Много-много лет назад, когда в Париже зимой ещё топили печи, а по городу ездили в экипажах и санях, произошла эта удивительная история. А начиналось всё вполне обыденно.
Маленькая Софи, в бруснично-алом берете, шоколадном пальто, сапожках, варежках и вязаном шарфе, шла по заснеженной улице, изредка пиная ножкой застывший комочек снега. В руках она держала портфель с учебниками, а в сердце – обиду на весь мир. Губы девочки были сердито сжаты, внутри всё кипело от негодования. Единственное, что утешало Софи – это то, что по вторникам она навещала свою любимую бабушку, а раз в школе был урок музыки, значит, сегодня точно вторник!
Софи на минутку перестала дуться и огляделась по сторонам. Снег, словно кокосовая стружка, посыпал дороги и мост через Сену, дома надели снежные шапки до самых балконов… Красота! У Софи уже замёрзли ручки, и она вприпрыжку побежала в гости.
Бабушка жила в старом пятиэтажном доме с высокими потолками, хрустальными люстрами и мраморным камином в парадной. В квартире у бабушки, в углу гостиной, скромно спряталась голландская печь, которая усердно грела дом зимой. Иногда приходил настоящий трубочист и чистил дымоход. А как уютно было у этой печи зимними вечерами слушать сказки, сидя в глубоком кресле, укрывшись пледом… Софи вихрем влетела в комнаты, на ходу снимая берет и пальто. Бабушка в синем трикотажном платье и белом переднике сначала строго посмотрела на нее:
– Софи, раздеваться нужно в прихожей! – Но тут же, ласково обняв внучку, махнула рукой: – Проходи скорее, пока булочки горячие! У бабушки были ясные серые глаза и мелодичный голос. Она любила порядок, и казалось, что у неё и в доме, и в душе всё по полочкам: и кружевные салфетки, и книги, и стулья, и, наверное, каждая мысль – всё на своём месте.
Софи, помыв руки, взобралась на дубовый стул в столовой и стала с аппетитом уплетать сахарные булочки с горячим густым какао. – Как же вкусно, бабушка! – восклицала она. Бабушка, радостно улыбаясь, налила себе кофе из кофейника и спросила: – Расскажи, Софи, как ты провела день? Что нового в школе? На лицо Софи снова набежала грозовая туча: – У меня был ужасный день, бабушка! Ты учила меня быть доброй и помогать другим. И представь себе, весь день я совершала только добрые поступки: помогла Аннетт выучить стихотворение; отнесла книги учителя в библиотеку; полила цветы в классе; поделилась завтраком с Полем. И никто, никто из них не похвалил меня, не сказал, какая я хорошая и добрая! И меня это так злит! Я так старалась быть замечательной девочкой!
Бабушка внимательно посмотрела на внучку и сказала: – Милая Софи, постарайся-ка научиться вот чему: когда ты даришь доброту или помощь другому, сразу забывай об этом. А вот когда помогают тебе – запоминай. – А почему так? Я не понимаю, – растерялась Софи. – Милая моя, в каждом человеке живёт гордость. И когда ты выставляешь напоказ свои добрые дела и хвастаешься ими, гордость забирает их себе, она словно питается ими и растёт. И твоё сердце, вместо того, чтобы расцветать, портится и черствеет. Но, если ты забываешь о тех поступках, что делаешь для других, и помнишь то, что совершают для тебя другие, ты сеешь семена благодарности, и они вырастают в настоящую доброту, а гордость вытесняют из сердца. Софи немного подумала и ответила: – Вроде бы я поняла, бабушка. Но свои поступки запомнить почему-то легче.
Бабушка отошла в гостиную и достала из шкафа красивую шкатулку, обитую бархатом. Она закрывалась на золотой замочек. Затем бабушка разрезала лист бумаги для писем на несколько полосок и вручила девочке чудесную коробочку: – Это тебе, Софи. Пусть это будет твоя «шкатулка доброты». Каждый день ты будешь складывать в неё маленькие записки с чужими добрыми делами.
Софи, полюбовавшись шкатулкой, взяла острый карандаш и, усердно водя по бумаге, написала: «Бабушка угостила меня вкусными булочками», «Антуан помог мне встать, когда я поскользнулась на льду», «Поль нашел для меня редкую книгу».
…Прошло несколько недель. Шкатулка доброты наполнялась всё больше, а Софи хвасталась и гордилась всё меньше. Её глаза засияли спокойным светом доброты, как у её бабушки.
Девочка повсюду носила шкатулку с собой. Однажды, когда Софи спешила в школу, та выпала из раскрытого портфеля. Замочек откололся, ударившись о землю, крышка распахнулась, и холодный, вьюжный ветер закружил «записки доброты», разнося их по всему городу: по улицам, подоконникам и порогам… Когда Софи вернулась за шкатулкой, она была пуста. Девочка не расстроилась – ведь будут новые чужие добрые дела, и она снова напишет о них.
Тем временем прохожие по всему городу поднимали её записки, читали и изумлялись: «Спасибо Аннетт за то, что подарила мне леденец», «Спасибо папе за то, что проводил меня в школу», «Спасибо маме за то, что помогла мне сшить платок».
И жители города были так растроганы благодарными детскими записями, что в этот день случилось столько добрых дел, что и не рассказать. Благодарность витала на каждой улице, в каждом доме, окошке и сердечке. А гордость, надув щёки, изгнанницей вышла за городские ворота.
Автор: Ульяна Сергеева Художник Симонова Ольга Георгиевна
Жила-была на свете одна принцесса. Звали ее Ангелика-Мария-Ульрика-Брунгильда-Беренгария, потому что принцессам дают ужасно громоздкие имена. Поскольку она была еще девочкой, придворные дамы пока называли ее просто «ваше королевское высочество госпожа Ангелика». Будем так ее именовать и мы.
Ее королевское высочество госпожа Ангелика росла не похожей на других принцесс, да и вообще на обычных девочек. Не капризничала, не крутилась перед зеркалом, не любила шумных забав и всегда играла сама по себе.
Любимой игрушкой у нее была не кукла, а большущая подзорная труба. В нее Ангелика по вечерам разглядывала луну, а днем — дома и улицы города, расположенного вокруг королевского замка, или же смотрела, что происходит в саду. Жила принцесса в высокой башне, откуда все было отлично видно, а труба у нее была очень мощная, какими пользуются звездочеты.
И вот однажды летним утром Ангелика, сама не зная зачем, просто со скуки, навела свой окуляр на газон перед дворцом и увидела в стеклянном кружке такое, что ахнула.
В густом лесу зеленоствольных деревьев стоял тонколицый мальчик и очень внимательно смотрел прямо на Ангелику. Принцесса отодвинула трубу — мальчик пропал. Приложила — опять появился. Она осторожно помахала рукой — мальчик улыбнулся и махнул в ответ. Но видно его было только через увеличительное стекло. Что за напасть?
