Предала потому что очень сильно любила…

Игорь, парень из богатой, преуспевающей семьи, влюбился в простую медсестру. Это произошло, когда он пришел в поликлинику за какой-то справкой и встретился с девушкой глазами. Она улыбнулась ему, и он пропал.

Несколько дней он поджидал ее после работы, провожал к общежитию, где она жила, а она и не догадывалась о том, что Игорь очень богат. Одевался он просто, из себя ничего не строил, был добр, смешлив и внимателен и молодым людям хватило двух недель, чтобы понять – они друг без друга просто не могут.

Мать Игоря, Марта Васильевна узнала о его девушке спустя полгода после их знакомства и пришла в полный ужас.

– Игоречек, родной, ну что ты себе выдумал? Девчонка из детского дома просто не может быть хорошей верной женой, ты хоть знаешь, в каких условиях они там живут? Кто их воспитывает? Одумайся! Впрочем, я надеюсь, что у тебя все это не серьезно. тем более, что скоро тебе придет вызов, и ты уедешь в Европу. Там, дорогой мой, там найди себе невесту!

– Мама, ты что не понимаешь меня? Я люблю Катю и хочу быть только с ней!

– Это ты ничего не понимаешь! Хочешь жениться на обыкновенной потаскушке, которая готова с любым прыгнуть в постель, если у него есть деньги? Пожалуйста, вперед! – кричала мать, – только потом, спиливая рога, не ной! – Игоречек, родной мой, ну не сердись, – снова примиряющим тоном заговорила она, – ну ты же не мальчик и понимаешь, что эта твоя Катя просто повелась на деньги.

– Мама, она не знает кто я, не имеет ни малейшего представления о том, что я богат и вообще, интересуется только мной. Будь я беден, она точно так же любила бы меня.

– Я не верю, понимаешь? И вообще, давай оставим этот разговор. Я не хочу его продолжать. Скоро ты уедешь и точка.

Прошло два месяца. Игорь все так же встречался с Катей и не слушал мать, считая, что это его жизнь, и он имеет полное право распоряжаться ею так, как он захочет. Поэтому, когда ему пришел вызов, он коротко сказал матери, что никуда не поедет и с завтрашнего дня начнет готовиться к свадьбе.

– Хорошо, сынок. Делай как знаешь. Я пыталась предупредить тебя, но тебе уже не пять лет, и ты вправе делать выбор сам. И еще, раз уж на то пошло, иди к своей Кате и приходите знакомиться. Должны же мы с отцом увидеть свою невестку. Тем более, что он сегодня возвращается из командировки. К какому часу накрывать ужин?

– Давай к семи. – Игорь подошел и обнял маму. – Я всегда знал, что ты у меня самая добрая и самая умная женщина на свете. И я тебя очень люблю.

Парень поспешил к общежитию, где жила его девушка, по дороге купил кольцо и любимые ею ромашки, облегченно вздохнул: сегодня она узнает, что выходит замуж не за простого программиста, а за богатого и очень перспективного человека.

Стоя перед дверью Кати он на секунду замер, а потом постучал и вошел. Те двое не слышал его стука, они были заняты только друг другом. Игорь видел, как по спине парня, до пояса, прикрытого простыней, медленно передвигаются Катины руки. Как она выгибается и стонет в объятиях своего любовника.

Букет и коробочка с кольцом выпали из ослабевших рук Игоря. Катерина привстала и посмотрела на него. Она раскраснелась, но не отводила расширенных от ужаса глаз, и молчала. Игорь повернулся и вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь. Он вернулся домой таким бледным, что Марта испугалась.

– Игорь, ты так рано, у меня еще ничего не готово. А где Катя? Да что случилось??? Ну, не молчи же.

– Ты была права мама, Катя – обыкновенная потаскушка. Когда я пришел, она была в постели с другим. И еще, завтра я улетаю. Собери мне, пожалуйста, вещи.

Ни отец, ни мать так и не смогли уговорить сына выйти к ним и вместе поужинать. Он закрылся у себя и только отвечал, что с ним все в порядке. Только один раз на особенно настойчивый голос матери, он сорвался и закричал:

– Пошли прочь! Оставьте все меня в покое! Вы что не понимаете, как мне больно??? Я всех вас ненавижу! – И с размаху швырнул в дверь массивную вазу, которая разлетелась на тысячи осколков, как и его душа.

Всю ночь родители прислушивались к тяжелым шагам сына, ходившего по комнате, как раненый зверь, но утром он вышел вполне спокойный, спросил готовы ли его вещи, простился с матерью и попросил отца отвезти его в аэропорт.

Когда Виктор вернулся домой, он сказал жене:

– Эта дрянь разбила сердце нашего мальчика, и я не знаю, сможет ли он собрать его снова.

А в это время та, которую называли дрянью, сидела у окна и рыдала, не в силах сдержать потоки горьких слез. Игорь ошибался, когда говорил, что его боль никому не понять. Катя понимала, но ей было больнее в сто тысяч раз.

Предала потому что очень сильно любила…
Еще несколько дней назад она была невестой и считала себя самой счастливой на свете девушкой, ведь у нее был Игорь, милый, родной, заботливый и очень ласковый. Они говорили о свадьбе, планировали детей и с тяжелым сердцем расставались, считая часы до новой встречи.

Все закончилось в тот час, когда на пороге ее комнаты появилась высокая красивая и богато одетая дама. Она преставилась Мартой Васильевной и сказала, что она мать Игоря.

– Значит, это ты свела с ума моего сына? – сказала она, оглядывая растерявшуюся от неожиданности девушку и бедную обстановку ее комнаты. Да уж, хороша, нечего сказать. Катя, а Игорь говорил тебе, что он богат? Нет? Странно, я думала ты знаешь. Тогда давай поговорим начистоту. Где я могу присесть?

Катерина подала гостье стул, и сама села рядом. Она так и не произнесла еще ни слова, не понимая, что происходит и нет ли во всем этом какой-то ошибки. Но чем больше слушала мать Игоря, тем больше понимала, что падает в какую-то черную, бездонную пропасть.

– Послушай, девочка, – говорила Катерине Марта Васильевна, – если ты действительно любишь моего сына как ты говоришь, то отпусти его, не ломай ему ни жизнь, ни карьеру. Я все о тебе узнала.

Ты – простая медсестра в забытой Богом больничке, твоя мать умерла, спившись от горя, когда твоего отца посадили за пьяную драку. Он не успокоился и там и теперь похоронен под каким-то номером на никому не известном кладбище.

После смерти матери ты попала в детский приют, где и воспитывалась с восьми лет до полного совершеннолетия.

А теперь мой сын. Потомственный интеллигент, школа и институт с красными дипломами, разработчик научных проектов. Его приглашают за рубеж, чтобы вести там совместную научную деятельность. Катя, ты осознаешь какой это масштаб? И все это он готов бросить ради тебя, потому что с твоим послужным списком тебя в Европу просто не пустят. И от него все отвернутся. Понимаешь? Все, к чему он шел годами, будет просто потеряно.

Я пришла не для того чтобы скандалить и деньги предлагать тебе не буду, чтобы не оскорбить твоих чувств. Но давай представим, что ждет вас, если вы все-таки поженитесь? В нашем доме вы жить не будете, потому что мы разные поколения, у нас разные привычки, и я не хочу, чтобы мы мешали друг другу и просто мозолили глаза. А это значит, что жить вам придется на квартире.

