— «Ну, кто так картошку чистит?! Зачем столько срезаешь? Этим роту солдат накормить можно», — сам собой возникает в голове отцовский голос.
Я на миг замираю с ножом в руке, неловко верчу картошку в руке, улыбаюсь и продолжаю готовку. Один в квартире, за тысячи километров от родного дома, готовлю тушеную картошку с мясом. А в голове отцовский голос.
— «Мужчина должен уметь готовить. Приготовить яичницу или пельмени – много ума не надо. А суп сварить, картошку пожарить, мясо потушить с травами или чего посложнее – это другое», — киваю и бросаю очередную чищенную картошку в раковину. К остальным желтым кругляшам. Мелко режу зелень, на сковороде вкусно шкворчит и обжаривается мясо, закипает вода в кастрюльке. — «Спасибо потом скажешь, когда девчонки за тобой бегать будут. Мол, хозяйственный, готовить умеет, одет хорошо», — ворчит его голос. – «В мужчине должны быть хороши три вещи. У него должны быть хорошие часы, чистые туфли и дорогой одеколон». Голос отца слышен очень четко. Да и я его помню четко. Всегда одет с иголочки, на левой руке дорогие часы, на туфлях ни пятнышка. Даже в те моменты, когда на улице дождь и слякоть. И пахнет хорошо. Любимым одеколоном.
Замираю на миг, улыбаюсь и продолжаю готовить. Зелень порезана, мясо закинуто, картошка томится. А в голове голос отца. — «Столько книг написал, а мне ни одной не посвятил», — ворчит он. Мои глаза блестят, в горле комок. Булькает кастрюлька, наполняя кухню вкусными ароматами. — Зато каждый рассказ, где фигурировал отец, посвящен тебе, — мысленно отвечаю ему. И улыбаюсь. Потому что знаю, что он снова будет ворчать. Но ворчать по-доброму, с ехидной улыбкой на лице. – Все рассказы, где есть отец – это ты. Твой собирательный образ. Все лучшие качества, которые я помню в тебе. А книга… Книга пишется. И она будет посвящена тебе.
*****
Вспоминаю, как ждал возвращения отца домой с работы. Ждал, потому что знал, что он принесет мне новую книжку. Сказки, энциклопедию по истории или мифологии, пачку новых комиксов, классику приключенческой литературы. Вся моя начитанность и эрудированность – его заслуга. Сотни прочитанных энциклопедий, которые так сложно было достать и купить в девяностые – он всегда их находил, платил любые деньги, чтобы ему их отложили. И, принося их домой, всегда улыбался, когда я с восторгом уносился в свою комнату читать очередной подарок.
Он прочел все мои книги и все сказки, что я когда-либо написал. Даже «АнтиБожественную комедию». Не стеснялся критиковать, если ему что-то казалось слабым. И всегда подмечал удачные графоманские потуги своего сына. И гордился тем, что я пишу. Гордился, что мои рассказы и истории задевают души людей, заставляя их становиться лучше. — «Столько книг написал, а мне ни одной не посвятил», — говорил он. А я еще не написал эту книгу. Но обязательно напишу.
*****
На столе стоит тарелка с тушеной картошкой. Картошка приправлена зеленью, как и надо. Аромат просто одуряющий, слюнки бегут. Рядом стоит виски и ждет своего часа.
— «Мужчина должен пить только хороший алкоголь. Дерьмо пьют лишь опустившиеся алконавты», — ворчит отец и я мысленно соглашаюсь с его словами. Делаю глоток, держу немного на языке и улыбаюсь, когда теплая волна летит вниз, а потом резко возвращается назад и наполняет голову легким хмелем.
Посуда помыта, дымится в кружке горячий кофе, я снова пишу, хоть это чертовски тяжело. Знаю, что надо. Надо писать, потому что так будет легче. Теперь я буду слышать отцовский голос только в мыслях, но буду слышать всегда. Голос, в котором за ворчанием и небольшим ехидством скрывалась огромная любовь.
«Через не могу, – говорила бабушка, – надо уметь действовать через не могу». Такова была жизненная установка, которой руководствовалась бабушка в воспитании детей… Не растить же, в самом деле, белоручек и неженок. «Не можешь – научим, не хочешь – заставим».
