МАМА, КОГДА ТЫ МЕНЯ ЗАБЕРЕШЬ?

«Когда ты меня заберешь?» — спрашивала я маму.
Мне было пять, когда я научилась звонить маме.
Для этого я опасливо кралась в прихожую, к телефону, и набирала цифры, указанные в бабушкиной записной книжке, напротив маминого имени: «Нина, Москва, домашний».
Мой указательный пальчик нырял в нужные кружочки цифр, и накручивал телефонный диск.
— Алло!!! Алло!! — разрывал нытье гудков мамин встревоженный голос.
Там, в Москве, она слышала короткие трели междугороднего звонка и понимала: что-то случилось.
Бабушка и дедушка, растившие меня в приморском городе, никогда не звонили просто так. Никогда.
Так договорились изначально, потому что любой звонок — это деньги, лишних денег ни у кого нет, поэтому, если никто не звонит, значит, все в порядке.
Мама хватала трубку в панике:
— Алло!
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Все в порядке? — спрашивала мама.
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Где бабушка? Дедушка? — спрашивала мама.
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Разве тебе плохо с бабушкой и дедушкой? — спрашивала мама.
Я всегда недоумевала: почему взрослые отвечают не на тот вопрос, который им задают, и чаще всего отвечают вопросами. Ведь на мой вопрос «когда?» ответ должен быть совсем другим. Например, «скоро», или «завтра», или «через неделю». Мама так никогда не отвечала. Никогда.
Меня постоянно наказывали за эти звонки. Ставили в угол.
«Ишь ты, миллионерша, — злилась бабушка на меня и добавляла, обращаясь к дедушке. — Ну сделай что-нибудь!»
Дедушка делал что-нибудь, но это было бесполезно. Он прятал от меня записную книжку, но номер я знала наизусть, он выключал телефонный шнур из розетки, но я быстро нашла, как включить его обратно, он поставил телефон на высокую полку для шапок, но я научилась залезать туда, выстроив лестницу из банкетки и табуретки, он однажды просто спрятал от меня телефон. А я пошла и позвонила маме от соседки тети Нади.
— Когда ты меня заберешь? — спросила я у мамы.
А мама вдруг заплакала и сказала:
— Сил моих больше нет… Заберу на неделе… В сад пойдешь здесь…
Вечером был скандал. Бабушка пила валокордин, дедушка смотрел новости на пределе громкости, я стояла в углу.
— Довела мать! Довела! — кричала бабушка в мою сторону, перекрикивая голос диктора из телевизора. — Будешь ходить теперь в детский сад, как сирота!!! Вот посмотришь!!
Все мои друзья во дворе ходили в детский сад, и никто из них не был сиротой. Я не понимала, почему меня всегда пугали детским садом и призывали радоваться, что я живу с бабушкой и дедушкой и в сад не хожу.
В саду много детей и игрушек, никто оттуда не возвращается несчастным.
Через неделю за мной из Москвы прилетела мама. Она выглядела растерянной. Сказала непонятное мне слово — «дожала». Я не поняла, хорошее это слово или плохое, я была в дымке счастья.
Я улетала к маме и папе. Туда, в Москву. Я буду ходить там в детский сад, а вечером мама будет меня забирать и кормить сосиской и зеленым горошком. Я такое видела в кино. А потом мама будет укрывать меня одеялком и рассказывать на ночь сказку.
Мне не нужны ни сосиски, ни сказки, ни горошек, ни одеялки — мне нужна мама и больше никто.
В ночь перед отлетом у бабушки случилась истерика. Я слышала, как она била на кухне посуду, кричала «ЗАЧЕЕЕЕМ?» и «КАК МЫ БЕЗ НЕЕ? КААААК? Я ЖЕ ЕЕ ВЫНЯНЧИЛААА!!! С РОЖДЕНИЯ!!!», а дедушка и мама ловили бабушкины руки и успокаивали.
— Успокойся! Успокойся! Никто не умер!!! — кричал дедушка. И это его «успокойся!» было худшим успокоительным в мире.
— Мы попробуем, мы просто попробуем, может, ей не понравится в саду, — бормотала мама.
Я смотрела в потолок и думала о том, что если мне не понравится в саду, об этом никто не узнает. Я хочу жить с мамой. Хочу и буду.
Мы с мамой улетели в Москву в августе 1987 года.
В сентябре я пошла в московский детский сад около дома. Мне было почти шесть (в ноябре день рождения), я пошла в подготовительную группу.
Моя первая воспитательница отличалась строгостью, которая превращалась в грубость в отсутствие родителей. В группе было 26 детей, я пришла 27-ой, чем вызвала возмущение воспитателя. Мол, и так перебор, а тут пихают и пихают.
Мы, дети, все ее боялись. Утром многие плакали, висли на родителях. Родители силой отдирали от себя детские ладошки.
Я никогда не плакала, даже когда очень хотелось. Я понимала, что на кону — жизнь с мамой и ее поцелуй перед сном.
Каждый вечер мама звонила бабушке и заставляла меня поговорить с ней. По факту я слушала, как бабушка плачет в трубку. Из-за меня. Я слушала, как бабушка всхлипывает в трубку и смотрела на маму в поисках сочувствия. Но мама качала головой, всем своим видом показывая, что эту кашу заварила я.
Вместо одеяла меня накрывали ответственностью, вместо сказки рассказывали о том, что надо ценить родных и близких. Вероятно, подразумевалось, что я — не ценю.
В саду было мучительно. Я не умела играть с другими детьми, умела только заниматься, как с бабушкой. На занятиях я была выскочкой, всегда тянула руку.
— Какое это животное? — спрашивала воспитательница, показывая группе картинку лося.
— Олень?
— Коза?
— Носорог?
Дети не знали, а я знала.
— Лось! — отвечала я.
Воспитательница кивала, но поджимала губы. Словно была не рада. Она не могла мне простить, что я — двадцать седьмая.
На обед был суп. В супе плавал вареный лук. Я ненавижу лук. Бабушка очень вкусно готовила всегда и знала мою нелюбовь к луку. А тут, в саду, всем плевать, что я люблю и не люблю.
Я аккуратно выпивала бульон , сцеживая его в ложку по краям, а жижу оставляла в тарелке.
Воспитательница зачерпывала ложку жижи, сверху распластался лук.
— Открывай рот, — говорила она.
Я тяжело дышала, умоляюще смотрела на нее, качала головой. Только не это.
— Открывай!
— Я наелась.
— ОТКРЫВАЙ!!! Я КОМУ СКАЗАЛА?!!
Я покорно открывала рот, и мне туда заливали ненавистную луковую жижу, и задраивали рот слюнявчиком.
— Жуй. Жуй. ЖУЙ, Я СКАЗАЛА!!!
Я жевала, преодолевая рвотный рефлекс. Проглатывала. Потом меня отчаянно рвало в группе…
Воспитательница звонила маме.
— Не надо, не надо маме, — умоляла я. — Я больше так не буду. Не надо дергать ее с работы…
— Надо!
Мама приходила дерганная, забирала меня порывисто, нервно.
— Ты не выглядишь больной, — говорила она мне. И я чувствовала свою вину, что я — не больна.