Большая часть денег будет уходить на погашение кредитов, которые Игорь брал для того, чтобы развивать свои проекты. Еще часть на содержание квартиры и еду. Вам не останется ничего. Но у вас пойдут дети и тогда о покое можно будет совсем забыть. Прости, что я рисую все это такими красками, но я прожила достаточно, и видела многое, знаю, как из-за одной ошибки рушатся не то, что браки, а целые семьи. Вот так, деточка.

Послезавтра у Игоря самолет. И у тебя всего один день, чтобы принять правильное решение. Будешь ли ты портить своему любимому жизнь или дашь ему возможность жить так как он этого заслуживает.

Марта Васильевна ушла, а Катя долго еще смотрела на закрывшуюся за ней дверь. Потом она встала и прошла в конец коридора. Там она постучала в дверь и вошла. За столом сидел статный красивый парень.

– О, Катюха, здорово. Есть будешь?

– Нет, Сережа, мне нужна твоя помощь. Сергей отложил вилку и повернулся к девушке.

– Кать, я знаю тебя много лет, мы вместе росли в приюте, и я никогда не видел тебя такой. Рассказывай, что произошло?

Но Катя долго не могла вымолвить ни слова, рыдая у него на плече. Только когда она немного успокоилась, рассказала все о том, что сейчас наговорила ей Марта.

– Да ты что!!! – вскипел парень, – не смей ее слушать, я сейчас же пойду и поговорю с твоим Игорем!

– Нет!!! – если ты сделаешь это, я навсегда перестану считать тебя своим братом, понял?? Ты поможешь мне, и мы разыграем сцену, увидев которую Игорь уйдет сам. Он переболеет и быстро забудет меня.

– А ты???

– А я… что я…скажи, если бы от тебя зависела судьба твоей любимой, ты что выбрал бы?

– Не знаю…

Потом Катя вернулась к себе, расстелила постель и стала ждать у окна. Едва пришел Сергей, на тропинке появился Игорь. Сергей скинул только рубашку, и Катерина тоже поспешила в постель. Едва они успели укрыться покрывалом, вошел Игорь.

– Знаешь что, Катюха, – говорил потом Сергей, – я никогда еще не чувствовал себя таким подлецом.

– Иди, Сережа, оставь меня одну.

Катя заперлась на ключ и несколько дней никто не видел девушку, только Сергей знал, что она безутешно рыдает, но он понимал ее горе и не мешал ей справляться с ним.

Не известно Сергею было только то, что Катя ждет ребенка. Об этом вообще никто кроме нее не знал.

Прошло три года. Однажды Катя с маленьким сыночком пришла в магазин, но никак не могла подняться по ступенькам с коляской. Вдруг к ней шагнул красивый мужчина лет пятидесяти, и легко помог преодолеть препятствие.

Кате он показался знакомым, но где она его видела, так вспомнить и не смогла. Она поблагодарила его за помощь, а через несколько дней встретила снова, теперь уже в парке. Они поздоровались, как старые знакомые и разговорились.

– Катя, почему ваш муж не помогает вам?

– У меня нет мужа.

– Простите. Несчастливая любовь, да?

– Счастливая, но не долгая. Просто нам нельзя было быть вместе. И я от Игоря отказалась.

– У моего сына Игоря тоже была несчастная любовь. Он до сих пор не может забыть ее.

– Вдруг Виктор резко остановился. – Ты Катя Сафонова?

– Да, – обомлела и Катерина.

– А вы… – ее губы задрожали, вы…

– Да, Катя, я отец Игоря. А ну-ка, давай присядем, и ты мне все расскажешь.

Словно плотина прорвалась в Катиной душе, и она не смогла сдержать потока слов и слез.

– Значит, этот парень мой внук? И это Марта все разрушила? О, Катя, Катя! Что же ты натворила, глупая! – Он вдруг привлек девушку к себе и успокаивал ее, гладя по голове, а из коляски на них таращил любопытные глазки маленький Артемка.

С этого дня в жизни Кати все изменилось. Виктор снял ей хорошую квартиру, купил все, что необходимо внуку и несколько раз в неделю приезжал к ним гости, нагрузив руки продуктами и игрушками.

Катя радовалась его приходам, благодарила за все, а Артемка тянулся к деду, встречая счастливым смехом.

Тем временем Марта заподозрила мужа в том, что у него появилась молодая любовница, а когда подруга сообщила ей, что видела его с девицей и коляской, женщина просто пришла в ужас и сразу же вызвала к себе сына.

– Игоречек, родной, приезжай, ты мне так нужен! – она рыдала, ничего не объяснив по телефону, а отец был недоступен и Игорь, испугавшись за него первым же рейсом прилетел в родной город.

Мать встретила его объятиями и рассказала о своих подозрениях.

– Мама, ты меня так напугала, я думал, что он умер!

– Он завел себе другую семью! А это еще хуже, понимаешь???? Я знаю адрес, я следила, пойдем со мной, я тебя умоляю! Хочу прямо там посмотреть им в глаза!

И вот они стояли на пороге незнакомой квартиры, дверь которой действительно открыл Виктор.

– Пап, ты можешь объяснить, что это значит?

– Легко!

Марта хотела закричать, но так и застыла с открытым ртом, потому что из кухни выглянула Катя с ребенком на руках.

– Катя??? – воскликнул Игорь.

– Папа??? Да что же это такое???

– Спокойно, сын.

Это твоя жена и твой сын Артем. Стало быть, мой внук, без которого я уже не могу. А это твоя мать, которая разлучила вас, и я хочу, чтобы она сама все нам рассказала. Или я сделаю это за нее.

Марта покачала головой и тогда Виктор начал сам.

– Мама, –повернулся к Марте Игорь, – ты хотела посмотреть всем в глаза? Смотри! Вот мы все тут.

Но Марта, опустив голову, шагнула за порог.

Виктор поднял внука на руки:

– А ну-ка, Артем, пойдем, ставить чайник. А папа и мама пусть поговорят.

Когда через 10 минут он выглянул, чтобы позвать их к столу, увидел, что они так и не произнесли ни слова. Они просто стояли обнявшись, не желая отпускать друг друга из своих рук. (инет)

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Мать и мачеха

Нам с Соней было восемь и семь лет соответственно – я старше сестры на год – когда наш папа, по словам бабушки, «спятил», и ушёл от мамы к другой женщине. А меня забрал с собой. Я с трудом сдерживал слёзы, а Сонька просто рыдала и хваталась за меня. Не отпускала.

У меня все эти годы была сестра. Да, иногда её хотелось прибить. И мы дрались. Делили всё на свете с боем, даже то, что не нужно было Соньке – например, машинки и солдатики. Или мне — куклы. Отобрать и оторвать голову – любимое развлечение из детства, которое я помнил. Потом мы получали от родителей, слёзно мирились, вместе ремонтировали кукол и машинки. У меня была сестра! И мама. А теперь нас разлучали.

— Ты не должен обижаться! Я просто не справлюсь одна с двумя. Вы же оба гиперактивные до ужаса. Папа твой — порядочный человек, согласился всё миром сделать. Вот, поедешь мачеху допекать. А выходные и каникулы вместе с Соней будете. — уговаривала меня мама.

— У него, или у тебя? – ворчливо спросил я.

— У меня, конечно. Вряд ли твоя мачеха вас двоих вытерпит.

— Ну, и отлично, что не вытерпит! И выгонит нас с папой.

