Последний хозяин

Ну вот и всё. Остался Василий один. Лукинична-то, хозяйка его, ушла туда, откуда не возвращаются. Там, значит, поджидать его станет. Ну а ему пока надобно здесь побыть, за домишком присмотреть, Лукинична во всём порядок любила.

Да и что там за домишком! Вся деревня тепереча на нём. Когда ещё был Василий маленьким котёнком на тонких шатающихся лапках, была эта деревня знатная. Народу в ней много жило. И Емекеевы, и Гостинцевы, и Мешалкины, да всех не перечислить. Ребятишек полно было, на улице всегда шум и гам, весёлая возня.

Да и к Лукиничне внуки городские понаедут на каникулы, вот радость баушке! И Василию удовольствие — мяска кинут, молочка нальют, за ушком почешут, потискают. Зимой сугробы, бывало, наметало по самую крышу, а ребятишкам всё нипочём. Катаются с горки на санках, хохочут, снежных баб лепят, крепости строят, все в снегу, одни щёки красные торчат из-под шапки ушанки. Весной опять же забава — ручьи потекли, зажурчали, заводь строить пора, кораблики пускать. Штаны мокрые, матери бранятся… Летом да осенью и вовсе благодать, много развлечений у детворы. Да…

А Лукинична его добрая хозяйка была, привольно Василию жилось у неё. Пока маленьким был, так Лукинична далёко его не отпускала, выйдут вместе во двор, она сядет на крылечко, а его на травку пустит. Мурава на дворе росла густая да пышная, изумрудная прям. Топает Василий туда-сюда, набегается, устанет, да к Лукиничне на колени заберётся, уснёт.

Как подрос Василий, так уж и сам начал хозяйничать: выйдет из избы, прыгнет на забор и поглядывает свысока на прохожих. Вон Егорыч за хлебом потопал в сельпо, вон тётка Луша с тёткой Зиной языками сцепились у палисада, обсуждают что-то, вон Наташка-егоза по ягоды побежала, размахивая плетёной корзинкой, вон Саныч лошадку запряг, поехал куда-то на телеге.

Как окреп да возмужал Василий, так стал уже и соседских котов пошугивать. Чтоб знали, значит, что тут его, Василия, территория. Рыжего Барсика гонял, чёрного Тимошку рвал так, что клочья летели. Ну и самому доставалось, конечно, а как без этого. Вон уши-то драные так и остались с той поры, на память о друзьях-товарищах, о боях-пожарищах…

Эх, а как вечером выйдет дед Михей на завалинку, да как растянет свою гармонь: и запоёт она, и заплачет. Народ потихоньку подтянется, кружком сядут. Мужики закурят, бабы задумаются, теребя уголки цветастых головных платков. Дед Михей в войну воевал. И много с их деревни на ту войну ушло, да не все вернулись. Играет гармонь, за сердце берёт, без слов говорит, бабы всплакнут порой, вспоминая былое.

А по воскресеньям Лукинична пироги затевала. С ночи тесто ставила, подмешает да на печь. На ранней зорьке, когда и петухи ещё спят, заводила стряпню. Пастух стадо погонит, а у них с Лукиничной уж пироги готовы. Дух хлебный плывёт по избе, аромат такой густой, что слышно и за воротами.

Выйдет Лукинична соседских ребятишек угощать пирожками, а те и рады — уплетают за обе щёки. И Василий тут же трётся о ноги, мурлычет. А как же, он ведь тоже помогал — муку на лапах по всей избе таскал, яйца по столу катал, творожку успел слизнуть с ватрушки.

Зимним вечером, когда завьюжит за окнами, сядет Лукинична прясть да носки внучатам вязать. Опять Василий помогает — клубок покатать, нитки запутать, спицы лапкой под диван утолкать.

Летом выйдут в огород, Лукинична над грядками в наклон, и Василий опять же тут. Похаживает по меже, поглядывает — не идёт ли где рыжий Барсик. А коль заприметит, так сразу погонит его с огорода. А после сядет перед хозяйкой, зализывая проплешины на боку, да поглядывает браво на Лукиничну: мол, ну не молодец ли я?

