Тапки. Автор: Людмила Леонидовна Лаврова

Тапки
Людмила Леонидовна Лаврова

Мария Ильинична решила, что пора.
Лет уже не маленько, вот и пора честь знать.
Не сказать, что это решение далось ей легко. Все-таки жизнь она всегда любила, несмотря на то, что легкой назвать ее, милую, язык не поворачивался. Много чего было. Ох, как много… И хорошего, и плохого. Хорошего, так все-таки побольше. Повезло.
Не каждой так везет. И замуж сходить успела, и детей подняла, и внуков понянчила. Все, что по-бабьему регламенту положено – выполнила. Другое дело, что по-женски не очень-то много хорошего досталось.

Любимой была? Да не сказать, чтобы очень. Муж, Федор, хороший человек был, но вниманием ее сильно не радовал. Как подруги говорили:
— Не пьет, не бьет – уже подарок.
И ведь правы были. Сколько она повидала семей за свои годы… Все разные, а только в одном схожи – не было радости у людей. Все заботы, да хлопоты. А уж женщине-то! Подай, принеси, глупости не городи! От чего тебе уставать-то? Все так живут!

А Мария, пока еще Машей была, все вспоминала, как они с мужем миловались, когда только встречаться начали. Было ведь иначе, было… И в глаза смотрел, и обнимал так, что ног под собой не чуяла. Бежала к нему, никого и ничего не видя вокруг. Мама, Царствие ей Небесное, все твердила:
— Машутка, ты бы поберегла сердце-то! Сейчас все растратишь, что на потом останется?
Хорошо, что не послушала ее. Потому, что потом и вспомнить нечего было. Год, другой после свадьбы и все. Закончилась романтика, а осталась только рутина. И глаза счастливые у мужа Маша видела потом только тогда, когда выходила на крыльцо роддома с очередным свертком в кружевах. Потому и рожала трижды. Хотела снова увидеть, как зазеленеет, в знакомом прищуре, глаз у Федора. Как сойдутся рыжие брови и дернется щека:
— Спасибо, родная!
И не было для нее минуты слаще. Вот за это все готова была и простить, и забыть. Почему? Сама не знает. Дурость? Может быть. Но, своя же, не купленная. А потому и помнит она об этом даже сейчас так ясно, что сердце замирает и пропускает удар. Разве стоило беречься от этого? А что бы тогда осталось?

Нет, хорошая жизнь была, все-таки, хорошая… И детей подняли замечательных. Уважительные, помнят о ней, да и об отце не забывают. Памятник поставили – не стыдно глянуть. Мраморный, с фотографией. Федор на ней как живой. Улыбается и глаз щурит. Где только нашли такую карточку? Вроде Маша все перебрала, как мужа не стало, а эту пропустила. Дочка, Зиночка, нашла.
— Мама, смотри! Папка просто как есть. Сейчас засмеется!

Тяжело было, когда Федор ушел. Очень тяжело. Хоть и помотал нервы напоследок, но то ж не он, а болезнь его проклятущая. Диабет… И название-то противное, а сколько сердца она стоила и Федору, да и ей, Маше, даже вспоминать не хотелось. Врач-то все твердил, что она не должна обращать внимания на смену настроения у мужа. Это, мол, не Федор все, а его болячка.
А она и не обращала. Жалела его. Да и как иначе – не чужой ведь. Только он все больше злился на это.
— Что ты как блаженная?! Я кричу, а ты, знай, улыбаешься! Хоть бы ругнулась, что ли…
А чего ругаться, если у него вон слезы дрожат в голосе?
И лаской не проймешь. Не любил он этого. Чтобы обняться или еще чего – так только в молодости и позволял. А потом уж… Куда чего девается? Маша на дочку, на Зину, смотрит и не нарадуется. Ей по-бабьи ох, как повезло. Муж достался – лучше не бывает! И ласковый, и внимательный, и к ней, к Маше, с уважением. Не зря Зиночка ждала столько лет. Ведь только к тридцати замуж вышла. Искала… Уж и пенять ей тогда стала потихоньку по-матерински:
— Что-то, ты, дочь, разборчивая больно. Этак уйдет время. А рожать как? Ты подумай. Подумай хорошенько!
Зиночка же, ничего, не обижалась. Обнимет ласково, поцелует в висок:
— Не переживай, мама. Все будет. Всему свое время.

