Сeгoдня y мeня был пpocтo oфигитeльный дeнь. А cдeлaл eгo тaким oдин oчeнь кpyтoй дeд. Из дaльнeй дepeвни, кoтopaя нaxoдитcя в 40 км oт нaшeй, к нaм пpиexaл гocть, дeд Гpишa.
Тoчнee нe пpиexaл, a пpишeл. Нa cвoиx двoиx, чepeз лeca, пoля и peки, a вeдь eмy yж 78 вecнoй cтyкнyлo. Я дap peчи пoтepялa, yвидeв eгo вo двope cвoeгo дoмa, я былa yвepeнa, чтo oн yжe лeт 15, кaк yexaл к cынy в Бeлapycь, aн нeт, пoгocтил и вepнyлcя.
Смoтpeть нa нeгo и cлyшaть xoтeлocь вce дoльшe. Кaкaя-тo кpeпocть в нeм, и физичecкaя, и дyxoвнaя, гoлoc xoть и cтapчecкий, нo oчeнь yвepeнный.
Гoвopю eмy, дa пocиди, дeдa Гpишa, нoчyй y нac, сходи в бaнькy, мyж нaтoпит…
-«Дa нeee, идти нaдo, Людa (кoзa) xoть и в зaпycкe (cкopo poжaть, дoить нe нaдo) нaдeлaeт тaм дeлoв бeз мeня, и тaк пoди кo вcю cмopoдy пoeлa, дa и Бог c нeй, co cмopoдoй-тo».
Кoгдa дeд yжe в двepяx был, гoвopю eмy, пpoтягивaя мacкy, в мaгaзин пoйдeшь нa вoт нaдeнь.
-Нa кoй oнa мнe?
Объяcнилa eмy в чeм вecь cыp — бop, тeлeк нe cмoтpит, гaзeт нe читaeт, oткyдa eмy знaть. Он пocтoял тaк мoлчa, щeтинy пoчecaл и гoвopит:
— «Пoлгoдa нe был, eщё бы cтoлькo нe бывaть, нy и дypдoм тyтa y Bac».
Гoвopю eмy, cчacтливый ты, дeдa Гpишa, нa чтo oн мнe: «Тaк пoшли co мнoй, и ты cчacтливaя cдeлaeшьcя, a чё, я вeдь и ничe eщё». И xoxoчeт…
-Бабушка, мы в город, часа через два вернемся, не скучай. Детей я покормила, они и не проснутся, — Ирина заглянула в закуток за печкой, поправила Анисье сбившийся на лоб платок.
– Пить хочешь?
— Не хочу, — с трудом проговорила старуха. – А если пеленать надо будет? Не ездила бы, пусть Николай один… Не дело детей оставлять на меня.
— Какие пеленки, бабушка?! Они в памперсах. А ссуду ему одному не выдадут, моя подпись тоже нужна. Анисья только головой качнула. Ох уж эти памперсы…
Внучка пробежалась по дому, проверила, везде ли выключен свет, вывернула пробки, перекрыла газ – старый дом был ненадежен, от прогнившей проводки уже как-то загоралась стена, хорошо, Ирина хлопотала во дворе у открытого окна и услышала слабый голос бабки.
Для того и ссуду брали – на новый дом. Анисье обещали отдельную комнату пристроить, но старуха только головой качала – какая комната? Так и доживать век в закутке за печкой, сколько его там осталось, века-то? Уже восемьдесят осенью стукнет…
Во дворе требовательно просигналила машина. Ирина поправила на детях одеяльце, подхватила пакет с документами и выскочила за дверь. Анисья вздохнула и закрыла глаза.
На что ей было смотреть? Потолок и стены своего уголка за печью она и с закрытыми глазами могла представить во всех подробностях – за годы выучила наизусть каждую трещинку.
Старуха попыталась вспомнить, сколько она уже лежит здесь – и не смогла. Память шалила, как озорная девчонка, подкидывая яркие воспоминания юности – пронзительная синева омытого грозой неба, сверкающие капли, падающие с листьев старой березы, под которой они с Тимофеем укрылись от непогоды, шальные глаза парня и первый поцелуй…
И ливень, хлынувший на них, когда он потянул на себя Анисью и задел свисающую низко ветку…
Тимофей не пришел с войны. Пропал без вести где-то на Пулковских высотах. Так и осталась Анисья вдовой, не пошла снова замуж, ждала, да не дождалась. Растила сына, поднимала как могла, славного парня вырастила. Всей деревне на загляденье.
Как же радовалась она, когда на свадьбе сына пила и пела! Гости кричали «Горько!» — а ей сладко было, только и пожалела, что не видит Тимофей, каким сын вырос…
А может, и видел, подумалось Анисье. Как там батюшка говорил, когда отпевал Никиту – нет у Бога мертвых, все живы? Оба там теперь, и отец, и сын…
Недолго Никита пожил, мать порадовал. Внучке и года не было, подалась его молодая жена на учебу в город, да так там и осталась, другое счастье себе нашла. Бог ей судья…
Вдвоем с Никитой кроху Иринку поднимали, не привыкать было Анисье дитя выхаживать. И первое слово Иринка ей сказала – «ба-ба», да внятно, по слогам, и первый шаг к ней сделала…
И про парня своего, краснея и сверкая счастливыми глазами, тоже ей рассказала…
А потом прибежали с поля мужики, черную весть принесли – налетела гроза, молнией Никиту убило. Как стояла Анисья – так и упала, ноги у нее отнялись. Больше и не встала на них.
