, укрепил ствол подпорками.

Сердце тихо ёкало в груди, боясь выдать свою радость. Дедова яблоня дала молодой побег. От корня, от самого основания. началась эпоха Ивана.

Но росшая яблонька была дичком, неугомонным, взбалмошным, с кислыми, мелкими яблочками. Неужели, и жизнь Ивана — это чужое, одинокое существование? То ли яблоня — отражение его судьбы, то ли предсказание постоянного одиночества… Но его ли?

Уже ближе к осени, когда трава, жухлая, выдохшаяся, лежала на остывающей земле в слепом ожидании своего конца, у калитки остановилась женщина. За руку она держала мальчишку.

Ваня с трудом узнал в этой иссохшей, худой женщине Марину. Все было понятно, он даже не стал спрашивать.

-Я сына на тебя записала, — тихо сказала она. — Не отдавай в детдом…

И бросила на мужчину быстрый, острый, жалкий взгляд затравленного зверька.

Иван смотрел на сына. Вот чей был этот росток, столь тайно, заполошно вылезший из земли и требующий внимания и заботы. Дикий, дерзкий, ужаленный жизнью мальчик хмуро смотрел на Ивана…

Им предстоит пройти долгий путь, мальчик будет меняться, меняя и своего отца. Будет расти новая яблонька, к которой они потом привьют хороший, благородный сорт. Жизнь опять потечет, завьется ручьем яблочного сока по жилам их судьбы. А Степан, незримо сидящий на скамейке у дома, будет внимательно следить, чтобы зло никогда больше не нарушило покой его сада…

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Зюзинские истории

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Тамерлан, один из величайших полководцев в мировой истории, похоронен на территории нынешнего Узбекистана. На надгробии выбита надпись «Когда я восстану, мир содрогнется».

В июне 1941 года советское правительство приняло решение вскрыть усыпальницу. Директива была подписана лично Сталиным. Могила Тамерлана была вскрыта, из нее извлекли скелет великого эмира. А рано утром 22 июня Германия напала на Советский Союз.

И вот в 1942 году Сталин распорядился вернуть останки на место. Они были погребены с соблюдением всех мусульманских обрядов. Перезахоронение состоялось 19—20 ноября. И именно 19 ноября 1942 года началось наступление Красной армии в Сталинградской битве, ознаменовавшее перелом в войне. Меньше

