Имя этой женщины мало кто знает. Графиня Екатерина Николаевна Игнатьева. Для неё не нашлось даже страницы в Википедии. Хотя её жизнь – это легенда и подвиг. Родилась 1 апреля 1861 года в Константинополе, где чрезвычайным и полномочным послом служил её отец Николай Павлович Игнатьев, выдающийся российский дипломат. За свои заслуги потомственный дворянин (его предок был правителем во время малолетства Дмитрия Донского) получил графский титул. Дочь дипломата была представлена ко Двору, стала фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Блистала на балах Петербурга. Красоту она унаследовала от своей матери: Про мать и отца можно отдельные статьи написать Как и о братьях. В графиню Екатерину Николаевну Игнатьеву влюбился Великий князь Михаил Михайлович (в семье его звали Миш-Миш, он был внуком Николая I). Сделал ей официальное предложение, которое было принято. Но для брака необходимо было согласие императора. Александр III такого не дал. Миш-Миша выслали в Европу, чтобы он не общался с графиней. Там он в 1891 году женился на другой красавице-графине — Софье Николаевне, старшей дочери принца Николая Вильгельма Нассауского и графини Натальи фон Меренберг (дочери Пушкина). Женился, не спрашивая разрешения Александра III (всё равно не разрешит!). В 1891 году Михаил Михайлович женится, а на следующий год Екатерина покидает Двор навсегда. То есть решение было не спонтанным, а взвешенным. Про глубину любовной раны рассуждать не хочется. В те годы в России была Свято-Троицкая община сестёр милосердия. Её учредила Великая княгиня Александра Николаевна в Санкт-Петербурге в 1844 году. У общины был устав. Краткое содержание: * Все поступившие в течение 3-х лет — лишь испытуемые. Независимо от сословия. * Получали знания по уходу за больными, ранеными, изучали курс медицины. * 3 года проверялись их деловые и нравственные черты. Проверялась их способность ухаживать за больными. * Волонтёром могла стать любая женщина в возрасте от 18 до 40 лет, предъявившая метрику о рождении и согласная с постулатом: «Вы перестанете быть сёстрами, если даже во время своей болезни потребуете себе чего-нибудь изысканного». * Лишь через 3 года Комитет решал: присваивать звание Сестры Милосердия или нет. В 1895 году Екатерина Игнатьева священником приведена к Присяге Сестры Милосердия. Ей выдали знак особый, который носился на зеленой ленте. Нагрудный крест из золота, на одной стороне надпись «Всех скорбящих радость», на другой – «Милосердие». * Сёстры в условиях боевых действий не получали ни жалованья, ни каких других денежных выплат, находясь на армейском котловом довольствии. Не имели права держать при себе личные деньги. Не положено им было и вещевое снабжение. У сестёр не было и собственной одежды. Форму — коричневое платье, белые передник и чепчик, а также голубую шейную ленту с золотым крестом — они получали от сестринской общины. * Покидать общину – запрещено, принимать гостей – только с разрешения. Встречи с родственниками – не чаще двух раз в неделю и только в специальном помещении.* Сестры милосердия давали пожизненный обет целомудрия и безбрачия. Некоторые становились монахинями.В конце XIX века Община стала заниматься только помощью больным.Фрейлина и графиня Игнатьева дежурила в женской больнице общины, в сухопутном госпитале, в аптеке. Делала перевязки. В Китае во время Ихэтуаньского восстания на перевязочном пункте Красного Креста помогала раненым. Под пулями! И не спасались за каким-либо прикрытием. За перевязку раненых под огнем — награда: медаль «За храбрость» на Георгиевской ленте. «Среди ревностных тружениц – сестёр милосердия этого отряда находилась графиня Екатерина Николаевна Игнатьева, дочь бывшего посланника в Китае генерал-адъютанта графа Н.П. Игнатьева. Она проводила дни и ночи у изголовья раненых и больных солдат, подолгу беседовала с ними, читала им книжки. Солдаты любили её, как родную сестру и называли её "Красным солнышком"».