Ангелика сбежала вниз, на лужайку. Стала звать: «Невидимый мальчик, где ты? Отзовись!». Ничего — только звонко запищал комар.
Принцесса опустилась на коленки, наклонилась к самой траве, повертела головой туда, сюда. Снова крикнула: «Где же ты?».
И вдруг услышала тихое-тихое: «Я здесь, под цветком маргаритки».
Ах, то был не писк комара, а еле слышный голосок!
Отодвинув маргаритку, Ангелика увидела крохотного мальчика, ростом с половину ее мизинца. Протянула ладонь, и малютка бесстрашно на нее вскарабкался. Теперь можно было поднести его к лицу и разглядеть, как следует.
Он был хорошенький, как марципанчик, какими украшают рождественский торт. И вежливый — приподнял шапочку, поклонился.
Разговор у них сложился не сразу. Мальчику пришлось кричать во все горло, да еще прикладывать ко рту руки — иначе Ангелика не могла разобрать слов. Ей же надо было шептать, чтоб крошка не оглох.
Но ничего, понемногу оба приноровились, и завязалась беседа.
Выяснилось, что мальчик из вальдменхенов, лесного народца, родственного гномам. Просто про маленьких подземных обитателей знают все, а про их лесных кузенов — почти никто.
Они живут в глухих чащах и держатся от «великанов» (так они называют людей) подальше, потому что однажды, в стародавние времена, какой-то грибник раздавил своей ножищей великого вальдменхенского короля и даже этого не заметил.
Имя у мальчика было такое, что толстым человечьим языком не выговоришь, и принцесса нарекла своего нового приятеля Хальберфингером, Мальчиком-Полу-пальчиком.
Как ни удивительно, у них с принцессой нашлось много общего. Хальберфингер тоже рос не таким, как другие дети-вальдменхены. Его сызмальства манил большой мир, где над головой не темные листвяные кроны, а синее небо, и где обитают огромные великаны.
Рискуя быть раздавленным, он бродил по городским улицам, прокрадывался в дома, и все ему казалось диковинным — до тех пор, пока однажды в королевском парке он не увидел высоко-высоко, в окне башни, золотоволосую девочку, которая разглядывала облака через подзорную трубу.
Снизу девочка казалась «обычного роста» — так выразился Хальберфингер. Он стал часто приходить сюда, ему нравилось смотреть на принцессу (он, конечно, сразу догадался, что это принцесса).
Правда, теперь, когда она спустилась вниз, он увидел, что она тоже великанша, но что уж тут поделаешь, у всех свои недостатки…
— А как ты добираешься сюда из своего далекого леса? — шепотом спросила Ангелика.
— У тебя ведь такие крошечные ножки.
— Очень просто. Сажусь на своего верного майкефера и прилетаю.
— На кого?
— Да вон он, пасется, — показал мальчик на майского жука, ползавшего неподалеку.
И стал рассказывать про жизнь вальдменхенов, устроенную очень разумно и уютно.
Их просторные, теплые дома выдолблены из лесных пней. Землю они пашут на сороконожках, сеют землянику с брусникой, выращивают неслыханно изысканные трюфели.
Вместо собак держат муравьев, и те не только привязчивы к хозяину, но и способны защитить его от хищных земляных ос, а также могут выполнять всякие работы. В гости и по делам лесные человечки летают на жуках, а кто побогаче — на красивых бабочках.
Хальберфингер рассказал много чудесного, принцесса прямо заслушалась. Она тоже была бы не прочь попрыгать с тамошними детишками на упругой паутине или поучаствовать в скачках на кузнечиках.
Оба и не заметили, как наступил вечер. Ангелике нужно было спешить на скучный дворцовый ужин, ее гостю — возвращаться в лес, пока у майского жука от вечерней росы не отяжелели крылья.
Но Хальберфингер обещал завтра снова быть в саду, и с раннего утра, едва дождавшись, когда ее нарядят и причешут, принцесса уже ждала в беседке.
Они стали видеться каждый день. Ангелика тоже рассказывала своему другу про мир людей — про гордые города и смиренные монастыри, про глубокие моря и высокие горы, но больше всего Мальчик-Полупальчик любил слушать истории про рыцарей, что дают обет служить даме сердца и совершают ради нее разные подвиги.
«Жениться на даме сердца нельзя, потому эта форма любви самая возвышенная из всех», — говорила принцесса, ибо так было написано в романах, и она этому верила.
— А что нужно, чтобы стать рыцарем? — спросил однажды Хальберфингер, наблюдая, как Ангелика вышивает платок, на котором можно было бы разместить добрую сотню вальдменхенов.
— Нужно обладать храбрым сердцем и нужно, чтобы особа королевской крови коснулась твоего плеча шпагой.
— У меня храброе сердце, а ты особа королевской крови. Сделай меня рыцарем!
Ангелика сначала засмеялась, решив, что это такая игра, но малютка преклонил колено, приложил руку к груди и пропищал обет вечно служить принцессе Ангелике-Марии-Ульрике-Брунгильде-Беренгарии, оберегать ее от всех невзгод, а понадобится — не пожалеть и самое жизни.
— Чтобы любить великаншу, нужно очень много любви, но я ручаюсь, что во мне ее хватит. А твоей любви понадобится всего капелька, я ведь очень мал.
Тут принцесса смеяться перестала и задумалась, а потом спросила:
— Ты ведь еще мальчик? Ты, наверно, вырастешь и станешь побольше? Ну хотя бы размером с мою ладонь, чтобы я могла тебя поцеловать? Потому что дама сердца непременно целует своего паладина в лоб, когда провожает его на подвиги.
Но Хальберфингер ее расстроил. Сказал, что он, конечно, подрастет, но по великанским меркам совсем на чуть-чуть. Считать по-вашему, на две или три булавочные головки.
— Это хорошо, но я ведь тоже вырасту, — грустно молвила Ангелика.
— Считать по-вашему, на десять или двенадцать вальдменхенов.
— Что ж, — сказал он, — если ты станешь такой огромной, значит, я буду любить тебя еще больше.
И она вынула из своего шитья иголку, и коснулась ею маленького плеча, и объявила Мальчика-Полупальчика риттером фон Грюнвальдом, что означает «Рыцарь из Зеленого Леса».
Хальберфингер выковал себе из иголки шпагу и с тех пор всегда носил ее на боку, как и подобает рыцарю.
Прошло несколько лет. Мальчик-Полупальчик очень старался вырасти и стал выше не на две и не на три, а на целых пять булавочных головок.
Принцесса, наоборот, расти не хотела, питалась лишь овощами и фруктами, даже молока не пила — и вытянулась всего на пять вальдменхенов.
И все равно, садясь даме своего сердца на ее уже взрослую ладонь, Хальберфингер казался еще меньше, чем прежде. Но теперь у принцессы на лбу всегда была прикреплена лупа, какими пользуются часовщики, и, опуская ее к глазу, Ангелика хорошо видела возмужавшее лицо своего рыцаря.