И стало всей ее жизни – закут за печкой, куда втиснули кровать, да руки внучки. Не бросила Иринка старую, хотя досужие соседки советовали сдать Анисью в дом инвалидов – куда, мол, тебе в семнадцать такую обузу на плечи брать? Иринка глазами на советчиц сверкнула и на дверь указала. Больше не советовали…
Сколько же лет прошло? Семнадцать Ирине тогда было, принялась считать Анисья. Да в двадцать замуж она пошла. А в двадцать два родила вот – да сразу двойню, Оксанку и Надюшку… Пять лет получается?
— Господи, да когда ж Ты меня приберешь-то? – пожаловалась старуха горьким шепотом. – Устала я… Из детской кроватки донеслось кряхтение – дети просыпались. Значит, два часа прошло – где ж их носит-то, этих родителей непутевых?
До города на машине – двадцать минут, и то не особо торопясь. Разве только очередь там за этой ссудой? Откуда бы – молодых семей на селе по пальцам пересчитать, так одной руки хватит…
На душе стало неспокойно. Анисья с трудом, цепляясь костлявыми пальцами за печурки, села на кровати, посмотрела на кроватку. Сквозь резные столбики видно было мелькающие ручонки – это егоза Оксана проснулась первой и теперь с любопытством разглядывает кулачки. Скоро эта забава ей надоест, начнет голосить…
Стукнула в сенцах дверь, Анисья выдохнула было – но с порога раздался голос соседки – той, что пять лет назад так азартно спроваживала ее в приют.
— Анисья, спишь? Просыпайся, беда! Из кроватки раздался басовитый рев. Редко молилась Анисья и сама себя за то ругала, а поделать не могла ничего – не шла молитва из сердца, а попусту трепать языком – Бога не уважать, так она считала.
Плакала еще реже. «Каменная ты, Анисья, — говорили соседки.
– Оттого и ноги тебя не носят. Сына хоронила – и хоть слезинку бы пролила…» Одна Иринка знала, как плакали они тогда вдвоем, обнявшись – обезножевшая мать и осиротевшая дочь…
Анисья и теперь не заплакала – не хотела, чтобы видели соседки ее слезы. Набежавшие старухи пересказали, что случилось на дороге.
Не доехали Иринка с Николаем до города. Только завернули с проселка на большак – снесла их старенькую «копейку» в кювет фура. Уснул водитель за рулем. И как не жили три человека на земле…
— Из милиции в совет позвонили, а председатель велел тебе сказать, — тараторила соседка.
— А что ж с детьми-то будет?!
— В детдом придется сдать, — подхватила вторая.
– И Анисье в дом инвалидов надо, да. Кто ж теперь за ней ухаживать-то будет? Иринка-то заботилась, да, хорошая баба была, душевная… — уже с порога.
– Пошли, бабоньки, до совета, надо там заявление написать, чтоб забрали – ишь, голосят, да… Это вот «была» и резануло по сердцу острее ножа – да так, что слезы сами брызнули из глаз.
— Ох, Иринка, не уберегла я тебя… как сердцем чуяла – не надо было вам ехать…
Голодные девочки заходились в плаче. Анисья толкнула непослушное тело с кровати – хоть ползком, да добраться до детей, успокоить… Больно ударилась локтем о половицы, заплакала снова.
И впервые за долгое время взмолилась, уронив голову на ослабевшие руки.
— Господи, ради сирот – дай мне силы! Мне бы их только на ноги поставить, Господи! Ты меня всю жизнь не оставлял, сына дал на радость, внучку дал – опору на старость, а им теперь опереться не на кого будет…
Много не прошу – дай мне пятнадцать лет! Только бы в чужие руки не отдавать… Ради детей – помоги!.. И оттолкнулась руками от натоптанного пола.
Когда через час вернулись соседи, дети молчали. На плите грелась вода, а сама Анисья выметала за порог нанесенную с улицы грязь. Бабки остолбенели.
— Чего встали? – напустилась на них Анисья.
– Веника не видали? Это что там у вас – заявление?
— З-заявление, — запинаясь, подтвердила соседка.
– Тебе, подписать…
— В уборную отнеси свое заявление, — отрезала старуха.
– Не дам свою кровь на мучения – в этих ваших детдомах вон чего над детьми творят. Сама подниму. Не впервой.
— Так ты же того… безногая… была, то есть, — соседка на всякий случай спрятала бумагу за спину. Ишь, как глазами зыркает, еще драться полезет…
Но Анисье было уже не до нее.
