Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже — не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, — сердце замирает от необъяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет.

Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво.
У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: «Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная», — сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли — и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: «Цып-цып-цып». Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была — и нету, ушла.
…Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем не страшно на ней.
Я притаился.
Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку.
— Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, — тихо говорил старик и все не мог унять слезы.

— Третий день маюсь — не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь што делай.
Помаленьку он успокоился.
— Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы — и то легше. А то-думай теперь… Охо-хо… — Помолчал. — Ну, обмыли тебя, нарядили — все, как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали, Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили.

А положили тебя с краешку, возле Давыдовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
Молчание.
Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым, терпеливым голосом.
— Вот гадаю, — продолжал дед Нечай, — куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты живые, маленькие ишо, И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь… Страсть господня!

Проснулся… Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя нету. Парасковьюшка… язви тя в душу!.. — Дед Нечай опять заплакал. Громко. Меня мороз по коже продрал — завыл как-то, как-то застонал протяжно: — Э-э-э… у-у… Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез… вылечиваются люди. А то ни слова, ни полслова — вытянулась! Так и я сумею…

— Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. — Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще… только нормально. А то цыпляты какие-то… черт те чего.

А тут… — Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал, — Грешным делом хотел уж… А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино… стонала. Выкопали… Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел… Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный — и все думают, што помер человек, а он не помер, а — сонный…
Тут мне совсем жутко стало, Я ползком — да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.
— Он сам с собой или вроде как с ней разговаривает? — расспрашивал дед.
— С ей. Советуется, как теперь быть…
— Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?
— Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает. — Я знал это.
Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.
— Кто тут? — строго спросил дед.
Нечай долго не отвечал.
— Кто здесь, я спрашиваю?
— А чего тебе?
— Ты, Нечай?
— Но…
Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас — был очень недоволен.
— А ишо кто тут был?
— Иде?
— Тут… Я слышал, ты с кем-то разговаривал.
— Не твое дело.
— Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой, чтоб бежал и не оглядывался.
Старый человек, а с ума сходишь… Не стыдно?
— Я говорю с ей и никому не мешаю.
— С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек — в земле.
— Она разговаривает со мной, я слышу, — упрямился Нечай.

— И нечего нам мешать.
Ходют тут, подслушивают…
— Ну-ка, пошли, — Дед легко поднял Нечая с земли.

— Пойдем ко мне, у меня бутылка самогонки есть, счас выпьем — полегчает.
Дедушка Нечай не противился.
— Чижало, кум, — силов нету.
Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы.
Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал — неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку Нечая.
— А кому легко? — успокаивал дед.

— Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи.
— Жалко.
— Конешно, жалко… кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи.
— Вроде соображаю, а… запеклось вот здесь все — ничем не размочишь. Уж пробовал — пил: не берет.
— Возьмет. Петька-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?..
— В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал…
— Мы всегда так: живет человек — вроде так и надо. А помрет — жалко. Но с ума от горя сходить — это тоже… дурость.
Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая умерла.
Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню; все так же резко, горько пахло полынью.
Дед оставил Нечая у нас.
Они легли ни полу, накрылись тулупом.
— Я тебе одну историю расскажу, — негромко стал рассказывать мой дед.

— Ты вот не воевал — не знаешь, как там было… Там, брат… похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише…

А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол.

А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали, Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги — с наганом.

Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого, Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был — совсем тоже плохой, почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как.

А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки к себе взял — хоть поддержать маленько, да кого там!.. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых…

— Дед крякнул, помолчал. Закурил, — Миколай тоже стал помогать… Помогать… Подал я ему лейтенанта-то… «Все, говорю, кончился». А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то… Кхэх…

— Опять молчание. Долго молчали.
— Неужто сын? — тихо спросил дед Нечай.
— Сын.
— Ох ты, господи!
— Кхм… — Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.
— А потом-то што?
— Схоронили… Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал.
— Пошто не сказал-то?
— Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть — без вести и без вести, а так… совсем.
Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог.
— Господи, господи, — опять вздохнул дед Нечай.

— Сам-то хоть живой остался?
— Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам… Вот какая история. Сына! — легко сказать. Да молодого такого…
Старики замолчали.
В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут — сияет!

/Василий Шукшин, «Горе»/

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

НЕУДАВШАЯСЯ ПОКУПКА
— Вот дёрнуло меня ехать за колбаской в столицу, — ворчала Верка, войдя в дом.