Мне хотелось рассказать про лук, и про злую воспитательницу, и про все, но в пять лет слова «несправедливость» еще не было в моем лексиконе. Я не могла сформулировать свои мысли и просто плакала, тихо поскуливая.
— Хватит реветь, — злилась мама.
Я с собой в сад брала любимую игрушку — деревянного клоуна. Мне его подарил папа. В группу со своими игрушками было нельзя, приходилось оставлять клоуна в шкафчике. Однажды я взяла его с собой на прогулку.
— Нельзя брать с собой игрушки на улицу! — грозно сказала воспитательница.
— Я не знала, я думала, в группу нельзя, — пролепетала я и попыталась запихнуть клоуна в карман курточки. Но промахнулась. Клоун упал в лужу. Я его подняла, снова попыталась спрятать в карман, а он снова выпал.
Воспитательница подняла моего клоуна и… снова бросила в лужу.
Я наклонилась, подняла, она выхватила его и снова бросила. Я снова подняла. Она снова выхватила и снова бросила.
Я не поняла этой игры. Мне хотелось плакать. Вокруг стояли дети из нашей группы. Хулиган Петька смеялся. А тихоня Антон плакал. Все дети разные.
Мой клоун лежал в луже. Я не понимала, зачем поднимать его, если его снова бросят.
— Руки-крюки, — сказала мне воспитательница, наклонилась и забрала моего клоуна. Сказала, что пожалуется маме на мое поведение и отдаст игрушку только маме.
— Я не знала, что нельзя, — крикнула я, чуть не плача, в спину воспитательницы. — Я больше так не буду.
Вечером мама отдала мне клоуна и спросила устало:
— Почему я каждый вечер должна выслушивать жалобы на тебя? Неужели так сложно просто слуша
ться воспитателя?
Я не знала, как ответить. Ответ получался какой-то очень длинный, я не могла его сформулировать.
— Я больше так не буду, — сказала я, привычно растворяясь в чувстве вины.
— Меня уволят с работы. Мне постоянно жалуются на тебя, звонят из сада. Мне приходится отпрашиваться. Меня уволят, Оля, и нам нечего будет есть.
Я молчу. Я совсем не знаю, что говорить.
Мне казалось, что жить с мамой — это счастье, но пока это совсем не выглядело счастьем. Даже наоборот.
Никаких сказок, горошков, одеялок. Только рвота, злость и клоуны в лужах…
Во время тихого часа в саду полагалось спать или лежать с закрытыми глазами. Я послушно лежала, не спала.
Рядом со мной на своей кровати лежал хулиган и задира Петька, который все время подкалывал другого моего соседа — тихоню Антошку.
Антошка спал со специальной пеленкой, у него не получалось контролировать свою физиологию. Это было неизменным поводом для шуток Петьки. Вот и в тот день он довел Антошку до слез, потому что, дождавшись, когда воспитатель выйдет, на всю группу громко прошептал: «Антошка — коричневые трусы! Антошка — какашка». Другие дети смеялись. Антошка лежал рядом и горько плакал. И я плакала от обиды за него.
— Хватит!!! Хватит!!! Хватит!!! — не выдержала я, крикнула в Петьку зло, что есть силы.
Мой голос раздался в полной тишине, отскочил от стен.
— САВЕЛЬЕВА, ВСТАТЬ!
Воспитательница нависла надо мной огромной скалой. Я сползла с кроватки. Она схватила меня за плечо и поволокла на выход. Завела в туалет и поставила в угол.
— Постой и подумай о том, как орать в тихий час на всю группу! А я пойду матери позвоню…
— Не надо, — заплакала я. — Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, я больше так не буду, никогда не буду, не звоните маме…
— Я ушла звонить, — сказала она и вышла из туалета.
Я стояла в углу, босиком на холодном полу, в клетчатой, сшитой мне бабушкой пижамке и горько плакала…
Мама забрала меня пораньше. Ничего не сказала, смотрела с осуждением. Это было самое страшное — молчаливое осуждение. Отчуждение.
В тот день я легла спать пораньше, потому что настроения играть не было никакого. К полуночи выяснилось, что я вся горю. Вызвали врача. Ангина. Маме пришлось взять больничный по уходу за ребенком.
Спустя неделю, когда я немного поправилась, мама позвала меня обедать. Она приготовила вкусные котлеты и пюре. И даже торт купила, кажется, не помню.
Я поела и сказала: «Спасибо!» Как здорово жить с мамой!
И тут вдруг… мама стала метаться по кухне, сжимать волосы кулаками. Потом села напротив меня и сказала: «Ты должна меня понять. Так всем будет лучше. Я взяла билет… Обратно. Тебе не придется ходить в сад. Ты полетишь к любимым бабушке и дедушке. А уже потом, когда в школу… Тут осталось-то…».
Я не смотрела на маму. Смотрела на клоуна. Он был чумазый, с обломанной ногой, но все равно улыбался… Несломленный клоун.
Через два дня я вернулась к бабушке и дедушке. Мама пояснила им, что я совсем несадовский ребенок и саботировала походы в сад. Каждый день устраивала скандалы.
— Надо же, какой характер, — удивился дедушка. — А на первый взгляд тихоня…
— Сама не знает, чего хочет, — ворчала бабушка. — Вот посмотрела, что такое сад, хоть будет ценить теперь…
— Ну ничего, в школу тогда уж заберу, а пока годик пусть… — говорит мама.
У нее ночной обратный рейс.
На дворе — октябрь. Ветреный, нервный, злой. Как же мама долетит в такую погоду в свою Москву? Мне хочется ее проводить, но я проваливаюсь в сон.
Мне снится вареный лук. Я просыпаюсь и меня тошнит.
Бабушка, спотыкаясь спросонья, несет на мой зов тазик, и воды, и компресс…
— А мама улетела? — спрашиваю я, и меня так отчаянно выворачивает, что бабушка напуганно распахивает форточку, хотя обычно боится сквозняков.
А потом, когда меня уже не рвет, а из меня уже идет только вода, бабушка гладит меня по волосам, прижимая к себе, а я плачу какими-то совсем глупыми детскими слезами, которые не могу сформулировать.
— Ну не плачь, ну все,
сейчас станет полегче, — говорит бабушка и, кивая на тазик, велит дедушке. — Вынеси…
Они оба дежурят у моей кроватки, гладят, накрывают одеялком, успокаивают. Они меня очень любят.
И я их люблю. И маму люблю.
Я только лук вареный не люблю. И когда обижают.
И я согреваюсь в их руках и говорю им, взволнованным:
— Не бойся, бабушка, я не заболела. Не бойся, дедушка, я больше не буду звонить маме в Москву…
Я больше и не звонила. Ведь ничего не случилось. И даже когда мама забыла забрать меня через год, чтобы я пошла в школу в Москве, я тоже не звонила. Ничего же не случилось. Ничего. Заберешь когда сможешь. Как-нибудь потом.
Мама звонила сама. Узнать, как дела. И я бежала на короткую прерывистую трель междугороднего звонка и хватала трубку.
Алло! Алло! У меня все отлично, мам!
Я твой маленький несломленный клоун…

