Больница
Сумерки и ветер рисовали тенью веток на потертых досках пола причудливые узоры. Вечерами в детском отделении провинциальной больницы особенно тоскливо. Мамочки лежат со своими младенцами, а малыши старше пяти лет без мам. Они начинают грустить и плакать ближе к вечеру, когда видят, как мамы успокаивают и ласкают своих малышей.
И тогда какая- нибудь мама почувствует, уловит эту тоску и положит своего малыша поплотнее под грудь, обнимет такого расплакавшегося малютку и скажет:
— Ну, давай, чудо, тащи свою книжку, что там у тебя есть, почитаю тебе.
И малыш, просияв, потопает к своей тумбочке, в неопрятном ворохе одежды, фантиков и еще Бог знает чего, достанет книжку. Торжественно, как приз, притащит ее маме малютки, залезет на ее кровать с ногами и с готовностью слушать. А потом потихоньку уснет под мерное чтение успокоенный и тихий. Его осторожно перенесут на кровать, подоткнут одеялком, и утром он снова готов к битвам жизни.
Но не со всеми так в этих палатах, где люди проживают маленькую жизнь, отличающуюся от той большой, привычной.
В палате номер 16 размещен только один пациент, а, точнее, два. Это молодой мужчина лет 30-ти с младенцем. Медперсонал рационально рассудил, что как же его поместить в общую палату с женщинами, а мужских палат в детском отделении нет. С больными детьми все больше женщины лежат, особенно, с младенцами.
А тут глядишь ты, мужик, с дитем. — И где только мать его шаландается, когда дите хворое лежит. — громким шепотом комментировала на посту медсестра.
Всем в отделении был любопытен этот пациент, но спросить никто не решался. Мужчина выглядел очень нелюбезно. Малыш у него в кроватке все время плакал, особенно, ночью. Некоторые женщины пытались предложить свою помощь, дескать «вот неумеха, сейчас я покажу как надо и у меня твое дите успокоится на раз. Тут женских рук не хватает».
Но он всем безапелляционно отвечал :
— Идите отсюда. Нам никто не нужен. Сами справимся.
Злость на женщин, исходящая от этого человека была такой сильной, что казалось, что рядом с палатой чувствовался ее запах.
По ночам это превращалось в проблему для всех, потому что ребенок у него плакал, не переставая.
— Да возьми ты его уже на руки, да укачай, сколько ты и его и всех мучить будешь? — говорила в сердцах ему какая-нибудь раздраженная и измученная недосыпом женщина.
— Пусть привыкает. Некому у нас его нежить.- глухо отвечал мужчина.
Он сидел, как мумия, на кровати напротив кроватки малыша, исходящего криком, и как-будто нарочно погружался в этот маленький персональный ад и ничего не делал. Просто сидел рядом и так каждую ночь. Но почти не смотрел на него, не брал на руки без особой надобности.
Малыша он кормил по часам из бутылочки смесью, которую разводил сам, грея воду тут же в чайнике на подоконнике. Хотя никому в палатах не разрешалось иметь чайник, для него сделали исключение.
В палату к нему заходил только доктор, да уборщица баба Паша.
Он только на нее реагировал, поднимал глаза и ноги, когда она мыла под его кроватью.
Когда баба Паша вошла в палату с ведром и шваброй, он сидел на кровати, опустив голову.
Она украдкой взглянула на него. Лицо было еще молодое, но слегка покоцанное, под глазом желтел заживающий фингал.
— Что — то у тебя тут совсем дышать нечем, ну — ка, сынок, залезь-ка на подоконник, открой форточку, а то ты все кварцуешь, а не проветриваешь. Как зовут-то тебя?
— Николай.
Он перевел тяжелый взгляд с бабы Паши на окно и, видимо, внутренне согласился с ней.
— Давай, Коля, вот за тот шпингалет потяни, там видать рама рассохлась, мне не справиться.
Николай полез на подоконник, оперся о детскую кроватку. Стенка затрещала и с треском выломалась из креплений с мясом.
Николай растерянно и с отчаянием посмотрел на бабу Пашу, но тут же справился с собой.
— Я починю. Есть инструмент?
Да не страшно, дитё — то еще маленькое, из кроватки не вывалится. Я поищу, вроде у завхоза есть. Но только Петрович сейчас в запое, только к понедельнику будет. Так что, ты кроватку то приставь к своей, чтоб надежней было. А в понедельник я инструмент принесу.- сказала баба Паша, удивленная и одновременно обрадованная образовавшемуся происшествию.