— Настена, у тебя коза дойная? Тащи молоко, дети голодные. Тащи, говорю. Заплачу, деньги есть – пенсию мне на книжку Иринка клала. Хотела им на новую мебель подарить, как отстроятся, да не судьба…
— Каменная ты, Анисья… — вздохнула Настена.
– Наверное, потому и поднимаешь всех. Нужда пришла – и себя подняла… Принесу, только подоила. Прокипяти, от греха, нынче дети не те.
— Прокипячу, — согласно кивнула Анисья, вытаскивая на середину комнаты таз.
– Ишь, нанесли грязи… К себе домой небось так не заходите.
Анисья прожила еще ровно пятнадцать лет, день в день, совсем немного не дотянув до девяноста пяти. Хоронили ее правнучки.
Галя хорошо помнит, что почти сразу обратила внимание на характер Ивана, на его трудолюбие и серьёзность. Он был другом парня, с которым она тогда встречалась. Господи, дай бог памяти, как же его звали? Витя, кажется… Точно, Виктор.
Хотя какая теперь разница… Просто получилось так, что с Иваном, который в то время ухаживал за её подругой, они иногда встречались. Уже тогда бросалась в глаза его молчаливость и сдержанность.
Но это было не застенчивое смущение робкого юноши, а уверенное и спокойное поведение человека хорошо знающего себе цену. Только после того, как Галина отметила эти качества, она обратила внимание на самого Ивана.
И в этом нет ничего удивительного. Для неё во всяком случае. Она всегда ценила внутреннее содержание, а не внешнюю картинку. И если первое её устраивало, второе почти не имело значения.
Но в случае с Иваном, всё было не только лучше, но и гораздо проще. Обе стороны почти совпали. По крайней мере, в Галином мировоззрении. Присматриваясь к нему повнимательнее, она довольно быстро смогла убедиться, что Иван делает тоже самое, но только в отношении неё.
Вскоре они поженились. Сейчас можно долго рассуждать о превратностях жизни, головокружительных виражах человеческих судеб и хитросплетении пути, который проходят за свой век люди, но только какой в этом смысл?
Да и кому это нужно? Уж точно не ей, не Галине. Да, получилось так, что она вполне определённо собиралась замуж за парня, имя которого сейчас даже не сразу вспомнила. Но вышла в конечном итоге, за Ивана.
Хотя Виктор ей тогда нравился куда больше. Обаятельный, голубоглазый и очень весёлый. Душа любой компании, остряк и балагур. Как он пел под гитару, на которой сам же и играл! Как, прищурившись, смотрел на неё лазурными глазами, в каждом из которых сидело, по меньшей мере, с десяток озорных бесенят…
Но мать сказала: — Нет, Галка! Нам такой не нужен! Он всю свою жизнь пропоёт да пропляшет…
А заодно и твою. Ну какой с него муж и отец? И работник он так себе, сама что ль не видишь?! Ходить да глазами стрелять в девок, большого ума не нужно…
А с лица воды не пить, как говорится, …
— Мам, да я и не думала… — начала тогда Галка, даже не удивляясь уже очередной материнской прозорливости.
— Ну конечно, — усмехнулась та, — будто я не вижу ничего… Слава богу, не ослепла ещё… Удивительно, но вопреки всякой логике и довольно легко просчитываемому сценарию, мать оказалась совершенно права.
Симпатяга Витька довольно быстро и уверенно не то, чтобы пошёл, а скорей даже помчался вприпрыжку по весьма кривой и скользкой дорожке. Женился раз, затем второй, стал сильно пить, однажды в пьяном угаре ранил ножом человека, отсидел три года, а после того, как вышел, уехал куда-то на север, где и сгинул без всякого следа.
Галя злилась, когда мать ни один раз, крестясь, повторяла, что от Витьки её дочку сам бог отвёл, но про себя снова с ней соглашалась, потому что придерживалась точно такого же мнения. Даже, несмотря на то, что прекрасно понимала, что под богом, мать скромно имела в виду никакого иного, как себя.
Галя прощала ей некоторые слабости, хотя бы потому, что они с матерью были очень похожи. Обе практичные, целеустремлённые, настойчивые и властные. Хозяйственные, рачительные реалистки, крепко стоящие обеими ногами на земле.
Спустя совсем короткое время, Галина уже твёрдо была уверена, что и без подсказок матери не пошла бы за Витька. Ни за что не сделала бы подобной глупости. Самыми страшными грехами её мать, а вслед за ней и обе её дочери считали пьянство и лень.
— Главное, чтобы муж не пил, — внушала мать своим подрастающим девочкам. И, наверное, имела на это право, так как с их отцом она разошлась ещё в молодости именно по этой причине.
— Только бы не выйти за алкоголика, — повторяла вслед за матерью Вера, сестра Гали. И вспоминала жуткие материнские истории из их короткой и показательно-несчастливой жизни с отцом. Кроме того, она, в отличие от младшей Гали, и сама кое-что из этого времени помнила.