(Янчевецкий Д.Г. Дневники и письма). Кузен графини, штабс-капитан граф А.А. Игнатьев (в СССР он дослужился до генерал-лейтенанта и оставил мемуары): «Я же не мог скрыть чувства невольной жалости к ней.
— Что ты, что ты! – сказала она мне. – Посмотри, какая у меня чудная циновка! Она так хорошо спасает меня от грязи.» Награды: ещё две Георгиевские медали. Балканская война 1912-1913 гг. – сестра милосердия в Болгарии. Первая мировая – старшая сестра. Умерла 16 ноября 1914 года. Полевые условия в Варшаве. Ассистировала, стоя на коленях. Несколько дней! Ободрала кожу, столбняк. Газеты столицы написали о ней скромно: «…в качестве сестры милосердия она участвовала почти во всех войнах последних лет и имела все боевые отличия до первых степеней включительно. Она скончалась, как воин на своём посту». Ей было всего 45 лет…
Женщина была очень старой — ей было, по всей видимости, около девяноста. Я же был молод — мне было всего семнадцать. Наша случайная встреча произошла на песчаном левом берегу Днепра, как раз напротив чудной холмистой панорамы правобережного Киева.
Был солнечный летний день тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Я играл с друзьями в футбол прямо на пляжном песке. Мы хохотали и орали что есть мочи.
Старая женщина, одетая в цветастый, до пят, сарафан, лежала, скрываясь от солнца, неподалеку, под матерчатым навесом, читая книгу. Было весьма вероятно, что наш старый потрёпанный мяч рано или поздно врежется в этот лёгкий навес, покоившийся на тонких деревянных столбиках. Но мы были беззаботными юнцами, и нас это совсем не беспокоило. И в конце концов, мяч действительно врезался в хрупкое убежище старой женщины! Мяч ударил по навесу с такой силой, что всё шаткое сооружение тут же рухнуло, почти похоронив под собой несчастную старушку.
Я был в ужасе. Я подбежал к ней, быстро убрал столбики и оттащил в сторону навес.
— Бабушка, — сказал я, помогая ей подняться на ноги, — простите.
— Я вам не бабушка, молодой человек, — сказала она со спокойным достоинством в голосе, отряхивая песок со своего сарафана. — Пожалуйста, не называйте меня бабушкой. Для взаимного общения, юноша, существуют имена. Меня зовут Анна Николаевна Воронцова.
Хорошо помню, что я был поражён высокопарным стилем её речи. Никто из моих знакомых и близких никогда не сказал бы так: «Для взаимного общения, юноша, существуют имена…«. Эта старушка явно была странной женщиной. И к тому же она имела очень громкое имя — Воронцова! Я был начитанным парнем, и я, конечно, знал, что это имя принадлежало знаменитой династии дореволюционных российских аристократов. Я никогда не слыхал о простых людях с такой изысканной фамилией.
— Простите, Анна Николаевна. Она улыбнулась. — Мне кажется, вы хороший юноша, — сказала она. — Как вас зовут? — Алексей. Алёша. — Отличное имя, — похвалила она. — У Анны Карениной был любимый человек, которого звали, как и вас, Алексей. — Анна Николаевна подняла книгу, лежавшую в песке; это была «Анна Каренина». — Их любовь была трагической — и результатом была её смерть. Вы читали Льва Толстого?
— Конечно, — сказал я и добавил с гордостью: — Я прочёл всю русскую классику — от Пушкина до Чехова.
Она кивнула.
— Давным-давно, ещё до революции, я была знакома со многими русскими аристократами, которых Толстой сделал героями своих романов.