Мать улыбнулась сквозь слёзы. А мне было больно. За что она бросает меня? За что нас с Соней разлучают?

— Сынок, я тут. Рядом. Ты знаешь, где твоя мама, если она тебе понадобится.

Когда я увидел папину новую жену, у меня, восьмилетнего тогда, отвисла челюсть.

— Привет, я – Рита. – радостно сообщила мне девушка. – А ты, наверное, Максим?

— И сколько тебе лет, Рита? Шестнадцать?

Отец отвесил мне формальный подзатыльник, а девушка засмеялась.

— Спасибо, польстил. Мне двадцать.

— Почти угадал. – фыркнул я.

С Ритой оказалось весело. Она была лёгкой и простой. Но я своим детским сердцем понимал, что это – не хорошо. Скорее, плохо. Когда отец надоест ей, она легко и просто, в полном соответствии со своей сутью, перешагнёт через него, и пойдёт дальше.

Первое время отец отвозил меня на выходные к маме с Соней. Потом это случалось всё реже и реже. Мама ругалась на меня, что не приезжаю. Но мы росли, учёба занимала всё больше времени, у Сони были свои подружки, как и у меня друзья. Школа и друзья – времени кататься в гости было всё меньше. Мы отдалились. Так прошло почти шесть лет.

Как-то я решил заехать к матери сам. Вечером. Мы гуляли с пацанами недалеко от моего старого дома, и я подумал, что надо зайти.

— Привет, мам!

Она побледнела и схватилась за сердце.

— Что случилось?!

— Ничего. Ты что?

— Господи! Что это я, действительно? Сынок в гости приехал, а я… проходи, проходи, Макс.

Она зацеловала, заобнимала меня. Мне только исполнилось четырнадцать, я не очень любил все эти розовые сопли, но от матери терпел. Мы и правда редко виделись.

— А Сонька где?

— А. У Таньки сидит. Чего-то там они снимают в какой-то ток.

— В тик ток.

— Ну-ка, и чего это?

— Да тебе не будет интересно, мам!

— А может будет? Ты покажи. Сонька, зараза, дерзит только. Не показывает ничего.

— Хочешь, я ей выпишу рецепт от дерзости?

Мама засмеялась. Я засмотрелся на неё. Она же молодая и красивая. Чего одна сидит? Спрашивать у матери такие личные вещи я не стал. Решил, что не моего ума это дело.

— Хочешь, пирожков настряпаю?

— Долго же!

— Вообще недолго! Я же мастер у тебя, ты знаешь.

В тот вечер я предупредил отца, что не приду. Останусь у мамы. Он сказал мне по телефону:

— Молодец, сынок. Соне с Настей привет передавай.

Мама пекла пироги. Пришла Сонька. Мы вместе показывали маме тик ток, и установили ей на телефон приложение. Потом пили чай с пирогами, и я грустил о том, что такие минуты бывают настолько редко. Когда мы вот так сидели последний раз? А если бы я не оказался случайно в этом районе? И не заехал бы? Надо приезжать к девчонкам, я так их люблю. Так люблю!

Перед сном я взял с серванта фотографию. На ней мы всей семьёй были сняты в кафе, в Лазаревском. Загорелые, довольные, дружные. Фото выглядело как пазл. Что отец наделал? Глупость всё такая. И мать одна, наверное, потому что любит. Ждёт, что вернётся. «Он вернётся, мам. Надоест Рите, и вернётся».

Это случилось хуже, чем в моих мыслях. Такого я не хотел! Рита с отцом жили прекрасно. Деньги у отца были, он много работал, купил квартиру, — кстати, поближе к маме с Соней, — и мы переехали из Ритиной в новую. Почти не прожили там ничего, когда Рита с папой поехали на выходных прыгать с парашютом.

— Едем с нами. – позвал отец.

— Не. Я не люблю это всё.

Ближе к вечеру мне позвонила Рита и со слезами, срывающимся голосом сообщила, что отец в больнице, а ей страшно, так страшно, — она не знает, что делать. В голове строем побежали мысли. В больнице. Наверное, разбился – не раскрылся парашют. Но в больнице, а значит жив. А это уже не так плохо.

— Не реви, я уже еду. Куда?

Она назвала больницу. Я собрался, подумал позвонить матери, и не позвонил. Чего звонить, я сам ещё толком не в курсе. Приехав на Октябрьскую, я узнал, что отец лежит в отделении сосудистой хирургии. Внутрь меня не пустили. Я позвонил Рите:

— Меня не пропускают, спустись.

Рита вышла. Она уже не плакала. Вот так просто – час назад плакала, и уже нет. Легко и просто, как она сама.

— Почему сосудистое? Ничего не понимаю. Что случилось? Парашют не раскрылся?

— Он не прыгал с парашютом. Ему в самолёте стало плохо. Врачи говорят, и н с у л ь т.

— Весело. – я мало что знал про и н с у л ь т, но знал, что ничего хорошего это слово не означало.

— Нам тут делать нечего. Нам позвонят. Идём домой. Ругаются, что я там сижу. Женю обследуют пока. Когда всё будет понятно – нам позвонят.

— Я понял с первого раза. Что нам позвонят.

Мы поехали домой. Я несколько раз брал в руки телефон, чтобы рассказать матери, и убирал его обратно. Как о таком расскажешь? Самому страшно знать, ещё на мать всё это вывалить?

Рита дождалась звонка. Мы навестили отца. Его частично парализовало, но операцию делать не пришлось. Врачи сказали, что это лучше, чем если бы делали. Не умеют у нас пока хорошо делать такие операции – могли бы задеть мозг. А так – всё в руках отца. Сможет восстановиться. Не сразу, но… сказали, в общем, чтобы мы радовались. Я и радовался. А Рита – нет. Она стала задумчивой и отстранённой от ситуации Ушла Рита раньше, чем отца выписали из больницы. Я просто пришёл из школы один раз, и понял, что её вещей нет дома. Ушла, и даже записку не оставила. Я позвонил Рите — телефон был выключен. Четырнадцатилетний я сел в кухне на табуретку, и весь мир будто лёг тяжёлым камнем мне на плечи. Хотелось и надо было с кем-то поделиться этой ношей. «Мам, прости, мне придётся!» И я позвонил матери.

Она приехала тут же. С Соней. Заставила нас помогать с уборкой квартиры. Поставила стирку, приготовила обед. Отругала, что не позвонил сразу.

— Сразу она тут ещё была. – буркнул я.

— Здрасьте! А при чем тут она? Мы с твоим отцом семья в любом случае. Вон, вас каких родили и вырастили. Она тут, или не она. А я имею право знать, когда такое.

Мы привезли папу домой. Если он и был огорчён тем, что Рита его бросила, то даже виду не подал. Он только без конца благодарил мать за каждое движение. И всё говорил: «Ну, что ты, Настя, не надо было!»

Сонька дулась на отца, не хотела даже подходить к нему.

— Ты глупая! – сказала мать. – Обиженная маленькая девочка. Он мог умереть. А выжил. Радуйся. Это – твой отец.

— Угу, отец. Сам ушёл, и Макса забрал. Как я могу это забыть?

— Ничего, дочка. Ничего. Потом поймёшь.

Отец был молодым, крепким. Мама возила его на реабилитацию. Он быстро пошёл на поправку. Как-то раз я услышал их с матерью разговор в кухне:

— Настька, ты меня убиваешь своим великодушием. Я не стою тебя. Сам себя простить не могу, как же ты можешь?