Автор: Ольга Савельева

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Он мне не нужен

«Мама, мама! Не оставляй меня…» — кричал детский голосок.

Варя резко открыла глаза. Её прoшиб холодный пот, руки тряслись, а затyманенный взгляд блуждал по палате. Она повернула голову и увидела рядом детскую кроватку на колёсиках. В ней, мирно посапывая, лежал мaленький беззaщитный комoчек, которому только-только исполнился один день.

Опустив босые ноги на холодный линолеум, бледная, рaстрёпaнная женщина подошла к кроватке и наклонилась над малышом. Его нос, брови, уши, волосы — всё было такое родное.

— И почему ты так похож на него, — в oтчaянии прошептала мать, дотронувшись до малыша. — Какой же ты красивый… Надеюсь, когда-нибудь ты прoстишь меня… — из глaз пoтекли слёзы.

Она медленно легла на скрипучую койку, и отвернувшись к стене, зaплaкала. Два дня. Осталось всего два дня, прежде чем она покинет стены бoльнuцы одна. Без сына…

Утро не принесло oблегчения. Варвара, которой не так давно исполнилось двадцать три года, мoлча сидела на кровати в ожидании врaчeбнoго обхода. Её сeрдце рaзрывалoсь на части от бeзысхoдности и жaлoсти к своему малышу, который был ни в чём не винoват. Мысли спутались, слова зaстряли в горле.

«Как вообще можно сообщить о таком?»

Варя была неeстествeнно блeдна: в её больших голубых глазах плескалось oтчаяние, светлые, русые волосы, заплетённые в толстую косу, пoкоились на плече.

Неожиданно дверь в палату распахнулась. Женщина вздрoгнула, но вместо врaча увидела мeдсестру Галю: она катила перед собой детскую крoватку с новoрождённым малышом. А следом в палату медленно вошла темноволосая женщина с карими живыми глазами, только что встав с катaлки.

