В Рождество мы оглядываемся вокруг и думаем: «В этот чудесный день могу ли я сделать чью-либо жизнь лучше хотя бы на миг?»
Замечательный Чарлз Буковски сказал: «Чтобы начать спасать мир, нужно спасать каждого человека по отдельности. Спасать всех – это романтизм или политика».
Вот это и есть главное рождественское послание: попробуйте перейти от теории к практике; перестаньте на мгновение думать об абстрактном благе и помогите тем, кому можете, материально, духовно, добрым словом. Или хотя бы просто улыбнитесь.
Одна новогодняя история сегодня всплыла в памяти. Было мне лет 10-11. Жили мы с мамой вдвоём. Небогато жили, но душа в душу. Она была мне не только любящей мамой, но и отличным другом.
Мы в то время обновкам безумно радовались, потому как нечасто они нам выпадали, и берегли мы их сильно, чтобы после нас ещё и младшие донашивали.
Накануне Нового года зашли мы с мамой в «Детский мир». И до ужаса мне там одно платье понравилось. Красное, вязанное, с яркой синей окантовкой снизу и на рукавах. Собирались мы туда за какой-то мелочью, то ли гирляндами, то ли дождиком (были раньше такие блестящие ниточки).
Я упёрлась и сильно стала маму просить платье примерить. И село это платье на мне как влитое, будто на меня шили. И фантазии сразу в моей голове стали возникать. Нравился мне один мальчик в классе, сильно нравился, и очень хотелось, чтобы на празднике в классе он меня в этом платье увидел.
Вот стою и чуть не плачу, и платье снимать не хочу. Тут мамочка моя это увидела и говорит: «Ну я зарплату скоро получу, давай возьмём». Ехала я домой счастливая до чёртиков.
Квартиру украсили. Ёлочку нарядили. А из еды в холодильнике только лёд и кусочек сливочного масла остался. С нетерпением ждали мамину зарплату.
Как вы помните, в советское время и 31 декабря люди работали, только их пораньше отпускали. Приходит мама с работы расстроенная: зарплату не дали, задержали. В глазах слёзы, в голосе обида. А главное, стыд, что меня без праздничного стола оставила.
К слову сказать, совершенно точно помню, что нисколько не расстроилась по этому поводу. Настроение было всё равно праздничное. Сидела перед телевизором, с удовольствием смотрела новогодние фильмы, которых именно в новогодние праздники было много, а в обычные дни телевидение разнообразным, как сейчас, не было. Да и каналов было всего два, по-моему.
Мама сварила картошку, сдобрила сливочным маслом, натёрла морковь, посыпала её сахаром. Больше в доме ничего не было. И на зиму консервировала она совсем немного, так как работала на двух работах, чтобы я ни в чём не нуждалась.
Сели мы с ней за стол, и мама расплакалась. Стала я её успокаивать и не заметила, как сама уже рыдала в три ручья. Не из-за отсутствия праздничных блюд, а почему-то очень сильно маму стало жалко, до удушья в горле.
В конце концов мы легли рядышком под одеялом на диване, прижались друг к другу и стали смотреть праздничный концерт.
И вот 12 пробило. Соседи по лестничной площадке стали выходить с бокалами шампанского на лестничную площадку и поздравлять друг друга. Орали и песни горланили. Только мы никуда не выходили.
Тут звонок в дверь, настойчивый, неоднократный. Мама пошла открывать, а там соседка, которая вечно ворчала на меня по разному поводу: то я очередь пропустила и подъезд не помыла, то топаю сильно и ей мешаю.
Вредная, короче, бабулька была, детвора из нашего двора её недолюбливала. Гоняла нас за крик и писк на улице. Умела приструнить и крикливых женщин, и разгулявшихся мужичков. Соседка, была уже вполне встретившая Новый год, я не слышала, о чём они говорили с мамой, но зато увидела напирающую на маму тушу грузной бабушки.
Она протиснулась в комнату, осмотрела наш стол с картошкой в центре и молча ретировалась назад. Помню, мама сильно покраснела.
Спустя минут 20 в дверь не звонили, а ногами пинали. Мы аж вздрогнули, естественно, мама мне выходить запретила и пошла сама узнать, кто это хулиганит за нашими дверями. Через минуту в комнату вкатилась баба Вера.
В руках она держала сумки с разными банками, коробочками, тарелочками, подмышкой торчала бутылка шампанского. Прикрикнув на маму, чтобы та не стояла как пень, а помогла, она стала доставать из сумок салаты, колбасу, банку солёных огурцов, половину отваренной курицы, конфеты и даже несколько мандаринов.
Мама опять заплакала, но уже не так как раньше. Баба Вера назвала её дурой, вытерла ей нос своим огромным рукавом, повернулась и ушла.
После Нового года баба Вера так и продолжала командовать во дворе и в подъезде. Никогда она не вспоминала про тот новогодний вечер.
Похоронили мы бабу Веру, когда моей дочери уже годик исполнился. Хоронили всем подъездом.
И оказалось, что все любили нашу «вредную соседку», что всем когда-то в чём-то она помогла…
Мотря. Украденная душа. Посвящается моей бабушке Варваре. * — Пресвятая заступница, Богородица, прости мне мои прегрешения… Сохрани и спаси моих внучек неразумных Анечку и Олечку и всех моих сродственников… И не оставь меня в трудную минуту…
Из бабушкиной комнаты через приоткрытую дверь не очень разборчиво доносились слова молитвы. Мы с сестрой, как истинные дети советского времени, в бога и чёрта не верили и потихоньку посмеивались над бабушкиной привычкой иногда доставать из чемодана, стоявшего под кроватью, небольшой образок Казанской Божьей Матери и тихонечко нашёптывать ей что-то.
Наконец молитва была закончена. Послышался звук выдвигаемого чемодана, видно, бабуля убирала иконку туда, где лежало «смертное»: церковные свечи, одежда и разные другие погребальные принадлежности.
Наконец она вышла из своей комнаты.