Вечером, как стемнеет, на улицу принимается проситься: встанет на пороге, мяу да мяу. Выпустит его Лукинична, пальцем погрозит, смотри, мол, мне, с утра возвращайся. Как не вернуться?

Лишь солнце взошло, Василий уж на крыльце, в дом просится. А после у соседских кошек сплошь котята полосатые нарождаются, да мордочки-то широкие — все в отца! У Василия вон какая голова — тыковкой, да и лапы широкие, крепкие, и сам-то он весь сбитый как боровичок.

Хороший кот, так Лукинична говорит, поглаживая его шершавой, тёплой рукой по мохнатому боку. Да вот и годы промчались. Хозяйка постарела. Ноженьки болят, еле ходит с палочкой. Глазоньки выцвели, а раньше что васильки полевые были.

Да и Василий уже не тот. Мышей в избе ловить да крыс в хлеву уже и сил почти не осталось. На соседских молодых котов издалека с окна поглядывает, товарищей уж и нет давно. Все уходят…

В один из дней и Лукинична слегла. Слегла да больше и не встала. Приехали дети, внуки. Проводили на погост, поминки отвели, да домой собрались. А Василий тут остался. Нет, люди они хорошие, вы не подумайте ничего. Хотели они его с собой забрать, кыскали, звали, поймать пытались.

Да он от них убежал, хоть и тяжело было, лапы старые ломит уже. Нельзя ему дом покидать. Остался он последний хозяин тут теперича. Вся деревня ушла. И дед Михей, и Саныч, и Зина с Лушей. Молодёжь в города разъехались. Старики своё дожили.

А дому без хозяина никак — ведь он тоже живой, душа в нём. Да и шутка ли, всю жизнь свою кошачью он тут прожил. На Василии теперь вся ответственность. Ничего, он справится. Покуда сил хватит, присмотрит за домом. А в избу-то он проберётся, есть у него свой тайный лаз через подловку в дом.

Так и весна пролетела, и лето прошло. Мышковал мало-помалу. На погост бегал, недалёко он, можно дойти, Лукиничну навещал. По ночам из окна на звёзды смотрел. Днём во дворе грелся на солнышке. Жил.

И вот осень наступила. Рябина под окнами яркими гроздьями расцвела, клёны в палисаднике разноцветным ковром землю укрыли, похолодало, по ночам морозец уже подмораживал.

Стал чуять Василий, что пора. Пришло его время. Вчерась Лукинична ему во сне привиделась, всё за ухом чесала да приговаривала: — Припасла я тебе, Васенька, душа моя, молочка да рыбки кусочек, скоро свидимся. Уж так хорошо во сне было, что и просыпаться не хотелось.

Утром обошёл Василий не спеша свои владения, заглянул во все углы, обнюхал старый дом. Прощался. После обеда вышел на крылечко, улёгся. Солнышко сегодня не видать, совсем зябко.

Ну ничего, скоро хозяйка его обогреет, приголубит как прежде на своих коленях. Интересно, болят ли они у неё теперь там? А его лапы будет ли также ломить перед непогодой? Скоро узнаем. Может и глаза снова сделаются зоркими, и сможет он ловить райских воробьёв.

***

Вечерело. Опускались на деревню сумерки. Пусто было в живых некогда избах, не светились радостно окошки, не вился дымок над печными трубами. На крылечке, прикрыв глаза, лежал старый облезлый кот, последний хозяин этих мест. Первый снежок, летящий с небес, не таял на его боку с проплешиной…

© Елена Воздвиженская

Из сети

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

Прозорливая тёща

Пашка Охотенок учился вместе с моими девчонками, но после школы почти сразу ушел в армию да и не вернулся больше в родные края.

Бабка его, одинокая старуха, жившая отшельницей на краю деревни, утверждала, что получает от Пашки письма, хотя все мы в этом очень сильно сомневались, потому как почтальонка наша молчала и не давала никакого подтверждения.