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

*
В избе было тепло и тихо, уютно светила керосиновая лампа и слышалось жужжание веретена, бабушка пряла пряжу.
Внучата Алёшка и Максимка забрались на жарко натопленную печь, и молча следили оттуда за бабушкиной работой, поклевывая носом. Бабушкины пальцы ловко и быстро крутили певучее веретено и тонкая, ровная нить ладно вилась, наматываясь в кругленький, аккуратный клубочек.
За окном мело, вьюга завывала в печной трубе, и билась в стены избы, и оттого казалось, будто кто-то большой ходит там, снаружи, охает и стучит — просится в избу.
— Бабуль, а расскажи про страшное? — попросил Алёшка.
— Да, расскажи, бабуль! — поддакнул младшенький Максимка.
— Всё бы вам про страшное слушать, — отозвалась бабушка, — Потом бояться станете, родители отругают меня, мол, чего старая мелешь, детей пугаешь.
— Бабуль, да ты что! — возмутились мальчишки, — Мы тебя ни за что не выдадим! И мы уже большие!
Бабушка улыбнулась, глянув добрыми своими голубыми глазами на печь. Задумалась. А после неторопливо повела рассказ…
— Было раз вот что. Ехал мужик один домой. Зима была, вот как у нас сейчас. А зимой, знамо дело, темнеет рано. Вот едет мужик на своей лошадке, смеркаться стало. Месяц молодой, рогатый до того ярко в небе светит, что хоть книгу читай. Да мужик неграмотный был, из простых крестьян, ему радостно, что дорога светла!
Мороз такой, что ели в лесу трещат-потрескивают. Снег под санями хрустит. Дорога ровная, скатертью стелется. Наезженный путь-то был. Да тут волки вышли из лесу…
Лошадь и понесла.
Мужик в сани упал, голову руками прикрыл, свернулся-съежился, а лошадь несёт да несёт, только ветер в ушах свистит. Одно в голове у мужика — волки не съедят, так об дерево расшибемся.
И вдруг встала лошадка. Так внезапно, что мужик аж из саней вылетел. Подскочил он, вылез из сугроб, отряхнулся, огляделся. Волков не видать. И то слава Богу. Лошадь осмотрел — цела. Сам тоже вроде жив-невредим. Неужели ушли?!
Обрадовался мужик, аж свистнул во всю мощь от радости. И тут слышит голос:
— Не свисти, денег не будет!
Перепугался мужик, кто в такой глуши может разговаривать? Обернулся и видит, стоит старуха перед ним. Вся в белом.
Выдохнул мужик:
— Ты чего это, бабушка, людей пугаешь? И что тут делаешь в такой час одна?
— Живу я здесь, — отвечает старуха, — Идём в гости ко мне, заночуешь, а с утра уж домой тронешь.
— Не, — отвечает мужик, — Мне домой надобно. У меня жена там одна на сносях. Мало ли чего. Ты мне лучше подскажи, бабушка, как мне теперь на дорогу обратно выбраться.
— Не попадёшь ты сейчас на дорогу, — отвечает старуха, — До рассвета нельзя.
Стоит мужик, голову чешет, ничего не поймёт.
— Отчего же нельзя-то? — спрашивает он у старухи.
— Оттого, милок, что в иное ты место заехал, куда живым ходу нет.
Совсем оторопел мужик, ничего в толк не возьмёт.
— Как же я-то сюда попал?
— А ты попал потому, что я так устроила. Волки те неспроста за лошадкой твоей погнались.
— А на что это?
— Беда тебя впереди ждала, милок. Впереди на дороге разбойники стояли, путник одинокого поджидали. А у тебя деньги за пазухой. Убили бы они тебя.
— А ты откуда про деньги знаешь? — дивится мужик.
— Всё тебе скажи! Айда лучше в избу, мороз-то какой, чай, озяб уж.
А мужик и вправду замёрз так, что мочи нет.
-Ну пойдём, — отвечает, — Да далёко ли идти-то?
— Недалёко, — говорит старуха.
Повёл мужик лошадку под уздцы вслед за старухой. Идёт, а сам дивится, странная бабка, одна в лесу живёт, про иной мир какой-то бормочет, про деньги мои знает, да и одета в белом, что за наряд такой! А ну как наоборот к разбойникам и приведёт его?
Остановился мужик.
— Нет, — говорит, — Не пойду я с тобой. А ну как ты меня обмануть хочешь?
Вздохнула старуха, головой покачала.
— Деньги мне твои не сдались, а вот то, что поминаешь меня всякий раз в воскресенье, когда на службу идёшь, за то тебе спасибо! Вот потому и пришла я к тебе на помощь да от разбойников отвела.
— Да кто же ты, бабушка?!
— Прабабка я твоя, Устинья.
Так и сел тут мужик в сугроб.
-Поминаю это так, — еле вымолвил он, — Так ведь померла ты сколь лет назад.