… Современному читателю, я думаю, трудно понять те смешанные чувства, которые я испытал, услышав эти слова. Ведь я был истинным комсомольцем, твёрдо знающим, что русские аристократы были заклятыми врагами трудового народа, презренными белогвардейцами, предателями России. А тут эта женщина, эта хрупкая симпатичная старушка, улыбаясь, бесстрашно сообщает мне, незнакомому парню, что она была знакома с этими отщепенцами! И, наверное, даже дружила с ними, угнетателями простого народа!.. Моим первым побуждением было прервать это странное — и даже, возможно, опасное! -— неожиданное знакомство и вернуться к моим футбольным друзьям, но непреодолимое любопытство, которому я никогда не мог сопротивляться, взяло верх, и я нерешительно спросил её, понизив голос:
— Анна Николаевна, Воронцовы, мне кажется, были князьями, верно? Она засмеялась. — Нет, Алёша. Мой отец, Николай Александрович, был графом.
— … Лёшка! — кричали мои товарищи. — Что ты там делаешь? Ты будешь играть или нет?
— Нет! — заорал я в ответ. Я был занят восстановлением разрушенного убежища моей новой знакомой — и не просто знакомой, а русской графини! -— и мне было не до моих футбольных друзей.
— Оставьте его в покое, — объявил один из моих дружков. — Он нашёл себе подружку. И они расхохотались.
Женщина тоже засмеялась.
— Я немного стара, чтобы быть чьей-либо подружкой, — сказала она, и я заметил лёгкий иностранный акцент в её произношении. — У вас есть подружка, Алёша? Вы влюблены в неё?
Я смутился. — Нет, — сказал я. — Мне ведь только семнадцать. И я никогда ещё не был влюблён, по правде говоря.
— Молодец! — промолвила Анна Николаевна. — Вы ещё слишком юны, чтобы понять, что такое настоящая любовь. Она может быть опасной, странной и непредсказуемой. Когда я была в вашем возрасте, я почти влюбилась в мужчину, который был старше меня на сорок восемь лет. Это была самая страшная встреча во всей моей жизни. Слава Богу, она длилась всего лишь три часа.
Я почувствовал, что эта разговорчивая старая женщина вот-вот расскажет мне какую-то удивительную и трагическую историю.
Мы уже сидели под восстановленным навесом и ели яблоки.
— Анна Николаевна, вы знаете, я заметил у вас какой-то иностранный акцент. Это французский?
Она улыбнулась. — Да, конечно. Французский для меня такой же родной, как и русский… Тот человек, в которого я почти влюбилась, тоже заметил мой акцент. Но мой акцент тогда был иным, и иным был мой ответ. И последствия этого ответа были ужасными! — Она помолчала несколько секунд, а затем добавила: — Это случилось в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в Париже. Мне было семнадцать; ему было шестьдесят пять…
* * * Вот что рассказала мне Анна Николаевна Воронцова в тот тихий летний день на песчаном берегу Днепра:
— … Он был очень красив — пожалуй, самый красивый изо всех мужчин, которых я встречала до и после него — высокий, подтянутый, широкоплечий, с копной не тронутых сединой волос. Я не знала его возраста, но он был очень моложавым и казался мне мужчиной средних лет. И с первых же минут нашего знакомства мне стало ясно, что это был умнейший, образованный и обаятельный человек.
В Париже был канун Рождества. Мой отец, граф Николай Александрович Воронцов, был в то время послом России во Франции; и было неудивительно, что его пригласили, вместе с семьёй, на празднование Рождества в здании французского Министерства Иностранных Дел.
Вы помните, Алёша, как Лев Толстой описал в «Войне и Мире» первое появление Наташи Ростовой на московском балу, когда ей было шестнадцать, — её страхи, её волнение, её предчувствия?.. Вот точно так же чувствовала себя я, ступив на паркетный пол министерства, расположенного на великолепной набережной Кэ д'Орсе.
Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий… Мы танцевали, раговаривали, смеялись, шутили — и с каждой минутой я ощущала, что я впервые встретила мужчину, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!
Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.