Кроме того она заказала придворному ювелиру украшение в виде ажурного грецкого ореха, сплетенного из тончайших золотых ниток. Орех раскрывался, господин фон Грюнвальд садился внутрь, и принцесса вешала орех себе на шею.
Так они могли бывать вместе и на конных прогулках, и на празднествах, и на балах. Ее высочество ввела в придворную моду «аляйнтанц», танец в одиночку: грациозно кружилась сама с собой — так это выглядело со стороны, на самом же деле это она танцевала с миниатюрным кавалером.
Но в один, совсем не прекрасный день, прилетев в башню на своем майском жуке, Хальберфингер застал Ангелику безутешно рыдающей.
— Друг мой, я погибла! — прошептала она.
— Отец выдает меня замуж!
Рыцарь прикрыл рукой свое крошечное лицо, чтоб в лупу не было видно, как оно побледнело, и бодро сказал:
— Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Замужней даме я буду служить так же верно, как служил деве. Надеюсь лишь, что твой жених — самый достойный из всех принцев этого мира и заслуживает твоей руки.
Принцесса расплакалась пуще прежнего.
— Мой жених — самый отвратительный из принцев этого и любого другого мира! — воскликнула она, забыв, что от громкого голоса у Хальберфингера закладывает уши.
— Отец выдает меня за владетельного герцога Жыгмонта Благочестивого, которого все называют «герцог Жаба», потому что он лопается от жира и весь покрыт бородавками!
Насилу Хальберфингер добился, чтобы она рассказала все толком.
Королевство, которым владел отец Ангелики, было совсем маленьким. По сравнению с соседними державами — как вальдменхен рядом с великанами. Денег в казне и всегда-то было немного, а расточительный король обожал пиры и праздники, направо и налево раздавал долговые расписки, и вот пришел момент, когда все кредиторы разом потребовали уплаты. Надо было или закрывать королевство, или срочно где-то найти миллион золотом.
— Герцог Жаба предложил за мою руку как раз миллион, и батюшка не смог отказать, — заливалась слезами принцесса.
— Я несчастнейшая девушка на свете! Я даже не могу выброситься из окна, потому что мои родители, братья и сестры, все наши придворные и слуги станут нищими. Я пропала!
Но Грюнвальд положил руку на эфес своей иглы-шпаги и чопорно произнес:
— Не оскорбляйте меня, ваше высочество. Я ваш рыцарь, и, пока я жив, ничего дурного с вами не случится.
А потом снова перешел на «ты»:
— Лучше расскажи мне, каков он — герцог Жаба. Почему его прозвали Благочестивым?
— Потому что он боится нечистой силы, сглаза и привидений, а больше всего боится лишиться своего богатства. Каждый день Жаба ходит в церковь и молит Бога, чтобы сундуки в сокровищнице не опустели. И они ломятся от золота. Герцог может купить все и всех. Ах, друг мой, чем ты сумеешь мне помочь?
Из синих глаз принцессы опять хлынули слезы.
— Я обращу великана в бегство! — вскричал рыцарь.
— Благослови меня на подвиг, облобызай мое чело!
Ангелика наклонилась и хотела осторожно коснуться своими великанскими губами пускай не чела (оно было слишком маленькое), а хотя бы макушки, но с подбородка скатилась слеза и вымочила храброго воина с головы до ног.
— Такое благословение мне еще дороже, — молвил Хальберфингер, вспрыгнул на жука и улетел.
Ночью Жыгмонт Благочестивый спал в дворцовых покоях, предназначенных для высоких гостей. Назавтра должна была состояться помолвка.
Вдруг что-то кольнуло герцога в бородавку на толстой щеке. Это рыцарь фон Грюнвальд нанес человеку-горе удар своим мечом.
Жаба открыл глаз, почесал щеку и собирался спать дальше, но вдруг услышал тоненький голосок, звучавший словно бы прямо в ухе:
— Не спи, не спи, сгинешь!
— Кто здесь?
Герцог приподнялся на подушке, похлопал сонными глазами, но никого не увидел. Хальберфингер висел, ухватившись за кисточку на ночном колпаке.
— Приснится же такая чушь, — проворчал Жаба и лег на другой бок.
Тут в ухе снова раздалось:
— Не спи, не спи, сгинешь!
Озадаченный, герцог зажег свечу, посмотрел там и сям, заглянул под кровать. Никого!
Не иначе происки нечистой силы, подумал он, перекрестился и трижды прочитал «Отче наш».
Тут и в третий раз послышалось:
— Не спи, не спи, сгинешь!
— Кто ты? Где ты? — дрожащим голосом спросил Жыгмонт Благочестивый.
— Я твой Ангел-хранитель, которого к тебе приставил Господь за твои молитвы. В дурной переплет ты попал, бедняга.
Принцесса, на которой ты хочешь жениться, — колдунья. Разве тебе не рассказывали, что она с утра до вечера сидит в своей башне и смотрит в трубу на звезды? Она и сейчас не спит, колдует. Стоит твоей душе забыться сном, и все, ей конец. Сгинет безвозвратно. Спасай свою душу, пока цел!
Рыцарь едва успел выскочить из волосатого герцогского уха — так быстро выпрыгнул Жаба из кровати. Прямо в ночной рубахе и колпаке он выбежал из опочивальни, кликнул слуг, скатился по лестнице, протопал по двору до конюшни и умчался прочь на неоседланной лошади.
Больше его в королевстве не видели.
Целую неделю принцесса радовалась своему избавлению и горячо благодарила чудесного спасителя. А на восьмой день Хальберфингер прилетает — Ангелика опять печальней плакучей ивы…
— Ах, рыцарь, ты прогнал одну тучу, а взамен надвинулось сразу пять. Грозы все равно не миновать. Королевство разорено, и у батюшки нет иного средства, кроме как выдать меня замуж за того, кто больше заплатит.
Придворный художник сделал пять копий с моего самого красивого портрета, и гонцы развезли их пяти богатейшим государям. Все они холостые, потому что ни одна невеста за них не идет. Один до уродства безобразен, другой чудовищно жесток, третий полоумен, четвертый болен проказой, пятый схоронил восемь жен, и, говорят, сам их заморил. Пусть уж лучше меня выдадут за пятого…
И зарыдала.
Тогда рыцарь Грюнвальд сказал:
— Раз уж ты все равно плачешь, то, чтоб зря не пропадать хрустальной влаге, урони одну слезу на меня, благослови в дальний путь!
Принцесса уронила две…
Хальберфингер, весь мокрый, встряхнулся, словно гончий пес, и оседлал жука.
— Не уходи! Ничто на земле уже не спасет меня! — воскликнула Ангелика.
— У меня осталось мало времени, и я хочу провести его с тобой!