— У Бога все живы, — ответила тихо бабушка, — Идём уж, ничего я тебе не сделаю.
И вот пришли они к невысоконькой избушке. В окошке единственном свет теплится. А рядом с избой и хлев махонький. Завёл мужик лошадку в стойло, сена ей задал. Сам дивится.
Пошли они с бабкой в избушку. Там светло, тепло, обед в печи стоит. Достала бабка котелок, молока, луковицу, хлеба, накормила мужика.
— Ложись, — говорит, — Спи теперь.
— Ни за что не усну, — думает мужик. Но лишь только он лёг на лавку, тут же и сон глубокий его сморил.
Проснулся он, а в избе уж светленько. В окнах заря забрезжила. Старуха будто и не ложилась вовсе. У стола стоит.
— Ну, — говорит она ему, — Пора тебе. Нельзя надолго тут задерживаться живым-то. А вот тебе подарочек от меня. Завтра сын у тебя родится. Крестить его станешь, надень этот крестик. Он дитя твоё от всех бед сохранит.
И протянула она мужику старый серебряный крестик на шнурочке кожаном.
Взял его мужик, поблагодарил старуху, да и вышел из избы. Лошадку из стойла вывел, запряг. Да опомнился, что про дорогу-то так и не узнал у старухи. Обернулся к избе. А там и нет ничего! Дуб старый стоит, толщиной в шесть обхватов, а избы и нет вовсе!
Страх мужика взял. Прыгнул он в сани да и поехал оттудова поскорее.
И надо же, аккурат на дорогу вчерашнюю и выехал. Она в нескольких шагах от избы была, а лошадь ночью сколь времени галопом гнала по лесу. Ну и чудеса! Подивился мужик и домой поехал.
Приехал, а там жена ревёт. Увидела мужа, кинулась ему на шею.
— Думала, — говорит, — Что в живых тебя нет! Мужики наши сказали, что нынче ночью разбойники в лесу на мужика какого-то напали. И лошадь увели, и самого нет. Одна телега в снегу осталась стоять.
Тут-то и припомнил мужик слова старухи. Достал из-за пазухи крестик, рассказал всё жене. Та охает да ахает.
— Давай, — говорит, — Маменьке с тятенькой его покажем.
Пошли к мужниным родителям. Те, как увидели крестик, ахнули. Прабабкин то был крестик, с ним её и хоронили.
А на другой день родила жена сына Прокопия. На десятый день мальчишку окрестили и подаренный прапрабабкой крестик надели. Долго, сказывают, тот Прокопий жил и во всём удачлив был. То ли оттого, что человеком был хорошим, то ли и вправду крестик ему помогал.
— Бабуля, а ещё расскажи, интересно как! — запросили внуки.
— Поздно уже, спать пора, — ответила бабушка.
— Да не поздно, — наперебой затараторили мальчишки, — Ещё только восемь часов. И свет всё равно не дали. Заняться нечем.
— Да, что-то долго налаживают, — вздохнула бабушка, — Вон какая метель нынче, видать провода где-то оборвало. Ну да ладно, расскажу ещё одну историю. Слыхала я её от бабушки своей и было это в её деревне, откуда она родом, значит. Померла там девка молодая. Похоронили её, всё как следует. А после стали вдруг парни в деревне помирать один за другим. А про ту девку нехорошее сказывали, мол, ведьма она была. И зла она оттого, что молодой померла. Да и дела её, видать, покоя ей не дают на том свете. Вот и приходит за новыми смертями. Но говорить одно дело, а доказать никто не может. Что делать? Уже трое парней спать легли и не проснулись.
Решили караулить. В тех семьях, где парни были, стали по очереди домашние охранять, ночь не спать. И вот в одну из ночей караулил дед, было это в избе Тихоновых. Тишина кругом. Спят все. Дед и сам носом клюёт. Луна ясная, полная, в окно светит. И видит дед, в этом лунном свете тень показалась. Заглядывает кто-то в избу. Дед подобрался весь, палку, заранее приготовленную взял.
Тут дверь скрипнула и входит в избу та самая девка, которую похоронили! Поводила носом по избе, понюхала, как зверь и пошла к той лавке, где внук деда спал — парень Игнат, двадцати лет.