— Бабуль, ну вот зачем ты молишься? Ведь бога нет. Это учёные доказали. Помнишь, мы ж с тобой «Детскую энциклопедию» читали, там же рассказано, что человек от обезьяны произошёл. И картинки были первых обезъяно-человеков.
Бабушка вздохнула:
— Ну, кто знает, может, и от обезьяны. А ведь и это не без божьего промысла. Кто ж ту обезьяну создал, если не Господь? И кто палку ей в руку вложил?
Да и старые люди (так она называла предков), чай, не глупее нас с вами были. Молились. А молитва, она не просто слова, она так придумана, что прямо в уши к Богу идет.
— Ба-а-а-аб… ну нет никакого бога, есть космос, и планеты, и звезды.
Старушка хитро прищурилась:
— И ведьм нет с колдуньями? И чертей? И домовых?
Мы призадумались. Я обожала страшные рассказы из жизни про разную нечисть. И верила, что ведьмы, домовые и всякие лешие существуют. А младшая сестра — на то она и младшая — думала так же, как и я. Но сдаваться мне не хотелось.
— А ты встречала хоть одну настоящую ведьму или колдунью в жизни? Ну хоть самую малюсенькую?
Бабушка сняла очки:
— Не только встречала, рядом со мной жила одна такая. Мотрей её звали, Матрёной, то бишь. И такая мерзкая ведьма была, что и не приведи Господь.
Я аж подпрыгнула на диване:
— Ба, расскажи!
— Расскажи! — вторила мне Анька.
— Уроки выучили?
— Да, письменные сделали, а устные потом почитаем. Ну, бабу-у-уль…
— Ну, хорошо, слушайте.
С Матрёной мы были годками, жили в соседях, росли на одной улице. Она была поздним ребенком, её родители считались по нашим деревенским меркам старыми — за сорок им обоим было. Мать Мотри была сильно набожной женщиной. В церковь часто ходила, у икон молилась, ребёночка выпрашивала. Да не слышал Господь ее молитв. У ровесниц дети женихались уж вовсю, а у кое кого и внуки народились, а Лидия все пустая ходила.
А потом пропала она. Мужа выспрашивали, мол, куда дел бабу свою? Отмахивался мужик: отстаньте, ушла жена с богомольцами в Дивеево. Ребёнка вымаливать.
А спустя почти год Лидка вернулась. Худая, в черном вся. Рассказала, что шла с богомольцами много дней. Питалась тем что подадут, спала где приютят. Но добралась. И припала к святым иконам, молилась истово, просила Богородицу о беременности.
Пожалела ее игуменья Александра. Позвала на беседу, выслушала бедную женщину. И пригласила пожить с сестрами в монастыре какое-то время. Лидия с радостью согласилась и прожила несколько месяцев в обители, выполняя наравне с сёстрами всю самую тяжёлую работу и отстаивая все монастырские службы.
Спустя три месяца призвала матушка Александра женщину снова к себе и сказала: «Ступай, Лидия, домой. Будет у тебя дитя. Но береги его как зеницу ока, второго шанса у тебя не будет».
Вот так и вернулась она по весне домой. А летом заметили бабы, что округлилась их соседка, живот у нее появился. Ахнули: «Ребёнка Лидка ждет! Помогли намоленные Дивеевские святыни!»
Глубокой осенью родилась у Мазаевых дочка, окрестили Матрёной. Души в ней родители не чаяли. И Лидка расцвела, прямо помолодела. Пойдет гулять с дочкой, та уж ходить начинала, и вот хохочет, любуясь, как девочка по снегу первые шажочки делает.
Дохохоталась. Заболела Мотря глотошной. И не было от этой болезни тогда лекарства. Много детей умирало от этой напасти в селе. У нас в тот год в семье брат мой старший помер, Максимка. За два дня сгорел. — Бабушка замолчала и перекрестилась.
— Бабушка! Ну, дальше давай. Что там с этой Мотрей?
— А дальше совсем плохая девчонка стала, батюшка уж приходил, хотел необходимые таинства провести. А Лидка не дала. Она как с ума сошла. Выгнала попа. А сама оделась, муж лошадку запряг, и поехали они куда-то в ночь. Вроде как к знахарке в Красивое.
Через три дня вернулись, а Мотря вскоре выздоровела. Вроде всё хорошо закончилось, а только Лидка до самой смерти черное не снимала и в церкви её больше никто не видел ни разу.
Мы, ребятишки, бывало, играем на улице, и Мотря с нами. А Лида сидит на бревнышке и внимательно так за дочкой следит, как будто чего боится.
Вскоре померла она, а отец Мотри больше и не женился. Да и не молод он уже был. Как-то справлялся с дочкой сам.
Не любили мы с Матрёной играть. Если кто обидит ее, толкнет или скажет не по ее, набычится и смотрит исподлобья. И обязательно с обидчиком что -то плохое случится: кто лоб расшибет, кто в яму свалится, а с кем еще какая напасть приключится.
Я в школу пошла лет в 12, это уже после того было, как Николашку скинули. Четыре года отучилась, а потом папаня сказал: «Хватит. Читать-писать научилась и довольно. Ни к чему девке шибко грамотной быть. Вон твоя мать грамоты не знает и считать только на пальцах умеет. А ничего, и без этого жизнь прожила».
А Матрена так вообще в школу не ходила, в хозяйстве женская рука нужна была. Но как-то читать немного научилась и фамилию свою писать.
Годы нелегкие были, мы хоть и не бедно жили, но и незажиточно, четыре девки в семье да мама пятая. Нелегко папане приходилось. У него, правда, руки золотые, он по деревням срубы ставил для изб, на весь район эти срубы славились.
Мы родителям помогали как могли: табак выращивали на продажу, я шить с детства любила, пошла на курсы кройки и шитья и скоро полдеревни обшивалось у меня. Потеряла я вскоре Мотрю из виду. Помер ее отец, а сама она куда-то пропала. Дом заброшенный стоял. Окна досками забиты.
Говорили, в город на заработки она подалась. А мне дела до неё особого не было, подалась и подалась. Старшие сестры замуж повыходили, младшая вовсю невестилась, а я все никак пару себе найти не могла.