— На земле не спасет, а под землей — вполне возможно, — прошептал в ответ Мальчик-Полупальчик, но она, конечно, не расслышала. Разобрать тихий шепот вальдменхена может только такой же вальдменхен.
Путь, в который отправился Хальберфингер, для всадника на майском жуке был действительно не близким — за три реки и два озера, до высоких Альпийских гор.
Там, в старой заброшенной штольне, жила бабушка Мальчика-Полупальчика, старая гномиха. Как уже говорилось, подземные и лесные гномы состоят в родстве, они нередко женятся между собой.
Бабушка очень обрадовалась внуку, которого давно не видела. Обнимала его, целовала.
— Какой ты вырос большой!
Стала угощать копчеными мышиными хвостами, вареньем из пыльцы эдельвейса и прочими гномьими деликатесами, но Хальберфингер ничего есть не стал.
— Помнишь ли ты, что скоро мне исполняется восемнадцать лет? — спросил он.
— Как не помнить. Мой единственный внук станет совершеннолетним. Я уже выбрала для тебя дорогой подарок.
— Не надо мне ничего дорогого, — попросил Мальчик-Полупальчик.
— Подари мне какой-нибудь рудник с золотом.
— Зачем тебе эта дрянь? — удивилась бабушка.
— Золото тяжелое и мало на что годное. Что ты будешь с ним делать?
Гномы досконально знают, где под землей хранятся металлы, которые у людей считаются драгоценными. Золотых и серебряных копей у гномов как семечек в тыкве.
— Что за глупости! — продолжила старушка.
— Я тебе присмотрела подарок получше. На горе Химмельберг вот-вот дозреет Корень Мудрости. Такое случается раз в тридцать лет. Ты его отведаешь и станешь самым мудрым юношей на свете.
— Это прекрасный подарок, но давай ты мне подаришь волшебный корень, когда он созреет в следующий раз. На что мне в мои годы мудрость? Нет, подари мне золото!
Расстроилась бабушка, но делать нечего. Показала внуку, где под землей проходит золотоносная жила, длиной в целую милю.
Так Хальберфингер спас даму своего сердца во второй раз, и теперь уже окончательно.
Принцесса пошла к отцу и объявила: «Батюшка, я помогу вам расплатиться со всеми долгами, но взамен поклянитесь, что никогда больше не станете принуждать меня к замужеству и благословите меня на брак с тем, кого я полюблю — кто бы мой избранник ни был». Король поклялся в том на Священном Писании.
А своему маленькому защитнику принцесса сказала:
— Я никогда не выйду замуж, потому что люблю только тебя.
Услышав это, отважный рыцарь побледнел. Ему самому храбрости на такое признание никогда не хватило бы. Хальберфингеру часто снилось, как он надевает Ангелике на палец обручальное кольцо, но такое было возможно только во сне. Наяву его кольцо наделось бы разве что на ее волос.
— …Значит, если мы были бы одного роста… — начал он и не закончил.
— Я была бы счастливейшей принцессой на свете. Ну, да что о том говорить? Давай я лучше почитаю тебе роман о Тристане и Изольде…
Но рыцари не останавливаются ни перед какими препятствиями. В особенности, влюбленные рыцари.
Хальберфингер больше не заговаривал с принцессой о любви, но денно и нощно думал только об одном — как бы сделать так, чтобы его обручальное кольцо пришлось Ангелике впору.
Он побывал у сотни волшебников, колдунов, чернокнижников, фей и ведьм, расспрашивая их всех только об одном: возьмется ли кто-нибудь превратить малютку вальдменхена в человека.
Однако добрые кудесники за такое не брались, потому что операция эта чересчур опасна, а злые требовали в уплату душу, которую Грюнвальд отдать никак не мог — она принадлежала его любимой.
Но он не отступался и, в конце концов, отыскал того, кто не боялся опасных опытов и не гнался за чужими душами, потому что был не магом, а ученым.
Однажды Хальберфингер явился к принцессе в чрезвычайном волнении и рассказал вот что.
«В Богемской земле живет знаменитый алхимик доктор Панацельсиус. Много лет по приказу императора он пытается создать Философский Камень, способный превращать простые металлы в золото. Пока не создал, но попутно сделал много великих изобретений.
Одно из них — Философская Реторта. Она не умеет превращать одно качество в другое, но может менять количество. Это называется «квантомутация». На одном конце реторты трубка с отверстием в один дюйм, на другом — раструб во сто крат шире.
Субстанция, запущенная с узкой стороны, проходит через наполненный секретным эликсиром куб и выходит с широкой стороны в сто раз увеличившейся. Один подмастерье кладет в трубку унцию золота, а другой через минуту вынимает с другой стороны сто унций. Если нужно, то же самое мастер умеет проделывать и с живыми существами, — продолжил Хальберфингер, размахивая ручками.
— Когда императору вздумалось воевать с нечестивыми турками, Панацельсиус велел наловить в болоте маленьких тритончиков, пропустил их через Философскую Реторту, и оттуда вылезли боевые ящеры в человеческий рост. Увидев их, турки от ужаса побросали оружие и разбежались.
А когда император отправлял посольство к индусам, которые поклоняются коровам, алхимик запустил в реторту с широкой стороны обычную корову, а из трубки вышла крошечная.
Индийский царь от такого подарка был в восхищении. Я списался с мастером и договорился, что выкуплю минуту квантомутации за сто унций золота, чтобы императорская казна не понесла убытков. Если можно увеличить тритона, то чем я хуже?»
Ангелика завизжала от восторга, бережно взяла рыцаря двумя пальцами и закружилась с ним в танце. Но любящее сердце по-особенному чутко, и его вдруг стиснула тревога.
— Ты чего-то недоговариваешь, — прошептала принцесса.
— Умоляю, скажи мне всю правду.
У вальдменхенов есть один недостаток. Они совсем не умеют лгать. Хальберфингер очень хотел соврать, но не смог.
— Увеличивать живых существ труднее, чем неодушевленную материю, — неохотно сказал он.
— Это не всегда проходит гладко. Из десяти тритонов живым наружу выходил только один. То же было и с коровами…
Но ты за меня не волнуйся! — тут же воскликнул он.
— Я нисколечко не боюсь, и со мной ничего плохого не случится. Вальдменхены славятся удачливостью, а я из них самый везучий — ведь меня полюбила ты.
Но Ангелика закричала от ужаса.
— Лучше пусть остается все как есть, — говорила она.
— Будем жить, как жили, и даже лучше. Я закажу для тебя уютный кукольный домик, чтобы ты мог жить в моей комнате, и мы сможем никогда не расставаться.
— Как ты можешь мне такое предлагать? — обиделся Грюнвальд.
— Да лучше я буду лежать в кукольном гробике!
Зная его упрямство, принцесса поняла, что он не отступится. И смирилась.