Бабушка была страстным адептом этого армейского девиза.
Если бы не моя легкомысленная мама, я, наверное, все десять лет оставалась бы круглой отличницей.
А так мне это удалось лишь в пятом классе, в 1951 году, когда мама, выйдя замуж, уехала на год к отчиму в Лефортово, оставив меня на попечение бабушки. Вот когда бабушка наконец‑то взялась за меня. Вот когда она смогла без помех проверить свою методу в действии.
Несколько раз в неделю она поднимала меня в шесть утра и заставляла повторять устные уроки. Ей удалось добиться невозможного – того, что я, вечно плавающая в географии и биологии, могла безошибочно назвать и показать на карте все полезные ископаемые, металлургические центры, любую равнину и возвышенность, рассказать, что чем омывается и как в природе происходит опыление и зачатье.
Бабушка приучила меня слушать «Пионерскую зорьку», складывать портфель с вечера, гулять только тогда, когда сделаны уроки.
«Кончил дело – гуляй смело, – повторяла она. – Делу время, потехе час».
И никакой беготни с мамой по театрам и киношкам, никаких поздних гостей и прочей вредной для ребёнка ерунды.
Жизнь потеряла прежние краски, но приобрела новые.
У меня появился азарт. Я вдруг поняла, что могу быть не хуже других.
И даже лучше. Из унылых троечниц я выбилась в хорошистки, а потом – о чудо! – в отличницы.
Как описать, что я чувствовала, когда всю дорогу из школы домой несла на вытянутых руках первую и последнюю в своей жизни похвальную грамоту!
«Не знаю, как решать. Не понимаю», – говорила я, томясь над очередной задачкой. «Быть того не может!» – восклицала бабушка и, усевшись рядом со мной, принималась звонким голосом читать условие задачи. Это была самая драматичная часть моей тогдашней жизни, потому что, обладая кипучей энергией, бабушка не обладала и малой толикой терпенья. Когда моя тупость достигала апогея, а бабушкин голос – самых высоких нот, добрый мой дед с криком: "Утоплюсь!" выбегал из комнаты. Я тихо плакала, тупо глядя в учебник, и в слезах ложилась спать. А наутро… Нет. Об этом надо с красной строки.
Наутро я обнаруживала на столе возле дивана, на котором спала, раскрытую на первой странице чистую тетрадь с подробнейшим изложением решения задачи, в которую мне со страху не удавалось вникнуть накануне. Вначале шло условие, красивым и чётким почерком переписанное бабушкой из учебника, а потом поэтапно три разных варианта решения. Бабушки уже не было дома. А рядом с тетрадкой стояла закутанная в платок каша. Все это напоминало сказку не то про Царевну‑лягушку, которая за ночь успевала наткать ковров, не то про каких‑то добрых гномов, тайком помогавших сапожнику тачать сапоги.
Этот отнюдь не педагогичный бабушкин поступок, состоявший в том, что она решала за меня задачу, которую мне оставалось лишь переписать в свою тетрадь, был высшим достижением педагогики. Решенная задачка являлась чудесным знаком, доказательством того, что в жизни нет безвыходных ситуаций и всё разрешимо, как в сказке: ложись, мол, спать. Утро вечера мудренее.
«Утро вечера мудренее, – говорила бабушка, когда усталая возвращалась с работы. – Завалюсь‑ка я на часок». Иногда она так и спала до утра, не раздеваясь, а когда я открывала глаза, её уже не было. Зато на спинке стула висел мой отглаженный белый фартук и к форме был пришит чистый кружевной воротничок. Значит, бабушка помнила про мой школьный сбор и всё успела приготовить.
Нет, это не породило во мне никаких, как тогда выражались, иждивенческих настроений. Зато поселило веру в то, что всё в конечном счёте будет хорошо. И сколько бы жизнь ни старалась это опровергнуть, детская вера оказывалась сильней.
Хоть и давно это было, я до сих пор слышу энергичное бабушкино: «Быть того не может!» И когда говорю себе: «Всё. Устала. Не могу больше», – в ответ слышу десятки лет назад отзвучавшее: «А ты через не могу».