Но откуда-то просочились в деревню слухи, что Охотенок плавает на каких-то северных морях, что до сих пор вольный, семьей так и не обзавелся. Он приехал только на сороковой день после смерти бабки, как говорили всезнающие деревенские сплетницы, с нажитым бабкой добром разобраться.

А какое у бабки добро? Избушка на курьих ножках? Так зачем она ему? Нет, узнать, конечно, хотелось, не накопила ли она ему несметных богатств, да только как узнаешь.

А у самого Пашки спросить никто не решался, уж больно вид у него был бандитский. Сразу видно, что прокрутила его жизнь словно через мясорубку. Одна порванная ноздря да шрам поперек лба чего стоили. Мы уж таких картин нарисовали, что самим становилось страшно.

Маня Ходулиха так и заявила, что из-за него больше не совершает свои дальние прогулки, потому как боится, что вдруг да этот леший навстречу попадется.

— И чего, Маня, — смеялся сосед мой Колька, — боишься, что изнасилует он тебя? Маня мелко крестилась и шептала: — Боюсь, боюсь, сама не знаю чего, а боюсь…

— Дуры вы, бабы, — плевался Колька, — погулял он горячо, это правда, со смертью поиграл… Такие там штормы, а один раз… Хорошо друзья на море верные, рядом оказались в нужный момент, а то, может, и погиб бы Пашка…

— А ты-то, бесенок, откуда все это знаешь?

— Оттуда. По вечерам гулять к нему хожу, сидим до глубокой ночи к плечу плечо, я рассказы его слушаю…

— Поди, выпить к нему ходишь. Богатый Пашка-то, не как ты, половину жизни прожил, а гол как сокол, — съязвила Маня.

– А он, наверное, и на работу такой же ярый, как батько его был, Леха Охотенок, Царствие Небесное, деревиной в лесу его придавило. В семьдесят пятом это случилось, я еще школьницей была, а Пашка так и совсем только родился.

Галька, мать его, уехала куда-то. Говорили, что на родину к себе вернулась, нажилась здесь досыта, а Пашку бабке оставила. Прожорливый был, бабка, помню, жаловалась бабам, что только для него и кашеварит…

Поперемывали косточки Пашке, поперемывали, да и разошлись по домам. А когда закачалось над деревней коромысло ночи, Маня вышла на крылечко подышать. Донимала ее последние дни бессонница, уснет с вечера, поспит часа три-четыре и все, хоть глаза зашивай, мысли дурные одолевают.

И только присела на крылечко да тут же и подскочила, будто пружину ей в заднее место вставили. «Батюшки светы, — закрестилась, замолилась Маня, — да ведь это сам Охотенок идет…

Он, ошибиться невозможно, только у него такие плечи, в метр шириной. А кто же это у него из-под мышки-то выглядывает? Подойти, спросить? Жутко что-то… А не узнаю, так и ночь не усну…»

Маня сползла с крылечка и потащилась к дороге.

— Пашенька, ты чего же это тут ночью-то бродишь? Народ пугаешь…

— Чего, Маня, все еще боишься, что изнасилую тебя?

— Вот дурак, вот дурак этот Колька, язык-то, как помело… С кем это ты, Пашенька?

— Узнать охота? Зачем это тебе, Маня? Чтобы завтра с бабами было о чем языками колотить? Так вот передай всем нашим бабам, что никого я насиловать здесь не собираюсь, потому как решил жениться и остаться здесь навсегда… А в жены решил взять Аннушку Атаманову…

— Да ты что, Пашенька? Атаманиха за тебя ее ни за что не отдаст…

— Отдаст-отдаст, куда она денется, и будет мировой тещей, я это чувствую… Я ведь парень-то смирный, для хозяйства очень даже полезный: и пилить, и строгать, и мозгой двигать умею…

Пойдешь за меня, Анечка? Откуда-то из-под мышки раздался сначала смешок, а потом и голос: «Конечно, пойду, почему не пойти, тем более, если мамка согласится…» Так все и срослось.