— Анна, — сказал он, — у вас какой-то странный акцент. Вы немка? Я рассмеялась. — Голландка? Шведка? — спрашивал он. — Не угадали. — Гречанка, полька, испанка? — Нет, — сказала я. — Я русская.
Он резко повернулся и взглянул на меня со странным выражением широко раскрытых глаз -— растерянным и в то же время ошеломлённым. — Русская… — еле слышно пробормотал он. — Кстати, — сказала я, — я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?
Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем промолвил, понизив голос: — Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна. — Почему? — Не могу. — Но почему? — настаивала я. Он опять замолчал. — Не допытывайтесь, Анна, — тихо произнёс он.
Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.
— Анна, — сказал он, — не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы немедленно встанете, покините этот зал, и я не увижу вас больше никогда. — Нет! Нет! — почти закричала я. — Да, — сказал он с грустной улыбкой, взяв меня за руку. — Поверьте мне. — Клянусь! — воскликнула я. — Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом! — Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.
С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс: — Меня зовут Жорж Дантес. Сорок лет тому назад я убил на дуэли Пушкина…
Он повернулся ко мне. Лицо его изменилось. Это был внезапно постаревший человек; у него обозначились тёмные круги под глазами; лоб перерезали морщины страдания; глаза были полны слёз…
Я смотрела на него в неверии и ужасе. Неужели этот человек, сидевший рядом со мной, был убийцей гения русской литературы!? Я вдруг почувствовала острую боль в сердце. Разве это мыслимо?! Разве это возможно!? Этот человек, в чьих объятьях я кружилась в беззаботном вальсе всего лишь двадцать минут тому назад, этот обаятельный мужчина безжалостно прервал жизнь легендарного Александра Пушкина, чьё имя известно каждому русскому человеку — молодому и старому, бедному и богатому, простому крестьянину и знатному аристократу…
Я вырвала свою ладонь из его руки и порывисто встала. Не произнеся ни слова, я повернулась и выбежала из зала, пронеслась вниз по лестнице, пересекла набережную и прислонилась к дереву. Мои глаза были залиты слезами.
Я явственно чувствовала его правую руку, лежавшую на моей талии, когда мы кружились с ним в стремительном вальсе…Ту самую руку, что держала пистолет, направленный на Пушкина! Ту самую руку, что послала пулю, убившую великого поэта!
Сквозь пелену слёз я видела смертельно раненного Пушкина, с трудом приподнявшегося на локте и пытавшегося выстрелить в противника… И рухнувшего в отчаянии в снег после неудачного выстрела… И похороненного через несколько дней, не успев написать и половины того, на что он был способен… Я безудержно рыдала.
… Несколько дней спустя я получила от Дантеса письмо. Хотели бы вы увидеть это письмо, Алёша? Приходите в понедельник, в полдень, ко мне на чашку чая, и я покажу вам это письмо. И сотни редких книг, и десятки прекрасных картин.
* * * Через три дня я постучался в дверь её квартиры. Мне открыл мужчина лет шестидесяти. — Вы Алёша? — спросил он. — Да. — Анна Николаевна находится в больнице с тяжёлой формой воспаления лёгких. Я её сын. Она просила передать вам это письмо. И он протянул мне конверт. Я пошёл в соседний парк, откуда открывалась изумительная панорама Днепра. Прямо передо мной, на противоположной стороне, раскинулся песчаный берег, где три дня тому назад я услышал невероятную историю, случившуюся с семнадцатилетней девушкой в далёком Париже семьдесят пять лет тому назад. Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл:
Париж 30 декабря 1877-го года
Дорогая Анна!
Я не прошу прощения, ибо никакое прощение, пусть даже самое искреннее, не сможет стереть то страшное преступление, которое я совершил сорок лет тому назад, когда моей жертве, великому Александру Пушкину, было тридцать семь, а мне было двадцать пять. Сорок лет — 14600 дней и ночей! — я живу с этим невыносимым грузом. Нельзя пересчитать ночей, когда он являлся — живой или мёртвый — в моих снах.