Осторожная и пугливая, Вера перебирала до тех пор, пока выбирать было уже особенно-то и не из кого. Она вышла замуж, когда ей было почти тридцать за тихого, но увы, безнадёжно запойного вдовца.
В это время дочка Гали и Ивана уже собиралась в школу, и у них вот-вот должен был родиться их сын. А семья сестры жила трудно и бедно, не вылезая из долгов.
Регулярно, примерно два или три раза в год, сестра собиралась разводиться. Не в пример зятю Григорию, Иван всегда был трезвый, надёжный и работящий.
Вот так и получилось, что Галина сначала увидела, какой Иван, а уже потом полюбила. Даже не так, в её голове с ранней юности было сформировано чёткое и лаконичное представление, каковы роли мужчины и женщины в семье.
Мужчина зарабатывает на благо семьи, трудится до седьмого пота, а вечером усталый возвращается домой, уют которого обеспечивает жена. Эта картинка так давно и настолько прочно вошла в сознание Гали, что она слабо представляла себе, как бы дальше развивались их отношения, если бы муж её мнения по этому поводу не разделял.
Но к счастью или нет, но Иван с ней не спорил и не возражал. Он был солидарен со своей женой практически всегда. Но не в том смысле, как может соглашаться и молча кивать головой подкаблучник.
А как сильный, волевой мужчина, который не чувствует себя уязвлённым от того, что в каких-то вопросах его жена разбирается лучше и разрешает возникающие трудности быстрее и успешнее.
Его Галка, его Галчонок, его Галинка… Так он называл её. Иван не сомневался в том, что она была куда ловчее и смышленее его. Практически во всём.
Так почему он должен во что бы то ни стало гнуть свою линию? На том лишь основании, что он мужчина? И мстить ей за то, что «правильная мысля» первому пришла в голову ей, а не ему.
Он иногда смотрел на неё и не понимал, как они умудрились встретиться вообще. Ведь они такие разные. Лёд и пламенный жар; высокая скорость и неспешная размеренность; бешеный натиск и опережающее согласие; громкая, темпераментная речь и чуть насмешливое, умиротворённое молчание…
Иногда Галку это выводило из себя: — Ваня, — кричала она ему через две комнаты, — ну чего ты такой замороженный? Сколько всего нужно успеть сделать!! А от тебя ни слова, неужели трудно ответить? Он, всё так же молча улыбался ей навстречу, когда она, выпрыгивающей из собственной кожи фурией возникала в дверном проёме.
— А чего языком молоть? — отзывался неохотно, — надо, значит, сделаем. И она, чуть помедлив, постепенно выдыхала и успокаивалась. Они оба много работали. Всегда. Но особенно доставалось Ивану.
Когда из квартиры они переехали в недостроенный дом, работы только прибавилось. В основном из-за того, что фактически, трудоспособный мужик в их семье был только он один.
И помимо своей основной работы в строительной компании и своей семьи, помогать приходилось и своим родителям, и тёще с её престарелой матерью и семье Веры, у которой помимо мужа-алкоголика, рос ребёнок-инвалид.
— Нужно постараться, Вань, — говорила ему Галя, — ну а кто бедной бабе с больным дитём ещё поможет? Не это же вечно пьяное, беспомощное чудо в перьях по имени Григорий?
— В субботу к маме поехать надо, — сообщала жена ему в следующий раз, — у неё котёл полетел, а зима на носу …
-Да, кстати, и бабушку в понедельник отвезти к врачу нужно, ты сможешь?
— Мать моя звонила, я думал в субботу в деревню поехать, отцу помочь крышу перебрать, — отвечал Иван, хотя в глубине души понимал, что будет именно так, как говорит Галка.
— В воскресенье поедем к твоим, только в огороде убрать нужно, и картошку в подвал опустить, и от матери банки привезти, и закрутить ещё аджику и с пяток лечо… — умаявшаяся за день Галина засыпала на полуслове.
Иван смотрел на неё несколько секунд с грустной нежностью, а затем прикрыв глаза, думал, что нужно, наконец, вплотную заняться отоплением в пристройке, потому что если появится плесень, то пиши пропало, а ещё закончить полы в оставшихся двух комнатах и да, не забыть позвонить завтра матери, что приедут они в воскресенье…
Так, они, собственно и жили. Незаметно, в постоянном стремлении что-то непременно успеть: закончить, привезти, вскопать, собрать, отвезти, пристроить, отремонтировать, переделать — прошло ещё несколько лет.
Свой дом Иван и Галина давно отстроили. Теперь работать нужно было ещё больше, чтобы купить жильё детям. Так сказала Галя. И Иван с ней был полностью согласен. Поэтому помимо основной работы и нескончаемой домашней работы, он занимался частным ремонтом.
После смерти бабушки решено было, что тёща переезжает к ним, а Иван занимается предпродажной реконструкцией её дома.
В последнее время стали слабеть его родители и всё больше нуждались в уходе и внимании. Переезд в город поближе к детям, как один из вариантов, категорически ими отметался.