Если мне когда‑нибудь и приходит в голову светлая мысль, то случается это в самый ранний час утра, на границе между сном и бодрствованием. Потому что утро – это чистая тетрадь с решённой задачкой, над которой я накануне лила горькие слёзы.
— Не родной ты им. Ну и что, что красивый да умный! У них скоро свой малыш родится, а ты им не нужен, подкидыш, — сказала соседка тетя Валя Грише.
И злорадно ухмыльнулась, видя, как побледнел мальчик. Напрасно остальные тетеньки у подъезда пытались ее остановить, куда там. Она продолжила словами:
— Мать твоя пьяница! И отец такой же! Они тебя бросили, а сами сгинули давно. А Машка с Сашкой тебя взяли. У них детей-то своих не было, пожалели. А теперь Машка беременная, так что выкинут тебя, свой-то по крови дороже! Что смотришь на меня? Иди, спроси у мамки с папкой, коли мне не веришь. Хотя какие они тебе мамка с папкой? Чужие тетя и дядя! — Это неправда! Вы все врете! — прошептал большеглазый темноволосый мальчик. — А что мне врать-то? Вон мне Артемочка родной, тут уж скрывать нечего. А ты подкидыш. Да на себя в зеркало погляди! У тебя ж глаза карие, волосы темные, а Машка с Сашкой оба светловолосые да светлоглазые, ну как такое может быть-то, а? — не унималась тетя Валя. — Я… на дедушку похож. Мне так мама сказала», — выкрикнул мальчик. — Да брешут! Дед твой тоже светлый был. Подкидыш! — и сплюнув семечки на асфальт, женщина рассмеялась.
Гриша, не мигая, смотрел на нее. Потом развернулся и бросился прочь со двора.
— Ты что творишь, Валька? Ты что наделала, а? Да как у тебя только язык твой поганый повернулся. Я все тебя дергала, чтобы рот заткнуть, да разве заткнешь! 13 лет мальчишке, куда ты ему все это говоришь? Родители молчали, а тебя черт дернул! — пробовала урезонить и призвать к совести свою соседку вторая женщина, тетя Вера.
Они часто сидели все вместе на лавочке. Валентина из всех отличалась не в меру крутым нравом. Муж ее, дядя Слава, попивал. Сын Артемка целыми днями бегал по улице. И сама она предпочитала в 9 утра выйти и в 9 вечера зайти. Посмотреть, что творится во дворе, кто с кем и зачем идет. А сегодня ей на пути попался Гриша…
— Валь, мальчик столько раз мимо пробегал. Сейчас-то ты зачем это сделала? Не понимаю. А ну как его родители с претензией придут? — продолжала воспитывать подругу тетя Вера.
— С какой претензией? Это ж правда. Что, забыла, как она его мелкого приволокла. «Сыночек мой, сыночек, тьфу». На правду не обижаются! А рассказала все, потому что он моего Артемку обидел. Тот, бедненький, вчера весь вечер проревел из-за этого паразита. Что ты, спортсмен же, сильный. Пусть теперь мучается! Покажет своим родителям! И не смотри на меня так! Надоело, что этого бездомыша все хвалят. Ах, красавец, ах, отличник, ах умница. Маме сумки таскает, папе помогает, во дворе никого в обиду не дает. А моего Артемку за что? А? — заорала тетя Валя.
— А за то, что ваш Артемка вчера собачку обидел! Бездомную. А позавчера котенка в лужу кинул, он там барахтался. Пока его Гриша не спас и домой не унес. Он его предупредил, а Артемка ваш стал птичек обижать. Вот за это и получил! Он у вас злой! — раздалось сверху.
Тетя Валя вскинула голову. Там, на втором этаже, стояла Тоня. Одноклассница Гриши.
Подруга ее неслышно ушла домой. Находиться на скамейке дальше ей стало противно. А тетя Валя сидела. И радовалась. Только с ней никто не хотел эту радость разделить. И она пошла домой. Там наткнулась на захмелевшего супруга. Решила в его лице найти благодарного слушателя. Только дядя Слава, хоть и любил остограмиться, человеком был хорошим. Он выслушал жену и завопил:
— Да таких как ты… В сороковые годы… Не подходи ко мне! Иуда! Ребенку! Такое! Пошла прочь! Прощения тебе нет!