Сватались не раз ко мне, да не по ндраву мне женихи были. Мама ворчала: «Вековухой ты, Варька, останешься». А я ей отвечала: «Ну, значит судьба у меня такая. Буду с вами жить да старость вашу покоить».
Но не зря говорят, что судьба и за печкой найдет. Перед войной искала я мастера хорошего машинку свою ножную поправить, посоветовали в типографию сходить, мол, мастера там есть, заводские. Чего хошь починят.
Я и побежала в типографию. Нашла наладчика, уговорила христом-богом прийти «Зингер» мой старенький посмотреть Пришел он, поглядел, починил. А назавтра свататься пришел. Вот так я с вашим дедом и встретилась.
— Баб, ну про ведьму-то когда?
— Не перебивайте, все по порядку. Будет вам и про ведьму. Дала я согласие на свадьбу, понравился мне Максим. Серьёзный, рукастый. А уж краси-и-ивый! Расписались мы скоренько, и ушла я к нему жить.
Через полтора года мама ваша, Раечка, родилась. А в июне немец напал. Забрали моего Максимушку на фронт. А через два месяца, в августе, похоронка пришла. Такое горе было, что и не передать. Спасалась только работой да дочкой маленькой. Ради нее жила. Не дошёл до нас немец. Погнали его назад
А в сорок пятом замирились. Легче жить стало. И фронтовики потихоньку возвращались. А вслед за ними и Мотря в село вернулась, да не одна, а с девочкой маленькой, с дочкой. Молчком доски от окон отодрала и стала порядок наводить.
А дом ее как раз напротив нашего с Максимом стоял. Вот сижу я у окна, пинжак перелицовываю плюшевый и вижу, что шныряют к ней во двор какие-то люди. Да не в открытую, а с оглядкой.
А потом слух пошел, что темными делами соседка занимается Привороты делает, от детей нежелательных избавляет, роды тайно принимает. За одно лето на селе три девки от кровотечения умерли, сроду такого не бывало. Сторониться ее стали люди, десятой дорогой обходили встрече, а ей хоть бы что. Только днем стали реже к ней ходить, чаще по темному прокрадывались.
Девочка ее хорошенькой росла, беленькой. Дуней ее звали. Так Мотря ее вообще почти на улицу не выпускала. И в школу бы не отдала, да комиссия к ней приходила из РОНО и пригрозила, что если сама дочь в школу не приведет — заберут Дуню в интернат.
Нечего делать, отвела в первый класс, как раз и Раечка в школу пошла, попали девочки в один класс, и как прилипла Дунька к моей Раечке. Мать ваша девочкой скромной росла, доброй. Жалела всех. Вот и Дуню пожалела. Вроде подружились они. В школу вместе, из школы вместе.
Как-то по весне ушла Раечка к деду с бабкой, стук-стук — Дуня пришла. Забыла чего-то там в школе записать по урокам. Я ей говорю: «Ушла Рая, но должна вот-вот прийти. Ты через часок зайди».
А Дунечка: «Тёть Варь, можно я у вас посижу, Раю подожду. У вас так хорошо, светло, спокойно. Боженичка с иконами и лампадкой. А у нас вечно шторки задёрнуты, и икон нет. А мать вроде молится, а не пойму кому. И мне велит на печке сидеть и не подглядывать.
А на днях ей Зойка Зименкова петуха черного принесла по темному. Я не спала, видела: они во дворе ему голову отрубили. А потом долго в избу не шли. Все чего-то во дворе делали. И мама Зойке пузырек потом сунула в карман. А Зойка два десятка яиц нам оставила».
Я так и похолодела. Утром баба приходила, соседка Зойкина, новость принесла: Зойка в поле родила преждевременно, а ребеночка в овражке притопила в болотце. И дальше полоть свеклу стала. А тут агроном поля на лошади объезжал, да и приспичило ему сильно. Он в овражек-то и спустился. Присел у болотца, а из трясины ручка детская торчит. У него со страху мигом все вылетело.
Выскочил наверх, а недалеко Зойка одна, вроде как полет. Ну он в район и с милиционером назад. Подхватили девку, и на следствие. Она и призналась, что вытравила ребёнка и в болоте утопила. Но кто ей зелье дал — не призналась.
Онемела я, сижу, иголкой работаю. Не знаю что и говорить. Вдруг дверь хлопнула — Мотря заходит. На нас с Дуней сердито смотрит.
Девочка аж побелела вся, испугалась. Тоже молчит. Я в руки себя взяла и сказала:
— Здравствуй, соседка. Проходи, присаживайся. Пока Дуня Раечку ждёт, я ей показываю, как сметывать пинжак надо. Вырастет — пригодится ей.
— Некогда мне рассиживаться, дел по горло. Домой, Дунька, быстро. Нечего тетке Варе надоедать.
Девочка мышкой в сени шмыгнула, а Матрена медлит.
—Ты, может, чего пошить у меня хочешь, Мотря?
— Нет, Варятка, всё у меня есть. Девка моя тебе тут не мешала?
— Да что ты, попросила разрешения за работой моей посмотреть.
— Ну-ну, — усмехнулась Мотря. — Косорукая она, учить ее — только время тратить. — И вышла.
У меня аж руки отнялись после этого разговора. Страх обуял, испугалась я за Раечку, кабы чего эта ведьма ей не сделала
Этим же днем померла у нас одна одинокая старуха на улице. Мы её всем миром обмыли, обрядили, а в ночь читать по ней пошли.
Лежит бабушка в гробу, монашка Псалтырь читает, а мы ей помогаем, подпеваем, когда надо.
На улице темнотища, новолуние. По нужде по одной боязно выходить было. Вот мы всей толпой и пошли. Не успели в огороде пописать присесть, как раздался жуткий хохот. На холмике земляного погреба стояла черная страшная собака и, оскалив зубы, хохотала. Темно кругом, только чудовище хорошо было видно. Оно как синим пламенем о было окружено.