Поэтому каждую неделю нужно было ездить в деревню: привезти лекарства, убрать, что-то поправить, приготовить, помочь с большим хозяйством. Свободных промежутков, практически не было. Работа не заканчивалась никогда.
Иногда Иван с грустной усмешкой произносил: — А жить-то когда мы начнём, а, Галка? Галина, которая почти не уступала ему в работоспособности и сноровке, в зависимости от периода, в который происходил разговор, неизменно отвечала:
— Потерпи, Ваня… Ещё немного, миленький… Вот закончим пристройку… Вот Иришку выдадим замуж… Вот накопим на учёбу Илюшке… Вот достроим второй этаж… После чего Галина, звонко и увлекательно рассказывала, как великолепно заживут они тогда… Иван слушал и согласно кивал головой…
— Давай, мой хороший, — подводила она итог этому разговору, с тревогой вглядываясь в его лицо, — сейчас трудно, потом будет легче, нужно потерпеть совсем чуть-чуть…
Но легче почему-то не становилось. Работы было всё так же много. За намеченными и выполненными задачами тут же множественным, неумолимым частоколом возникали другие, которых недавно ещё не было и в помине.
Он сам себе напоминал однажды заведённого на безостановочное действие робота-человека. Он регулярно возил Галкину сестру с ребёнком на лечение в Москву, пристраивал к дому второй этаж, дополнительно устраивался по найму в бригаду и работал в третью смену.
Иван как-то незаметно даже для себя освоил ремонт и изготовление мебели, стал брать заказы и частенько работал допоздна в мастерской.
Только с течением времени он стал заметно уставать. И делать небольшие перерывы, когда работал дома. Хотя отдыхать, так же, как и Галя не умел, и не любил. Он просто вытягивался на кровати и прикрывал глаза. И лежал, не шевелясь, час или полтора.
Галина за нахмуренными бровями скрывала своё беспокойство. Она совершенно не знала, как реагировать на это. У неё не было опыта. Зато знала её мать.
— Чего он лежит средь бела дня? — интересовалась она у Гали,
— Что это у вас за мода такая в последнее время появилась? Что, значит устал? После чего это? Вон у Зинки муж дальнобойщик вообще, а вернётся с рейса, ни одного дня не лежит…
Тут же за работу… Сам навес сделал, сейчас летнюю кухню строит, ещё, говорит, бассейн будет… Да не этот резиновый из магазина, поняла? А настоящий! Вот мужик, так мужик! Повезло же Зинке…
Однажды весной, когда сын оканчивал школу, Иван после сдачи большого объекта получил хорошую премию. Сыну нужен был костюм на выпускной. С подачи Галины, решено было помимо этого и всем остальным обновить свой гардероб. Поехали на огромный вещевой рынок. Ходили и выбирали полдня, купили много.
Всем, кроме главы семьи. Как-то так получилось, что Ивану ничего не подошло. Или он отказывался примерить. Или не нравился цвет. Или фасон. Галя ничего не понимала: — Да ты больше всех нас обносился! — кипятилась она, — Примерь вот эту дублёнку!
— Нет, — упрямо отвечал обычно покладистый Иван, — потом, может быть… Не трать все деньги, прошу… После этой семейной поездки прошло два с половиной месяца.
Августовский, полуденный воздух был раскалённым и вязким, как крыша его собственного дома, на которой находился Иван, проверяя кровельное крепление. Второй этаж был окончен.
Мужчина был очень доволен, и в глубине души признавался, что вышло даже лучше, чем ожидалось.
— Вот только эта жара, — он вытер рукой сбегающий струйкой горячий пот и глубоко вдохнул горячего воздуха. Легче не становилось. Он посмотрел на идущую внизу Галку и понял, что не может сфокусировать взгляд.
Галина, словно что-то почувствовав, подняла голову:
— Ваня? — неуверенно произнесла она, скорее чувствуя, чем осознавая, что происходит что-то ужасное.
— Помоги мне спуститься, — пересохшими губами, с видимым усилием попросил он. Это были его последние слова. После того, как жена уложила его в их красивом, совсем недавно оконченном Иваном каминном зале, он только посмотрел на неё, пытаясь что-то сказать, да слабо сжимал её руку. Когда, вызвав скорую, она повернулась к нему, Иван был уже мёртв…
Галина задохнулась от собственного крика. Но почему-то совсем не слышала его. Она вообще не помнила, не чувствовала, не узнавала себя.
Только её душу жестоким, въедливым зверьком, с беспощадным и мучительным повтором грызла одна-единственная мысль, что пожить Иван, так и не успел. Точно так же, как и она. В этом теперь уже не оставалось сомнения…
Опять на улице потеплело, и снега проседают. Совсем прижались к земле, хоть за окном и всего лишь февраль, а значит, — середина зимы только, когда впереди ещё и настоящие морозы, и снегопады, наверняка, и тёмные зимние утра, когда от одной мысли, что на улицу выходить придётся, кидает в дрожь.
Хотя Ольге-то Михайловне какая разница, весна за окном или лето. Она никуда не торопится, сидит себе тихо в своей коммунальной комнате и живёт своей маленькой, давно уже никому не интересной жизнью.