За тридцать семь лет своей жизни он создал огромный мир стихов, поэм, сказок и драм. Великие композиторы написали оперы по его произведениям. Проживи он ещё тридцать семь лет, он бы удвоил этот великолепный мир, — но он не сделал этого, потому что я убил его самого и вместе с ним уничтожил его будущее творчество.
Мне шестьдесят пять лет, и я полностью здоров. Я убеждён, Анна, что сам Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы я постоянно — изо дня в день — мучился страшным сознанием того, что я хладнокровный убийца гения.
Прощайте, Анна!
Жорж Дантес.
P.S. Я знаю, что для блага человечества было бы лучше, если б погиб я, а не он. Но разве возможно, стоя под дулом дуэльного пистолета и готовясь к смерти, думать о благе человечества?
Ж. Д.
Ниже его подписи стояла приписка, сделанная тем же колеблющимся старческим почерком:
Сенатор и кавалер Ордена Почётного Легиона Жорж Дантес умер в 1895-м году, мирно, в своём доме, окружённый детьми и внуками. Ему было восемьдесят три года.
* * *
Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года, через десять дней после нашей встречи. Ей было девяносто два года.
Женщину с фотографии зовут Тамара Петкевич. Она родилась в 1920 году. Отец — поляк, Владислав Петкевич, воевал в Первую мировую, с 1918 — член партии большевиков, потом — партийный работник. Работал он в Петрограде, участвовал в раскулачивании в Сибири, вернувшись уже в Ленинград, был на хозяйственно-административных должностях. Мать — русская, Ефросинья Федоровна, домохозяйка, воспитывала трех дочерей…И все бы было у них неплохо, но в 1937 году во времена «большого террора» отец получил «десять лет без права переписки». И для Тамары началась жизнь «дочери врага народа».
Стоит ли говорить, какими трудностями, сопровождалось это клеймо? Исключение из комсомола, потеря друзей и знакомых, опасавшихся общаться дальше… Высылка. Семью Петкевичей, однако же, не выслали. Почему? Кто знает. Сама Тамара на этот вопрос ответить не могла.
В ссылку из Петрограда она уехала добровольно. В 1940 году отправилась к будущему мужу — Игорю, такому же «члену семьи врага народа», которому, правда, повезло куда меньше — его, с матерью и братом, в свое время выслали во Фрунзе (сейчас это Бишкек). А может быть все-таки повезло? Когда в 1941 году началась война, быть во Фрунзе оказалось куда спокойнее, чем оставаться в Ленинграде, где во время блокады от голода погибли и мать, и младшая сестра Тамары, не успевшие выехать к ней в Киргизию.
Но это — забегая вперед…А пока, в 1940, у девушки были другие проблемы: ее невзлюбила свекровь, работу найти не получалось. Да и муж вдруг оказался не таким, каким представлялся в мечтах. Тамара была не первой «декабристкой» в его жизни:
«Да, Ляля приезжала во Фрунзе. Побыла, посмотрела на их жизнь и сказала: — Быть женой декабриста не мой удел! Эта фраза хранилась в «архиве» семьи. Ляля уехала. А что же было с Игорем? Значит, он и ее просил приехать? Кого же он звал сперва? Ее? Меня? Одновременно? И письма писал обоим? Одинаковые? Это был обвал, крушение. Я не могла выбраться из-под обломков.»* К 1941 жизнь ее, казалось, начала налаживаться: муж работал врачом, сама она устроилась театральным художником, семейная жизнь вошла в колею…Но началась война. А с ней пришли и настоящие беды:
«Тамара. Надо тебе знать правду. Твоя мама умерла от голода. Хоронить ее было некому. Смогли только вынести ее на лестничную площадку. Евдокия Васильевна»*. В январе 1943 Тамару с мужем арестовали. Обвинение — по статье 58-10, «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти». В свои 23 года Тамара получила 7 лет лишения свободы. Ее ждали лагеря Киргизии и Коми. Не стоит думать, что ее вина была велика. С 1921 по 1953 год за контрреволюционные преступления было осуждено свыше 3.5 миллионов человек, 642 тысячи приговорены к высшей мере
Она работала в полях на сельскохозяйственных работах, потом — на строительстве. Потом — этап на север. В далекий Северный железнодорожный трудовой лагерь НКВД.