Попросила лишь об одном: что отправится к алхимику вместе со своим рыцарем и перед квантомутацией оросит его слезами, которые всегда приносили Хальберфингеру удачу.
На том и порешили.
Лаборатория доктора Панацельсиуса располагалась в подвале императорского дворца, и охраняли ее еще лучше, чем самого императора. Дюжие гвардейцы стояли у железных дверей снаружи и изнутри, стерегли Философскую Реторту.
Принцесса с содроганием посмотрела на стеклянное сооружение, похожее на гигантскую рыбу-меч с узеньким носом, овальной тушей и широченным хвостом. В середине бурлила и пенилась зловещая жидкость багрового цвета.
Это чтобы не было видно крови, если превращение не удастся, подумала Ангелика и стиснула зубы, чтоб не закричать. А рыцарь фон Грюнвальд пребывал в радостном нетерпении. Он любезно поблагодарил великого ученого за разрешение воспользоваться ретортой.
— А? — спросил Панацельсиус, который был глуховат от старости.
— А где юноша, который мне писал?
Доктор был еще и слеповат.
— Позвольте вам представить благородного господина фон Грюнвальда, — церемонно сказала принцесса, ставя Хальберфингера на стол прямо перед алхимиком.
— Вам лучше воспользоваться лупой.
Панацельсиус посмотрел в увеличительное стекло и сказал:
— Это будет очень интересный эксперимент. В случае успеха он прославит меня еще больше. Вы готовы, сударь?
Со стола донесся писк:
— Готов! Поднесите меня к трубке. Но брошусь я в нее сам. Что ты плачешь, милая? Через минуту мы встретимся вновь. Я не прощаюсь.
— Я плачу, чтобы благословить тебя на подвиг слезами. Но мне очень страшно, и мои слезы посолонели до горечи. Зажмурься, не то у тебя защиплет глаза.
Хальберфингер зажмурился, но ни одной слезы на него не упало. Вместо этого раздался шелест, стук каблучков, и когда рыцарь удивленно открыл глаза, он увидел, что Ангелика с разбега, головой вперед прыгает в широкий раструб реторты.
Принцессу подхватило вихрем, закрутило, затянуло в стеклянный куб, и она исчезла в красном водовороте. Рыцарь Грюнвальд закричал так пронзительно, что услышал даже глухой алхимик.
— Мы так не договаривались, — сказал доктор, — но это тоже очень интересный эксперимент. Посмотрим, удастся он или нет. С одной из коров получилось.
Но Хальберфингер смотреть не стал. Он закрыл глаза ладонями и приготовился к тому, что сейчас разорвется сердце.
Эликсир в кубе еще немного попенился, побурлил и успокоился. Жидкость снова стала прозрачной, но принцессы внутри не было.
— Какая досада, — вздохнул доктор Панацельсиус.
— Вы привели с собой только одну принцессу, господин рыцарь, или у вас есть еще?
— Помогите мне, я не могу отсюда вылезти! — раздался тут тихий, но очень сердитый писк.
— Проклятое стекло такое скользкое!
Это кричала из узкой трубки крошечная, в три четверти дюйма ростом, принцесса. Она была совершенно мокрой, но выглядела вполне прилично, потому что платье тоже уменьшилось и по-прежнему было ей впору.
Тут и сказке конец. Хальберфингер и Ангелика жили в Зеленом Лесу, среди вальдменхенов, очень долго и очень счастливо.
Очень долго, потому что век лесных гномов намного длиннее человечьего, а очень счастливо, потому что ей больше не нужно было смотреть на любимого в лупу, ему же не приходилось кричать во все горло, чтоб быть услышанным. Для счастья вдвоем этого вполне достаточно.
А бывает ли на свете что-нибудь лучше счастья вдвоем?…
__________________ Борис Акунин Сказки народов мира «Немецкая сказка»
Лешакова кума Мари Павлова * Шли два мужика из города. Один-то, Мартьян, был зажиточный, а второй — Касьян — бедный, только и есть добра, что на самом надето. Идут они этак, Касьян и спрашивает богатого соседа: — А скажи, Мартьян, отчего ты все богатеешь, а я, сколь ни работаю, а все беднота? — Сметку надо иметь! — смеется Мартьян, — Да родиться удачливым. Вздохнул Касьян: где ж ему взять такую сметку, коли ее нету?.. Идут они дальше, вдруг видят — на дороге мешочек лежит. Развязали — а там мучица! Так, одна горсточка. Мартьян и говорит: — Ну ее, поди-ка, она лежалая. А Касьян подхватил мешочек и понес: — Какая ни есть, а все — мучица! Мартьян и давай тут над Касьяном потешаться: — Вот, брат, ты и забогател! Целых три дня пресными лепешками сыт будешь! — Мне и то прибыток, — говорит Касьян, — Три дня еще с голодухи не помру, значит. Идут дальше, смотрят: навстречу им старуха с мальчонкой. Одежонка-то на обоих совсем бедная. Увидала старуха мужиков, поклонилась им и спрашивает: — Родимые, не видали вы тут где мешочка с мукой? Надысь мы тут шли, да вот и обронили. Мартьян снова смеется: — Что ж ты, старая, сегодня вчерашний день ищешь? — А то и поищешь, — отвечает старуха, — коли до завтра дожить захочешь. Мартьян, знай себе, посмеивается, а Касьян протянул старухе мешочек и говорит: — Вот, мать, твой мешочек, не затерялся. Уж старуха благодарила-благодарила на радостях, все кланялась да кланялась! Пошли мужики дальше, а Мартьян снова над Касьяном надсмеивается: — Понял ли, дуралей, отчего тебе не забогатеть никогда? Сметки у тебя нет! Ходил бы ты три дня сытым, а теперь стучи от голода копытом! Касьян, было, смутился, а потом думает: бабка сама старая, да малец еще с нею, нашел, на ком наживаться! Сам будешь сытый, а старый да малый с голоду помрут! Подумал так про себя, слышит, бежит кто-то позади. Оглянулся — а там мальчонка давешний. — Бабаня, — говорит, — отсыпала мучицы, да наказала тебе передать! И подает Касьяну мешочек, чуть поменьше прежнего. Касьян поблагодарил, взял мешочек, а Мартьян пуще прежнего смеется-потешается: — Убогий нищему милостыню подал! Пришел Касьян домой, решил теста замесить. Испеку, думает, хлебца али лепешек. Развязал мешочек, а там — камешки самоцветные! Целая пригоршня! Обрадовался Касьян, отобрал несколько камешков, побежал к Мартьяну: — Продай мне, сосед, мучицы да маслица! А Мартьян услыхал, что сосед муки да масла купить хочет, чуть