— Люблю, вот и могу. – просто ответила мать.

Вот так просто и легко. В тот момент она напомнила мне Риту, но лёгкость мамы была другой. Тёплой. Светлой. Просто люблю и просто прощу. Я подумал, что несмотря на прожитое нами, мы – отличная семья.

— Подслушиваем? – прошипела Сонька мне в ухо.

От неожиданности я стукнулся лбом об косяк. Мать открыла дверь и посмотрела на нас. Отец сидел, отвернувшись к окну, и вытирал лицо обеими руками. И левой тоже! Ух ты! Да он уже совсем здоров.

— И чего шастаете тут? Я салат делать собираюсь. Будете салат?

— Будем. – ответила за нас двоих Соня.

— Ну, так неси мой телефон. Тик ток же надо записать.

— Чего-о? – спросил папа.

А мы с сестрой засмеялись, и толкаясь, побежали в комнату за маминым телефоном.
Автор Мистика в моей крови

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

ГРЕХ

Всю ночь гремел дождь. Утром были поминки. Мать Маруся сорок дней как почила. Соседи, дети и сам дед Корней сидели на сороковинах во дворе под старыми яблонями.

Вдовец беспрестанно дымил папиросами с едким, вонючим дымом. Ими давно уже пропах весь дом, все вещи и сам дед. Корней был стар, но не болел вовсе, разве что фашистское ранение в голову давало о себе знать — один глаз его был наполовину прикрыт вялым верхним веком.

Помянуть мать приехали дети – Митя и Алена, взрослые люди, у которых уже свои дети были не маленькими. Подвыпивший народ, как это часто бывает, после нескольких рюмок мутняка, в меру погрустив, перешел на разговоры о правильном солении огурцов, после чего начал расходиться.

Дед Корней, пуская сизый дым, вдруг сделал заявление, весьма удивившее детей. Сказал, что хочет поведать им о своем грехе.
Митя и Алена сидели рядом за грубо сколоченным столом и с тревогой смотрели на отца.
– Грех на мне перед Марусей есть. Она о том не знала. А я с ним всю жизнь прожил. Война прихватила меня, когда мы только поженились. Тебе, Митька два годика было, а тебе дочка, годик всего. Вы знаете, что любил я вашу мать всем своим сердцем. Она этого заслуживала, тихая была, работящая. Дом в прядке содержала, себя тоже, в огороде успевала, с животиной всякой ладно справлялась, вас растила не хуже других.

Маруся моя любовь была первая и на всю жизнь. Как в книжках пишут. Мы с ней в школе за одной партой сидели, а потом сразу и расписались после окончания. Планов было много, хотели новый дом выстроить, и чтобы ребятишек не меньше пяти было. Работал я в тракторной бригаде и до войны в доме все, чему надо быть — было.
Корней закашлялся до слез, долго тёр глаза, хлюпая толстым носом и вытирая влагу рукавом серой холщевой рубахи.
Дети молча ждали продолжения. Все соседи уже ушли с поминок, опустевший стол являл собой печаль и разруху.
– Так вот, мать, скажу я вам, была человеком совершенно хорошим. Святой была человек. Всю войну меня прождала, протерзалась, вас в одиночку вытягивала. Эх… А ты, Аленка, вообще могла не родиться.

Перед самой войной, этой чертовой, Марусю мою, тобой тяжелую, конь затоптал. Она вошла к жеребцу в стойло, овса насыпать, и не соблюла осторожность, а Сивый наш очень был нервный конь. Сто раз говорил ей, чтобы осторожничала. Мать тогда тебя, дочка ждала, уж срок был немалый. Я когда её увидел всю окровавленную…думал с ума сойду…Лежит и вроде не дышит совсем. А Сивый уже успокоился — стоит, сено жует, негодяй.
Что там произошло, и мать потом рассказать не могла, говорила, что не помнит ничего. Еле выходили её, сильно голову зашиб Сивый. Но что самое удивительное, ты на наше счастье жива осталась. Господи! Спасибо, что сохранил!
Корней заплакал. Плакал долго, рукавом вытирая покрасневшие глаза.
Митя и Алена молча ждали, когда отец придет в чувство. Они его таким никогда не видели. Даже на похоронах держался молодцом, а тут вдруг ослабел весь, съежился. Опять к своей папиросе полез. Зачадил, продолжая разговор.
– Бать, может не надо никаких твоих воспоминаний? Расстраиваешься ты. Тем более грехи какие-то искать. И так тяжело сейчас. Позже как-нибудь расскажешь,– произнес Митя, наливая отцу квасу в синюю материну кружку.– У нас к тебе другой серьезный разговор. Надо решать, к кому поедешь, и где будешь жить. Одного мы тебя тут не оставим.
– Сынок, дай договорить. Коли решил человек покаяться, не имей такой привычки ему мешать. Грех на душе двойной. Я его всю жизнь таил, от матери скрывал, а вы должны знать, что отец ваш все же не негодяй последний. Помру скоро, чую я это.

Каждый человек чует свою кончину. Не потому, что я старый уже. Просто знаю, что без матери недолго проживу. Смысла нет. А к вам не поеду. Не обижайтесь. На что я вам? Хочу здесь помереть. Как мать. Мне у вас лучше не будет, может даже хуже, оттого, что это не мой дом. Не обижайтесь. Я как думаю, так и говорю.

Так вот, продолжу я свой рассказ. На войну я попал двадцати лет. Дома осталась Маруся с вами, двумя малолетними детьми. Как она жила все те военные годы до конца и я не знаю. Она ведь никогда не умела жалиться. Голодно было так, что и не знаю, как выкручивалась. Иногда в письмах намекала только, что, мол, трудно очень, что ждет и все мысли только, чтоб не убили.

А меня тем временем на четвертом году войны ранило в голову, и попал я в госпиталь. Боялись, что глаз утрачу, но Бог уберег. Ранение было тяжким. В жару помирал с месяц. Инфекция какая-то пошла, особо со мной канителиться некогда было. Новые раненые все время поступали. Мужику на войне тяжко не только потому, что снаряды рвутся. Без бабьего полу жили.

А все молодые, у каждого только жизнь начиналась, многие, считай, детьми ушли на фронт, женщину не познав. Это я не к тому, чтоб оправдаться, а к тому, чтобы было вам понятней. Выхаживали меня две медсестрички – Лида и Люда. Людмилка такая приветливая была, участливая. Бывает, сидит возле койки моей всю ночь на меня смотрит, ждет, чем помочь умирающему бойцу. Сидит и плачет. Жалостливая такая…

Стал я, несмотря ни на что, поправляться. Молодость свое взяла, не захотела жизнь из меня так рано выходить. Разглядел я получше Людмилку. Короче говоря, понравились мы друг другу.

Она молодая, я молодой, и за два дня до моей выписки случился у нас грех. Она тогда дежурила в ночь. Хороша была девка, горячая, говорила, что влюбилась, просила, чтобы адрес оставил. Зачем ей тогда нужен был адрес, если неизвестно, что со мной завтра будет, и когда эта война чертова закончится. Однако адрес я ей оставил.

Я потом все думал, каялся, как же такое со мной могло произойти. Ведь лучше моей Маруси во всем свете не сыскать! Но дело-то военное…

Простительное время. Многое можно объяснить и простить, чего тогда с людьми случалось. Сегодня ты жив, завтра нету тебя… Может просто разорвать на клочки. Даже в землю зарыть нечего. Велик ли грех, когда не знаешь, увидишь ли завтра солнышко?