Тетя Валя, разругавшись с ним в пух и прах, снова ушла во двор. Туда вскоре вышла мать Гриши, Маша. Ей было тяжело ходить, малыш вот-вот должен был появиться на свет, но сотовый сына не отвечал, на улице его было не видно, муж еще не приехал с работы. Вот она и вышла.
— Тетя Валь. Вы мальчика моего не видели? Что-то у меня сердце не на месте. Телефон молчит, тетя Валь, вы меня слышите? — обратилась к соседке Маша.
— Не видела никого. Отстань от меня! — и тетя Валя, соскочив с лавки, направилась в сторону магазина.
— Гришенька, солнце мое. Где ты? — прошептала Маша, без сил опустившись на лавочку.
Она вспомнила тот день, когда впервые взяла малыша на руки. Ее многие отговаривали, генетика, то да се. А она пришла проведать в больнице подругу. И та показала ей Гришу, того как раз изъяли от непутевых родителей. Малыш поразил тем, что не плакал. Совсем. Был такой вдумчиво-серьезный. И в глазах стояла недетская печаль.
А когда она, повинуясь порыву, взяла его на руки, он улыбнулся и прикоснулся пальчиком к ее щеке. И Маша поняла — это ее мальчик! Процесс оформления много времени не занял, помогли связи отца. Муж был обеими руками за, своего родить не получалось, так тут крошке дом подарят. И все эти годы Гриша их только радовал. Маша обожала сына, чувствовала его на расстоянии. А когда узнала, что беременна, расплакалась.
— Хоть бы девочка! Мальчик у нас уже есть! Это же чудо, Саша. Сказали, не могу иметь детей. Будет у нас с тобой королевская парочка, сыночек да дочка! — радовалась Маша.
Гриша появлению сестренки тоже обрадовался. Даже имя ей выбрал: Ариша. И все строил палны, как будет с ней гулять, никогда и никому не даст в обиду. Он же старший брат!
— Где ты, сын? Почему не отвечаешь? — Маша, чувствуя, что снова заболела поясница, все набирала номер, слушая механическое «абонент временно недоступен».
Потом, откинув белокурую прядь со лба, с тревогой набрала номер мужа.
— Саша, Сашенька. Приезжай, прошу. Гриша не отвечает, возле дома его нет! — расплакалась женщина.
А Гриша тем временем сидел у ручья. Ручей был в лесу, который располагался неподалеку от их дома. Мальчик плакал и бросал камушки в воду. Он был рад, что его не видят друзья. Распустил сопли, как девчонка. Он же всех учил быть сильными. И как бы не было больно, никогда не плакал.
У него перед глазами до сих пор стояло лицо соседки. Неприветливое, с торжеством в глазах. С таким же выражением ее сын мучил этого несчастного котенка Яшку, который сейчас мирно спал у Гриши дома.
Мама сразу его выкупала, накормила, даже слова не сказала, что домой бездомного принес. Мама? Или не мама? Мальчик мучился оттого, что… они, наверное, и правда не любят его, как говорит эта тетя Валя. Тем более скоро родится Ариша. Она-то им родная. Будет.
И тут неожиданно он вспомнил. Как калейдоскоп. Он, семилетний, болеет. А мама, худенькая, хрупкая, носит его на руках. Потом качает, целует.
Как однажды, отказавшись от важной встречи, отец предпочел присутствовать на его соревнованиях. Как они все вместе ужинают. Или он уходит в школу, а мама всегда подходит, целует его и говорит: «До свидания, мой любимый мальчик! Что тебе приготовить, солнышко?». Или они все вместе едут на море, плескаются, строят замки из песка. И Гриша понял, что любит. Любит, несмотря на все услышанные слова. Папа… Мамочка… Словно очнувшись, он включил телефон и увидел столько пропущенных звонков…
Мальчик стремглав побежал домой.
— А маму-то твою в больницу увезли… Папка с ней поехал, — встретила его во дворе тетя Вера.