живот со смеху не надорвал! — Никак забогател-таки? Копеечку нашел да от меня припрятал? — Ну, копеечку — не копеечку, а все ж таки! — отвечат Касьян и протягивает Мартьяну камешки. У того аж глаза чуть не лопнули! Давай он выспрашивать, откуда у Касьяна такое богатство, а тот, простая душа, и поведал все, как есть. Смекнул Мартьян, что тут поживиться можно да и говорит: — Так-то оно хорошо, сосед, да только изба у тебя больно ненадежная: ни замка, ни запора. А ну, как воры заберутся? Враз всего лишишься! Ты приноси ко мне свое добро на хранение, а как будет у тебя нужда в мучице, так я тебе и отсыплю. Касьян и согласился! Вот раз, другой, третий отсыпал Мартьян Касьяну мучицы, а на четвертый — уж поменьше, а там и еще меньше, и еще, а потом и вовсе ничего не дал. — И так я тебя, — говорит, — вон сколько кормил, да и то себе в убыток! Давно уж твои камушки кончились, да и то сказать — половина ненастоящие. Опечалился Касьян. Что дальше делать, как зиму пережить? Думал он, думал, и решил в лес пойти. Может, хоть ягод мерзлых набрать случится? Пошел Касьян в лес, долго ходил, далеко забрел, а ничего не нашел. Сел на пенек и заплакал. Вдруг слышит — за кустами ходит кто-то. Оглянулся, смотрит — молодуха. Коса темная вокруг головы уложена, платье зеленое, на плечах платочек зеленый, а в руках — прутик с листочками. Увидала молодуха Касьяна, не испугалась вовсе, глянула строго и спрашивает: — Ты чего тут сидишь, воешь, зверье пугаешь? — Да вот… — развел руками Касьян, — По грибы да ягоды пришел. Рассмеялась молодуха на весь лес! Хохочет-заливается, в Касьяна пальцем тычет: — Спохватился! Ты бы еще по первому снегу за грибами-то пришел! Вздохнул Касьян. Так уж ведется, видать, чтоб над бедным человеком везде смеялись. Вспомнил он тут старуху, что на дороге им встретилась, и отвечает, как она ответила: — Будешь и сегодня вчерашний день искать, коли до завтра дожить хочешь. Улыбнулась тут молодуха, но уже по-доброму совсем. Говорит: — А что же сосед твой, Мартьян, не поможет тебе? Махнул рукой Касьян, думает: чего буду ходить да на соседа жалобиться? — Да что Мартьян? — отвечает, — Чай, Мартьяну и самому есть надобно. — Ну, так, так. — кивает головой молодуха, а сама ровно задумалась. — Ладно, Касьян Иванович, пойдем-ка со мной! Привела она Касьяна к старому дубу. Ствол у того дуба — в три обхвата, высота такая, что коли наверх смотреть, так и шапку уронишь. Хлопнула молодуха в ладоши, отворилась дверка неприметная. Касьян прошел в нее да и ахнул! Как есть перед ним палаты княжеские! Чисто, светло, просторно! А по всем углам — каменья самоцветные да серебро-золото насыпано. — Ну? — усмехнулась молодуха, — Чего стоишь? Загребай шапкой, сколько хочешь! А Касьян шапку-то в руках мнет, а сам ни с места. — Не мной, — говорит, — сюда положено, не мне и выгребать. Вот тебе шапка, положи сама, хозяюшка, сколь захочешь. — А сколько тебе богатства надо? — прищурилась молодуха. — Да мне бы только зиму пережить да весной посеяться, а там уж лишь бы был год урожайный, я и не пропаду! — отвечает Касьян. Засмеялась молодуха, хорошо так, радостно засмеялась! — Добрые твои слова, Касьян Иванович! Ну, будь по-твоему! Схватила она руками пригоршню золота и насыпала Касьяну в шапку. — Спасибо тебе, красавица! — говорит Касьян, — Не знаю, кто ты будешь, а только век твоей доброты не забуду. — Еще вот что, — говорит молодуха, — Коли спросит тебя кто, откуда, мол, добро, так ты не таись, так и так, мол, сказывай: лешакова кума дала. Пошел Касьян назад в деревню, да сразу к Мартьяну и завернул: — Я тебе, сосед, должок отдам, коли за мной имеется, да хочу купить у тебя припасов на всю зиму! — и показывает Мартьяну золотые монеты. Тот, как увидал, что Касьян снова богатством обзавелся, так чуть языка не лишился! Стал расспрашивать да выпытывать, а Касьян не таится, все, как есть рассказал: лешакова кума дала! — Да ты, сосед, не смеяться ли надо мной удумал? — спрашивает Мартьян. — Что ты! Вот как тебя ее видел! Отпустил Мартьян Касьяну припасов на всю зиму, и пшеницы на посев, забрал золото в уплату и призадумался. Вот ведь Касьян — дурень дурнем, а гляди-ка, опять с барышом! Уж коли такому-то повезло, так ему, Мартьяну, в десять раз повезет! У него и сметка есть, и счастье на его стороне! Собрался Мартьян, запряг лошадку в телегу, наложил на нее мешков покрепче и отправился в лес. Сел на пенек, и притворился, что плачет. Вдруг слышит: идет кто-то, обернулся — молодуха. Коса темная вокруг гловы уложена, платье зеленое, платочек зеленый на плечи накинут, в руках прутик-веточка с листочками — все, как Касьян указывал. Глянула на Мартьяна строго: — Ты что тут сидишь, воешь, зверье пугаешь? — Я по грибы да ягоды пришел! Захохотала молодица на весь лес, аж макушки у сосен зазвенели. — Кто ж по сю пору за грибами ходит? — спрашивает. — Кто счастлив родится, у того и сорняк пшеном колосится! — отвечает Мартьян. — А кому свезет, так тот и гриб зимой найдет! — А ты, стало быть, счастлив родился? — насмешничает девка. — И счастлив, и умен — мне все нипочем! — Ишь какой! — дивится молодуха. — Ну, что ж, испытаем твое счастье да разумение! Привела она Мартьяна к старому дубу. Ствол у того дуба — в три обхвата, высота такая, что коли наверх смотреть, так и шапку уронишь. Хлопнула молодуха в ладоши, отворилась дверка неприметная, Мартьян прошел в нее да и ахнул! Как есть перед ним палаты княжеские! Чисто, светло, просторно! А по всем углам — каменья самоцветные да серебро-золото насыпано. — Ну? — усмехнулась молодуха, — Чего стоишь? Загребай шапкой, сколько хочешь! Как услыхал Мартьян такие слова, так и давай золото да серебро шапкой загребать, в мешки ссыпать да на телегу сваливать. А молодуха ему не мешает, стоит себе в сторонке да прутиком помахивает. Вот навалил Мартьян полну телегу добра, а оси-то возьми да и подломись под тяжестью, все колеса