На войне все мысли и все чувства другие. Меняется человек от постоянного страха. Умирать никому не хочется, и никто не думает, что именно его может такая участь постичь. Прячет каждый боец эти свои черные мысли про себя, надеется, что его пуля ещё не отлита даже.

Совестно мне сейчас, вам, взрослым людям, о своем грехе рассказывать, но грех мой, повторяю, двойной. Я пока только о первом говорю. Второй пострашнее будет.

После победы прибыл я к вам бойцом, прошедшим всю войну. Маруся встретила меня так, как и не мечталось.
Умница моя выстрадала все, вас растила. Приехал я, а ты Митька по двору шестилетним уже бегал, Аленке вскорости пять должно было исполниться. Дом в порядке, даже забор починенный был Марусиными руками.

Зажили мы счастливо, я только ночами вскидывался, когда война снилась. Кричал во сне часто. Все у нас хорошо устроилось. Не всем так подфартило. Таких семей в деревне было всего три. Семенов Иван без руки пришел, Павел Кочетков без ноги и я почти что целехонький.

Голова болела часто, но это не в счет. Работы было невпроворот. Все пытались хозяйство поднять, я нарасхват, всем в деревне нужен. Жить бы, да радоваться.

Но как-то утром в 46 годе это было, Маруся ушла с утра в колхозный коровник на дойку, а я что-то по дому справлял. Вышел я за порог, стоит женщина незнакомая, на руках ребенка белоголового держит. Не узнал сразу.

А это явилась ко мне в дом Людмилка, моя медсестричка, с какой минутная любовь у меня приключилась. Изменилась сильно. Располнела и косу отняла. Из-под косынки короткие кудри были видны.
– Я, говорит, Людмила, если помнишь. А это твой сын, Корнеюшка. И показывает мне мальца.
Я в недоумении. Какой сын? Почему?
– Ты говорит, обязан знать, что у тебя сын есть. Вдруг захочешь со мной вместе его растить. Не годится мальчику без отца рость.

Стоит, а сама дрожит, вот-вот расплачется. Я тогда рад был, что Маруси не было дома, беспокоился, как бы ни успела прийти. Понимаю, что надо что-то говорить, а что конкретно — затрудняюсь…

Онемел вроде бы. Тоже волнуюсь страшно. А мальчишка хорошенький такой, прямо совсем ангельского вида. Привел я все же свои мысли в порядок и говорю Людмиле, что у меня семья есть, жена любая и двое ребятишек, что мне никто не нужен, и вообще неизвестно, что это за сын такой объявился. Может и не мой он вовсе. На войне, мол, бойцов-то хватало.

Тут Людмила не выдержала и заплакала, да горько так…На крыльцо опустилась, мальчонку к себе прижала и плачет жалостно. А ребёныш этот, словно понимал, что я от него отказываюсь, но готов мне, дураку, эту мою глупость простить.

Улыбается, как солнышко ясное, ручки свои ко мне тянет, будто мы с ним хорошо знакомые. Глаза синие, волосы, что солома — Людмилкиного цвета волосы. Очень он хорошенький был! Снился мне потом часто. Не поверите, всю жизнь снился. Стоит и все время ручонки ко мне тянет, а на шейке дитячей голубая веночка бьется. Я уж старый стал, а он все снится, все тянется ко мне, отцу своему.

Обидел я тогда Людмилу, конечно. Ну а что другое-то я мог ей сказать?
Не виноваты мы были ни в чем, ни она, ни я. Только зря я своим сомнением женщину молодую и хорошую оскорбил.
А ещё я сказал, что знать не знаю никаких Корнеев, а что на войне такое случилось, так на то она и война. Жизнь свою из-за этого менять не собираюсь, и пусть она сама ответ держит за наш разъединственный случайный грех, потому как у неё один, а у меня двое голопятых.

Помню, денег ей дал, около ста рублей, заначка была от проданного телка. Людмила взяла, сказала, что ей не на кого рассчитывать, одна она во всем белом свете, и адрес оставила на бумажке, если вдруг передумаю или захочу мальца увидеть.

Я бумажку сразу выбросил, помню только Пензенская область, деревня Митяевка. Запомнить легко было, потому что ты же у меня Митей называешься. С тех пор никаких известий не было и за все это время я ничего не знаю о своем случайном сыне Корнее, даже фамилию не знаю, какую она ему записала.

Так вот, один раз предал я свою Марусю, а второй — сына своего, Корнея. Сволочь я, получается, а не мужик.
Умру я, так и не узнав, как его жизнь сложилась, что за человек произошел, а ведь моя кровь-то в нем. Вам Корнеюшка сводным братом является.

Маруся так ничего и не узнала, а вам, вот, только теперь осмеливаюсь сказать. Вдруг захотите брата своего узнать, с ним познакомиться, да мой грех уменьшить, найдите его, чтобы мне на том свете полегшее было. Я уже этого не смогу сделать. Опоздал, струсил, хотя каждый человек в ответе за своих детей, кто бы их и где не родил.

Простите меня, старого дурака, но вдруг не все сладилось у Корнея моего в жизни, вдруг помощь ему нужна, да и вам знать, что кто-то ещё есть на этом свете кроме вас, надобно. Может, теплее станет и вам и ему. Жалею, что не взял я малого тогда, Корнея своего, на руки, не прижал к себе, не понюхал, как молоком-то материнским пахнет. Да-а-а-а-а…Маленький такой, улыбчивый…

Стыдно теперь. Чего испугался? Войну прошел, а тут испугался.
– Бать, к чему ворошить прошлое? – Митя пожал плечами, − Сколько времени прошло! Этот твой случайный сын уже вырос без тебя, и что он вообще за человек получился − неизвестно. Может нехороший… Да и совсем не обязательно ему жить в этой Митяевке.
– Не может он быть плохим человеком. Не может! Людмилка его как надо воспитала. Не сомневайтесь. Жалею я, что раньше вам ничего не сказал. Брата бы имели…

Сделайте как прошу. Вам выполнить эту мою просьбу проще. Были б силы, сам бы туда поехал. Нету Маруси, и бояться мне теперь её обиды нечего, да только не доеду я. Дайте чистым уйти. Я давно должен был это сделать. Кровь в нем, в Корнее моем, моя течет. Простите меня дети. Перед уходом надо покаяться, я и каюсь.

Отец, как и говорил, ушёл скоро и легко: заснул и не проснулся. А дети, посовещавшись, решили отцовский наказ исполнить, и поехать в Пензенскую область в Митяевку брата искать.

Поездом добрались до города, дальше электричка мчала желающих в нужную деревню, маленькую, но уютную и зеленую. Пока ехали, всё пытались предположить, какой сейчас этот Корней.
− Раз был светленький, так, наверное, не поседел вовсе,- рассуждала Алена. Если на отца похож, то, скорее всего, среднего роста будет. Кто ж сказал, что брата плохо иметь? Брата иметь хорошо! Замечательно даже.

Лучше бы, конечно, пораньше, но уж как вышло. Чем больше родни, тем лучше! Легче тогда человеку жить. Хорошо, что отец грех с души снял. Будем общаться, в гости друг к другу ездить. Может он к нам переехать захочет. Семья ж у него, конечно, есть. И ребятишек много. Вот все и перезнакомимся.
− А я, честно сказать, всю свою жизнь мечтал брата иметь, — признался Дмитрий. С тобой ни в футбол погонять, ни по заборам полазить…Завидовал тем, у кого были братья, честное слово.