Гриша не помнил, как он добежал до больницы. Его не пускали. И он не знал, где его родители. Но мальчик кричал так, что его голос разносился везде:
— Мама! Мамочка! Я тут! Прости меня, мама! Мне все равно, что она сказала! Я люблю тебя!
Таким его и нашел папа. Они долго сидели вместе в больничном скверике. И Гриша снова заплакал, только на этот раз на плече у отца. И рубашка того стала совсем мокрой от слез. Отец слушал рассказ сына и невольно сжимал кулаки.
— Это же правда, папа? — мальчик поднял залитое слезами лицо.
Тому хотелось сказать, что все это вранье. Но посмотрев в глаза ребенка, произнес:
— Правда. Но ты наш мальчик. С первой минуты, как появился. Ты все равно наш родной, любимый сынок. Мама так тревожилась за тебя сегодня…
— Я… прости меня. Мама… С ней хорошо все будет? Пап, с ней и Аришей все точно хорошо будет? — Гриша вцепился в руку отца.
— Не переживай, все будет у нас отлично. Мы же семья!
Предсказание тети Вали не сбылось. Ей хотелось сделать больно, получилось наоборот.
Любящие друг друга люди смогли пережить эту ситуацию и стать еще сильнее. Потому что все зло разбивается о самую главную защиту в мире — любовь. Гриша не превратился в трудного подростка. Разумеется, никто и не думал сдавать его в детдом, как пугала женщина.
И видя то, как они ходят счастливые, она до сих пор недоумевает: почему? Все же должно было разрушиться!
Гриша обожает малышку-сестренку Аришу. Помогает маме купать ее, гуляет с коляской, чтобы мама могла отдохнуть. А еще, проходя, он всегда с улыбкой говорит тете Вале «Здравствуйте», отчего той еще хуже делается. Она-то думала, придут с разборками, будут отношения выяснять, мимо проходить, нос воротить, а уж она всем расскажет, какие люди невоспитанные. Но нет. Не вышло.
Моя подруга Инна, выслушав эту историю, задумалась вот о чем: а надо ли говорить малышу, что он приемный? Если держать в тайне, все равно могут найтись вот такие «тети Вали» и будут пытаться разрушить чужое счастье. Тут, конечно, все индивидуально. Просто Инна задумалась все-таки взять малыша, своих детей у нее нет. Но философски поразмышляв, сказала: «Я, наверное, для всех побуду «беременной», а потом уеду на год-полгода, там как получится, к родне. И приеду уже с ребенком, будто бы там родила. Нечего так рисковать». И это ее право.
Мне рассказали еще о паре, которым ребенка родила суррогатная мама. Жена все это время ходила с накладным животом (она нигде не работала, так что в декрет официально не ушла) и изображала беременную. Посчитав, что так будет правильнее.
Ну а главное — чтобы в каждом доме звучали детские голоса. И были счастливые семьи. И никто и никогда им не мешал…
Автор: Татьяна Пахоменко, 2021 Художник: Владимир Волегов
ПОДЗАТЫЛЬНИК Удручённый Васька медленно брёл со школы, закончился его первый учебный год. Учительница выдала табель и, как он и предполагал, по письму красовалась жирная «3». «Да», — тяжело вздыхал мальчик, — «тут подзатыльниками не отделаешься. Отхлещет его бабка крапивой, как есть, отхлещет. Пожалуй, даже и не крапивой, а лозиной или, и того хуже, старым отцовским ремнём. Точно, ремнём, и не спасут его пятёрки по всем остальным предметам. Ох, не спасут!» А бабка уже с нетерпением дожидалась на лавочке возле калитки во двор. Маленькая сухонькая старушонка раз за разом вскакивала с лавки и выходила на дорогу, пристально вглядываясь в конец улицы.
Звали её Аксинья, но в деревне все называли Сюткой, а за глаза «Псютиком», ибо была она очень шустрая и вспыльчивая. Не повезло Аксинье в жизни, ох не повезло. Муж погиб на войне, оставив её одну с маленьким сыном.