Не знаю уж, какого укропу подложил Пашка будущей теще, но о ее протестных настроениях по деревне ни одна муха не пропела, хоть и была Анюта у нее единственной дочкой, в магазине у нас работала.

Умница и красавица, а вот замуж до тридцати лет не вышла, смеялись потом бабы: — Видно, Пашку ждала, такого-то прынца…

Атаманиха всю хулу, которую деревня поперву на Пашку свалила, на себя взяла, все слухи развеяла. Свадьбу они сыграли такую, что из району скоморохи приезжали народ веселить.

Пашка к теще в дом перебрался, не в бабкину же хибарку молодую жену вести. А по весне собрал бригаду местных мужиков, объявил им, какие баснословные, по местным меркам, деньжищи готов им заплатить, и начал новый дом рубить.

Летом ночи светлые, поэтому мужики посменно работали и днем, и ночью. Ночью же и леса убрали, Маня всех ближе к этому новому дому жила, да к тому же, бессонница у нее, поэтому она и рапортовала утром: — Такая, бабы, красота, такая красота! Как солнышко-то бревна подрумянило, так даже глазам больно стало… Оробела я… Вот это Охотенок — так Охотенок…

 Появившаяся сзади Атаманиха умерила бабий пыл: — Хватит, бабы, языками чесать. Какой он вам Охотенок? Павел Охотин он, сорок шестой год мужику… Семья у него. Наследников ждем… Анюта двойню обещает, нянчиться буду…

На этом бы и точку пора поставить, но только взбудоражил деревню другой вопрос: возьмет ли Паша свою тещу в новый дом. Маня так сразу сказала: — Возьмет, ему Атаманиха такое сокровище отдала, слова не сказала. Немало он по своим морям ходил, а такую девку не нашел…

— Нет, не возьмет, — отмахнулась приезжая Наташка, — чтобы зять да добровольно тещу в дом пустил, этого и в сказке-то ни в одной нет, разве что в анекдоте…

Бабы наши тут же начали приводить примеры: — Олег, помните, как из тюрьмы вернулся, первым делом тещу к себе жить позвал…

— Так еще бы не позвать, жена в первый же год на него плюнула, загуляла с городскими мужиками, а теща три годика к нему выездила, все полные сумки возила и детишек ему сберегла. А потом разве мало она сил приложила, чтобы его с женой помирить, которая приползла к ним, как побитая собака…

— Есть, конечно, есть примеры, хоть и немного… Но Паше-то что за нужда Атаманиху к себе звать. У него что, тараканы в голове? Так, вроде, незаметно…

Случившаяся тут Атаманиха развеяла наши сомнения: — Не печальтесь, бабы, зря. Скажу, не скрою, зовет меня Паша, сильно зовет, но я сама к ним не пойду. Зачем молодым мешать буду? Деток поднимать помогу, совет добрый дам, если нуждаться будут, а Паша мне с дровами или вот траву покосить поможет. Обязательно поможет, вон он какой сильный, сразу двух парней смастерил, с первого раза…

Бабы противно захихикали, мол, и тебе Атаман с первого раза двойню смастерил, только девок.

— А если у тебя в голове тараканы заведутся, ведь они в старости у многих заводятся, — опять вставила Наташка.

— Когда заведутся, тогда и видно будет. Мне Паша вчера сказал: «Живите, мама, спокойно и ни о чем не переживайте…» Мы так все языки и прикусили: «мама» да еще на «вы», не каждой так везет…

Вернувшись домой, я подумала, а что было бы, если б Атаманиха повелась на деревенскую молву и отказала тогда Паше? Он бы, конечно, уехал бродить дальше по белу свету, да и Аня неизвестно встретила ли бы свою судьбу. Будто далеко наперед глянула Атаманиха на судьбу дочери и не ошиблась. Прозорливая.

Из сети

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

ЩЕДРАЯ ЕВА …

Как только началась война, которую позже назовут Второй мировой, прабабушка Ева проводила всех сыновей на фронт – по моим данным, шестеро. Младшему около 20 стукнуло, старшему – семейному уже – 39.