В деревню прибыли ранним утром. По дороге худенький босоногий мальчик лет тринадцати гнал на пастбище коров, голосили петухи, и над невысокими заборчиками яркими шапками красовались георгины.

Куда конкретно идти Дмитрию Корнеевичу и Алене Корнеевне было неведомо, и вначале они решили спросить у любого прохожего, живет ли в деревне человек с редким старинным именем. Но улицы были безлюдны.

Постучали в первый попавшийся дом. Вышла румяная молодица с младенцем на руках. Внимательно выслушала мужчину и женщину, которые даже не могли назвать фамилию человека, которого хотели найти.

Посоветовала пойти в сельсовет. Пробирались к нужному дому короткими улочками через лопухи и крапиву. Когда пришли, на дверях сельсовета висел большой ржавый замок.
Одолели сомнения: когда замок снимался, и работал ли тут кто-нибудь когда-либо вообще…
− Вам кого? — услышали сзади звонкий голос. Оглянулись, обирая с брючин репьи. Перед незнакомцами стояла девочка-подросток в голубом линялом платье. В руках — неспелый подсолнух.
− Вам маму? Она пошла корову напоить. Сейчас придет.

Девчушка с интересом всматривалась в лица незнакомых людей.
− Нам бы тоже попить. Не вынесешь ли воды? — спросила Алена.
Девчушка, оставив подсолнух на крыльце дома, побежала во двор к колодцу.
− Мама кем в сельсовете работает? – засомневались в успехе приезжие.

Девочка засмущалась, видимо не зная, что ответить.
− Мама тут одна. Раньше ещё два человека было, но дядя Юра в город уехал, а Макар Иванович на пенсии уже, ему много лет. Он тут долго работал, сейчас совсем старый стал. Теперь некому здесь работать кроме мамы. А у мамы образование! − с гордостью заявила девчушка.
Алена с Митей переглянулись. Вот к кому надо идти, к Макару Ивановичу. Если он здесь с войны работает, должен быть в курсе, кто и когда здесь рождался. Пока пили ледяную колодезную воду, появилась мать, которая была одновременно и удивлена и рада гостям.
− Полиной Ивановной меня зовут. Извините, что заставила ждать.

Завела в помещение. В комнате стол и два древних шкафа, на стене карта Советского Союза, портрет Горбачева, на столе в графине грустят три больших розовых георгина, над столом лампочка без абажура.
− У нас, Полина Ивановна, такое дело. Мы ищем мужчину по имени Корней, — начал Дмитрий. – Сорок пятого года рождения должен быть, его мать проживала до войны в Митяевке. Фамилия её нам неизвестна.

Полина Ивановна полезла в шкаф, долго рылась, достала замшелую синюю папку.
− Я не помню, чтобы у нас в деревне когда-либо проживал кто-то с таким именем, но, вот, в бумагах имеется запись, что у Людмилы Петровны Николаевой после войны родился мальчик, Корней. Больше тут ничего нет.
− Ну вот, слава Богу, и фамилию выяснили. А Николаева эта, Людмила, где она?
− Я здесь каждого человека знаю. Она здесь не проживает. Может, переехала куда. Но если и переехала, то было это очень давно.
− А Макар Иванович может знать? Ну, тот, что у вас в сельсовете работал. Он же старожил, может ему что-то известно.
− Пойдемте, хотя вряд ли он что-то помнит, ему уже больше 90 лет. Какая может быть память при таких годах?

Правда иногда случается, что такое давнее эти старики вспоминают, самой чудно. Мелочи какие-то малозначительные, ерунду разную из прошлого, а какой вчера был день − не помнят.-Женщина улыбнулась.

Дед Макар жил на другом конце деревни. Опираясь на палку, передвигался по комнате тяжело, после каждого шага останавливался, чтобы отдышаться.
− Людмила Николаева? Помню, конечно,-прошамкал беззубым ртом.

— Славная была девочка, тихая, спокойная такая. Родители её умерли рано. Родственников никаких. Ей было всего четыре года, когда её отправили в город в детский дом. Там она школу закончила, а потом в медучилище поступила, стала медсестрой. В Митяево наведывалась на родительские могилы, больше было не к кому.

Прописана Людмила была здесь, за ней числился домишко родительский. Он на краю деревни до сих пор заколоченный стоит. Некому там жить. Разрушился почти что совсем. На войну ушла добровольно, медсестрой и два года до самой победы воевала с немцем.

Потом, когда начали все съезжаться, кто в живых остался, она вдруг здесь образовалась с младенчиком, мальчишку Корнеем и звали. Мы ещё удивлялись, откуда имя такое старое придумала. Пожила она здесь совсем немного.

Одной тяжело дитя поднимать. Без мужа ведь была. Поработала в нашей амбулатории, мальца за собой таскала. Но денег платили мало, тяжело ей было. Подождите, у меня тут старые фотографии, помнится, она там на одной есть. Деревня праздновала первый день Победы. Счастье, какое это было! Вам этого не узнать никогда! Как народ ликовал, как плакал горько.

Макар попросил Полину откинуть крышку сундука, стоящего в углу комнаты. Там в пожелтевшем альбоме были наклеены фотокарточки. На одной из них, большой с обломанными краями, на фоне знамени стояли и сидели односельчане.
− Вот она вторая в нижнем ряду с мальчонкой своим. Его ведь совсем некуда было деть. Она всюду с ним, да с ним.
Дмитрий с Аленой вглядывались в лицо чужой женщины и малыша. Миловидная, коса на плече, а мальчуган, видно, непоседа, вырывался у неё из рук, вполоборота получился. На вид и годика нет. Тоже светлоголовый. Это ж надо, брат их!
− Так, где же они теперь-то живут? Где Корней этот находится? В каких краях? — спросила Алена с не скрываемым волнением.
Макар откашлялся, скрипнул лавкой и произнес:
− Отпросилась Людмила у меня на неделю с работы. Я ж тогда и амбулаторией командовал. Говорила, что поедет мужа искать, дескать, потерялся во время войны. А и был ли муж то тот, никто не знает.

Может, выдумала. Война ведь все по-своему расставляла. А кому до этого дело? Родился человек — и слава Богу. Может заместо бойца погибшего будет. Натерялись людей-то за войну…

Так вот…Уехала вскорости Людмила со своим малюткой. Так и не видел их больше никто. Сведения потом случайные пришли от односельчанки нашей Евдокии Куликовой, что Людмила Николаева ездила мужа своего искать, но вроде бы не нашла, горемычная.

И в аккурат в эту самую поездку потеряла она своего маленького сыночка. Как назад они вертались, заболел малец животом. Многих ведь тогда тиф косил. Такая вот печаль…
Макар выдержав паузу продолжил:
— А мать-то после вроде как в уме повредилась. Любила его, конечно. Тяжко ей было очень. Долго потом по больницам разным душевным лежала. Такая вот судьба. А вам на что все это знать? Кто вам Корней то этот усопший?
− Брат! – одновременно выдохнули оба.
….Через месяц из Пензенского дома-интерната была забрана старушка Николаева Людмила Петровна под опеку, как написано было в бумагах, её племянников – Дмитрия Корнеевича и Алены Корнеевны.