Ей ли, Маше, не знать об этом… Про время она знает все и еще немножко. Коварное оно и не щедрое совсем. Не любит людей. Все бежит да торопится, особенно там, где не надо. Уж как она просила подождать хоть немного, когда младшенький, Ванечка, болел. Сколько вынес ребенок! А всего-то надо было – чуть-чуть времени. И справились бы, вытащили. Так, нет же… Не вымолила. Даже минутки лишней не выпросила. И остались у нее только Степа, старшенький, да Зина. Не было бы их и ее бы не было. Только дети и держали, когда Федор в сердцах бросил:
— Не уберегла!

А что она могла? Разве что быть рядом, да с рук не спускать. Порок сердца… Название-то какое! У ребенка и вдруг – порок. Какие такие грехи на нем, чтобы вот так? Не иначе за родительские пострадал. Да только не знала за собой таких великих грехов Маша. Жила по совести. Может, у Федора что было, так про то ей неведомо. Помнит она, мелькнула такая мысль, зашлось сердечко. Но, прогнала от себя, не пустила. Зачем гадать? Да и точно знать не надо! Только горечь будет, а больше ничего. Ванечку ведь не вернешь…

Дети тогда стеной за нее встали. С отцом даже знаться отказывались. Еле-еле помирила всех. Чего ей это стоило, Маша вспоминать не хотела. Степа так и вовсе с ума чуть не сошел. Кричал на отца, ругался.
— Как ты можешь? Разве это мама виновата? Знать тебя не хочу после этого!
И не видел, как плачет Федор, как сердце у него рвется от боли. А Маша видела. И Зиночку видела тоже. Та вообще светлая душа. Всегда всех жалела. А тут выбирать пришлось, кого жалеть больше. То ли маму, что голову поднять от стыда и боли не может, то ли отца, который сам не свой от потери.
Зина брата и угомонила. А потом уж Маша пригладила, приласкала, заставила посмотреть друг на друга всех. К чему им терять семью-то? Мало забрано? Нечего беречь?

Хорошо, что дети тогда услышали ее. И отца пожалели, и ее поняли. А ведь молодые совсем были. Зиночке едва шестнадцать исполнилось, а Степа в армию собирался.

Маша улыбнулась и глянула на стену, которая вся была увешана фотографиями.
Вот он! Сыночек! Гордость материнская! Весь в отца – высокий да крепкий! И такой же серьезный. Улыбнуться лишний раз не допросишься. Зато верный и семью свою любит так, что дай Бог каждому. Как привез свою Настену после службы, так и живут. Справно живут, хорошо. Пусть не в городе, но это их решение. Настена-то из станицы. Родилась и выросла на Кубани. Привычная к земле. В городе она долго не продержалась. Скучно ей было. Только учеба тогда и держала. А теперь – вон как развернулась. И дом большой, и хозяйство такое, что только успевай поворачиваться. И деток четверо. Старшие мальчишки-сорванцы да две девочки-близняшки. Маша не нарадуется, когда в гости приезжают. Ласковые, теплые, все в отца. Степа ведь тоже такой был в детстве. Все к матери ластился. Ладошку возьмет, повернет к свету и целует в середку:
— Спасибо, мам!
А за что, почему, лучше и не спрашивать. Улыбнется, чмокнет еще раз и нет его. Убежал…
Вот и дети у него такие же получились. Обнимут, расцелуют и только, и слышно:
— Бабанька!
Это они вторую бабушку так называть привыкли, ту, что рядом живет, вот и ее, Машу, так же кличут. А она что? Только рада. Со сватьей-то общий язык сразу нашли. Та простая женщина, такая же как Маша. Семья да дети – вот и вся их жизнь. Как не понять друг друга?