««В пять утра — на работу!» Указали барак. Четырехместные нары-вагонки: два места наверху, два — внизу. Пронзительный запах сырых, недавно тесанных бревен. — А клопов-то, клопов! — ужаснулся кто-то. Их было столько, что и представить себе невозможно»*. Работа на лесоповале, на распилке стволов.
«Никого из окружающих, ни одного лица, даже из тех, кто спал рядом на нарах, я не видела, не воспринимала, не запомнила. Лес, пила, бревна, мысль о хлебе и опять тот же круг»*. Там, заболев цингой, Тамара попала в лазарет, где и обратил на нее внимание врач с непривычным именем Флориан.
«— Влюбился ведь в тебя наш доктор. Ты берегись. Не очень ему верь, но дело твое сурьезное.»* Он оставил ее медсестрой при лазарете…а она родила ему сына Олега. Мальчик воспитывался в семье отца, пока мать продолжала отбывать наказание. Когда Тамара вышла на свободу, Флориан увез сына. Ребенку было 11, когда она нашла его. К тому времени было поздно — он знал и любил отца, матери пришлось отступиться.
Там же, при лазарете, на нее обратили внимание и в агитбригаде: Тамара попала в театрально-эстрадный коллектив. Как только удовлетворяются простые потребности — в еде и крыше над головой, да так, чтобы еды хватало, а под крышей было тепло, появляются и другие человеческие желания: дружить, мечтать, любить. Тамара влюбилась. В такого же заключенного со статьей «измена Родине» и сроком в 10 лет.
«Буду вечно благодарить небо за тебя — мою путеводную звездочку. Ты — мое счастье. Жизнь моя! Дыхание мое!»* — писал он ей. Ее выпустили. А он остался. Когда он заболел, она передавала ему письма, доставала продукты, добивалась свиданий. До освобождения он не дожил. Но над Тамарой по-своему сжалились: отдали тело, чтобы она сама могла похоронить его. Не в общей могиле без имени.
Она потеряла всех, кого любила: сына, мужчину…Долгое время не могла найти себе места: работала в театрах Шадринска, Чебоксар, Кишинева. В 1957 году ее реабилитировали, тогда она вернулась в Ленинград.
В свои 42 она поступила на театроведческий факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. Окончила его, работала по специальности, опубликовала несколько книг.
Как находят люди в себе силы жить, если это так трудно?
Фаина Ипатьевна: как работница «Уралмаша» стала первой леди Тайваня
Молодой начальник Фаечке понравился: таких, как он, девушке раньше встречать не доводилось. Да и где бы? Училище, потом завод, общежитие — жизнь складывалась не то, чтобы плохо, скорее «как у всех», но все равно хотелось большего. А тут москвич — образованный, вежливый, не чета заводским ребятам. Да и слухи о нем ходят…интересные. Кому, как не ей, Фаине, одно из первых красавиц «Уралмаша» достанется такой жених?
Фаина Ипатьевна Вахрева родилась в 1916 году. О ее детстве известно мало, расходится даже информация о месте рождения: согласно одним источникам, девочка появилась на свет где-то под Оршей, согласно другим — под Ярославлем. Так или иначе, во время Первой мировой войны родители Фаи перебрались в Екатеринбург (позже переименованный в Свердловск).
Еще подростком Фаина осталась без родителей и заботы о ней легли на старшую сестру, Анну. Та делала все, то могла: вместе они жили в общежитии, Фая окончила школу фабрично-заводского обучения и устроилась работать на завод «Уралмаш». Красавица, активистка-комсомолка — девушка привлекала к себе внимание. Неудивительно, что и приезжий москвич, ставший редактором заводской газеты, тоже подпал под ее обаяние.
