Люблю слушать о батюшкиных старичках – прихожанах. Он всегда с такой любовью о них рассказывает… Бабушка Ефросинья… Ей, наверное, уже за восемьдесят. Позвонили как-то отцу Анатолию её родственники. «Помирает, – говорят, – вас зовёт».
«Приезжаю, исповедую, причащаю, – рассказывает батюшка. – Пытаюсь с ней поговорить, поддержать. А она слабенькая такая, жёлтая вся. Еле дышит. Тут же и врач пришёл. Сказал – готовиться, так как жить ей осталось максимум неделю, и то, если очень повезёт».
Ушёл отец Анатолий от бабушки Фроси. «На глазах слёзы, – вспоминает, – а в душе благодать, что человек причаститься успел. В храме всем сказал, что она скоро нас покинет. Прихожане мои, кто смог, зашли с ней попрощаться».
Неделя прошла, другая, глядь, а «умирающая» в храм пожаловала. Люди на неё, как на привидение смотрят, а она, как ни в чём не бывало, давай к иконам прикладываться, всем кланяться и на подсвечниках красоту наводить.
Отец Анатолий к бабушке Ефросинье направляется, думает, как бы потактичней спросить, как так получилось, что она не… не в Царствии Небесном, одесную Христа.
А она уже сама ему навстречу спешит, клюкой перебирает. «Батюшка, – говорит, – батюшка, вы меня тогда причастили, и я поправляться стала.
Сейчас совсем как новенькая. Доктора вон вчера напугала. Он меня на улице встретил и аж руками замахал, сердешный: «Вы что! Вы как! Вы ж по всем законам медицины помереть уже должны!».
«Ну, простите, – отвечаю, – что подвела медицину. Я старалась. Даже причастилась напоследок».
А через какое-то время всем стало ясно, почему Господь с ней чудо такое сотворил. Забеременела её незамужняя внучка Катя, которой было далеко за сорок лет.
Кавалер как узнал, так и растворился на украинских просторах. Родня тоже желания помочь особо не изъявила.
И собралась Катя аборт делать: «Мужа нет, кавалер слинял, работу еле нашла, что теперь, бросать? А чем я ребёнка кормить буду? Да и не девочка уже я… стыдно в таком возрасте рожать, голова вон вся седая».
«Безобразить ей, седой, было не стыдно, а рожать , значится, стыдно!», – застучала по полу клюкой всегда кроткая и смирённая бабушка Ефросинья.
Чем немало удивила и внучку, и родню. «Я буду с ребятёнком нянчиться! Усе!» И для убедительности так шарахнула палкой об пол, что с потолка штукатурка посыпалась.
И кот по кличке Лишай (потому что подобрали его котёнком больного и всего плешивого), который по своим кошачьим меркам был едва ли не в два раза старше бабки Фроси и считался недвижимым инвалидом, такого дёру дал, что его двое суток найти не могли…
Ребенку сейчас года два. В «бабе» своей души не чает, как и она в нём. В храм к отцу Анатолию его водит, пироги ему печёт, песни поёт, в игры какие-то «старинные» играет. И рядом с ним сама молодеет. «Ради него меня Боженька и оставил», – говорит она.
Мать, великовозрастная внучка Катя, даже ревнует. Ведь сама сынишку любит без памяти. Но понимает, что только благодаря бабушке Фросе Данилка и родился.
И только благодаря ей они его и поднимают. И растёт чудесный мальчишка этот на радость всем. А бабушка Ефросинья верит, что пока она им нужна, Господь её не заберёт. И сил ей даст столько, сколько нужно.
И растет чудесный мальчишка этот на радость всем. А бабушка Ефросинья верила, что, пока она им нужна, Господь ее не заберет. И сил ей даст столько, сколько нужно. Когда она умерла, тот уже подростком был. Сам ей опорой стал. Ведь бабушке Фросе на момент смерти уже за сто перевалило.
«Удивительная это была смерть. И удивительная старость, – рассказывал мне отец Димитрий.
– Молодость ведь дается всем. Ну, или почти всем. А старость, особенно блаженная, мирная, в любви, далеко не многим. К ней идти надо, всю жизнь себе эту старость готовить…
Даже слабоумие у стариков разное… Знаешь, много раз замечал: разум постепенно угасает, и в человеке просыпается настоящее, то, чем он в глубине души жил. Не всегда, конечно, но часто.