Как не стало матери два года назад, так Настена убивалась долго.
— Почему так несправедливо, мамонька? Почему так рано ушла она? Жить да жить еще!
Маша, обнимала невестку, а сама ревела белугой:
— Жизнь такая, доченька. Куда деваться? Поплачь, поплачь, может чуть полегче станет…

Мамонька… Так ее Настена называть стала с самого начала, как только Степа ее привез знакомиться. Мать свою – мамой или мамочкой звала, а ее, Машу – мамонькой. Откуда взялось это слово? Мария не знала, но оценила. И иначе как дочкой невестку не величала. Сколько они вместе прожили и ни разу за все время не поспорили, не поругались. Подружки тогда посмеивались:
— В святые записалась ты, Мария, не иначе! Где это видано, чтобы свекровь не поучила ума-разуму?
А Маша не понимала, чему она учить должна? Настя хозяйка – куда ей самой! Борщ варит такой, что даже Федор от удовольствия щурился как тот кот.
А уважительная какая! Ничего не тронет, пока разрешения не спросит. Уж Маша ее и ругала:
— Что ты как не родная? Здесь твой дом!
Ан, нет! Все равно только и слышно от нее:
— Мамонька, можно?
Золото, а не дочь!

Маша тогда решила, что это ей за Ванечку такой подарок вышел. Одного ребенка забрали, а другого дали. Вот и как ей не ценить такой дар? Как не беречь?
Настена давно уж Анастасия Николаевна, директор школы, уважаемый человек в станице, а все как та девчонка восемнадцатилетняя, впервые от мамы уехавшая, ластится, обнять торопится:
— Мамонька, может все-таки переберетесь к нам, а? Что вы тут одна? Ни родных рядом, ни помощи?
Маша уж не раз говорила, что не поедет, а Настена все уговаривает. Комнату приготовила, ждет. Да только Маша не хочет обузой быть. С тех пор как Федора не стало, она очень хорошо поняла, каково это, когда близкий рядом уходит. Нехорошо. Сложно, хлопотно и тяжело. А у Насти и без нее забот хватает. Внуков полный дом. Только успевай! А тут еще и Маша? Нет уж.

Большая коробка, которую Маша достала из шкафа, была легкой. Да и чему там руки тянуть? Все легкое, кроме папки с документами. Давно уж приготовлено добро это. Мелочей не хватает.
Вот сегодня она этим и займется. Как раз тепло пришло и дорожки заблестели на солнышке лужицами. Почти месяц Маша из дома выходить опасалась. Не девочка уж. Гололед для нее – это страшно. Не дай Бог упасть! Кости уже не те, да и уход нужен будет. Кого дергать? Зину? Или Настю? А то им без нее забот не хватает! Лучше уж дома посидеть. Благо, магазин внизу есть, а крылечко всегда посыпано песком или солью. Да и соседка, Катюша, присматривает за ней. Или сама прибежит, спросить, не надо ли чего, или сына пришлет. Хороший мальчик растет! Матери помогает и Маше не отказывает. Десять лет, а шустрый – на пятерых энергии хватит! Катя его уж на третью секцию отдала, а все никак не угомонит. Да и надо ли? Разве плохо, когда мальчишка живой как ртуть и на месте не сидит минутки? В школе-то хорошо учится и ведет себя прилично. А чего еще надо?

Маша улыбнулась и снова открыла шкаф. Вот он! Радости будет… Катя одна сына поднимает, лишних денег нет. А мальчик так о ноутбуке мечтает. Все уши прожужжал. Маша, конечно, слышала все эти разговоры, как Катерина не обрывала сына каждый раз.
— Потом поговорим.
А чего потом разговаривать? Дорога ложка к обеду! Маша долго не думала. Ей грех жаловаться – денег хватает. И пенсия хорошая, и дети-внуки помогают. Поначалу боялась, что дорого будет, да старший внучок в гости приезжал с семьей и успокоил:
— Не волнуйся, бабуль. Все сделаем в лучшем виде.
И выбрать помог, и добавил немного, чтобы на все хватило.
— Заработал парень! Мы далеко, а он за тобой присматривает. Пусть порадуется! Это ты хорошо придумала.
Вот и стоит теперь коробка, ждет своего часа. Осталось всего ничего. Через неделю день рождения у помощника, вот и будет ему радость.