Москвича, оказавшегося в 1932 году в Свердловске, звали простым именем — Николай Владимирович Елизаров. Однако немногие верили в то, что именно так назвали его родители. Дело в том, что Николай Владимирович был китайцем.
У Цзинго — таково было имя, данное мальчику при рождении — была поистине удивительная судьба. Он появился на свет в 1910 году в провинции Чжэцзян в семье революционера Чан Кайши. И пока отец его вел борьбу за власть, был отослан на учебу в СССР. Пятнадцатилетнего мальчика взяла под свое крыло сестра Ленина, Анна Елизарова-Ульянова. Его уважение к ней наверняка было велико, потому что в Союзе он предпочел зваться ее фамилией, взяв отчество в честь самого Владимира Ильича.
Вступив в комсомол и получив образование, Николай Елизаров работал на заводе «Динамо», потом участвовал в коллективизации, и, наконец, был отправлен в закрытый город Свердловск. По одной из версий, это стало своего рода ссылкой: отношения между Иосифом Сталиным и Чан Кайши к тому времени совершенно испортились, и единственный законный сын противника находился на положении неофициального заложника. Вот так сложные политические игры привели к знаменательной встрече: Николай Елизаров познакомился с Фаей Вахревой.
Вероятно, со стороны девушки расчета было больше, чем любви. Слухи гласили, что ей приходилось выбирать между двумя кавалерами: неким передовиком производства и Елизаровым. Выбор осложнялся тем, что она оказалось в положении. Опасаясь, что зачатое дитя может быть не от Николая, и роды положат конец их отношениям, Фая предпочла избавиться от пришедшейся не ко времени беременности. Впрочем, возможно, это лишь клевета завистников.
Наконец, в марте 1935 года пара поженилась, а в декабре они уже праздновали рождение первого сына. На следующий год семья пополнилась и дочерью. А в феврале 1937 года случилось событие, грозившее стать началом конца: за принципиальные ошибки в газете, которой руководил Елизаров, его сняли с должности. Дальше мог бы последовать арест… но не последовал: в марте 1937 года семья Елизаровых исчезла из Свердловска. Позже будет выдвинуто предположение, что их обменяют на пойманного в Шанхае советского разведчика, но правда так и останется в тени.
Как бы то ни было, но в апреле того же 1937 года они объявятся уже в Китае под покровительством Чан Кайши, чье могущество будет только расти: в 1950 году он станет президентом Китайской Республики.
Высокопоставленный родственник поначалу отнесся к советской невестке прохладно: все-таки избранница сына — иностранка. Однако вскоре сменил гнев на милость: Фаина, получившая имя Фанлян, проявила себя очень достойно. Она не вмешивалась в рабочие дела мужа, занималась детьми и домом, изучала язык и обычаи новой страны. К началу 1940-х годов привязанность свекра к Фанлян и внукам оказалась настолько велика, что, когда его сын завязал роман на стороне и обзавелся двумя детьми-близнецами, Чан Кайши приказал ему оборвать эти отношения, а женщины, «влезшей в семью», не стало «при загадочных обстоятельствах».
Карьера Николая Елизарова — Цзян Цзинго — шла в гору, и в 1978 году он стал президентом Тайваня. Все это время надежный тыл ему обеспечивала супруга, ставшая «традиционной китайской женой». Фаина — Фанлян — подарила ему еще двоих сыновей, и позже, будучи первой леди, так и продолжала держаться вдали от политики. Лишь по мере необходимости она появлялась на приемах, оставаясь почти незаметной для внешнего мира.
Цзян Цзинго не стало в 1988 году, и Фаина пережила его почти на 16 лет. Она не вернулась в СССР, предпочтя скромную жизнь в Тайбэе. В своем государстве эта пара оставила о себе добрую память.