Утром она старается встать как можно позднее, чтобы не принимать участия в очереди в туалет и в ванную комнату, потому что почти все её соседи на работу собираются и суетятся, привычно поругиваясь в коридоре.
Когда шум хождений и пробегов за дверью стихает, а это бывает часам к девяти, встаёт и Ольга Михайловна. Встаёт, достаёт из-за шкафа свой «гигиенический кружок» — так она называет сидение для унитаза – и отправляется в туалет.
Так в квартире у них заведено, что каждая из восьми комнат имеет своё сиденье, хранит его у себя в комнате, и по нужде ходят люди, неся его под мышкой.
Если кто-то желает ещё большего комфорта во время пребывания в том «богоугодном заведении», то в кармане несёт ещё и электрическую лампочку.
Ольга Михайловна не носит, потому как тяжело ей самой ту лампочку вкрутить, а потом выкрутить. И производит все процедуры «наизусть», в полной и даже кромешной тьме.
Да и трудно ей всё это нести, ведь с собою ещё и туалетная бумага. Затем она отправляется в ванную комнату. Здесь есть у неё своя малюсенькая полочка, сразу справа от входной двери.
Ольга Михайловна почти кокетливо прикрывает её салфеточкой, под которой покоятся паста, зубная щётка и маленький брусочек душистого мыла.
Во время водных процедур всё это она держит на салфетке в руках, не то стесняясь, не то брезгуя положить на серо-жёлтый умывальник, темнеющий к сливному отверстию всё сильнее и сильнее и становящийся почти чёрным возле жерла.
Собственно ванной, этим когда-то эмалированным корытом, она не пользуется уже давно, несколько лет, по крайней мере, ибо оно мерзостно настолько, что войти в него кажется просто страшным.
Когда же нужно помыться, она доставляет из кладовой в свою комнату большой таз с милыми розочками, а тёплую воду приносит в большом кувшине с такими же цветами и ставит его рядом. Мочалка и мыло лежат на полотенце на поставленном рядом стуле. Это называется у неё «баней».
Бельё для неё стирает соседка Лина из второй от входа комнаты. За каждую выстиранную партию Ольга Михайловна платит ей отдельно.
Лина шумна, часто груба, но человек она сердечный, а потому, когда затевает стирку собственного имущества, бухает в дверь Ольги Михайловны своим почти мужским кулаком и кричит: — Михална! Интеллигентка грёбаная!! Давай свои гнидники, помою уж заодно со своими тряпками…
Ольга Михайловна почему-то её трепещет и всегда чуть робеет, когда с нею разговаривает:
— Благодарю вас, Линочка, дитя моё, — отвечает она соседке, выходя из своей комнаты, хотя «дитя» лет на пять моложе самой Ольги Михайловны.
– Но у меня скопилось ещё не достаточное количество белья, чтобы я смела вас беспокоить… Лина несколько туповато выслушивает эту тираду своей «чокнутой» соседки и ответствует:
— Ты кого говоришь, старуха? Тащи давай, а то потом только из-за твоих кукольных одёжек я снова стирку затевать не буду.
И Ольга Михайловна покорно смиряется, скрывается за дверями и через мгновение приносит (обязательно в полиэтиленовом пакете!) Лине затребованные той вещи. Лина уже в ванной комнате, она, не оборачиваясь, бурчит:
— Денег за это не возьму. Просто как-нибудь посидишь со мной вечерком…
Ольга Михайловна робко ретируется, а Лина во след ей кричит: — Да чтоб пироги, что я напеку, жрала! И про диету – ни слова!!.
Это «как-нибудь» наступает дня через два. Лина с утра начинает петь на всю квартиру. Поёт везде: у себя в комнате, на кухне и даже в туалете, где она ещё и курит, занимая его бесконечно надолго к всеобщему неудовольствию прочих жильцов.
Когда кто-нибудь из наиболее нетерпеливых начнёт стучать кулаком в двери туалета и кричать: — Тёть Лин! Да сколько же можно-то места общего пользования ангажировать!!! – (все в квартире и во дворе, кроме Ольги Михайловны, зовут её «тёть Лина»).
Она зычно отвечает: — Потерпишь, поди не обоср…, пока я докуриваю! И человек у дверей понимает, что действительно потерпит, что обоср…, то есть, обгадиться он может в том случае, если, вдруг, прогневает тётю Лину.
Ну, так вот. Лина с утра поёт, затевает пироги на кухне. И все в квартире знают, что это значит. А значит это то, что Гришка, сынок тётин Лини непутёвый, с утра уже к мамаше своей рОдной приходил и денег у неё в очередной раз занял.
По другим поводам он к ней не заявляется и не звонит даже. Но она чувствует всю жизнь перед ним свою вину за то, что не дала ему счастливого и сытого детства и даже отцом не обеспечила, а родила «для себя», что называется.