Кто-то завизжал от страха. Я осенила себя крестным знамением. Мороз прошел по коже. Тут раздалось пение псалма. Старенькая монашка дрожащим голосом выводила: «Бог богов Господь глаголя…»
Все дружно подхватили псалом: «…и призва землю от востока на запад…» Голоса наши звучали всё увереннее, и чудовищу это не понравилось. Собаку вырвало кровью и собственными кишками. Затем она вновь проглотила эту мерзость, завыла и растворилась в воздухе. Продолжая петь псалмы и беспрестанно крестясь, мы вошли в домишко покойницы и закрылись на все запоры. И только тогда заговорили между собой.
— Да что ж за бесовщина-то такая! Я на войне такого страха ни разу не испытывала! — Шурка Иваниха первая начала. Она на фронте санитаркой была. Чего только не видала.
— И-их, девка, то война, там люди, а это нечисть поганая, ведьма нас стращает. — Монашка перекрестила рот.
— Мотря это, некому больше. Давно я про нее знаю, что душу ей ведьма подменила из Красивого, к которой родители ее повезли ребенком умирающим. Да и кто знает, какого беса ей подселила та колдунья проклятая. Может, и не Мотря это вовсе, а только образ ее.
Бабы загалдели, вспоминая необъяснимые происшествия в деревне.
У одной корова пала на утро, после того, как женщина повздорила с Мотрей у колодца, у кого сад в одночасье погиб, когда Мотря на яблочки позавидовала вслух. Мотря, Мотря, Мотря… Я слушала и ужасалась: ну как я днем что не так Мотре сказала, и сделает она гадость моей Рае.
Наконец, вспомнили, зачем мы в этом доме и снова зазвучала речитативом молитва. До утра все спокойно было. Отчитали как положено и по домам разошлись.
* * *
Я дочку в школу отправила, подремала и за шитьё села. А мысли все вокруг ночного происшествия крутились.
Раечка из школы вернулась. Говорит: «Мама, за мной собака по дороге увязалась. Страшная такая, чёрная. До порога за мной шла, а потом пропала куда то».
Ну, тут уж я не выдержала. Бросила шить, велела Рае из дома не выходить. Порог святой водой окропила и к Матрене пошла. Без стука дверь отворила. Дуня за столом в передней книжки разложила. На меня удивленно голову подняла. А Мотри не видать.
— Мать где? — спрашиваю у Дуни.
Девочка только на дверь головой кивнула.
— В горнице, — чуть слышно произнесла.
— Туда нельзя, маманя ругается.
Я дверь отворила резко, а Мотря на коленях на полу сидит перед раскрытой книгой и заунывно читает что-то, не разобрать. А перед ней полукругом свечи черных горят. Меня увидела, вскочила.
— Тебя кто звал? — шипит.
— Чего тебе надо?
Только мне всё равно было, пропал у меня страх.
— А я незваная явилась тебе, чертово отродье, сказать. Если ты моей Рае подлость какую сделаешь — убью. Так и знай!
Хотела Мотря что-то ответить, да осеклась. В лицо мне посмотрела, и вижу, что испугала ее моя решительность. Свечки затушила, книгу закрыла и ласково так говорит:
— Да что ты, Варятка. Разве ж я могу что-то дочке твоей сделать? Она ведь Дуне моей единственная подруга. Ты иди домой и не беспокойся. Надумала невесть что.
А сама меня к двери теснит. Дуня испуганными глазёнками на нас смотрит. Пикнуть боится.
Развернулась я и пошла, а двери уличной. А на пороге остановилась и снова сказала:
— Смотри! Я тебя предупредила!
Вышла и дверью хлопнула.
Больше Мотря нас не беспокоила. Да и Дуня как-то враз с Раечкой раздружилась. Да и слава богу. Чем дальше от нас — тем лучше.
Прошло еще несколько лет.
Рая в последнем классе уже училась. Выросла она, похорошела. Высокая, статная, волосы чергые, волнистые. Брови вразлет. Копия моего Максимушки погибшего.
Дуня у Мотри тоже видная девка стала. Уж не знаю, от кого Матрена прижила, но хороша Дуня была. Хоть и полная противоположность моей дочки. Сама беленькая, маленькая, а глазки яркие, губки алые. А уж пела как! В школьном хоре солисткой была. А как военные песни петь начнет в клубе, весь зал рыдает. Так хорошо и проникновенно у нее выходило.
И надо же было такому случиться, понравился им обеим один парнишка с нашей улицы. Чуток постарше. Ремесленное уже закончил. Красавец, конечно, по тадышним меркам. Высокий, синеглазый, чуб кудрявится пшеничный. Поди, и сейчас девки бы по такому обмирали. Только выбрал Мишка мою Раечку. Провожал из клуба до дому, стояли подолгу около двора, беседовали.
Я, конечно, ликбез с дочкой провела. А Рая мне:
— Мама, ну что ты! Мишка, он такой деликатный, такой воспитанный! Мы с ним полгода встречаемся и ни разу даже не целовались.
Ну и сама вижу, парень уважительный
А Дунька-то страдала. Заплаканной ходила, учиться хуже стала.
Как-то иду из сельпо с покупками, а Мотря меня возле дома поджидает.
— Здравствуй, Варвара, — говорит.
— Дело у меня к тебе.
Поняла я сразу, о чем разговор будет, но отвечаю:
— Никак пошить чего хочешь себе, Мотря?
— Ты дурочкой не прикидывайся. Знаешь, зачем я пришла. Пусть твоя Райка от Мишки отстанет. Больно уж он моей Дуне люб. Не спит, не ест девка. Высохла вся от любви.
Я брови сдвинула, да и отвечаю:
— Я дочке приказать не могу. Да и парень сам ей проходу не даёт. И напомнить тебе хочу: тронешь Райку — загрызу, так и знай!
Ушла Мотря. И все осталось по-прежнему, только ненадолго. На Рождество молодежь колядовать пошла. Рая с Мишкой ушла, а вернулась одна в слезах. Гуляли парни с девками в доме одном, ребята, конечно, выпивали немного.