Маша глянула на часы и охнула. Время-то! Пока дотопает до магазина, да пока вернется – уж вечер будет. Хотя, куда ей торопиться? За белыми тапками всегда успеет.
Маша вдруг рассмеялась в голос, совсем как молодости, и подмигнула мужу, который смотрел на нее со стены:
— Что, родной? Вот и моя очередь! Пойду себе обувку выбирать. А то, все приготовила, а про тапки-то забыла! Непорядок!

Дверь в подъезд опять далась с трудом. Как поменяли старую на металлическую, так и воюй теперь с нею! Тяжелая!
Ветер пахнул в лицо холодком. Не мороз уже, а обещание. Скоро уж весна-то… Маша подставила лицо солнцу. Хорошо!
Она жмурилась, топчась на ступеньках, и девочку увидела не сразу.

Новые лавочки, которые поставили совсем недавно, были удобными. Спинка высокая, присесть так и тянет. Только вот девчоночке, которая сжалась в комок на краю лавки, засунув озябшие ладони между колен, было совсем не до удобства. На спинку она откидываться не спешила, да и вообще сидела так, словно готова была к тому, что ее прогонят в любой момент.
«Совсем как моя Зиночка, когда молоденькая была. Такой же воробушек. Ишь, как нахохлилась! Не иначе, случилось что!»
Маша заковыляла по ступенькам вниз, крепко держась за перила. Не спугнуть бы. А то догнать-то не сможет, а где ее искать потом?
Опустившись на другой конец лавки, Маша сделала вид, что ей и дела нет до девчонки. Посидела немного, стряхивая невидимые пылинки с пальто, погрелась на неласковом пока еще солнышке, а потом спросила:
— Давно сидишь?
Девушка вздрогнула и повернулась к Марии. Лицо ее было таким чумазым, словно она только что делала генеральную уборку в деревенской печи. Ревела, видимо, долго и со вкусом. Грязные дорожки на щеках говорили об этом так ясно, что и спрашивать было не за чем. И ведь было от чего. Пока она сидела с опущенной головой, Маша не видела яркий след от ладони у нее на щеке. Это кто ж ее так приложил? Да и за что? Вопросов было много, но задавать их надо было не спеша.
— Что ты как листочек дрожишь? Я тебя не обижу. Держи-ка!

Белый платочек, который Маша протянула девушке, стал еще одним поводом для слез. Девчонка снова разревелась, вздрагивая и икая, а Мария Ильинична решила, что пора. Поерзав на лавке, она дотянулась до девушки и обняла ее, крепко прижав к себе: — Что ты, что ты, горюшко мое? Чего ж так изводить-то себя? Все хорошо будет!
— Не будет! – голос у девушки оказался чуть хрипловатым и низким. – Ничего уже хорошо не будет…
— Почему это? – Мария решила не церемониться больше. Раз не оттолкнула ее сразу девочка, значит беда серьезная, а не ерунда какая.
— Потому, что когда все так плохо, хорошо уже быть не может!

Мария Ильинична вздохнула и покачала головой. Все-таки юность очень категорична всегда. Так же вот и Зиночка ревела, когда первая ее любовь ушла, даже дверь за собой не прикрыв толком. И Маша ничего не могла сделать, чтобы дочери стало хоть немного легче. Только сидеть вот так же, обнимая и вытирая слезы, да ждать, пока страсти улягутся. Но, Зина была своя, понятная, а это – чужой ребенок, которому плохо и Маша даже имени ее не знает пока, не говоря уже о том, чтобы понять из-за чего такой водопад и почему столько боли в этих карих, темных, как вишенки, глазах.
— Что случилось, девочка? Мне можно рассказать. У меня тоже дочка есть. И внучек не одна. Как раз такие как ты. Молоденькие. Все не пойму, но хоть постараюсь. А может и помогу чем.
— Ничем тут уже не поможешь…
— А мы попробуем! Что стряслось? Бросил тебя?
— Откуда вы знаете?
— Ох, миленькая, для этого гадалкой быть не надо. Ты мне лучше скажи, одну бросил или…
Кивок, такой неуверенный и робкий, заставил Машу ахнуть. Да как же так?
Девчонке лет-то всего ничего!
— Сколько тебе? Пятнадцать? Шестнадцать?
— Что вы! Почти восемнадцать уже. Через два месяца будет.
— А выглядишь ты помладше… Кто тебя так? – Мария коснулась щеки девушки, легонько погладив пальцами красный след. – Мама?
— Отчим. Мамы у меня уже нет. Она болела долго. А в прошлом году ее не стало… Теперь я совсем одна.
— Вон оно что… Ясно. – Мария поднялась и потянула за руку девушку. – Пойдем-ка со мной.
— Куда? – девчонка испуганно шарахнулась от Маши.
— Да не бойся! Ко мне. Я вот в этом подъезде живу. Одна живу, поэтому бояться тебе нечего. Ты же ледяная вся! Замерзла и есть, наверное, хочешь?
— Хочу…
— Больших разносолов у меня не водится, но тарелку борща найду. И чай с вареньем есть. Сгодится? Ну и ладненько!