Встала ведьма над ним, развернула с себя саван и только было хотела накинуть его на спящего, как дед подскочил. Палкой ка-а-ак махнёт! Отлетела ведьма в угол, встала на корточки, зашипела. Тут и все проснулись, всполошились. Выскочила ведьма в сени да на улицу, и пропала. А саван её на полу так и остался лежать. Дед поднял его и пошёл людей собирать. Подняли всю деревню. Светать уже стало. Лето было. Пошли все на кладбище. Открыли могилу, а там девка та лежит, в чём мать родила. Так и поняли все, что она и ходила по деревне, смерть в дома приводила, саваном своим спящего покрывала, тот и не вставал больше. Ну сделали, что полагается, могилу закрыли, окропили и с тех пор прекратилось всё. А вот дед тот помер всё ж таки на другой день. То ли сердце старое не выдержала, то ли оттого, что саван ведьмин он в руках подержал. Так то.
Тут в избе ярко загорелась лампочка.
— Ой, гляди-ко на ночь-то и свет дали, починили знать линию, — обрадовалась бабушка.
Алёшка с Максимкой щурились от яркого света и моргали.
— Бабуль, а расскажи ещё одну, ну пожалуйста, — затянули они свою песню, — Ну напоследочек.
— Али ещё не наслушались? Потом и на двор идти забоитесь.
— Не забоимся, мы вдвоём на двор ходим.
— Ну глядите. Расскажу ещё одну и хватит с вас.
Жила семья в одном селе, муж да жена. И не было у них детей. Вернее сказать, детки-то у них рождались, да только не жили долго. Горевали муж с женой сильно. Да что поделаешь, видимо судьба из такая.
И вот в один из дней постучался к ним в избу странник. Ночевать попросился. Старенький уже старичок, сухонькой, на палочку опирается, одет бедненько.
— На богомолье, — говорит, — Иду. Пустите, люди добрые. Гроза собирается. А я места много не займу. Хоть вон в сенцах прилягу. А за то, помолюсь я о вас в Троице-Сергиевой лавре, когда доберусь.
— Проходи, дедушка, — отвечают муж с женой, — Да за стол садись с нами.
Накормили они деда, муж его в баню позвал.
— Ты, говорит, — Давно, поди, дедушка, не парился. Давай-ка я тебя попарю да отогреешься на полкЕ.
Попарил он деда, рубаху свою подарил.
Домой пришли, спать его на печь уложили, сами на лавках легли.
Вот утром поднялся дед ранёхонько. Поклонился хозяевам и говорит:
— Вот спасибо вам, детушки, что вы меня старика уважили. За ваше добро и я вам помогу. Знаю я, что детей у вас нет. А беда вот в чём. Зыбка ваша виновата.
Подивились муж с женой, спрашивают старика:
— А что же с зыбкой-то?
— А ты сам её мастерил?
— Нет, — кивает муж, — Зыбка эта ещё жены моей, её в ней качали, лежала она эти годы на повети. А как первенец у нас на родился, так и достали мы её.
— Нельзя, — говорит старик, — В таких местах колыбель хранить. Места то нежилые, как амбар и баня те же. Водится там нечисть разная. А ребёночек ещё некрещеный, вот и беззащитен перед ними. А в вашей зыбке Мокоша своих детей нянчила на повети. Оттого и помирают теперь ваши младенцы.
-Что за Мокоша?
— Жила у вас на селе баба одна, колдовством занималась, а как померла, так и стал дух её Мокошей. Живёт она в неосвященных местах и людям вредит.
-Что же делать? — спрашивают муж с женой, — Выбросим ту зыбку да и дело с концом. Всё и наладится.
— Э, нет, — говорит старичок, — Зыбку-то вы выбросите да только надобно Мокошу из дома прогнать. Иначе она всё равно дитё изведёт.
— Как же нам её прогнать?
— А я вас научу. Как полная луна наступит, так зыбку эту берите да в лес идите, а в зыбку куклу тряпичную покладите. Мокоша следом пойдёт. Зыбку нужно будет в лесу оставить и домой возвращаться. Мокоша поймёт, что не её дитеныш в зыбке, следом побежит.
А в это время пусть тот, кто дома останется, три раза дом и весь двор с иконой обойдет, и три круга солью насыпет. Человек пройдёт, а Мокоша не сможет. Да священника позовите, пусть избу и весь двор обойдет с молитвой, водой святой окропит. Не вернётся больше Мокоша.
Поблагодарили муж с женой старичка. Всё, как он велел и сделали. Как из леса стали возвращаться, так увидели чёрную страшную старуху в лохмотьях. Бежала она следом, за деревьями хоронилась, проклятия  сыпала, а близко подойти не решалась.
Как год минул, снова тот старичок в избу постучал. В обратный путь с богомолья шёл. А в избе радость — дочка Алёнка народилась! Крепкая да пригожая, голубоглазая.
— Вот как бывает на свете, — сказала бабушка Алёшке с Максимкой, — А теперь давайте чай пить да спать ложиться.
~~~~~~~~~~~~~~~~
Елена Воздвиженская

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.