— Что ни шаг ведь, то деньги. Булочка — и та чуть не сотню. Ну, я продавщице так и сказала: грабители, говорю, вы, антихристы, готовые с людей драть последние шкуры.
Она в суете дел, ставила чайник дрожащими от голода руками, и смотрела в окно.
— Щас вот Нюрка пройдёт, я ей выскажу. Колбаса, оооо, батюшки мои, а то тута вон, у нас её что ли нету. А я из принципа не купила, пущай там богатые покупают.

Чайник уже вскипел, руки были помытые, лицо из сердитого потихоньку превращалось в доброе. И она, глянув на своё отражение в зеркале, засмеялась.
— Сама виновата, сама билет покупала, тряслась в электричке, саму себя и ругай.
И, испив хорошо заваренного свежего чаю со своими блинами, которые пекла как раз перед дорогой, Верка стала смеяться:
— От я непутёвая, в карманах дырка, в кошельке рупь, как бабка говорила, а я…

Она тряслась от смеха, жевала блин, запивая его вкусным ароматным чаем, и тряслась от смеха, от перевозбуждения.

А тут как раз и Нюрку увидела и, стукнув в окошко, махнула рукой:
— Иди, чайку похлебаем, Нюра, а у меня тут перепад случился…

Она вытерла глаза, из которых текли слёзы и подумала вслух – «Чё это-а, и от горя слёзы текут и от радости тоже, чтоль?»
А тут вошла Нюрка и, увидав подругу в прекрасном настроении, тоже засмеялась:
— С удачной, видать, покупкой, Вера!
— Ооой, — схватившись за живот от смеха, нагнулась та.

— И не говори. Удача что не открыла кошель тама. А, ну их. Сами пусть так живут. Вокзал кишит приезжими и ими, аферистами этими, кто часы с пирожками золотыми по цене суёт, кто семечки в карман сыплет, тоже как золочёные…

А я как увидела это, меня аж закружило, Нюр. Так и в обратку домой и двинула. Не, дома у нас хорошо.

Они стали болтать о делах насущных, о том что Васька-хромой ходил за грибочками на белый бугор и набрал маслят, и что надо бы тоже по утрянке сходить.

Потом вспомнили, что, как раньше бабки варили варенье из красной рябины и какое оно горьковато-вкусное, да полезное было. А сами пили чай, со смородиновым вареньем, смеялись и были счастливы.
— Господи, и чё вот нам людям-то надо? Бежим, едем, летим, кто знает куда, а дома-то ить лучше, а, Нюр!？

Они обнялись, две соседки, две подруги, две счастливые женщины, которые ни за какие коврижки, да пирожки не променяют свою малую, да кто сказал, что она малая-то, Родина?

Она огромная, когда в сердце любовь к ней, хоть в этой вот деревне, где рябины такие сладкие, где белый бугор с грибочками, где куры кудахчут, и где птицам, этим кумушкам пернатым и то хо-ро-шо!

Инет

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Прерванная песня

Аля прислушивалась к каждому шороху, все чудилось, что вот-вот Николай придет, — за полночь уже, а его все нет. А когда, крадучись, как кот, муж прошел в спальню, сжала внутри себя все слова, отложив разговор на утро.

— Школьник я тебе что ли, чтобы отчитываться, — сразу же оборвал ее на полуслове муж, — сказано, котел с мужиками устанавливали в коттеджном поселке.

— И что же это за котел такой, что до полночи тебя дома нет, и ведь не первый раз…

— Хватит, Алевтина, достала уже, — снова грубо сказал Николай, — я же не спрашиваю, чего вы там репетируете в клубе, песенки все поете.

-Так это же самодеятельность, ты ведь знаешь, что солистка я…

Но Николай не дослушал, вышел из дома, громко хлопнув дверью. Але было обидно от услышанного и непривычно от его обращения «Алевтина», а ведь раньше Алей, Алечкой называл. Ведь двадцать лет назад он и сам, как зачарованный смотрел на нее, слушал, как поет. Голос у Али волшебный, обволакивающий своей мягкостью, — такой голос часами бы слушал. Нигде она не училась, — просто самородок. И народные песни, и весь репертуар Кадышевой могла перепеть, лишь бы время было.