©Елена Хейфец

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Много лет дружу с Борей и Лёхой. Боре скоро полтинник, он огромный добродушный мужик, лысый и с бородой, весь в коричневых шрамах. Очень, очень простой, даже чересчур, до тупости. Всем всегда готов помочь, услужить, никогда платы за помощь не принимает.

Все время улыбается, вид при этом имеет слегка придурковатый. Никто в нашей компании долгое время даже не знал, что в молодости он отсидел за убийство: забил насмерть мужика, который решил ограбить их с матерью домишко, и, чтобы пролезть в дом, убил собаку.

Боря случайно вернулся не вовремя и успел увидеть, как его любимая Муха в луже крови дергается в снегу, а дальше, говорит, в памяти провал. Оказалось, что забил мужика голыми руками так, что того потом опознать не могли. Ничего про это не помнил.

Плакал даже двадцать лет спустя, что менты, которых вместе со скорой вызвали соседи, его сразу скрутили и увезли, а Муху похоронить не дали. Стал с тех пор заикаться, и тик у него появился. Отсидел по полной, вышел, мать за время отсидки умерла, дальние родственники дом продали.

Приятели пустили пожить в гараже, где обустроили кустарный мебельный цех, там же Боря и работал: на нормальную работу с отсидкой долго не брали. Да и образованием особо Боря не вышел, даже школу на воле не закончил: бросил, пошел грузчиком работать. Правда, на зоне потом получил аттестат за 8 классов и профессию токаря предпоследнего разряда.
А с Лёхой они познакомились в начале двухтысячных, на пьянке у друзей. На самом деле ее зовут Алёна, но все друзья звали Лёхой, она и похожа была всегда на пацана-уголовника — мелкая, юркая, без титек, зато с вечной сигаретой на губе, злая на весь мир, не так посмотришь — укусит.

Стриглась почти налысо, наделала к тридцатчику пирсинга, татуировку во всю спину — крылья и кошачья голова. Папаша ее был бывший законник, четыре ходки, вроде, говорит, любил ее, но лупил смертным боем между приступами отцовской любви за малейшую провинность, а мать умерла рано, так что пришлось Лёхе сбегать из дома от отцовской любви сразу после восьмого класса.

Жила в общаге у подруги, которая подрабатывала проституцией, отучилась на повара в местной шараге, и с тех пор смогла снять свое жильё в той же общаге, и никогда больше не голодала.

Когда они познакомились с Борей, Лёха только-только развелась, вынеся из брака три сросшихся перелома, несколько шрамов и твердое убеждение, что брак нужен только затем, чтобы мужу можно было безнаказанно лупить жену в любое время суток, и ненавидела вообще всех, кроме Славки, которому тогда было года четыре, и она везде таскала его с собой: не с кем было оставить.

Снимала комнату в общежитии коридорного типа, работала поварихой в детском саду, выдержав целую битву с заведующей по поводу пирсинга. В этот же сад отдала и Славку.

Пила многовато, но без ущерба работе и сыну, непрерывно курила, любила компании, дома ночевать не любила, и везде таскалась с пацаном, а ему любая вписка была как дом родной: спал где положат, ел что дадут, никогда не плакал, почти не говорил, и многие Лёхины друзья даже думали, что он отсталый. Одна Лёха знала, что он страшно умный, но никому об этом не говорила.

И вот Лёха однажды после длинной веселой попойки в большой компании как-то проснулась в чужом прокуренном доме в старой части города, Славку проверила — спит, укрытый чьей-то курткой.

Вышла на улицу до деревянного туалета, а там во дворе здоровый мужик, из вчерашних гостей, с цепной собакой целуется, с Вестой, гибридом медведя и крокодила, все ее боялись, даже хозяин, а этот псих залез к ней в вольер, сидел на корточках, гладил обеими руками Вестины обрезанные уши, ворковал ей что-то и целовал в нос, а она, приседая от избытка чувств на задние лапы, мела снег обрубком хвоста и облизывала лицо странного мужика.

Тогда ей Боря и рассказал ей, заикаясь и часто моргая одним глазом, и про Муху, и про отсидку, и что живёт в гаражах, и что Веста — вылитая Муха, которую он вырастил со щенка и любил больше всех на свете. В этом месте Боря заплакал, а Лёха подумала — придурок какой-то. Плачет! Из-за собаки! Она из-за людей-то ни разу не плакала. Точно идиот.
***
Как у них срослось, оба не могут вспомнить. Боря говорит, что как-то поздно вечером не смог попасть в свой гараж, замок заклинило, а общага Лёхина совсем рядом с гаражами, так и получилось, что он попросился к ней переночевать, а там и поехало.

А Лёха говорит, что попросила Борю перетащить к ней в комнату какой-то шкаф, который хотели выбросить ее знакомые, а она не дала. А потом в благодарность пригласила рюмочку чайку выпить, а там и поехало. Я охотно верю, что Боря на закорках тащил шкаф через полгорода, машины у него тогда ещё не было: не смог сдать на права, раз за разом заваливал теорию.

Говорит, что от волнения просто не понимал, что в билетах написано, как будто они были на китайском. Права он потом купил, и машину-каблучок. Устроился кроме мебельного ещё и на рынок, возил для торговок их товар из складов в гаражах: утром привозил, вечером обратно. Пока рынок не снесли.
***
Что бы такое из их историй рассказать, чтоб было понятно, что они очень подошли друг к другу?
Оба они рассказывают, перебивая друг друга, как вскоре после переезда из гаража в общагу Боря пришел вечером с работы с Бу, мелкой лохматой и бородатой дворняжкой. Она жила в гаражах, все ее подкармливали, но хозяина у нее как бы и не было. Поэтому хозяином она сама выбрала Борю, ну а что, удобно, ночевал он все равно в тех же гаражах, а вдвоем веселее.

И вот, значит, однажды вечером после работы он принес домой Бу, завернутую в его рабочий свитер. Чуть не плача, сказал Лёхе, что Бу, кажется, пару дней назад заболела: скулит, трясется, время от времени ее скручивают судороги, а вся шерсть сзади почему-то слиплась.

Лёха на Борю наорала, обозвала тупым придурком: только идиот мог не догадаться, что у собаки схватки. Вторые сутки! У нее уж и глаза закатывались, и скулить уже она не могла. Боря немедленно впал в шок, схватился за голову и стал метаться по кругу, роняя стулья: не знал, что делать.

Лёха его выматерила и пнула под зад, чтоб под ногами не мешался, а собаку схватила и побежала пешком в ближайшую ветеринарку через три остановки от общаги, а Боря и Славик бежали за ней, не поспевая. Пока они добежали, собаку уж распотрошили без очереди, а злая Лёха курила снаружи.

За срочное собачье кесарево с удалением разорванной матки Лёха отдала последние деньги и ещё осталась должна, но Боря потом рассчитался, конечно. А из Бу веретинарша достала огромного кудрявого как каракуль щена, размером с саму Бу. Как он в ней поместился, никто так и не понял, и как выжил — тоже.

Лежала потом Бу не вставая ещё месяц у них дома, под столом, слабая и плоская, и Боря сам обрабатывал ее швы, из пипетки поил бульоном, и даже ставил уколы антибиотиков, правда, зажмурившись: боялся шприцев.

А Лёха, никому не доверяя это дело, выкормила щена. Жалко если подохнет, а так будет игрушка Славику, поясняла она всем. Только для простой игрушки было многовато забот.