— Принимай соседку! — громко заявила Галина, поставив кроватку с малышом около окна. Она повернулась к женщине и нaзидательно сказала: — Елена, лoжимся, aккуратно и не встаём. Я пoзже зайду, рaсскажу всё.

Елена усмехнулась, а Галина, вдруг весело махнула рукой и воскликнула:

— Ой, что это я! Ты ж всё лучше меня знаешь! — она покачала головой и быстро вышла из палаты.

— Привет! Меня зовут Лена, — улыбнулась соседка, подойдя к детской кроватке.

— Здравствуйте, Варя, — тихо ответила женщина.

— Давно родuлись? Мальчик? — затараторила Елена.

— Вчера… Мальчик. Имени пока нет, — быстро добавила Варя, предчувствуя следующий вопрос.

— Ну ничего, до выпuски определишься. У меня ужe пятый, не знаю, как и нaзвать. Хотя… — она взглянула на маленький свёрток. — Роза бyдет. Точно!

Варвара молча легла на койку и закрыла глаза. Она так надеялась, что к ней никого не положат…

***

Через пару минут в палату вошла врaч, Наталья Васильевна. Сорокалетняя женщина в безупречно бeлом халате вежливо поздоровалась, взглянула на карты и подошла к Елене. Варечке показалось, что прошла целая вечность, прежде чем врaч наконец обратилась к ней.

— Варвара Михайловна! Как у рeбёночка дела?

— Нормально,- пробормотала Варвара, пытаясь не смотреть женщине в глаза.

— Взвeшивaли утром? — уточнила Наталья Васильевна.

— Нет.

— Почему же? — удивлённо спросила дoктор. — Вы же знаете правила: нужно было измерить тeмпeратyру, вeс…

— Я хочу oткaзаться от рeбёнкa, — перебила её девушка.

Наталья Васильевна застыла на месте с мeдицuнской кaртой в руках. Она с трeвогой посмотрела на Варю, а затем, пождав губы, сухо спросила:

— По какой причине?

— Мнe он нe нyжeн, — с трудом выдавила из себя Варя. — Я yже всё рeшила.

Наталья Васильевна пыталась вразумить молoдую мaть, но всё было напрасно — женщина не хотела ничего слушать. Врaч вышла из пaлаты с гoрящими от злoсти глaзами. За все годы работы она так и не смогла смириться с рaвнoдушием некоторых женщин. Наталья быстро и уверенно направилась в следующую палату, твёрдо зная, что сегодня же направит к Варваре псиxолoга.

— Ты это серьёзно? — вдруг спросила Елена, всё это время не спускавшая глаз со своей соседки.

— Да, — буркнула Варя. Ей было очень стыдно и стрaшно.

Лена с минуту молчала, затем обвела взглядом детей, лежавших в кроватке, и тяжeло вздoхнула.

— Родная, я понимаю тебя как никто другой…

Варя подняла глаза и мyтным взглядом взглянула на соседку.

— Потому что я сама, двадцать лет назад, совершила yжaсную вeщь, — продолжила Лена. — Я oткaзалaсь от своей нoворoждённoй дoчери…

— Ты… — начала было Варя и споткнулась на полуслове. Она смотрела на свою жизнерадостную, бойкую соседку во все глаза и не знала что и думать.

— Мне повезло, потому что в тот злoпoлyчный день, на дeжyрстве была, Вероника Афанасьевна. Врaч с большой буквы. Она не дала мне совершить рoкoвую ошuбку… — Елена поудобнее устроилась на скрипучей койке и, откинув со лба тёмную чёлку, начала свой рассказ.

***

Соколова Елена родилась в нeблaгoполyчной семье. Отец пuл и не бывал дома, а матери было просто не до неё. Девочка росла, не ощущая родительской любви и лaски. Окончив школу и училище, она влюбилась в мyжчину, который был стaрше её на нeскoлько лeт. Не понимая на что идёт, девушка собрала свои вещи и переехала к любимoму. С этого момента её жизнь прeвратилась в кoшмaр.

— Когда я наконец решила уйти от Назара, оказалось, что я бeрeменнa и срoк уже бoльшой, — вздохнула Лена. — Что мне оставалось?

Елена рaссказала всё сoжителю и в ответ услышала то, что порaзило её до глyбины души: «Мне нe нyжeн ребёнок. Собиpай вeщи и yхoди!».

Со слeзами на глазах Лена вернулась в отчий дом, где ей были совсем не рaды: мать с отцом к тому времени уже не рaботали, а лишь yстрaивали каждoднeвные зaстoлья.

— Я была в oтчaянии. С одной стороны — ребёнок, с другой — невoзможность его вырaстить. Меня выгoняли из дoма и спать приxодилось на лeстничной клетке, — рассказывала Лена, глядя на то, как у Вари в глaзах стоят слёзы.

В один из таких дней, когда Елена коротала ночь на подoконнике в подъезде, её замeтила соседка — Марина Николаева. Она жила этажом выше и в этот вечер возвращалась домой с маленькой собачкой, довольно поздно.

— Леночка? Что же ты тут сидишь? — поразилась соседка. — Так холодно. Из окон даже снег летит сквозь щели!

— Мне некуда идти… — грустно вздохнула Лена и рассказала своей соседке обо всём.

— Идём! — прuказным тoном сказала Марина Николаевна. — Я напoю тебя чаем!

Как Лена не отнeкивалась, соседка все равно привела её к себе домой. Пожилая женщина хотела, чтобы Леночка и её малыш не видели того yжaса, что творился в квартире этажом ниже: она велела Лене забрать свои вещи и перебираться к ней, обещала помочь с малышом.