в разные стороны и раскатились! — Ах, ты, колымага проклятущая! — затопал ногами Мартьян. Выпряг он лошадь, и давай мешки ей на спину кидать. Только последний мешок накинул, а лошадь возьми и упади. — Кляча ломотная, чтоб тебя! — закричал Мартьян. Схватил он самый большой мешок, да в него еще сверху золота насыпал, да еще горсточку, да еще пригоршню, да еще маленько!.. Взвалил мешок на спину и пошел, шатаясь, по тропинке, на молодуху и не оглянулся, спасибо не сказал. А мешок-то на полдороге и треснул, как есть разошелся. Рассердился Мартьян, заругался, забранился на весь лес! Собрал добро, скинул армяк, скинул рубаху, увязал, сколько влезло, да и еще подбавил. Пошел дальше. Ну, рубаха первой порвалась, все в траву просыпалось. Потом уж и армяк на лоскуты развалился. Пуще прежнего разбранился Мартьян! Снял он сапоги, стал золото в сапоги сгребать, полным-полнехоньки набил, да еще и сверху добавил. Пошел босиком, а и сапоги-то не выдержали, почти у самой деревни по швам расползлись и все добро по дороге раскатилось. Как последний камешек самоцветный упал, так и стало все богатство пылью. Пришел Мартьян в деревню в одних портках. Народ его окружил, спрашивают, что такое с ним сталось, уж не разбойники ли напали? — Лешакова кума меня обобрала! — причитает Мартьян. — Посулила золота да и обманула, полдючая! Люди слушают такие слова, смеются, судачат: — Гляди-ка, никак Мартьян-то наш ополоумел! — Вон чего выдумал: кума лешакова ему золота да самоцветов отсыпала! — Может, в драке где приложили, вот и занедужил головой? — Ой, беда! Мартьян из ума выжил! А Мартьян, знай, свое твердит: — Лешакова кума, ведьма, меня обманула! Так бы и пошла о Мартьяне молва, дескать, ума решился, да Касьян услыхал шум, смекнул, в чем дело. Вышел к народу да и говорит: — Ну, чего расшумелись-то! Эка невидаль — подгулял человек! Был у кумы на именинах, да и хватил лишку! Ну, тут народ посудил, дескать, кто в праздник без грешка, да и разошелся. Мартьян лешаковой кумы науку надолго запомнил! Все добро, что у Касьяна выманил, вернул тому обратно, и уж больше своей сметкой да счастьем ни перед кем не бахвалился. А Касьян зиму прожил безбедно, а к весне засеял поле пшеницей, по осени хороший урожай собрал, зажил счастливо. Счастье — оно простых да работящих любит! ~~~~~~~~~~ Мари Павлова
Жил в большом селе Захар-кузнец. Вдовый мужик, остался с одной девчонкой махонькой, Таиской. Матушка Захарова перебралась к ним, чтоб за внучкой приглядывать, так они и жили втроем.
Матушка у Захара хорошая была, добрая, только уже старая совсем. А по старости, известное дело, человек то не в разуме, то не в памяти, то в дремоте. Захочет, бывало, Таиска с подружками побегать, бабаня не пускает:
— Маленькая, заблудишься, леший из лесу выскочит, украдет тебя. Захочет девчонка воды набрать, опять бабаня держит: — В колодце Колодезник сидит, утащит тебя к себе. Захочет курам покрошить, и тут бабаня: — Куры глаза подерут. не ходи к ним. Так и росла Таиска, ничего делать не умела, да пуще того, всего на свете боялась. Вот померла бабаня, стала Таиска с отцом в кузню ходить. Отец работает, она рядом крутится. Раз просит Таиска:
— Тятька, можно я на другой конец села сбегаю? Я только туда и обратно по улице! — Что ж, беги. — разрешил отец. Уж он и сам видел, что девчонка всего пугается, а тут — сама погулять просится, как не позволить!
Побежала Таиска по улице, весело ей стало! Солнце светит, лето в разгаре, приволье, и совсем не страшно! Добежала до конца села, все ей в диковинку, все ново да любо. Глядит Таиска — по улице женщина идет, никак из лесу. Оробела Таиска, а все ж любопытно ей. Отбежала чуть в сторонку и спрашивает: — Ты, тетенька, куда же ходила? Не в лес ли? — В лес. — улыбается та. — Да как же ты, тетенька, не забоялась? — спрашивает Таиска. — Ведь там же отшельник жил, мне бабаня сказывала! — Что ж, — отвечает женщина, — Раз святой человек в лесу жил, значит, земля там намоленная, страху никакого нету. — Ишь ты! — подивилась Таиска.
— И вправду! — Ты чья такая будешь? — спрашивает женщина.
— Что-то я тебя раньше не видала. — Я — Таисья Захарова, кузнеца дочь. — отвечает Таиска, — А тебя как звать? — А я — Прасковья Михайлова. — засмеялась женщина.
— Коли хочешь, то попросись у отца, и приходи ко мне завтра, вместе в лес пойдем. Обрадовалась Таиска! Прибежала к отцу, давай упрашивать. Тот рад-радехонек, видит же, что скучно девчонке одной-то, да и в кузне ей не место.
Так и стала Таиска к Прасковье каждый день бегать. Та по хозяйству хлопочет, и девчонка при ней. Всему ее Прасковья учила: и полоть, и кашу варить, и рубаху зашить, и грибы-ягоды находить. Девчонка смышленая оказалась, всему быстро училась. И Прасковье в радость. Своих детей у нее не было, очень она тому печалиалсь, а тут и прикипела к девчонке. — Как это, тетенька, у тебя ловко все получается! — скажет Таиска. — И у тебя так получится, вот погоди-ка! — А ведь, и правда, вовсе не трудно! Как же это бабаня меня ничему не учила-то? Я бы уже вон сколько всего умела! Вздохнула Прасковья, но отвечает так: — Бабаня у тебя жалостливая была, Таюшка. Она сама тяжелую жизнь прожила, вот и хотелось ей тебя поберечь. Ты не серчай на нее, а всегда за нее молись, и за матушку твою. Добрые люди на такое дело глядели да радовались: — Прасковье Бог дитя послал, а сиротке — матушку. А злым-то людям чужая радость, известно, спать не дает. Вот как-то тетка Кротиха, первая на селе сплетница, подкараулила Прасковью у колодца: — Здравствуй, Прасковеюшка! Ты, что ли, к кузнецу в няньки нанялась? — С чего бы это? — А с того, что к тебе Захарова дочка зачастила, неспроста ведь! — Что ж с того? — отвечает Прасковья. — Да люди бают, мол, Прасковея кузнеца через дитя приманивает. — Мне в том нужды нет, тетка Пелагея. В мои лета детей женят, а не себе женихов приискивают. А у тетки-то Пелагеи свое на уме было!