Дуня Мишке стаканчик вина самолично поднесла и пирожок закусить. И парень сразу к ней прилип. Весь вечер Рая в углу просидела расстроенная. А уж когда Мишка на нее не взглянув, Дуньку провожать пошел, не стерпела. Догнала парочку, отвесила пощечины и ухажёру бывшему, и Дуньке-разлучнице.
Всю ночь ревела Райка. А я ее утешала, говорила про то, что молодая она, другого найдет, лучше, надежнее. Только к утру забылась сном дочка. А проснулась другая: серьезная, взрослая. Говорит: «Умер для меня Мишка. Знать о нем ничего не хочу».
А меня мысли одолевают: ведь неспроста парень в одну минуту переменился. Видать, приворот Мотря сделала на вино, а Дуня Мишке и поднесла стакашок.
Май настал. Экзамены на носу в школе, Рая зубрит с утра до ночи. А тут Мишка опять объявился. Стал дочку караулить. Избегала она его, не желала разговаривать. Так он меня подстерег.
Я сама разговор начала:
— Чего ходишь, покоя девке не даешь? В селе говорят, вы с Дунькой Мазаевой расписаться хотите, как она аттестат получит. Так чего ж ты от Раи хочешь? Чего караулишь её?
Мишка вздохнул и сказал потерянно:
— Да сам я не знаю, тетка Варя что со мной. Вроде Дуню я люблю. И к свадьбе дело идет. Да только провожу ее до дома, а ноги сами к вашей калитке несут. И стою как дурак, по три часа, в окна ваши гляжу…
— Вот что Мишка, не тревожь дочку. Она аттестат получит-и в город уедет, на учителку надумала документы подавать. Там, бог даст, и жениха найдет. Увижу тебя возле нашей калитки еще раз —кобеля спущу! Без штанов домой уйдешь.
Повесил парень голову:
— Понял я все, тетка Варя, не приду больше
Сдают выпускники экзамен за экзаменом, а я с утра до ночи за машинкой: девкам платья выпускные шью. Это сейчас все в шелках да кримпленах, а тогда ситчику рады были. Всем на один манер шила: рукав-фонарик, юбка-колокол. Пока шью — всё в окно вижу. И что Дунька стала одна часто ходить, без жениха, и что заплаканная опять.
Грешна, радовалась, что приворот Мотрин сходить на нет стал. Ничего хорошего от приворота не. бывает в жизни. Редко когда с привороженными хорошо живут. Есть, правда, в нашем селе пара стариков. Полвека вместе прожили дружно. Детей хороших вырастили
Так дед всегда рассказывал, что жену свою по молодости приворожил у бабки одной. Но так старался любимой понравиться в первый год жизни, так жалел и баловал, что полюбила супруга его по-настоящему.
Вот как-то сижу, сметываю платье, а дверь — стук! Мотря заходит. С отрезом ситчика в руках. И медовенько так говорит:
— Я по делу к тебе, Варятка. Сшей Дунечке моей платье к свадьбе.
И ситец на стол кладет. А хороший такой ситчик. Светлый, в мелкий цветочек, и много, большой кусок. Я шитво отложила. Щупаю, любуюсь на ткань.
— Сошью, постараюсь. Ох, и хороша Дуня твоя будет в свадебном платье!
— Уж ты постарайся, чтоб краше всех была моя Дунюшка. А то Мишка-паршивец стал нос воротить. И на свиданки выпимши приходить. Дуня сильно огорчается.
Я молчу, а сказать хочется: «И на кой же тебе зять то нужен привороженный?»
Договорились мы о цене, я велела Дуню назавтра прислать, чтобы мерки снять. А Мотря все сидит. Понять не могу, чего домой не идет.
И вдруг дверь в сенцах хлопнула. Мотря встрепенулась:
— Дочка со школы?
— Должна она по времени.
Глядим обе на дверь — Дуня заходит.
— Мама, а я тебя ищу, ключ я задевала куда-то от избы. И, тетка Варя, гляди, я трёшню на пороге нашла. Не ты обронила?
Мотря аж с лица сменилась: вскочила с табурета, деньги у дочери выхватила и простонала:
— Зачем же ты их подняла — то…
Схватила ничего непонимающую Дуньку за руку и домой потащила, не переставая причитать. И про отрез ситца забыла.
Тут следом и Рая заходит.
— Мам, что это с Мазаевыми? Едва не сшибли меня. А тетка Мотря чуть не в голос рыдает. Беда, что ль, какая у них?
— Да, Рая, — медленно произнесла я.
— Похоже, большая беда. А ты чего-задержалась-то?
— Да живот прихватило. Пронесло меня. Час целый в уборной сидела школьной, вот и поздно.
Я дочке сушеную черемуху заварила, попить дала. И шить далее стала. А в голове все мысль крутится: «Ведь это Мотря Райке моей подклад сделала. На смерть или на болезнь. Ангел-хранитель дочку спас…»
* * *
— Ба, ну как же ангел? Ведь у Раи, то есть у мамы, понос приключился. Ангел чего, другое не мог придумать? — хихикнула я.
— И-и-их, детка. У Бога много путей всяких, нашему уму непостижимых. Значит, так надо было, что б у Райки понос приключился! Слушайте дальше.
* * *
С того дня Дуню на улице больше никто не видел. Обезножела она, обе ноги враз отнялись.
Не получила она со своими одноклассниками аттестата. И свадьба окончательно расстроилась. Как слегла девка, так Мишка больше к ней ни разу и не заглянул. А к осени и вовсе завербовался, на север работать уехал.
Рая документы в пединститут подала на учительницу, сдала экзамены и поступила. Осталась я одна. С транспортом плохо тогда было. То ходят автобусы, то нет — асфальта же нет. То грязюка, то снегом колею замело. До Нового года дочка не приезжала. Я поросенка завела, думала, заколю на Рождество, Раечке с собой сальца дам да картошки. Стипендия маленькая у нее была, только-только на еду хватало.