Гришка нигде толком не работает, но Лина никому об этом не говорит, хоть все и знают, а если кто-то ещё не в курсе, то она сообщает ему, под большим секретом, что сын её Гришенька «трудится в одном очень секретном институте по борьбе с Америкой и её происками».
Тётя Лина поджимает загадочно, как ей, наверное, самой кажется, губы и чуть закатывает глаза при этом. После такой многозначительности расспрашивать её уже не пытаются.
Пока пироги подходят, тётя Лина затевает уборку у себя в комнате. Она двигает мебель, гремя на всю квартиру, гудит пылесосом, шлёпает по полу мокрой тряпкой. Потом идёт на кухню и создаёт кулинарный шедевр.
Знаменитые тёти Линины пироги все в квартире, и не только, отведали уже по несколько раз. Они всегда одинаковые: белые, пышные, душистые. И всегда с разными, но одинаковыми начинками: с морковкой, с рисом-яйцом и с картошкой. И циклопически огромные.
После того как пироги созданы и накрыты чистыми тряпочками, тётя Лина идёт мыться. В ванной рокочет вода и голос тёти Лины, потому что она продолжает петь.
Потом дверь хлопает, и пение неожиданно смолкает. Это значит, что тётя Лина пошла в магазин «за беленькой и за печёночной колбасой».
Ольга Михайловна знает, что надо собираться. В гости к Лине собираться. Потому что примерно через полчаса она придёт, а ещё через десять минут станет стучать в двери к Ольге Михайловне, сообщая: — Михална! Интеллигентка чёртова!! Готова? А то уже и пироги зачерствели и водка прокисла!!!
После этой, как ей кажется, удачной «остроты», которую она повторяет вот уже много лет, тётя Лина начинает хохотать и хохочет до тех пор, пока Ольга Михайловна не возникнет на пороге своей комнаты.
Одета она в своё уже много лет новое шифоновое платье, к которому периодически пришивает воротничок, связанный собственноручно крючком. И ещё Ольга Михайловна брызгает себя духами «Кармен», которыми много лет назад её задаривали по любому поводу в Институте Человека, где она долгие годы трудилась секретарём-машинисткой.
Лина внешний вид и запах, источаемый Ольгой Михайловной, одобряет, но довольно специфично: — Говорю же: интеллигентка хренова – ни слова, ни шага в простоте!..
И отправляется в свою комнату к накрытому уже столу, уверенная, что соседка следует за нею. В этот раз всё было как обычно, за исключением водки.
Спиртного не было вообще, что, признаться, несколько удивило Ольгу Михайловну. Когда уселись и по три гигантских куска Лининых пирогов легли на тарелку гостьи и хозяйки, она заговорила: — Я чё, Михална, позвала-то тебя.
Ты меня только не перебивай и не успокаивай, я и так спокойная сейчас уже. Короче, была я в больнице: живот уже полгода внизу болит. Особенно ночами. Веришь, нет – хоть на стенку лезь. Взяли они анализы, два доктора смотрели.
Потом, через две недели, сами к себе вызвали и сказали, чтобы я дела свои в порядок приводила, потому что рак у меня и уже не операбельный…
Увидела, что Ольга Михайловна хочет что-то сказать, категорически вытянула вперёд руку, ладонью к соседке, и продолжила: — Говорю же: молчи и слушай.
Со стиркой для тебя я с Зиной с верхнего этажа договорилась. Знаешь её? Вооот… Она сама к тебе за бельём приходить будет. И ещё я ей сказала, чтобы она с оплатой не наглела. Брать будет столько же, сколько ты мне платила…
А теперь – главное… Шумно встала, подошла к своему старому буфету и достала оттуда большую пачку конвертов, вернулась с ними к столу и продолжила: — А это для Гришеньки, сыночка. Сразу всё отдать ему не могу – прогусарит в два счёта.
Оставляю тебе, потому что тебе верю. Я на каждом конверте надписала месяц и год. Конвертов шестьдесят. Это, значит, на пять лет.
В каждом конверте деньги, ровно столько, сколько я ему каждый месяц давала. И записка в каждом. Меня не будет уже, а он ещё пять лет вроде как весточку от меня получать будет, ну, и помощь, само собою…
Верю, что предупреждать тебя, чтобы не читала, не нужно. Ты ж – настоящая интеллигентка, а у вас чужих писем не читают.
Потому что знают такие люди как ты: подлость это, письма от матери к сыну читать, даже если мать уже умерла. Гриша каждый месяц второго числа приходить будет…
Олег Букач
Мамино письмо
Олег Букач
У Гриши мама уже давно умерла. Скоро пять лет как… А он от неё письма до сих пор получает…
Мистика, думаете, чертовщина? Ничуть не бывало. И даже загадки никакой.
Вот как всё получилось. Гришка, сколько себя знал, столько и маму рядом помнил. А отца не было. Никогда.
Уже чуть подросший, Гришаня у мамы спрашивал, а где же их папа. Мама или на другое разговор переводила, или игриво отвечала сыну вопросом: — Так а чё? Рази нам с тобою плохо, сынок?.. Лето придёт, мы опять каждый вечер на речку ходить будем…
— И рыбачить там будем, мам? – увлекаясь, забывал про отца Гришка.