Захар дома стал примечать, что изба подметена, каша — какая-никакая — а сготовлена, в огороде лучше, куры с голоду не квохчут. Девчушка его все что-то хлопочет, и не пугливая стала. Спрашивает отец: — Кто тебя кашу варить выучил? Али сама? — Нет, тятя, это тетенька Прасковья мне показала. Она и латать меня научила, и прясть, и печку топить! — И на колодец ходить не боишься? — смеется Захар. — Нет, тятя, не боюсь теперь! Тетенька Прасковья говорит, что в колодце зла нет, а только вода свежая да студеная, и что в Божьем мире все светло и радостно. — Вон как! — подивился Захар. — Что ж, умная, знать, твоя Прасковья. — Вот бы, тятя, она к нам погостить зашла! — Позовем как-нибудь. — пообещал кузнец, а сам думает: должно быть, Прасковья эта — старушка какая набожная, надо бы проведать ее.
Много ли, мало ли прошло, а стучится тетка Кротиха к Прасковье в избу. — Прасковеюшка, а я к тебе, голубушка, пошептаться бы нам с тобой! — Проходи, тетка Пелагея, потолкуем, коли надобность есть. — Ты, вишь, Прасковеюшка, с Захаровой девчонкой больно сошлась, уж она тебя за матушку привечает, поди. — начала Кротиха. — Далась же тебе, тетка, Захарова дочка! — Да я не про то, Прасковеюшка, — залебезила Кротиха. — Я по делу. Хочу я, голубка моя, свою Маланью за Захара спроворить. Прасковья смеется: — Чем же я тебе помогу? Захару у меня не спрашиваться, Маланье твоей тоже. — Да, вишь ты… — мнется тетка Кротиха, — А вот кабы, Прасковеюшка, Таиска к тебе жить перешла? — Как — ко мне? — ахнула Прасковья, — Чай, у нее отцова изба цела! — Экая ты недогадливая! — раздосадовалась Кротиха.
— Молодым-то девчонка только помеха! А тебе своих деток Господь не дал, так и бери себе Таиску, да и живите вдвоем! — Вон оно что! — смекнула Прасковья.
— Ты свою Маланью замуж, а девку — вон из дома!.. Что же, и Захар согласен родное дитя выгнать? — Экая ты, Прасковья! — лебезит тетка, аж ужом вьется, — Да ведь я тебе об чем толкую? Не выгнать, а к тебе, значит. Экая ж ты баба несговорчивая, право слово! — Ладно. — поднялась Прасковья.
— Некогда мне с тобой болтать. Коли сладишь свое дело, так я согласная. Пусть Таисья у меня живет. — Вот и хорошо, голубушка ты моя! — засуетилась тетка, — Уж как вам хорошо вместе-то будет!
Спровадила Прасковья тетку Кротиху и задумалась. Каков этот Захар-то! Сам женится, а родное дитя из дому гонит! Оно, конечно, привязалась она к Таиске, как за свою дочь ее почитала, и место в избе ей найдется… а все не по-людски! Решила Прасковья сама сходить в кузню да пристыдить Захара. А уж тетка Кротиха давно в кузне, прямо от Прасковьи туда и побежала. — Здравствуй, Захар Тимофеевич! Дело у меня к тебе, уж такое важное! — Ну, говори, Пелагея Ивановна. — Ты, чай, слыхал про Прасковью-то Михайлову от своей девчонки? — Слыхал, — отвечает Захар, — Любит она ее. — Вот и люди то же говорят! Уж как хорошо им вдвоем-то было бы, чего лучше!.. Знамо, девчушке без женского пригляду никак нельзя. — Так-то верно. — согласился Захар. — Да ведь, Захар Тимофеевич, и то сказать: тебе самому без жены, поди, тоскливо. — Ну, тоскливо — не тоскливо, а уж я не молодой. Вдовый да с дитем. — Так я об чем и толкую тебе, Захар Тимофеевич! — наседает тетка Кротиха.
— Таиску твою Прасковья возьмет, да с радостью! А ты бы и женился тогда. Да вон хоть на моей Малаше, чем тебе не невеста! — Ишь как! — усмехнулся Захар.
— Твоя Малаша девка хорошая, Пелагея Ивановна, да только молодая больно. На что ей такой, как я? — Ты не думай, Захарушка, я добра тебе хочу. Ну, как вам с Таиской одним жить? А то бы она с Прасковьей, а ты — с Малашей, на что ладно!
Спровадил Захар тетку Кротиху и задумался. Прасковья-то эта уж не работницу ли дармовую ищет на старости лет? Ужо привязалась к девке, что и в избу взять готова! А ну, как он женится, а Таиска, и впрямь, захочет к Прасковье перейти? Эх, не по-людски это, из родного дома, от отца бежать! Решил Захар сам сходить к Прасковье да все разузнать.
Вот вечером только хотел Захар кузню запереть, глядь, идет кто-то. Пригляделся Захар — женщина, незнакомая. Думает: погожу, может, ей работа какая нужна. Подошла она, остановилась. — Не ты ли будешь Захар Тимофеевич? — спрашивает. — Я самый. Тебе сработать чего? — Я поговорить с тобой пришла. Прасковьей меня звать, я за излучиной живу. — Наслышан я о тебе от Таиски. — говорит Захар, — Спасибо тебе за девку! Без матери ведь растет, сама знаешь… — То-то, что знаю! — накинулась на него Прасковья.
— Без матери, да еще и отец из дому гонит! — Что ты! — удивился Захар, — Кого это я гоню? — Ты как хочешь, — говорит Прасковья, — а я тебе в глаза скажу! Коли женишься, так это дело доброе. Да только где это видано, чтоб жена в дом, а дитя из дому? — Сдурела баба! — только и развел руками Захар.
— Да не ты ли сама девку сманиваешь? — Али ты пьяный без праздника? — всплеснула руками Прасковья. «С чего я решил, что она — старуха?» — дивится про себя Захар.
— «Молодая еще, статная, красивая». «Я-то думала, худой он человек, а он, гляди-ка, и не таков вовсе.» — дивится Прасковья.
Стоят они этак, а тут как раз Таиска с подружками пробегали. Увидала их Таиска, кричит подружкам: — Вон мои тятя с матушкой, побегу я, милые! — и помчалась к Захару с Прасковьей. — Слыхала? — улыбнулся Захар.
— Что скажешь, Прасковья? А что тут долго говорить, по осени и свадьбу справили! Тетка Кротиха тогда — уууух, и злилась! Так злилась, что аж Малашку свою стала ругать. А Маланья ей отвечает: — Пусть себе кузнец женится, на ком хочет! Меня вон Гришка свататет, люб он мне, за него только и пойду! Хорошая девка была Маланья! И Гришка хорош был. Ладно они зажили, а как внуки пошли, так и тетка Кротиха повеселела, души в детках не чаяла.
А Захар с Прасковьей и Таисью вырастили, и других деток им Бог послал. Младшие дети Таисью во всем слушались, так им Прасковья велела. Таисья ее уже не тетенькой звала, а матушкой, как и положено в семье.
А семья у них большая была, дружная, всем на загляденье. Долго они жили, а сколько — того никто не считал. Внуков дождались, а сказывают, и правнуков даже!