Вырастила, выучила, изо всех сил тянулась. После окончания института остался её Павлушка в городе, там и жену себе нашёл, хорошая была девочка, вот только сирота совсем, всё к ней тянулась, как к родной матери. И сынишка родился у них, Василием назвали. Павлушка всё шутил: «Весь в Вас, мамаша, такой же бойкий да шустрый». Часто приезжали, да и она к ним наведывалась. В ту пору Аксинья просто расцвела. Во внуке души не чаяла. «Вот и дождалась я счастья», — часто повторяла сама себе, не забывая плевать через левое плечо и трижды стучать по дереву, чтоб не сглазить. Но, видно, всё же, сглазила.
Когда Васе было четыре годочка, оставили ей дети внучка на присмотр, а сами на море поехали, путёвку им на работе дали, все так радовались… «Эх, пропади оно пропадом ваше море!» — в сердцах подумала Аксинья и плюнула на землю. Как там уже, что было, никто не знает, а только выловили их тела из того моря… Похоронила и сама бы в гроб легла, если б не Васятка. Одна единственная родная кровинушка на всём белом свете осталась! В конце улицы показалась стайка ребятишек, весело бегущих со школы. Бабка подскочила со скамейки и нетерпеливо «пританцовывала», ожидая их приближения. Где же Васятка? Что-то не видать его? — Наташа, а что учёба в школе-то закончилась? – спросила она проходившую мимо соседскую девочку. — Закончилась, баба Сюта, — радостно прощебетала та. — А где ж мой Вася? Или его учительница задержала? — Нет, всех отпустили домой на каникулы. Не знаю, шёл вроде. — Шёл, говоришь, — прошипела бабка, — шёл-шёл да не дошёл… Её сухонькие ручонки сами воинственно упёрлись в бока. «Завалил учёбу, шельмец, точно завалил. Ну, погоди, отведаешь ты у меня отцовского ремня!» — закипала бабка, как самовар. Примерно через час Вася понуро подошёл к концу их улицы. Ещё издали он увидел перед своим двором мечущуюся, как фурия, бабку «руки в боки». — Что-то ты не спешишь домой, Васенька, — ласково прошипела она, — окончил первый класс? — Да, бабушка, — стараясь казаться весёлым, ответил мальчик. — Ага-ага, вот и молодец, пойдём в дом, голодный небось, так я тебя накормлю, — кивала бабка головой. Они вошли в дом, на столе Вася сразу же увидел старый отцовский ремень, который служил бабке в качестве тяжёлой артиллерии при воспитании внука. — Ну, дорогой внучёк, доставай табель, порадуй бабушку… Мальчик тяжело вздохнул и протянул табель. Аксинья была малограмотной, всего три класса школы окончила, поэтому читала по слогам и только по печатному, к тому же с возрастом стала немного подслеповатой. Она уселась поближе к окну. — А-риф-ме-ти-ка – «5», рус-ска-я ли-те-ра-ту-ра – «5», рус-ский я-зык – «3»… Бабка подскочила, с размаху хлопнула табель на стол и схватилась за ремень. — Там ещё физкультура – «5», рисование – «5» и пение – «5», — отчаянно взвизгнул Вася. — Физкультура, говоришь, «5», рисование, пение… Вот я тебе сейчас и нарисую, а ты мне споёшь — кричала бабка «отхаживая» внука ремнём по мягкому месту. — Что я скажу отцу с матерью, когда встречусь с ними на том свете?! Что не доглядела?! А?! Я тебя, шельмец, спрашиваю, что я скажу отцу с матерью?! — Бабушка, я исправлюсь, честное слово, исправлюсь, — размазывал кулачками слёзы по лицу Вася. — Конечно, исправишься, — категорично крикнула бабка и в последний раз, хлыстнув внука ремнём, обессиленная упала на стул.