А к Дуне всё доктора ездили, Мотря и сама её возила и в район, и в область. Ничем врачи помочь не могли. Не ходит девка без причины, и все.
Ситец я тот Матрене отнесла. Не хотела, чтоб отрез у меня дома лежал. Мало ли чего она там сделала на него.
Зашла в избу — Дуня на постели лежит, а матери нет. Я отрез на стол положила, говорю, мол, матери скажи, что я ткань вернула. А Дуня расплакалась.
— Тетечка Варечка, да за что ж мне это?
Ох и жалко мне её стало. Ведь не виновата она, что мать ее ведьма проклятая.
Говорю:
—Молись, Дуня, Богородице молись. Она милостивая.
Дуня из-под подушки маленькую иконку достает:
— Молюсь я, тетечка. И мама даже не ругается, только в свою комнату уходит.
* * *
Быстро четыре года пролетели. Выучилась Рая, на последнем курсе с парнем хорошим познакомилась, с отцом вашим. Он тоже в том институте учился. Решили по окончанию пожениться и вместе по распределению ехать. Свадьбу не играли, расписались и отбыли в то место, куда их направили.
Через год ты, Оля, родилась. А еще через два отцу вашему в районе работу предложили. Они с Раей и переехали. Сначала в казенной квартире жили, а потом им место под дом выделили и построиться помогли. И стали меня дети к себе звать.
Рая мне пишет: «Мама, дом продавай и к нам переезжай. Дом большой, будет у тебя своя комнатка. И Олечке пригляд нужен, не хотим ее в сад водить». Подумала я и решила дом продать. Пенсия у меня маленькая была. Документы, подтверждающие, что я в войну работала, сгорели при пожаре.
Перееду, буду внучку нянчить, а шить везде можно. Была бы машинка. Да и всё легче будет жить и мне, и Раечке.
Купцы на мой домок быстро нашлись, я цену невысокую назначила. Отдали они задаток, сговорились мы, что через три дня я освобожу дом и тогда рассчитаемся окончательно.
Зять пообещал в выходные приехать на машине и меня со всем добром забрать. Стала я собираться, вещи кое-какие соседям раздавать. Немного совсем ненужного было, да время такое, что любая тряпица могла в хозяйстве пригодиться.
Иду от одной соседки домой, а Мотря из окно на меня смотрит. Взгляд такой недобрый, аж мороз по коже. Скорей в избу зашла и дверь заперла. И легла сразу, устала я за день за сборами. Сколько спала — не знаю. Только как застучит кто-то как в дверь. Да шибко так. Я на будильник гляжу: первый час ночи. Это кому ж я в такое время понадобилась?
Выхожу в сенцы с лампой, спрашиваю: «Кто?» Молчок. Страшно мне стало, бегом забежала в дом, да бутылку со святой водой схватила. Снова стук. Я опять: «Да кто тут?»
А из-за двери Мотря: «Я это, Варятка. Открой». Я не открываю, спрашиваю: «Ты чего пришла? Полночь на дворе. Сплю я, домой ступай».
А Мотря: «Я слыхала, ты уезжаешь, дом продаёшь. Вещи вон раздаёшь. Дай и нам чего-нибудь, а то обносились мы с Дуней». Я не открываю: «По светлому приходи. Может, подберу чего вам». А Мотря уж почти воет за дверью: отвори да отвори.
Я замолчала, святой водой с молитвой и порог, и сенцы, и всю избу обрызгала. Да еще солью четверговой окна да дверь обсыпала. Заперлась покрепче и легла. А саму трясет.
Ой, чего Мотря вытворять начала! В окна и двери стучат, рожи страшные в окно лезут. Я покрепче дверь заперла, занавески задернула, икону Казанской Божьей Матери взяла, легла и на грудь её положила. И всю ночь молитвы читала, какие знала. Еле рассвета дождалась.
Когда солнце встало, осмелилась я в окно выглянуть. Нет никого. Решила я сегодня же уехать к дочери. Еще одну такую ночь я бы не вынесла. Собрала самое необходимое в чемодан. Иконку-спасительницу сверху положила. А остальные носильные вещи и свои, и Раины в огороде сожгла. Жалко было, но лучше уж так. Кто знает, зачем они Мотре понадобились.
Потом пошла к соседям. У них мотоцикл был. Попросила да станции отвезти. Я б и пешком дошла, если бы не машина швейная. Сосед согласился, я ему денежек чуток сунула.
По дороге заехали к сестре двоюродной моей, Катюшке, наказала ей деньги с покупателей оставшиеся получить и мне выслать на дочерин адрес. И уехала я, как убежала. А так и было, убежала без оглядки.
Время шло, я у вас обжилась. Вскоре Анечка родилась. Я людям шила, вас нянчила. Забывать стала и про Мотрю, и про Дуню ее. Деньги мне Катюшка переслала. Иногда писали мы о своей жизни друг другу, но не часто. У каждой свои заботы были.
А в прошлом году пришло от Катерины письмо. Писала она, что крест на родительской могиле подгнил и завалился, поправить надо. Да и соскучилась она по мне, лет восемь уже не виделись.
Собралась я и поехала. И правда, на погост надо сходить, да и Катюшка то старее меня годов на десять. Сейчас не свидимся, можем больше и не придется.
Сидим с сестрой за столом, чай с конфетами подушечками пьем. И наговориться не можем. Ведь столько лет не виделись!
Тут я случайно в окно взглянула и обомлела: идет по улице Дуня Мазаева. Пополневшая, подурневшая, но Дуня, точно. Катерина мой взгляд перехватила и говорит:
— Дивишься? Вся улица удивилась, когда Дуня на ноги встала.
— Да как же это случилось? Неужто доктора помогли?
— Какие доктора, Варятка. Сама знаешь, не придумали доктора от её болезни лекарства
— А как же тогда?
Катя укоризненно на меня посмотрела.
— Неужто трудно догадаться? Померла Мотря, тут и Дуня встала.
У меня как гора с плеч свалилась. Всё же встречи с Матреной я немного страшилась.
— Когда же померла-то?