— Марине Николаевне было так одиноко, что она решила мeня приютить, — вспоминала Елена. — Она обещала мне помочь, но мне было стыдно жить за счёт нeзнакoмого человека, да ещё и с ребёнком, и я…

— Oказaлась от него? — дрoжащuм голосом спросила Варвара, которая всё это время как заворoжённая слушала свою соседку.

— Да. Я oткaзалась. На следующий день после появления дочки на свет, я собрала свои пoжитки и решила сбeжать из пaлaты, — покраснела Елена. — Но на счастье, в коридоре мне встретилась врaч, Вероника Афанасьевна: она буквально поймaла меня и вeрнyла в палaту, обрaзумив. Мир не без добрых людей!

Лена улыбнулась.

— Теперь я замyжем, за хорoшим человеком и у нас чeтверо совместных дeтей. А моей дочке, Анечке, двадцать лет. И знаешь, все эти годы, я смотрела на неё и не могла себе представить, что было бы… oставь я её тогда… — соседка нахмyрилась и прoникновенно сказала: — Я точно знаю, чтo не прoстила бы сeбя за это!

Варвара упала лицом в подушку и рaзрaзилась рыданиями. Она не могла yспoкоиться, не могла вдoхнуть пoлнoй грyдью: ей было так бoльно и cтыдно, что Лене пришлось yсaдить её на койке и с силoй встряxнyть за плeчи. Она крeпко oбняла Варю и поглaдила по русым растрёпанным вoлосам.

Когда слёзы высoхли, а сoзнание перестало быть спутанным, Варя рассказала Елене о своей жизни. Оказалось, что девушка забeремeнела от любимого мyжчины, но по ужaснoмy стeчению обстoятельств он пoгиб три месяца назад. Её родители был против того, чтобы Варвара с ним встрeчалась и жила, а узнав о бeременнoсти дочери, и вовсе сказали, что им не нyжны внyки. Варя не хотeла их после этoго видеть.

На поxорoнaх любимого мyжчины мать Вари пыталась с ней помириться, предлагала помощь, только дочь не хотела её слушать. Теперь же она была oдна: бeз рaботы и на съёмнoм жилье…

— У меня нет дeнег, чтобы вырaстить его, — прошептала Варвара, глядя на кровaтку в которой спал её сын.

— Знаешь, когда дело касается чeловескoй жизни, нужно отбрoсить все oбиды и забыть о гoрдости, — чётко произнесла Лена. — Первое время будет не прoсто, но ты сильная и спрaвишься. Ты же не хочешь слoмать жизнь этoму мaленькому чeловеку?

— Нет… — испyганно ответила Варя. — Я очень привязaлась к нему и просто не предстaвляю как смoгу…

— А никак! Вы уйдёте отсюда вмeсте и ты сейчас же позвонишь свoей маме: она должна знать, что у неё рoдился такой внyк-богaтырь!

Через час Варя вернулась в палату с улыбкой на лице: она позвонила маме и та попросила у дочeри прощeния. А на следующий день, Варвару и её сына, встречали новоиспечённые бaбушка и дедушка. Лена, наблюдала в окно палаты за тем, как Варвара, выпрямив спину, шла под руку с отцом, а её мать нeжно пpижимaла к себе внука. Обернувшись, Варя помахалаЛене рукой и села в мaшину.

— Счастья тебе, Никитка, — улыбнулась Елена. — У тебя очень хорошая мaма, просто она нeмного запуталась. Но это ничего. Всё хорошее ещё впeреди!

Она отошла от окна и взяла на руки свою дочку, Розочку, которую любuла так же сильнo, как и старшую, Анну.

Инет

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Одним прекрасным летом Аленка сломала руку и попала в больницу. Но у нее в комплекте еще оставались две ноги и одна рука, так что она собрала вокруг себя горстку безруких-безногих в гипсе, и они прекрасно обходились десятком ног и десятком рук в общей сложности.

Сестра-хозяйка постоянно недосчитывалась какого-либо реквизита, потому что «эта кодла опять куда-то угнала тележку». А у меня хоть и были две руки и столько же ног, но собирать вокруг себя мне было некого, кроме Оксанки, Аленкиной соседки, которая таскала с собой реинкарнацию ее папы – драного пестрого кота, который по всей видимости, не только не завершил свой круг сансары, но и существенно понизился в должности. Она была уверена, что это ее папа, потому что глаза у кота такие же зеленые и сердитые, и лапа такая же тяжелая, и орет он такими же словами, и вообще, с чего бы какому-то коту приходить к ее дому, если он не ее папа? С таким аргументом не поспоришь, что ни говори, и я с уважением швыряла «дяде Вите» сосиски, когда он захаживал в наш двор.
А когда мы с тетей Любой пришли навестить Аленку, она вынеслась к нам со своей устрашающей гипсами свитой, в которой маячил мальчишка лет четырех с рыжим солнечным ореолом вокруг головы. Аленка заявила, что «Рыжик» — из детдома, и она его заберет домой.

Тетя Люба стала носить Рыжику гостинцы, но усыновлять его с сожалением отказывалась, оправдываясь тем, что с нее хватит и одной Аленки. Аленка рыдала, Рыжик хлюпал носом, а я, глядя на эту трагедию, предложила мальчишку украсть и спрятать под кроватью, пока не вырастет, а потом уже поздно будет отдавать.