– Всё лето будешь у меня буквы писать. В тот же вечер, пока Вася сидел в доме, закрытый бабкой на замок, и тоскливо смотрел в окно, почёсывая «горящий» зад, Аксинья со стопкой чистых тетрадей стучалась в дом учительницы. — Тут мой Васька по письму тройку получил, так ты Светка, Светлана Петровна, — быстро поправилась бабка, — понаписуй ему тут в тетрадках, как правильно буквы писать. — Зачем же так много тетрадей, баба Сюта? — недовольно ворчала Светлана, старательно прописывая буквы и слова на каждом листе. — Пускай пишет, шельмец! Будет знать, как покойных отца с матерью и бабку позорить! – сердито отвечала Аксинья. Васька так и уснул, не дождавшись бабку, а наутро она радостно положила перед ним на стол стопку пронумерованных тетрадей и три ручки. — Вот, Васятка, это тебе Светлана Петровна задание на лето дала, чтобы тройку твою исправить, — сияла бабка, как новая копейка.
– Так что ты умывайся, завтракай и за работу. Там учительница тебе всё прописала на каждый день, разберёшься. Да смотри мне, не будешь стараться, прибью, — строго добавила она и отвесила Ваське «дежурный» подзатыльник для профилактики. Время шло, Василий с каждым годом взрослел. Учился он хорошо, а почерк у него был самый лучший во всей школе.
И если в младших классах такие успехи были достигнуты благодаря бдительному оку бабки и свисту ремня, то в средних классах Вася уже с удовольствием учился сам.
Ему нравилось узнавать, что-то новое и в свободное время рассказывать бабке, которая всегда внимательно слушала, периодически всплёскивала в удивлении руками, а затем протяжно вскрикивала: — Ну, надо же до чего додумались! А ты случаем не обманываешь меня старую, Васёк? Может, ты над бабушкой посмеяться хочешь? Так гляди мне… Старушка угрожающе показывала рукой на дверь, где на гвоздике уже несколько лет без дела пылился старый отцовский ремень. — Раз ты так говоришь, не буду тебе больше ничего рассказывать, — делая вид, что обиделся, отвечал Вася и демонстративно замолкал и отворачивался. Бабка некоторое время ёрзала на стуле, а затем примирительно говорила: — Ладно-ладно, пошутила я. Так что ты там говорил про немцев и этот, как его поросячий, нет свинячий клин? Васька незаметно хмыкал в сторону и продолжал рассказ. В старших классах он уже почти ничего не рассказывал бабке, слишком уж это было всё заумно для неё, парень пристрастился к чтению и часами мог сидеть за столом, уткнувшись в книгу, пока бабкин подзатыльник не укладывал его спать.
Надо сказать, что из всего столь разнообразного «арсенала воспитания внука», как подзатыльник, крапива, лозина и отцовский ремень, сейчас у бабки остался только один — подзатыльник, всё остальное как-то само постепенно отпало за ненадобностью.
Но зато подзатыльники бабка всегда щедро раздавала направо и налево, а зачастую и «наперёд». Василий не обижался на неё, он воспринимал их уже, как некий семейный ритуал.
Отзвенел последний школьный звонок. И хотя Василий окончил школу с золотой медалью, он решил сначала отслужить в армии, а потом уже идти учиться, так как с будущей профессией пока не определился. Бабка для приличия поохала, а потом сказала: — Дед твой на войне за Родину жизнь отдал, отец твой два года отслужил, и ты, Василий, служи честно, не посрами наш род. Уже на станции перед самой посадкой в поезд, бабка вдруг схватила его за руку, наклонила к себе и сбивчиво зашептала на ухо: — Ты, Васятка, письма мне пиши, не забывай… Да только гляди, печатными буквами пиши, не гоже, чтобы твои письма соседи читали, сама читать буду… Аксинья запнулась, слёзы предательски подступали к её глазам, она шмыгнула носом, а потом сердито добавила: — Так смотри же, печатными буквами, а то знаю я тебя, напишешь своими каракулями, — и по привычке прилюдно отвесила внуку звонкий подзатыльник. Все дружно рассмеялись. Василий выпрямился, покраснел и заторопился в вагон. «Ну, бабка, на всю деревню опозорила», — с досадой думал он. А Аксинья стояла на перроне, закрыв лицо руками, чтобы никто не видел её слёз, и тихо шептала: «Дура! Вот же дура старая… Прости меня, Васятка!» Прошло два года. Василий сидел в кресле самолёта и смотрел в иллюминатор. Он летел домой, на Родину. Парень откинулся на спинку и закрыл глаза.