Вот и в пятницу собираясь на репетицию, между делом распевалась, когда Николай сообщил, что уходит от нее. Песня оборвалась, как будто «выстрелил» кто в исполнительницу. Догадывалась Аля, к кому уходит Николай, — к дочке приезжих фермеров, бойкой молодой женщине, про которую говорили: «бровью поведет – мужика уведет».

— Ничего, не пропадешь, не ты первая, не ты последняя, — дочка тоже уже не маленькая, — сказал на прощанье Николай, уже планирующий выстроить дом для своей молодой крали.

Аля хотела закричать, но голос сжался внутри и не хотел выплескиваться наружу, руки тряслись и никак не могла собраться с мыслями. Решив, что подводить местный хор нехорошо, пошла на репетицию, надеясь отвлечься и прийти в себя. Но первые же звуки вырвались сиплыми, надломленными, — баянист Иван Михайлович удивленно посмотрел на Алю.

— Простите меня, — сказала она и выскочила из клуба.

Николай не вернулся к Але ни через неделю, ни через месяц, — в хор она больше не ходила. Не было такого чарующего голоса, не было той Али, — улыбчивой и певучей.

— Да что ты так себя изводишь? – Спрашивала соседка Марина. – Чай не оперная певица, чтобы так сокрушаться. Ну, был голос, потом не стало, — не велика потеря.

— Да разве в голосе дело? Неужели ты не понимаешь, что Николай все наши двадцать лет, как саблей отрубил, как будто и не было ничего. Как после такого жить?! Да еще дочка который месяц с ногой мучается, — перелом такой сложный, все хромает, — все по докторам ездим. Уже боюсь, вдруг хромота останется.

В селе на Алю смотрели с сочувствием, обсуждая между собой поступок Николая. «Надо же, голос потеряла, — вот как переживает. А Николай мужик хоть и рукастый, но с гнильцой оказался, калачом помани – вприпрыжку побежит. Вот вернулся бы он к Алевтине и голос бы к ней вернулся.

Руководитель хора Иван Михайлович переживал больше всех. – Не понимаете вы, голос у Али – это же инструмент тонкий, пугливый, его холить и лелеять надо. Это душа ее через песню с нами разговаривала.

— Представляешь, мама, Олимпиада по математике, районная! – пятнадцатилетняя Аня, переживавшая вместе с матерью уход отца, впервые за это время радовалась.

— Я за тебя кулачки буду держать, ты же у меня умница! Возьми и напиши лучше всех! –Пожелала Аля дочке.

В тот день она снова пыталась запеть дома, — все равно одна, никто не слышит. Но ничего не получалось, голос обрывался, в глазах появлялись слезы, — и рада была бы не плакать, да не получалось. «Мало того, что ушел, так еще и голос пропал», — с горечью думала она.

Школьный автобус остановился напротив их двора, и Аля поспешила встретить дочь. Аня, со счастливой улыбкой быстро пошла навстречу матери, крича на ходу: — У меня все получилось! Я все задания выполнила, теперь будем ждать результаты.

Аля замерла, с удивлением и со страхом глядя на дочь: даже намека не было на хромоту. Она обняла дочку, потом попросила еще раз пройти, спросила, не больно ли. И, убедившись, что Аня по-настоящему выздоравливает, сели обе на скамейку, обнявшись, ничего не говоря, только слушая свои сердца, бившиеся от волнения.

«Яблоневый вечер звездами расцвечен…» — пела Аля, не заметив, как Лена, с которой вместе в хор раньше ходила, вошла и стояла, как вкопанная. – Алька, поешь что ли?

Аля вышла из другой комнаты, отложив глажку белья. – Да вроде чего-то мурлыкаю.

— Так не мурлыкаешь ты, а поешь, как раньше! А ну давай еще!

Аля снова затянула песню, и она полилась тихо, но также волшебно как раньше.

— Все, завтра приходи на репетицию! Алька, к тебе же голос вернулся! Вот Иван Михайлович обрадуется!

Аля улыбнулась, потом тихо рассмеялась от ощущения какой-то новизны в ее жизни. «Дочка, песня и будущее, — подумала она, — обязательно хорошее будущее, а иначе и быть не может».

автор Татьяна Викторова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

ПОЛОВИКИ
Все лето и осень мать собирала ненужные или дырявые какие то вещи из одежды, постели и другие тряпочки. Резала их на ленты, потом сшивала, и наматывала на клубки.