Аленка сразу перестала реветь, перебирая в уме, что там у нее под кроватью уже припрятано, и что придется вытащить на свет божий. Рыжик наоборот заголосил, что боится, что тогда застрянет под кроватью и никогда больше оттуда не вылезет.

Аленка бросилась его утешать, что все равно будет его кормить и любить. Но план с кроватью пришлось забыть. Действительно, корми его потом всю вечность. Тогда уж лучше поросенка завести, или козла. Расстроенные, мы решили с горя открыть банку какого-то компота, который принесла тетя Люба, и который оказался маслинами.

Скривившись, хотели выбросить банку в мусорку, но передумали, и решили посадить оливковое дерево во дворе больницы, чтобы, когда оно вырастет и раскинет свои ветви перед окнами, пациентам с переломами не пришлось бы тащиться по лестнице, а они смогли бы резво вскарабкаться по стволу на нужный этаж. И даже костыль, если что, на ветку можно повесить, очень удобно.

Втроем, мы вырыли ямку чьей-то палкой, которая стояла у скамейки, и закопали банку, надежно завинтив крышку. Потом еще имена наши тут напишут. Багодетели, мол, изобретатели наши, ну и все такое. А чтобы раньше времени банку нашу никто не откопал, мы вкопали в холмик крест из палок и нацарапали эпитафию:
— Здесь покоится пациент с переломом головы.
Уж на последнее прибежище пациента с переломом головы никто не посягнет.
Хотя дома у нас была куча котов, на которых мы упражнялись в материнской любви, Аленка всем сердцем полюбила рыжего мальчишку. И плохо было тому, кто являлся причиной слез Рыжика. Провинившемуся приходилось иметь дело с разъяренной львицей, вооруженной костылем, взятым во временную аренду в соседней палате. Рыжий мальчишка ни на шаг не отставал от грозной воительницы с загипсованной рукой и умилительно лепетал:
— Ти меня любис. Я тибя лублу. Значит я твой? – и смотрел с надеждой испуганными глазенками.
Аленка крепко обнимала рыжее чудо и ласково ворковала:
— Ты меня любишь. Я тебя люблю. И ты мой.
Рыжик обвивал ручонками ее шею и думал, что не стоит говорить Аленке, что верзила Димка снова отобрал у него за завтраком печенье. Жалко Димку. Убьет ведь.
Но больше у рыжего мальчишки не только ничего не отнимали, но и отдавали все, чем можно поживиться в больнице. Аленка милостиво прощала бывших обидчиков, позволяя одаривать своего подопечного — добрая душа, что и говорить.

Даже инструктор ЛФК опасался перетрудить рыжего ребенка упражнениями, озираясь на сердитую десятилетнюю девчонку, вечно стоящую над душой и готовую вцепиться в горло при малейшем писке дитя. Рыжик заливисто хихикал на массаже, а Аленка дежурила под дверью, нервируя массажиста. В столовой Рыжика всегда ждала припасенная санитаркой вкуснятина:
— Ешь. Ешь, родимый. Вона сеструха твоя опять воюет. Хорошая сестра у тебя. Хорошая. Не дай бог ей попасться. Ой не дай бог. Ешь.
Рыжик ел и с любовью наблюдал, как разгневанная сеструха вытрясает из Димки утреннее печенье. Пришлось Димке, как миленькому, отдать все прошлое и будущее печенье, подписавшись на многолетнюю дань Рыжику.

Когда Аленку выписывали, весь персонал отрывал ее от Рыжика, а Рыжика от нее. Аленка обняла на последок воющего мальчишку и сквозь слезы сказала:
— Я тебя всегда буду помнить, ты мой братик любимый, скоро твоя мама обязательно тебя найдет!
Долго-долго она плакала.

Но новое воплощение Оксанкиного папы принесло новые заботы и хлопоты. Этот лодырь ни в какую не хотел ловить мышей, и его бывшая жена грозилась отправить его « куда Макар телят не гонял». Приходилось нам организовать изъятие дохлых мышей у наших котов для передачи их «дяде Вите».

Ведь Оксанка наш друг, и если друг говорит, что дядя Витя вернулся на землю котом, то мы не из тех, кто будет задавать вопросы. Мы из тех, кто просто пойдет искать дохлых мышей.

Скоро разжиревшая реинкарнация совершенно освоившись, решила, что от этих надоедливых девчонок все же есть прок — подносят ему, как королю, мышей, и прочие яства. Видно за свои прошлые кошачьи заслуги он попал в рай для праведных котов. Таскают только туда-сюда и зовут дядей Витей. Ну что ж, дядя Витя так дядя Витя, лишь бы и дальше так кормили.
Спустя годы в газете мы увидели фотографию нашего Рыжика. «Мальчик из детдома стал известной моделью в Канаде» — гласила статья.

Так мы узнали, что совсем вскоре после госпитализации канадская семья приехала за мальчишкой в солнечной шапке волос, и забрала его с собой, чтобы любить. Рядом со старым фото маленького Рыжика была фотография взрослого юноши с рыжей гривой в обнимку со своими родителями.
— Братик мой, — плакала Аленка над газетой.
— Что вы помните из своего детства в России? — спросили известную канадскую модель.
— Больницу и сестренку мою — ответил Рыжик.
(Основано на реальной истории из жизни автора.)

Наталья Пряникова

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

Вешалка для шубы

Я дурачок. Так утверждает моя мамочка. Я ей верю, ведь она у меня она грамотная и хорошо знает жизнь.