Полтора года кромешного ада в Афганистане закончились, но в сознании всё ещё мелькали обрывочные картинки боёв. И вот на этом фоне начал расплывчато проступать силуэт маленькой щуплой старушки в белом платочке, закрывшей лицо руками.
Силуэт медленно рос, приближаясь и приобретая всё большую чёткость. Вот он вышел на передний план и заполнил собою всё пространство целиком. «Я очень жду тебя, Васятка», — услышал Василий голос бабки, — «ты только поторопись, поторопись, внучок…». Силуэт начал удаляться, постепенно расплываясь. «Бабушка!» — позвал Вася и проснулся. Он тряхнул головой, стараясь прогнать ком, подступивший к горлу. «Скоро, совсем скоро я снова увижу её», — подумал парень и достал стопку писем из вещмешка. Он любовно перебирал эти конверты, подписанные красивым почерком его бывшей первой учительницей Светланой Петровной. Вот оно самое первое письмо от бабки, которое пришло на втором месяце службы в учебку. Щёки Василия слегка зарделись, он вспомнил, как тогда долго сердился на бабку за её подзатыльник на перроне, а потом всё же написал ей коротенькое письмецо, печатными буквами, как она просила. При этом он в душе немного злорадствовал, рассуждая, что если бабка ещё кое-как сама и прочтёт письмо, то ответ ей всё равно придётся просить писать других людей.
Сколько он себя помнил, он ни разу не видел, чтобы бабка что-либо писала, она всегда звала его. «Ну, так и есть, к учительнице пошла», — ехидно подумал тогда Василий.
Каково же было удивление, когда, на вложенных в конверт листах, он обнаружил корявые печатные буквы разной величины и толщины, что криво расползались по всему листу. Василию тогда стало стыдно за свою злость на бабку, за своё мысленное злорадство над ней…
Всё первое письмо бабка на двух листах просила прощение у него за тот подзатыльник. К концу прочтения его физиономия «пылала» от жгучего стыда за своё поведение и мысли перед этой старой малограмотной женщиной, которая настолько его любила, что смогла написать это письмо.
Он живо представил, как бабка усаживается за стол поближе к окну, долго тяжело вздыхает над чистым тетрадным листком, потом нерешительно берёт в свои огрубевшие от работы, заскорузлые пальцы ручку низко наклоняется и начинает старательно выводить буквы, почти прорывая листок от сильного нажима.
«Сколько же она писала это письмо?» — мелькнуло у него тогда в голове. И почему он считал в старших классах свою бабку отсталой и глупой? А она сразу поняла, что не напишет ей того Васятка, если будет знать, что письмо соседи будут читать, и она не скажет тех слов перед чужими людьми…
Василий невольно прижал к груди это стопку бабкиных писем, аккуратно сложенных в полиэтиленовый пакет. Там, в Афганистане, эти раскоряченные, косые буквы согревали его сердце, заряжали силой, не позволяли впасть в отчаяние, а ещё ему казалось, что они защищают его от пуль и осколков снарядов, как в детстве бабкина рука, ласково гладящая его голову, уткнувшуюся в подол старенького платья, защищала от всех неприятностей. Едва край неба на востоке начал сереть, медленно рассеивая черноту ночи, Василий равномерным шагом подошёл к родной деревне. Он шёл по спящим улочкам и представлял, как подойдёт к своему двору и сядет на лавку, в ожидании, когда в доме зажжётся свет, а спустя несколько минут из дома выйдет бабка, громыхая пустым ведром, и направится к сараю доить корову.
Тогда он тихонько войдёт во двор, сядет на крылечко и будет дожидаться парного молока, слушая, как оно равномерными струйками медленно наполняет ведро. Вот и знакомый поворот, а там впереди через семь дворов и его родная изба…
Но что это? В предрассветных сумерках натренированный взгляд Василия заметил маленькую одинокую фигурку, неподвижно стоящую посреди дороги. «Не может быть», — мелькнуло у него в голове, а уже в следующую секунду он бежал к этой фигурке со всех ног и сквозь слёзы шептал – «бабушка»…