— Да запрошлым летом. После того, как ты уехала, Мотря с ума сошла. Ко мне прибежала, кричит: «Где, где Варька, сестра твоя?» А я ей: «А тебе зачем?» — «Не попрощалась я с ней, доброго пути не сказала».
Ну а ты мой характер знаешь, я ее быстро наладила: «Уехала Варька и адреса не оставила. А коли и оставила, так я тебе его все равно не дам. Поганая ты баба, Мотря. Пошла вон с моего порога!» И замахнулась на неё.
И она как сдулась, сгорбилась и ушла. И с той поры сама чахнуть начала. Слегла. Наняли Мазаевым хожалку, а как быть? Ведь и мать, и дочь лежачие. Мотря недолго пролежала, грызла ее злоба изнутри. Ох и выла она перед смертью. На улице слыхать было. Никак помереть не могла. Все кричала: «Возьмите! Возьмите!»
На третий день угомонилась. Отмаялась. Померла. Никто ведьму не отпевал. И похоронили её на старом кладбище без креста.
Пошли после похорон мы с Кланей Кондрашкиной к Дуне. Договориться хотели, кто за ней ходить будет. Глядь, а Дуня в окно на нас смотрит. Встала!
И с того дня стала потихонечку она ходить. А со временем всё лучше и лучше. Работать устроилась, санитарочкой в больницу. И в церкви прибирает все, отец Кирилл ее благословил.
Слушала я Катюшку и думала: «Видать, со смертью Мотри и проклятие её сошло на нет. И не надо мне теперь за Раечку опасаться. А Дунечка — светлая девочка. Безвинно пострадала! Не отвечает она за мать».
Три дня прогостила я в родном селе. Все дела переделала, всех сродственеиков обошла.
Катюшка мне гостинцев целую сумку собрала. И для Раи, и для внучек, и для зятя. Обнялись мы на прощание, и пошла я на остановку. Иду по улице, вдруг слышу за спиной:
— Тетечка Варя, подожди!
Дуня меня догоняет, запыхалась вся.
— Можно я тебя до остановки провожу? — Смотрит с мольбой.
— Ну а чего же нельзя? Идем… — И пошли мы с ней.
Подходить к остановке стали, Дуня и говорит:
— Тётёчка Варечка, ты прости меня. Ведь это я во всем виновата. Влюбилась в Мишку как дура, а мама меня пожалела. Только видишь, чем ее жалость обернулась. Ты и за неё меня прости, плохая или хорошая — она мать моя. — Дуня помолчала и добавила: — Уеду я, тетечка. В Муром уеду. Там монашенки живут, попрошусь к ним, Богу молиться. А не примут, так другой храм найду. Буду Господа за маму просить, что б простил её, если надо, то всю свою жизнь молиться буду. Прощай, тетечка Варечка!
Дуня неловко ткнулась мне в лицо, вроде как поцеловала.
Я перекрестила ее:
— Прощай и ты, Дунюшка. Господь тебе навстречу.
Больше я Евдокию никогда не видела. Вот вам история и про космос, и про звёзды, и про Бога, и про ведьму поганую.
— Бабуль, вот ты поклянись, что это всё правда было! — Младшая Анечка никак не хотела верить в взаправдашнюю ведьму.
— Да разве ж такое выдумаешь? — удивилась бабушка.
— Истинный крест! — Она размашисто перекрестилась поднялась, охая, и ушла на кухню. Минут через десять оттуда вкусно запахло блинами.
Сестра сползла с дивана и побежала к бабуле блины клянчить. А я сидела и думала о бабушке молодой, о маме Рае, о Дуне и о Мотре. Особенно о Мотре.
Бабушка позвала есть блины, крикнула ей: «Щаа, иду!», а сама зачем-то неумело перекрестилась, подняв глаза к потолку. И казалось мне, что где-то там, среди звезд, сидит седой усталый дедушка на облаке и записывает в толстую книгу все наши земные дела…
После новогодних праздников в детский сад пришел новенький мальчик – четырехлетний застенчивый белокурый Прохор. Стало модно называть детей старыми, незаслуженно забытыми, русскими именами. Появилось несчетное количество Никит и Данил, Артемов, Саввушек и Романов.
Родители Прохора не думали отдавать дань моде. Их история настолько необычна и удивительна, что узнав о ней, начинаешь верить в чудеса, в безграничную любовь и милосердие Божие.
Маленький Проша, в трогательных очочках, старательно, высунув розовый язычок, рисует на золотистой бумаге ангела – подарок маме на Рождество, и мурлычет себе под нос детскую песенку.
Проша верит в чудеса, и не только в Новый год или под Рождество, он, как и все дети верит в них постоянно, и ждет. Он даже не догадывается пока, что сам он и есть – настоящее Божие чудо…
Володя и Лена познакомились еще в институте. Два года просто дружили, а потом полюбили друг-друга. Закончили институт и поженились. Как они были счастливы тогда! Сколько мечтали, сколько планов строили! Володя не пошел работать по специальности – занялся бизнесом. В начале 90-х многие молодые специалисты выбирали для себя манящий, неизведанный, тернистый путь российского бизнесмена. Лена осталась на кафедре в институте.
Когда дела молодой семьи пошли в гору, появился достаток – Володя и Лена все чаще заговаривали о детях. Сначала планировали, выбирали время, потом перестали выбирать, просто отчаянно хотели, затем старались изо всех сил – безрезультатно. В таких ситуациях обычно первым обследуют мужчину.
Лена боялась даже заикнуться мужу о медицинских исследованиях. И напрасно, — когда Владимир понял, что их старания проходят впустую – сам пошел в медицинский центр. Он оказался совершенно здоровым, с прекрасной репродуктивной функцией. Настал черед Лены.
Лена не знала молитв. Выросла в советской атеистической семье: красавица, спортсменка, комсомолка. Шла в больницу и только твердила про себя: «Пусть все будет хорошо, пусть все будет нормально»! Не помогло. Ее будто громом поразило, когда она услышала приговор:бесплодие. Причем из всех возможных вариантов у Лены был самый страшный – стопроцентное бесплодие с врожденной патологией. Ей не хотелось жить.
