Нынче детство мне явилось, приласкало на лету. Свежим снегом я умылась, постояла на ветру. Надышалась, нагляделась, — ну какая красота! Дня бессолнечного белость, далей хвойная черта…
Снежно-снежно. Тихо-тихо. Звон в ушах — такая тишь. В тёмных сенцах пахнет пихтой, у порога — пара лыж. Пара струганых дощечек, самоделье детских рук. Сколько вещих и не вещих снов скитается вокруг… Где таилось, где хранилось? Вдруг припомнил человек: хлебным квасом пахнет силос, спелой клюквой пахнет снег.
Оправлен город в золото и медь. С утра дымки над крышами толпятся. Беспечный день. Как может он смеяться, как смеет в листьях пурпуром гореть? Как солнце в небе не потупит взгляда, когда такое горе у дверей, когда ни света, ни тепла не надо, когда к Москве подходит канонада, тяжелый гром немецких батарей? Мне кажется, он медленно сочится в безветрие чужого городка. Но полдень тих, щебечет мирно птица, висит листва, беззвучна и ярка. Что делать мне? Я только помнить вправе. Я только, жить тобой не перестав, весь день блуждаю на границе яви, от Кудрина до городских застав. Мне, может быть, сюда вернуться надо б, здесь тоже путь по-воински суров, а я все там – между рогатых надолб и выкопанных москвичами рвов. А день идет… И стоголосым звоном звонит в ушах бессонница. И ночь опять приходит новым эшелоном, на прошлую похожая точь-в-точь. Опять идут измученные люди, опять носилки, костыли, бинты, страданье, кровь, простреленные груди и хриплый бред палатной темноты. Раздача чая, и разборка почты, и настигающий врасплох рассвет, и теплота на сердце оттого, что тот, новый, спит, укрыт и обогрет. Теперь бы лечь. На полчаса забыться. Совсем светло. Усталость валит с ног. А как мне спать? Мне надо торопиться, опять идти какой-то из дорог. Куда идти? Зачем идти? Кто помнит? Опять бульвары и ночной Арбат, метро и стены незнакомых комнат, в глазах огни какие-то рябят… Нет, я не сплю. Сменяются в дежурке. Здесь госпиталь военный. Но, постой, зачем в цветок набросаны окурки? Там их нельзя бросать, на мостовой. Над площадью, умытой и студеной, там желтая высокая заря… Опять идут военные колонны, как в тот последний праздник Октября. Кричат «ура»… И я с трибуной рядом. И вот, в последнем озаренье дня, он снова добрым утомленным взглядом в упор с улыбкой смотрит на меня. С Москвы-реки поземка ледяная летит, шелка над строем теребя, и я смеюсь от радости: «Родная Москва моя! Он не отдаст тебя!» Кричат «ура». В ушах звенит от крика. Я ухожу, но я вернусь опять. Как мне спокойно. Как тепло и тихо. Как мне смертельно захотелось спать. А утром сводка: в первый раз – другая. Вероника Михайловна Тушнова
Я поняла,— ты не хотел мне зла, ты даже был предельно честен где-то, ты просто оказался из числа людей, не выходящих из бюджета. Не обижайся, я ведь не в укор, ты и такой мне бесконечно дорог. Хорош ты, нет ли,— это сущий вздор. Любить так уж любить — без оговорок. Я стала невеселая… Прости! Пускай тебя раскаянье не гложет. Сама себя попробую спасти, никто другой спасти меня не может. Забудь меня. Из памяти сотри. Была — и нет, и крест поставь на этом! А раны заживают изнутри. А я еще уеду к морю летом. Я буду слушать, как идет волна, как в грохот шум ее перерастает, как, отступая, шелестит она, как будто книгу вечности листает. Не помни лихом. Не сочти виной, что я когда-то в жизнь твою вторгалась, и не печалься — все мое — со мной. И не сочувствуй — я не торговалась! Вероника Михайловна Тушнова