Пока она мыла, палату молчали. Потом он внезапно спросил:
— А вот скажи, чего он орет, и сытый, и сухой, а орет. Это он меня уже строить пытается?
— Да что ты, милый, дитю тепло нужно. Обнимать его надо. Ему любовь и безопасность нужна. Представляешь как ему страшно и одиноко в этом чужом мире?
— Представляю.- под нос себе пробурчал Николай.
Когда она ушла, он придвинул кроватку вплотную к своей.
Малыша принесли после процедур уставшего и вымотанного плачем. Отец покормил его и тот, прямо с бутылочкой, уснул.
Николай от постоянной мучительной бессонницы и во внезапно наступившей тишине тоже прилег на свою кровать.
Лицо малыша оказалось прямо напротив и так близко. Но это было не то искривленное криком лицо орущего маленького чудовища, а личико безмятежно спящего маленького живого существа.
Николай понял, что за все это время, с тех пор как все случилось, он ни разу не посмотрел на своего ребенка вот так спокойно. Не рассмотрел его. Он даже до сих пор не верил, что он отец, теперь отец. Он воспринимал его, как наказание, свалившееся ему на голову. И надо бежать, бежать теперь, что — то делать и, главное, не останавливаться, иначе все просто рухнет.
И вот он как — будто бы впервые увидел его.
Он лежал и рассматривал этот маленький вздернутый нос, эти удивительно красные и сонные губы и длиннющие ресницы. Он смотрел на крохотный пельмешек слегка оттопыренного ушка и узнавал его. У отца Николая оно тоже вот так топырилось.
Он удивлялся, как может быть человек таким маленьким и хрупким. -«Ведь если б я захотел, я бы мог раздавить эту голову одной своей рукой. Но потом из вот этой сопли вырастает мужчина, который может переворачивать что-то в этой жизни. Блин, как же это все устроено». Так он лежал и смотрел на малыша, а потом уснул. Впервые за несколько недель уснул глубоко и спокойно.
Когда он открыл глаза, уже светало. Рядом с малышом, на свернутой в квадратик пеленке, служившей ему подушкой, лежала рука Николая, к которой была прижата щечка малыша. Они, видимо, лежали так давно, потому что рука у Николая затекла и была мокрой в месте соприкосновения со щечкой младенца.
Он осторожно ее высвободил, но не вышло тихо, и мальчик проснулся. Как водится, проснувшись, малыш ощутил сильный голод и тут же сообщил о нем миру громким воплем.
Николай ловко сделал смесь, «Уже насобачился»- усмехнулся сам себе он. Он дал бутылочку голодному галчонку, а сам лег рядом и стал смотреть, как тот кушает.
Он жадно глотал, торопясь, спеша и самозабвенно насасывал бутылку. Но постепенно он наедался, движения становились все медленнее и, в конце концов, соска отвалилась, а малыш опять сладко уснул.
Николай вдруг вскочил, начал ходить по комнате, сердце его учащенно билось, как — будто произошло что — то важное, решающее, но он еще не понял, что именно. Так он ходил довольно долго.
Малыш задвигался в краватке и, еще не проснувшись, поджал губки, чтобы начать плакать во сне.
Николай осторожно взял малыша на руки, прижал к себе, и малыш тут же успокоился. Почмокав губами, он снова мерно засопел. Николай держал его на руках, слегка покачивая, и понял, что сердце его так бьется от осознания большой любви к этому беззащитному маленькому комочку. Которого он ждать не ждал, а вот ведь и жить без него теперь никак невозможно. Он прижался лицом к розовой бархатной щеке и прошептал: «ничего не бойся, я с тобой. Мы теперь вместе».
В коридоре тетя Паша размашисто водила шваброй по бетонному полу. В детское отделение ввалился Петрович с инструментом и жутким перегаром:
— Паша, заказывала? Смотри, как я быстро, хоп и принес.- возвестил он радостно в надежде на похвалу.
— Иди отсюда, иди, Бога ради и инструмент свой забери. Не нашла я тебя и не появляйся здесь. — замахала на него руками баба Паша и вытолкала его за дверь.
Ничего не понимающий Петрович вышел из больницы обиженный. «Это повод выпить»- решил он и гармония воцарилась в его сердце.
Автор: Елена Леоненко