Это известие Володя перенес стоически. Как мог утешал Лену, трогательно заботился о ней, возил по известным специалистам. Все доктора говорили одно и то же – шансов забеременеть и родить ребенка нет никаких.
Лена начала ходить по знахаркам. Пила отвары, набросала на пол в квартире сушеной травы и ходила по ней босиком. Зашивала в подушку какие-то амулеты, посыпала супружеское ложе «чудодейственным» порошком – все зря. Володя пытался образумить жену, отвлечь ее от навязчивой идеи, возил на курорты, в Париж, в Милан. — Не помогало.
Однажды подруга рассказала Лене о какой-то женщине, ясновидящей — не ясновидящей, колдунье — не колдунье, что по глазам может судьбу рассказать и научить как отвести беду. Была она когда-то женой сельского священника, рано овдовела, по мужу все слезы выплакала и тут у нее открылся дивный дар, вроде как у знаменитой Ванги. Лена с мужем тотчас отправились к ней.
Ехали они долго, почти сутки. Чем ближе подъезжали к заветному месту, тем больше Лена верила в то, что ей помогут, что теперь-то все получится, у нее будет долгожданный малыш. Выехали из дома засветло, а до места добрались поздним вечером, еще хорошо, что летом светло, а то ни за что не нашли бы дорогу. Ни нескончаемой очереди к прорицательнице, ни солидных ее помощников и помощниц, деловито прикрикивающих на страждущих, молодые люди не увидели.
Глухая деревушка, небольшой, еще крепкий дом, куры во дворе, серый кот на крыльце. Да и матушка оказалась совсем еще не старая, крепкая, приветливая женщина. Усадила гостей, напоила липовым чаем, о беде слушала внимательно, молча.
Лене сказала только: «Знаешь, голубка, как в народе говорят – призри сироту и спасешься. Ты подумай об этом крепко, может тогда и тебе милость от Господа будет».
Спать их положила на сеновале, утром собрала свежих яичек и медку в дорогу, а когда Володя заикнулся об оплате – так грозно на него цикнула, что даже он оробел. С тем и уехали.
Лена была разочарована, зато Володя воспрял духом. После долгих разговоров, молодая семья решилась на усыновление. Лена поставила условие – ездить по детским домам не будет, в первом же доме, какой малыш к ней пойдет – того и усыновят. Володя навел справки,приехали в детский дом… Никогда в жизни еще Лена так не волновалась! Володя многозначительно молчал. Все решила шустрая черноглазая девочка — пятилетняя Катя. «За мной мама приехала», — громко сказала она, и взяла Лену за руку…
Лена перестала ждать чуда, она увлеченно готовилась к приезду дочки, а Володя оформлял документы, когда их пригласили поехать в Дивеево, поклониться святым мощам батюшки Серафима.
Володя хотел отказаться – много хлопот с усыновлением, работа, но Лена настояла. Она запомнила слова деревенской «Ванги» о сироте и о Божьей милости, и еще ей хотелось искупаться в святом источнике, том самом, в котором купалась последняя русская императрица, прося у Бога сына. Они поехали.
День был не праздничный, а народу в монастыре все равно собралось много. Отстояв длинную очередь к святым мощам, Лена растерялась. Что ей делать, как подойти, — не знала. Пожилая монахиня, стоявшая у раки поманила ее и сказала: «Сделай поклон, потом подходи приложиться. Не знаю о чем ты просишь, но если веруешь – батюшка Серафим поможет»!
В голове не было ни одной мысли, Лена все сделала, как положено, а когда выходила из храма вспомнила, что от растерянности и страха так ни о чем и не попросила. Она села на ступеньках храма и заплакала. Солнце заходило, освещая дивным розовым светом монастырский цветник. Ярко, до боли в глазах, горели кресты на куполах Троицкого собора.
«Господи, — вдруг сказало Ленино сердце, — дай мне сил стать хорошей матерью. Преподобный батюшка Серафим, помолись обо мне Богу»! Лена посмотрела на мужа и вдруг само собой всплыло, будто ниоткуда: «Пресвятая Богородица, спаси нас»!…
Лена не понимала, что с ней творится. Ее вдруг охватило какое-то непонятное чувство вселенской любви. С души будто свалился тяжеленный груз и стало легко. Слезы лились потоком, и она никак не могла их унять… Потом они ездили к святому источнику, Володя набрал пятилитровые бутыли воды, Лена искупалась.
Когда она входила в длинной, до пят, нежной хлопковой рубахе в холодгую воду, ее сердце ликовало. Радость, радость, радость – стучало в висках. Откуда это – не могла понять Лена, да и не пыталась…
Ночью опять молились в храме. — И слова нашлись, и молитва сложилась. Лена смотрела на раку со святыми мощами батюшки Серафима и думала, как это за один только день он вдруг стал для нее будто родным?!… Утром они уехали. Через месяц Володя и Лена забрали Катю и стали жить настоящей семьей. Живая, умненькая девочка, которая сама выбрала себе маму, действительно стала для них родной. И случилось чудо — Лена поняла, что беременна, и знала точно – у нее будет сын. Только через пять месяцев она пошла в женскую консультацию.
Врач, слушая сердцебиение ребеночка, отказывалась в это верить. Последние месяцы беременности с Леной носились, как с писаной торбой, поражались, ахали, наблюдали. «Стопроцентное бесплодие» росло и шевелилось у нее под сердцем. В январе у Лены и Володи родился здоровый сын и через неделю, как и положено, счастливые родители принесли мальчика домой. Лена переживала – как примет малыша Катя, боялась и за себя — хватит ли любви на двоих?! Хватило, и даже прибавилось. Имя сыну не придумывали. Лена всегда знала – родился Прохор. Почему? — Так звали мальчика, который стал потом преподобным батюшкой Серафимом, всероссийским и всеправославным печальником, святыми молитвами которого случилось с Леной обыкновенное чудо…