Коробку, которая так и стояла на столе в гостиной, Маша засунула в шкаф сразу, как только зашла в квартиру. Не время теперь. Ишь, собралась! Видно, не все дела еще переделала на этом свете, чтобы на тот торопиться. Как там мама говорила: «Если в порядок не привела все, то в рай не пустят»? А где же тут порядок, когда дите сидит никому не нужное? Да еще и плачет? Нет уж. Торопиться теперь точно некуда.

Маленькая Машенька появилась на свет вовремя, порядком измотав свою маму, Светлану, и заставив бабушку Машу хорошенько понервничать.
— Родила?! Наконец-то! Да моя ж ты золотая! Счастье, Светланка, это и есть счастье…

Но, что такое настоящее счастье, Света поняла, когда шагнула на крыльцо роддома, крепко прижимая к себе сверток, перевязанный пышной розовой лентой.
— Поздравляем! – дружно грянуло вслед выпущенным в небо шарикам и Света вздрогнула, прижав к себе дочку.
Зина с семьей, Настя и Степан, которые приехали специально для того, чтобы встретить Свету из роддома. И, конечно, Мария Ильинична, которая улыбалась, окруженная всей своей немаленькой семьей.
— Что, доченька? Что ты застыла? Показывай нового нашего ребятёнка! Мне сестрички сказали, что деваха – красавица! Вся в меня! Врут?
— Нет!

Света улыбнулась так открыто, что Настя подтолкнула в бок мужа. Смотри — чисто мамонька. И улыбка та же! А говорят, что чужие дети родными не бывают!

Маленький сверток пошел по рукам и Света почувствовала, что ей не хватает воздуха. Не бывает так! Невозможно это! Еще несколько месяцев назад она была никому не нужна, а теперь у нее семья и какая! И ведь никто ни словом, ни взглядом не попрекнул ее ни разу. Не сказал, что чужая! Напротив, помогали как могли, врача нашли хорошего и с отчимом помирили. Вон он стоит, мнется. Букет принес и смотрит виновато. Ладно, что уж теперь. Сама тоже хороша. Головой думать надо было, а потом уж сердце слушать. Это теперь она ученая, а тогда… Хорошо, что не прошла она мимо той лавочки…

Теперь у нее выбор есть. Домой вернуться или пожить пока с мамой Машей. В любом случае она теперь не одна. И одинокой никогда больше не будет. Ни она, ни дочка… У нее теперь есть семья…

Что же это за люди?! Откуда в них столько тепла и света? Почему они такие?

Ответ стоял рядом с ней. Маленький, с частой сеточкой морщинок в уголках глаз и такими теплыми руками, что даже горластая Машенька притихла и засопела, чувствуя их силу.

— Рано мне еще белые тапки покупать. Ох, рано. Пока тебя не поднимем и разговора об этом не будет, да, Машутка? Тебя поднять, мамку твою выучить и ума ей дать. На мой век хватит! – Мария Ильинична поправила кружевной уголок и скомандовала. – Домой пора! Дел-то теперь, дел… И как управится? Мне бы с десяток годков скинуть и в самый раз было бы! Ну, да ничего! И так хороша!

© Copyright: Людмила Леонидовна Лаврова, 2023

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.