Вот вроде порядочный был мужчина, благообразный. Началась деменция, и как зверь в нем проснулся. А потом узнаешь, что и человеком он был так себе. Жене изменял, воровал, детей бросил…
А кто-то тихий и светлый становится как ребенок. И жил, как оказывается, тоже тихо и светло… Как Ефросиньюшка моя…»
…Девушкой во время войны потеряла Фрося родителей. Отца убили, мать от пневмонии померла. У нее же на руках. Осталась с двумя младшими братьями. Была им вместо матери.
Потом замуж вышла, своих четверых родила. Муж Иван хороший был человек. Братьев ее как родных сыновей принял. Всех они с Фросей подняли, выучили. Самой же ей было не до учебы. Только читать и писать научилась. Очень Псалтирь любила, почти наизусть знала.
Помнит, как девочкой бабушка с мамой ее в храм водили. Пока он еще открыт был. «Рассказывала она мне, как мама ее иногда пела на клиросе, – вспоминал отец Димитрий.
– Хотя какой там клирос в маленькой церквушке. Три бабушки в уголке. Посадят Фросю тут же на лавочку, она слушает. Зимой холодно, а как запоют, так, говорит, как будто периной ее укрывали».
Когда его закрыли, дома молилась с мамой и бабушкой. Завет отца своего помнила всегда: как бы самому трудно ни было, голодного накорми и обогрей. И муж ее Иван такой же был.
Жили бедно, но никому отказа не было. «В деревне рассказывали, что к Ивану с Фросей даже Богородица приходила, – говорит отец Димитрий.
– Те, кто еще жив и помнит. Было это зимой. Как раз голодный год. У соседки ее Дарьи муж умер. Осталась она с тремя детьми. Постучалась к Фросе с Иваном. У тех только хлеб был. Да какой там хлеб! Хлебец из остатков. Детей куча. Сами голодали. Так они и его отдали.
Потом стук в дверь. Выходят – на пороге хлеб лежит, завернутый в тряпку какую-то. Свежий, теплый еще. И никого. Даже следов на снегу нет. А на следующий день люди говорили, что женщину в деревне видели. И верят, что Богородица это была.
И я верю. К кому ж Ей приходить, как не к Ефросинье…
Иван в реке утонул лет пятьдесят назад. Пьяного полез спасать. Спас, а сам погиб. Дети к тому времени уже выросли, и Ефросинья всю себя внукам отдала. Никогда не роптала, не жаловалась. А потом вон правнука еще Данилку вырастила…
Когда храм у нас открыли, она первая прибежала помогать. Кирпичи таскала, мыла-драила, просфоры пекла… Всё делала, пока силы были». Тихо-мирно умирала бабушка Фрося. Сначала разум начал угасать. То всё понимала, рассуждала, то провалы.
«Когда провалы эти были, она псалмы пела, молитвы разные, – рассказывал отец Димитрий. – Сядет тихонько на стул и поет. Или на кровати лежа. Один раз рассказала мне, что не помнит, что минуту назад было.
А вот детство свое помнит хорошо. Как, девочкой тогда на клиросе сидела. И тепло ей было в эти моменты, радостно. Вот она, блаженная старость.
Когда настоящее в человеке просыпается, самое дорогое. Однажды в себя пришла, спрашивает: «Где я?» «Дома», – отвечают. «А что я сейчас делаю?» – «Молишься, бабушка».
– «Вот ведь радость какая!» И сияет вся». Отец Димитрий рассказал, что умерла она на его глазах. Он тогда причастить ее зашел. В себя пришла, со всеми попрощалась. Успокоила всех, что хорошо ей сейчас. Домой уходит – туда, на «небо».
А потом опять разум угас. Никого не узнавала. И псалмы запела. Так и умерла, молясь. Отпевал бабушку Фросю тоже отец Димитрий. «Знаешь, иногда отпеваю человека. И такое чувство тягостное. Как камни ворочаю. И тяжело вот это петь: «Со святыми упокой…».
А тут так легко, радостно было. Будто душа ее прямо туда, к Отцу, летит. И слезы, и радость. И казалось, что Христос рядом».
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.