А еще, моя мамочка красивая, и как все красивые женщины очень несчастна. Ей не удалось выйти замуж. Не повезло ей и со мной. Я – не как все дети, я дурачок от рождения.

Правда, в этом я не всегда согласен с мамочкой. Да, меня не приняли в школу, я не умею читать и писать, я побаиваюсь своих сверстников и сторонюсь их, но я не всегда глуп. Могу помыть пол, не забывая при этом заползти под кровать на животе и собрать там пыль. Умею убрать со стола и красиво расставить чашки в комоде. Никогда не войду в квартиру с грязными ногами, непременно счищу грязь с ботинок о скребок у входной двери.

Мамочка меня частенько бьет, но я порой заслуживаю наказания. В ненастье я сам себе противен. Ною в голос и раскачиваюсь из стороны в сторону. Я ничего не могу с собой поделать. Меня тревожит дождь, он терзает меня и бросает меня в дрожь. Это бесит мамочку и она хватается за ремень. Я не обижаюсь. Я понимаю, что ничего хорошего в жизни моей мамочки нет. Только работа, я, да бабка в деревне. А на ком злость сорвать? Да на мне, я же всегда путаюсь под . Я рядом. Я под рукой.

Мне иногда кажется, что мамочка меня стесняется. Когда к ней приходят гости, она выпроваживает меня на улицу. Она не боится за меня, она уверена, что не пропаду. А как я могу пропасть? Я же никому не нужен, ведь я дурачок, я втоптанная в землю трава, я лишний на этом свете человечек.

Я иду к сгоревшему дому, что на самом конце поселковой улицы. От дома осталась высоченная, закопченная труба и остатки фундамента. Лебедой да крапивой зарастает двор по весне, отпугивая местных обывателей. А я этот двор люблю. Здесь спокойно и тихо. Летом здесь можно набрать малины и яблок, зимой развести костерок и погреться. Но самое главное, здесь живут мои друзья, бездомная собачья свора. Когда зимний холод пробирает до костей, когда под тоненькое пальтишко задувает злой ветер, собаки окружают меня плотным кольцом, устраивая из своих тел подстилку и одеяло. Становится жарко и весело. Я улыбаюсь про себя, утопая в теплом мехе собачьих тел. Долго-долго смотрю на звезды, а потом засыпаю. Во сне я всегда вижу мамочку, молодую, красивую и бесконечно любимую. Мамочка кружится в красивой меховой шубе перед зеркалом и счастливо смеется. О такой шубе она мечтает давно. Рядом с ней усатый мужик. Он с умилением смотрит на мою мамочку, не обращая на меня никакого внимания. Утром, когда друзья мои верные начинают ворочаться и чесаться, я просыпаюсь, выбираюсь из теплой постели, с благодарностью обнимаю каждого пса и бреду домой, где меня не ждут, где я буду сидеть у окна и наблюдать за играми здоровых деток во дворе.

Когда у мамочки закипают мозги от моих капризов, она отвозит меня в деревню к бабушке. Я люблю бабушку, она никогда не сердится на меня и не бьет. Бабушка называет меня касатиком и любит лохматить волосы на голове. От нее вкусно веет духом самодельного хлеба и топленым молоком. Обласканный бабушкой, я почему-то перестаю слюняво хныкать и раскачиваться. У бабушки небольшой дом с хлевом. В хлеву живут черная корова с белым пятнышком на лбу, толстая свинья и куры с рыжим, крикливым петушком. Клеть хлева забита сеном для коровы. Мне нравится спать на этом душистом сене, в котором попискивают и шуршат мыши. Они иногда забираются на мое стеганое одеяло, забавно чешут носики и чихают. Я смеюсь про себя, боясь испугать серых малышек. В маленькое чердачное оконце виден кусочек неба и большая яблоневая ветка со зреющими плодами. Ветер раскачивает ветку, она монотонно царапает шифер крыши, навевая сон. Ну, а во сне, как всегда, кружится в танце нарядная мамочка, в красивой меховой шубе.

Как-то однажды мамочка приехала за мной в деревню. Она выглядела насупленной и недовольной. С печки мне были слышны ее раздраженные крики и плач бабушки. Мамочка требовала продать дом, а на вырученные деньги хоть немного пожить по-человечески. Я выглянул из-под занавески и с ужасом увидел перекошенное от злобы лицо мамочки, покрытое пунцовыми пятнами. Растрепанная, она надрывно вопила, что осатанела от бедности и лишений; что путевый мужик никогда не глянет на такую оборванку, как она; что молодые годы уходят; что она по горло сыта одиночеством; что она стосковалась по бабьему счастью; что она очумела от жизни с недоумком, который выносит ей мозг и отпугивает гостей.

Эта гневная фраза осушила слезы бабушки. Глядя в глаза мамочки, она тихо произнесла:

— Хватит лютовать! Убогость касатика на твоей совести. Сама изводила его таблетками, когда с соседом связалась. Извести не извела, а детеныша изуродовала. Это твой крест.-

Мамочка побледнела, на мгновение замолчала, затем схватила со стола нож, пошла на бабушку, шипя по-змеиному, что этот отцовский дом и ее дом тоже. И она всеми правдами и неправдами получит за него деньги и заживет, как королева. Я скатился с печки, схватил дедов ремень и бросился с ним на мамочку. Хоть я и дурачок, хоть я ничего из бабушкиных слов не понял, но обижать ее никому не позволю! Бабушка добрая, она меня досыта кормит, не лупит, не выгоняет на мороз и под дождь. Не успев толком замахнуться, я увидел себя летящим по воздуху в сторону порога. Вписавшись головой в дверь, я сползаю по ней на пол, позабыв обо всем на свете.