Ленты были разные, она их как то сортировала и складывала в корзинки. Клубков было очень много, даже слишком. Я сначала не понимал, куда и зачем столько, пока не увидел все своими глазами.

Когда этих клубков, по мнению матери набралось достаточно, а это было зимой в Рождественский пост, она велела отцу собрать и приготовить ткацкий станок. Целый день отец собирал и настраивал этого монстра. Да, да! В собратом виде он занял чуть ли не всю горницу…

Вот как пианино настраивают, там струны, клавиши, так и тут. Нужно было натянуть эти суровые нитки , струны, чтобы не оборвать , и чтобы в дальнейшем при работе они не порвались, выдержали. А внизу две педали , чтобы при работе регулировать эти нити, струны.

Когда отец собрал станок, я попробовал нажать на эти педали, за что получил от матери подзатыльник и приказ, чтобы близко не подходил к станку. Я тогда только читать научился и,» как сейчас помню, на станине было вырезано — «От всего братского сердца»-.

Но вот станок собран, отрегулирован , и отец сам пробует первую ленту, пропускает ее через все эти нити, закладывает и специальным прижимом хлопает по ленте , прижимает ее к борту, потом закладывает снова и опять хлоп, хлоп да посильней.

Встал, посмотрел начало половичка, на станок и махнул матери, давай, мол. И вот с этих пор в избе только и слыхать: хлоп да хлоп.

Люди вечером на посиделки соберутся, песни поют, в лото играют, а мать все хлоп, хлоп. Правда, иногда и отдыхала, вылазила из станка и вместе со всеми и песни пела, и играла.

А из станка стал появляться сам половичок, да такой красивый, разноцветный. Цвета она подбирала, как — то по особому чередуя их. В итоге из станка вылазила такая красота, что соседки, пришедшие на посиделки, бросали все свои занятия и подходили любоваться этим произведением искусства.

Они хвалили мать за ее чудесную работу, а она, смущенно улыбаясь, говорила:» Ой, девоньки, да ну вас, какая там красота!»

«Нет, кума, а как ни говори, ведь ты у нас рукодельница первейшая!». Они садились все за стол, и начиналось представление для нас, малышни.

А мы все вместе  лежим на русской печке, на раскаленных семечках, разомлевшие от жары, и смотрим на них, наших матерей, красивее которых нет на всем белом свете, и любуемся ими, хвастаясь:» А моя мама лучше всех!» и слушаем как дружно и слаженно они заводят песню » Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…» или «Виновата ли я , виновата ли я, виновата ли я, что люблю? Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему…»

И вот уже и мужики, отцы наши, не выдерживают.Собрались у двери в горницу, побросали курить, и выглядывают, любуясь своими женушками, а те , заметив, что мужья их разглядывают, еще звончее запели. Сидят, все раскраснелись, то ли от жары, то ли от смущения, и продолжают петь.

И вот эту еще, они все ее очень любили петь:» Вот кто — то с горочки спустился, наверно милый мой идет. На нем защитна гимнастерка, она меня с ума сведет…».

И какие же они все красивые да счастливые в этот момент, что вроде бы и не было той страшной войны, и их каторжного труда в колхозе, без мужиков.

Все это сейчас забыто, и сидят наши матери, и поют, забыв про все, а отцы наши стоят и никак не налюбуются на своих женушек любимых. Они на фронте так мечтали о такой вот мирной посиделке.

Но вот песня закончилась, мать снова садится за станок, и опять хлоп, хлоп.
А половичок все прибавляется и прибавляется. Его начинают скатывать в рулон, а затем когда кончатся ленты, обрезают и зашивают края, это называется обметывать. Нарезают нужной длины, обметывают и половики готовы. У нас их называли почему — то дерюжки.

И до того они были выдержанными, годами лежали, украшая горницу, что сегодняшние паласы ничто по сравнению с ними. Кое — где, я знаю, и по сей день хранятся половики как реликвия.

А я все восхищаюсь, какими же труженицами были наши мамы. А ведь в то время в каждой семье было не менее 8 — ми , а то и больше ребятишек.

И какую страшную войну вынесли на своих плечах, оставаясь в тылу.
Я просто преклоняюсь перед всеми нашими матерями, все равно они были для нас самыми лучшими мамами в мире. Низкий им поклон и вечная память. Мы всегда помним и любим Вас.
Владимир Зацепин

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.