— А то как же! Будем, конечно. И там же, на берегу костёр разведём и рыбу нажарим. Помнишь, как мы её на палочках-то жарили прошлым летом?
— Ага, помню… Вкуснотища была-а-а, — мечтательно улыбался Гришка. И всё. Дальше жили.
А когда Гришка школу окончил и в армии отслужил, то сразу же решил жениться. Влюбился потому что. Смертельно. На всю жизнь.
Мать свадьбу сыну справила не хуже чем у людей. А двухкомнатную квартиру, которую она от фабрики своей когда-то получила и в которой они с сыном последние двадцать лет жили, разменяла на однокомнатную для молодых и комнату в коммуналке для себя. И дальше жить стали.
И жили так, пока Гриша жену и сына не похоронил. Родить Света не смогла. Так оба с сыночком и легли в один гроб. А Гришка запил. Да так, что однажды пьяным под трамвай попал. И ноги ему, обе, чуть пониже колена, отрезало.
Инвалидность, стало быть. Вот и продолжил он пить. И до того допился, что квартиру свою однокомнатную, от матери в подарок на свадьбу полученную, обменял на комнату в коммуналке. И пить дальше продолжил.
А потом пил уже на пенсию свою. Когда же до креста, что называется, пропивался, к матери шёл. Та его отмывала, откармливала. И снова он уходил. И пил снова.
Вот однажды мать-то, наконец, к врачу пошла, потому что боли в боку стали уже просто непереносимы, особенно по ночам, когда она обнимала подушку, сильно прижимала её к тому месту, где болит, и так, покачиваясь, сидела до самого рассвета, оказалось уже поздно. Рак неоперабельный уже.
И – всё. Через три месяца мама умерла. Там же, на похоронах, к опухшему от водки и слёз Грише подошла материна соседка по коммуналке Ольга Михайловна и сказала, что мать перед смертью отдала ей шестьдесят конвертов подписанных, в каждом из которых лежало письмо и маленькая сумма денег.
— И Линочка перед смертью велела мне сразу тебе всё не отдавать… ну, сам понимаешь почему. А каждый месяц второго числа ты ко мне приходить будешь и пять лет, каждый месяц от мамы весточку получишь и какое-никакое материальное вспомоществование, — закончила она и отошла от Гриши.
Он вмиг протрезвел. И три дня, что оставались до второго числа, капли в рот не взял. А когда у Ольги Михайловны первый конверт получил, на котором было материной рукой обозначено: «№ 1», то сразу читать не стал, а, прижимая к груди, почти бегом припустил домой к себе, неловко подпрыгивая на костыле и протезах.
Прибежал. Вспотел так, что казалось, будто плеснули ему в лицо ковш горячей воды. Дверь в свою комнату закрыл, потом, подумав, запер её ещё и на ключ. И шторы на окне задвинул. За стол сел.
Ладонями разгладил скатерть и только потом достал письмо. В конверте действительно лежала какая-то денежная купюра, но Гриша её не тронул, письмо достал.
Развернул одинарный тетрадный листок в клеточку и начал читать разборчивые материны буквы, аккуратные и подбористые, такие, какой сама мать была до самой смерти.
— Ну, здравствуй, сынок, здравствуй. А я тут тетрадку твою старую по арифметике нашла и чистый листок из неё вырвала. Пишу, стало быть. Вот и всё. Нет меня больше. Нигде. А ты не ищи и не кручинься. И ко мне не спеши.
Тут мы с тобою обязательно встретимся, даже если ты адреса знать не будешь. У нас же Вечность целая впереди. Я везде буду ходить и у душ людских спрашивать: «А вы сыночка моего, Гришеньку, не видели? А? Нет, не встречали? Видно рано ему ещё, всё нажиться никак не может. Ну и хорошо». Хорошо, когда человек жить хочет, а не томится от жизни в ожидании конца…
Мне тут, Гришенька, Ольга моя Михайловна, ну, которая тебе это письмо отдала, соседка моя, недавно, когда я стирала своё и её бельишко, а она рядом сидела. Неумеха же, ничего сама не может, но считает, что так она мне помогает.
Так вот, она мне стихотворение прочитала. Только я забыла, кто написал-то его. Но сам стих запомнила. Сразу как-то он на душу лёг.
Вот послушай:
Ты поживи чуть-чуть, помучайся,
Узнай, как предавать умеют.
Тогда, наверное, получится
Уйти, не обернувшись, по аллее.
И не услышать стонов сзади,
И не жалеть чужие слёзы,
И не сидеть спиной к ограде,
Прижавшимся щекой к берёзе.
И слышать, как в листве зелёной
Холодный ветер шумно бесится.
Взглянуть на небо и на клёны.
И на берёзе той повеситься…
Так не надо, Гриша. Так ко мне не приходи. По-людски надо чтобы было. Жить надо, даже если начинает казаться, что уже не для чего…