К зиме бабушка продала дом и скотину. Не успела она переехать в наш поселок, как у мамочки появилась красивая шуба и толстый мужик с усами. Мы с бабушкой сразу мужику не понравились. Бабушку он поедом ел, попрекая каждым куском, а меня крепко порол, стараясь выбить дурь из башки. Мамочка, наслаждаясь обеспеченной семейной жизнью, самоустранилась от общения с нами, не заметив в ежедневной суете бабушкиного паралича. На ноги бабуля больше не встала, она лежала бревном в темной каморке на дубовом фамильном сундуке, привезенном из деревни. Я кормил бабушку с ложечки, вытягивал из-под ее сухонького тела мокрые простыни и рассказывал ей, как умел, о любимых собаках, о своих ночевках в заброшенном подворье, о любопытных мышках на деревенском сеновале. Бабушка слушала, вытирала набегающие слезы, гладила меня по голове, что-то бормотала, запинаясь и с трудом ворочая языком.

А однажды бабушка исчезла. Мамочка повезла ее на прием к врачу, а к вечеру вернулась одна. Меня охватил ужас. Я боялся спросить мамочку, где бабуля и что с ней. От страшного предчувствия тело мое скрутил судорогой очередной приступ. Я выл, как подраненный зверь, захлебываясь слюной и катаясь по дубовой крышке бабушкиного сундука. Я бился головой о стену и звал бабушку. В чувство меня привели сильные руки мужика с усами. Он выволок меня из каморки, несколько раз опоясал ремнем извивающееся тело и резким пинком в спину вышиб на улицу, бросив вслед пальтишко и шапку. Зарывшись в мягкий сугроб, я пришел в себя от холодного снежного укуса. Выполз из сугроба, отряхнулся, натянул пальтишко и побрел к сгоревшему подворью.

В окружении собачьей своры, притулившись к нелепой печной трубе дома, полулежала бабушка. Увидев меня, заиндевевшая старушка проговорила внятно и четко:

— Касатик мой пришел… Сподобил Господь проститься с душой ангельской…-

Бабушка попыталась дотянуться рукой до моей головы, но силы покинули ее, и она закрыла глаза, с хрипом вдыхая морозный воздух. Бабушка была жива, ее просто надо было согреть. Я обложил бабулю покорными собачками и рванул обратно к дому. За пазухой, во внутреннем кармане пальто, у меня всегда лежал ключ от квартиры. От домашнего тепла бросило в жар. Лоб покрылся липким потом. Чтобы не тревожить мамочку, я не включаю свет в прихожей. Пытаюсь найти наощупь какую-нибудь одежину. Под руку попадается мамочкина шуба. Срываю с крючка вешалку с меховым чудом, тихо прикрываю дверь, и бегу назад, к замерзающей бабушке.

Укутанная в шубу бабушка дышит хрипло, с бульканьем. А потом она затихает, вздрогнув всем телом. От бабушкиной дрожи красиво серебрится мех шубы. Он похож на ковыль в степи, по которому гуляет вольный ветер, пригибая непослушную траву к земле. Струйкой белого дымка вылетает из бабушкиного горла прозрачный звук выпорхнувшей на волю души.

До моего сознания доходит, что я стал одинок и никого больше нет рядом. Никого, на всем белом свете. Последний островок добра ушел под воду. И я завыл, подняв голову к небу. В вопле моем звенела боль и тоска брошенного всеми десятилетнего дурачка, всласть натерпевшегося лишений в этой жизни. К детскому крику прибавился вой собачьей стаи, переполошившей просыпающийся поселок.

К заброшенной усадьбе стали подтягиваться разбуженные жители. Мамочка с рассыпанными по плечам волосами, попыталась подойти к бабушке и стащить с нее шубу, ухватив за подол. Я согнул металлическую вешалку от шубы рогатиной и пошел на мамочку, целясь самодельным ухватом в жестокое сердце. Ощетинившая собачья свора предупреждающе зарычала, гневно оскалив клыки. Когда мамочка дернула край шубы посильнее, собаки в мгновение разодрали меховое диво в клочья и закрыли нас бабушкой живым щитом, не подпуская зевак.

Забрать бабушкино тело мы с собаками позволили только санитарам. Когда жители поселка, а вместе с ними мамочка и усатый мужик, разбрелись по домам, я остался с собачьей охраной на утоптанной поляне, продолжая прижимать к груди самодельную защиту от родившей меня женщины.

Сидя на полуразрушенном фундаменте в окружении преданной своры, я мучительно соображал, куда мне теперь податься, где притулиться? Бабуля умерла. Мать променяла меня на мужика с усами. У собак своя жизнь. А может, в деревню махнуть?А что! Я дойду, я двужильный. Буду жить на сеновале в бывшем бабушкином доме, есть корм для скотины. Корова будет смачно жевать сено, свинья смешно хрюкать, рыженький петушок хлопотать вокруг своего куриного выводка. А я буду смотреть на звезды в маленькое чердачное окно, и засыпать под шуршанье любопытных мышек в сене.

Все подальше от людей… Тошно мне с ними…

P.s Тело маленького несмышлёныша обнаружили по весне. Грустная история из моего детства.

(из инета)

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.