И, как только уехала машина с последними двумя новоиспеченными солдатами, которые и оружия-то в руках отродясь не держали, Еву как подменили: из рачительной и даже скупой хозяйки она превратилась в саму щедрость, а уж если мимо дома проходили вояки, то она всегда их поила, кормила и с собой в рюкзаки яблоки или картошку давала.

Думали, баба того… с горя с ума сошла. Другие продукты прятали, зарывали в грядки, в снег, а эта – всё на стол несла.

Мужа у нее к этому времени уже не было, а невестка, моя бабка, происходила из круглых сирот, потому слова ее, как говорили тогда, веса не имели.

И странное дело: продукты в семье не переводились, находилась и брынза для тощих беженцев, и моченая груша для тифозных солдат, и отвары разные делались – луковые, черничные.

В общем, как в хорошей книге: чем больше отдавала, тем больше прибавлялось.

Но доброе дело, как известно, не бывает без искушений: подожгли как-то дом «доброжелатели», и он в одночасье полыхнул вместе со всем скарбом, но Ева не опечалилась, нет.

Она раздобыла бочку, наполнила колодезной водой, сбоку привязала ковшик и постоянно держала ее для гостей, чтобы проходящие мимо знакомого пепелища могли хоть водички испить. Кстати, с тех самых пор вода в нашем колодце отличается удивительным вкусом.

Со временем на месте дома выросла времянка, потом под ней появился подвал, и в нем снова завелись соленья, варенья.

Солдатики во дворе устраивали перевалочный пункт, а потом как-то один решил посадить на память яблоню, другой – грушу, третий – сливы.

В общем, вырос со временем сад, из года в год дававший щедрый урожай «От Васи», «От Серёжи», «от Ивана». Здесь, в этом месте, я хотела бы написать о прабабушкиной молитве, о том, как она простаивала на коленях (наверное, так и было).

Но моя бабушка – единственная свидетельница тех времен, благополучно дожившая до 1991 года – говорила, что никаких особых молитвенных подвигов за Евой не замечала.

Та работала от зари до зари (тогда все работали), среду и пятницу держала строго – вообще не ела в эти дни, утром и вечером читала обычные правила, икон и богослужебных книг не имелось – всё сгорело.

Одно было неизменно – все от нее уходили накормленные и утешенные.

А между тем война подходила к концу, и стали возвращаться один за другим сыновья, чудные вести они принесли: один бежал из плена, другому в самый последний момент заменили расстрел на тяжелые работы, к третьему в больнице случайно заглянул врач, который торопился куда-то и не должен был там вообще находиться, и в итоге сделали внеочередную операцию и спасли жизнь.

Разговоры около матери продолжались до глубокой ночи, днем сыновья отсыпались, и стала проглядывать картина войны: один служил санитаром, другой мосты строил, третий всю войну прошел поваром, четвертый – музыкантом…

Шестеро сельских мужчин прошли войну «от» и «до», и никто никого не убил, все вернулись живыми и большей частью здоровыми. Жизнь потекла своим чередом, сыновья женились, и как-то все удачно, появились внуки.

А потом случилась хрущевская оттепель, и решено было деревенский храм закрыть. Закрыть-то закрыли, но ключи Ева забрала, повесила себе на шею и властям не отдала.

Странно, но дело как-то забылось, храм снова открыли – сначала тайком, а затем и гласно. Ева умерла в довольно преклонных годах и похоронена в церковной ограде.

…Я ее в живых не застала. Как говорил дед, мы с ней «чуть-чуть разминулись»: прабабушка отошла ко Господу за два года до моего рождения.

Но каждый раз, когда я записываю ее имя на литургию, меня переполняет такое чувство благодарности, как будто я лично причастна к ее подвигам…

Ольга Иженякова

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Подруги

Маня сидела пригорюнившись и не знала, как же ей поступить в сложившейся ситуации. Она только что вернулась из стайки, ходила кормить поросёнка Борьку.