Поила она щена обычным магазинным молоком, сначала из шприца, потом из детской бутылочки, но каждые 2-3 часа. По ночам тоже вставала, матерясь. На работе взяла отпуск, чуть не уволилась: не отпускали. Славик ей помогал, а за Бу ухаживал только Боря: на всех остальных она рычала, даже на щена, как только стала приходить в себя.

Боря ей словами долго и терпеливо объяснял, что рычать нельзя, свои, свои. Бу в ответ на его уговоры шевелила ушами и хвостом, не поднимая головы, но каждый раз, как мимо проходила Лёха или Славик, снова начинала тихонько рокотать.

Побритая до самой шеи, в зеленке, со швом во все брюхо, размером ненамного больше кошки, она была жалкая и совсем не страшная, и Лёха неуважительно над ее рычанием хохотала, а Бу даже слегка клацала зубами от ярости, что не может встать с подстилки и показать, кто тут в доме хозяйка.

Ну, потом постепенно начала вставать, конечно. Но субординацию соблюдала: рычать начинала только тогда, когда Боря и Лёха обнимались, и Лёха на ее рычание снова хохотала.

А щен вырос размером с тумбочку, квадратный, плотно-курчавый, с коротким широким туловом, с белыми яркими клыками в черной бороде и усах. Втрое больше мамаши, которую очень уважал и боялся: от ее малейшего рыка поджимал хвост и прятался под стол или стул, сдвигая их с места своей широкой спиной и крутыми боками.

Какие породы смешались в щене, никто не смог определить, а назвали его Абреком за черную шерсть и густую длинную бороду. Свирепости в нем не было ни грамма, зато было море щенячьей дури и веселья, но народ на улицах почему-то его опасался, хотя бояться как раз надо было маленькую улыбчивую Бу: свои-то уже знали, что она не улыбается, а молча скалит зубы перед тем, как кинуться, если ей хотя бы на секунду покажется, что ее обожаемый хозяин в опасности. Или его самка с детёнышем, которых она тоже остервенело охраняла от всего света, решив, что именно в этом заключается высший смысл её существования после возврашения с того света.
***
Еще были разные истории. Однажды Славик сильно заболел. Температура поднялась за сорок: грипп. Больничка была переполнена, да и боялась ее Лёха больше морга: лежала в детстве несколько раз, и это был ад. Фельдшерица с участка дошла до них только вечером, поставила тройчатку, ушла, наказав купить какое-то новое, очень дорогое противовирусное.

Пока то да сё, температура снова поползла вверх, а все аптеки в нашем районе уже закрылись, и круглосуточная у нас была только на другом конце города. Машина Борина, каблук, уже сдохла к тому времени, другой они еще не купили, поэтому в тот район он поехал на предпоследнем троллейбусе, а обратно на последний уже не успевал: он отходил от конечной в 23-30, а была уже почти полночь. Лекарство в аптеке нашлось, слава богу, но уже на кассе Боря понял, что за него придется выложить все до копейки, и на такси до дома денег ему уже не останется. Все равно купил, ну а как еще-то.

И потом почти четыре часа шел пешком до дома, через промзону, потом через лес, то и дело голосуя (никто не остановился, машин вообще у нас ночью мало, да и я бы не стала его подбирать, такая недобрая у Бори внешность).

Пришел домой под утро, лекарство зато принес в целости. Убедился, что Славке после приема лекарства стало чуточку лучше, и только тогда свалился без задних ног. Ну а утром снова на работу. А как еще-то. Работу он никогда не прогуливал, ни разу в жизни.
***
Много написала про Борю, надо и про Лёху тоже.
Она долго-долго никого не любила, кроме Славика. Даже Борю она только терпела, что ли. Ругала постоянно. Обзывалась, могла ударить, потом молча злилась и на него, и на себя. А он всегда смотрел на нее, как на богиню, и только улыбался и закрывался от нее руками, а она могла и стулом его приложить сгоряча.

Страшно злилась, когда он тупил, а тупил он очень часто. Отпихивала, когда на людях лез с нежностями. Психовала, когда знакомые пользовались его простотой, вытрясая из него помощь и деньги, и ходила ругаться к начальнику цеха в гаражах, когда его дурили с зарплатой. Лёха была огонь!

Не боялась никого и ничего в жизни, пока однажды Боря не обгорел: в цехе начался пожар, и этот придурок вместо того, чтоб бежать и вызывать пожарных, начал вытаскивать из огня тяжелый дорогущий импортный станок, который только недавно хозяева цеха купили в кредит. Надорвался, обгорел, почти задохнулся, но станок вытащил, остальное все сгорело к херам.

Когда ей позвонили на работу, что Боря в реанимации, она сняла халат, фартук, шапочку, аккуратно сложила всё в шкафчик и ушла молча, никому ничего не сказав. Прорвалась в реанимацию, хотя туда обычно никого не пускали, но попробовали бы они не пустить Лёху!

Там она час молча стояла и смотрела на Борю, просто смотрела и всё, не двигаясь, он весь в желтой марле, красный, опухший, борода обгорела, вообще вся шерсть на теле сгорела пятнами, а кое-где к коже приплавилась спецовка.

Потом Борю увезли в Челябинск в ожоговое, и Лёха ездила туда каждые выходные вместе со Славиком, возила еду, питье, сидела у постели, материла тупого Борю, который вообще-то мог сгореть насмерть или задохнуться, и они со Славиком бы остались опять одни в целом мире.

Материла и плакала впервые в своей взрослой жизни, когда он наконец начал сам пить из трубочки. Боря криво улыбался сквозь марлю и спрашивал, чего она ревет, а она отвечала, что теперь без бороды он станет уродливым, как горелая жаба, и она больше не сможет его любить, а он опять улыбался и спрашивал, а раньше-то, можно подумать, любила что ли, а она отвечала — оказывается да, только ты не зазнавайся, лысый горелый шашлык.
Боря, конечно, поправился, такого так просто не убьешь. Ему сделали несколько пересадок с его же ягодиц и бедер, которые в огне уцелели, и дальше у них была много лет семейная шутка про заплатки с Бориной задницы, которыми можно починить все что угодно в этой жизни.

Борода снова отросла. И даже шрамов на нем осталось не так много, как боялась Лёха, и главное, все пальцы сохранили. Потом она ему предлагала шрамы закрыть татуировками, а он испуганно отказывался: страшно боится иголок.
***
Славик у них уже учится на четвертом курсе в Томске на какой-то совершенно бесполезной математической специальности. Боря раньше расстраивался, что Славик совсем на него не похож — неразговорчивый, тощий, в очках.

А теперь страшно им гордится и всем желающим слушать подробно рассказывает, как прекрасно Славик закончил школу, как легко поступил черте куда и получает на бюджете с повышенной стипендией черте какую специальность, название которой Боря даже запомнить не может.

Лёха ржет и говорит, что умом Славик точно не в них обоих пошел, Боря говорит — и отлично, вот ведь повезло пацану, и тоже ржет. Он просил Лёхе не рассказывать, когда мы случайно через знакомых узнали, как однажды он нашел Славкиного отца, Лёхиного бывшего мужа, долго тряс его за воротник и орал, чтобы он к Славику и близко не вздумал подходить, а тот болтался над землей и блеял, что он и не думал подходить, он вообще забыл про его существование, и знать не знает никакого Лёху и никакого Славика.

А почему нельзя рассказывать-то, спрашивала я. Боря надолго задумался и наконец ответил: Лёха расстроится, наверное. А я так не люблю, когда она расстраивается.
Автор: Юлия Куфман

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.