Стайка, латаная-перелатаная на сто рядов, одна стена, подпёртая брёвнышком, завалилась и на потолке зияла огромная дыра, а на улице конец ноября и мороз под 40 градусов.

Маня осталась вдовой пятнадцать лет назад. было у неё два сына, сейчас они жили в городе. Вообще-то, она была Марией Николаевной, но поскольку женщиной была простой, должностей высоких никогда в жизни не занимала, все звали её просто Маней.

Она давно была пенсионеркой с очень скромной пенсией, в силу малограмотности её трудовой стаж зарабатывался на низкооплачиваемых работах.

Своё мясо и сало значительно решало вопрос с продовольствием в её пользу. Поросёнка надо всеми правдами и неправдами держать до нового года, а там уже и ледовая дорога откроется, парни приедут и забьют. Опять же с собой мясца возьмут, ей-то одной много ли надо?

В стайке Борька замёрзнет. Маня была находчивая. Она решила перетащить Борьку в подполье. Благо жила на первом этаже старого восьмиквартирного дома.

Поздно вечером Маня осуществила задуманное. Борька был закутан в старое одеяло и она волоком по снегу допёрла его до дома.

Правда, помучилась при спуске в подпол, но у неё всё получилось. Усталая и довольная Маня легла спать.

Утром её разбудили соседи. Они тарабанили в дверь. Оказалось, что подлец Борька перелез из своего подполья в соседское, и кто бы мог подумать, что свиньи могут брать такие барьеры?

В соседском подполье Борька съел всю, припасённую на зиму морковку, уронил и разлил бутыль с бражкой, нализался этой самой бражки, лежал и блаженно хрюкал. Назад в свой подпол он не пожелал или не смог вернуться.

Соседи грозились написать заявление в полицию. Мане с трудом удалось договориться с соседями.

Пообещала сегодня же забить Борьку, возместить ущерб за морковку мясом, а за разлитую бражку пришлось рассчитываться самогоном, который всегда был у неё самой конвертируемой валютой. Маня погоревала, погоревала, да смирилась.

Про Манину беду узнала давнишняя подруга Лизавета и поспешила к Мане выразить своё сочувствие и поддержку.

Маня с Лизой дружили много, они и сами не помнили сколько, лет. Познакомились ещё молоденькими, когда вместе лежали в роддоме.

Маня родила старшего сына, а Лиза свою единственную дочь. Дочь жила в городе, а муж у Лизы утонул на рыбалке давным-давно.

Маня с Лизой помянули Борьку, поговорили о детях и внуках. Лиза похвасталась Мане, что зять на днях приезжает, и осторожно так поинтересовалась, не продаст ли ей Маня свиную голову на сальтисон. Вернее, не даст ли Маня в долг, поскольку денег у Лизы не было, а зятя угостить охота, очень уж он уважает сальтисон.

Маня знала, что деньги у Лизы бывают редко, транжира она неимоверная, экономить так и не научилась, и дочка ей помогает копеечкой, а всё не в прок. Маня, конечно же, не могла отказать подруге.

Свиная голова была упакована и погружена на Манины санки. Лиза покатила саночки с поклажей домой, клятвенно пообещав принести деньги через два дня с пенсии.

Маня после всех этих событий приболела. Неделю не выходила из дома. Когда полегчало, Маня вспомнила, что Лиза долг не принесла. Решила пойти сама, а то Лизавета всю пенсию разбазарит, жди потом, да и санки надо забрать.

Жила Лиза на другом конце посёлка. Маня устала, пока шла. Во дворе зять чистил снег.

-Лиза дома?,- спросила Маня.

-Дома, привезли уже,- ответил зять.

-А куда возили-то её , в город что ли ездили ? — подумала Маня , открывая дверь в дом. Переступив порог Маня обомлела…

Посреди комнаты стоял гроб, а в гробу лежала подруга Лиза. Умерла два дня назад. Сердце.

Заплакала Маня, запричитала. Осиротела Маня без лучшей подруги, а что поделаешь — жизнь штука ненадёжная, сегодня она есть, а завтра будет ли?

Наталья Сергеевна

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.