По грибы.

Раннее утро. Сквозь сон Лёшка слышит пение петухов. Значит, сейчас бабушка придет ее будить, потому что еще с вечера получен наказ, что рано утром они вдвоем пойдут по грибы.

Так не хочется вставать! Лёшка отворачивается к стенке и крепко-крепко зажмуривается: вдруг бабушка ее пожалеет и не станет поднимать в такую рань! Но бабушка неумолимо стягивает с внучки одеяло.

-Давай вставай! В лес пора! Лёшка брыкается, мычит нечто нечленораздельное, пытаясь снова закутаться в теплое одеяло, как мышка в норку. Но не тут-то было! Одеяло улетает с кровати совсем.

— Подымайся! Нечего лежебожничать! Айда оболокаться!

Делать нечего. Девочка встает, нехотя ползет к рукомойнику, умывается, надевает «лесную» одежонку и садится завтракать. Хотя, завтраком этот перекус назвать нельзя – так, кружка парного молока с ломтем хлеба.

Бабушка в это время складывает в свою корзину ножички, бутылку с водой, огурец, соль в спичечном коробке и хлеб.

Корзины бабушка плетет сама из сосновых корней, у нее много разных лукошек, корзин и корзинищ: для ягод, для грибов, для хранения разных припасов. Лёшке довелось видеть, как ловко она это делает.

Девочке всегда казалось, что бабушка умеет делать ВСЁ! За что бы она не бралась – все получалось, пусть не очень красиво, зато добротно и крепко!

Бабушка, кроме плетения корзин, умела прясть, ткать, шить, вязать, плести сети, ловить рыбу и еще много чего! Лёшка всегда удивлялась – зачем все это, если в магазине можно купить и пряжу, и ткань, да ту же рыбу! Правда, бабушкина рыба всегда была намного вкуснее «магазинской»…

Ну всё, пора идти. Бабушка дает внучке небольшое лукошко, берет свою большую корзину, прикрывает избу и припирает дверь палкой.

Все в деревне знают – коли дверь палкой подперта, значит, никого дома нет, и не важно, что на замОк не заперто – никто без спроса в избу не зайдет.

До леса идти около километра по поскотине мимо озера. Солнце только недавно встало, на траве, седой от росы, остается дорожка из следов.

Лёшка еле-еле плетется за бабушкой, та ее подгоняет: -Олька, круче, круче шевели паклЯми-те! Утлая ты, ли чо ли?

По-настоящему имя девочки – Ольга, мама зовет ее Алёнкой, а имя Лёшка придумал отец. Типа Алёнка – Алёшка – Лёшка. Видимо, сына хотел, а родилась девочка.

Дочка росла слабенькой и бледной. Сейчас, в свои 8 лет она выглядела лет на 6, не больше. Лёшку, как представителя хилого городского племени, на лето отправляли к бабушке в деревню «на подножные корма» для поправки здоровья, а та не больно-то жалела хлипкую плаксивую девчонку, и заставляла выполнять нехитрую мелкую работу, которая тогда казалась Лёшке невероятно тяжелой и хлопотной.

Зато к осени, набрав здорового румянца, она возвращалась в город и хвасталась перед подружками смуглотой загара, новыми ссадинами и царапинами, ну и, конечно же, делилась новыми открытиями, полученными в деревне.

Лес встречает бабушку с внучкой умопомрачительными запахами и звуками. Проснувшиеся птицы начинают новый день своими трелями, постепенно вливаясь в общий хор, а лесной воздух можно пить, прямо как лекарство!

Несмотря на «утлость» у Лёшки острое зрение и она сразу углядывает красную шляпку подосиновика, спрятавшегося в траве. Издав победный клич, девчонка бросается к грибу и торжественно срезает его под корень.

Начало есть! Постепенно поиск грибов затягивает Лёшку, сон куда-то уходит, приходят невероятная легкость и бодрость!

Эта легкость просто р-р-распир-р-рает изнутри, кажется, что еще немного – и ты сможешь взлететь!

И Лёшка взрывается, громкими восторженными криками оповещая округу, что вот она – Лёшка! Она есть! И есть мир вокруг! И она в этом мире! Ур-р-а-а!!!

Прокричавшись, Лёшка затихает и долго слушает перекличку эха в лесу, замирая от осознания ЖИЗНИ, наполняющей её до краёв.

Но грибы сами собой в кузовок не полезут, и девочка продолжает поиски. Каким-то чудом бугорки лесной подстилки, под которыми прячутся синявки, обабки, рыжики, сами лезут на глаза, только успевай вичкой разгребать прелую листву и срезать тугие прохладные грибочки!

Быстро наполнив лукошко, Лёшка начинает вертеть головой, разглядывая то паутину в бусинках росы, сверкавшую на солнце, словно роскошное ожерелье; то деловито снующих муравьев; то большого усатого жука, чьи жесткие кожистые крылья переливались на солнце сине-зелено-фиолетовым цветом.

Лес жил своей непонятной городскому ребенку жизнью, поражая воображение великим множеством красок, звуков, запахов и ощущений!

Бабушка тем временем отходит уже далеко и аукает, потеряв внучку. Лёшка, с наслаждением аукнув в ответ, бежит к ней и видит в бабушкиных руках странный гриб, похожий на заросшее мхом ухо.

— Это что за гриб такой? -Это называется бабье ухо, его сырым можно есть. На-ко, попробуй! Лёшка осторожно надкусывает гриб, тот действительно оказывается очень вкусным! Съев его весь без остатка, девочка начинает ворошить листья в поисках такого же гриба.

-Не ишшы, боле тутака ничо нету. Ране множина была этаких – то грибов, а щас куды-то запропастились. Больно редко попадаться стали.

Бабушка в лесу всегда находила что-нибудь съедобное – то корень саранки, то сосновые «пальцы», то дикое «вишенье». И всегда учила, что можно кушать, а чего есть категорически нельзя!

В прозрачном березовом колке, насквозь пропитанном светом, бабушка с внучкой наталкиваются на поляну, усыпанную спелой земляникой. Корзины у обеих полны грибами, но разве можно такое богатство оставить!

Вывалив из Лёшкиного лукошка грибы в большую бабушкину корзину (выходит полнёхонька, с верхом!), выбирают все ягоды с полянки.

После, усталые, но довольные, сидя на пеньках, съедают взятую из дома снедь, которая, пропитавшись лесным духом, становится неимоверно вкусной! Теперь можно и домой.

Дома бабушка достает чугунок с пшенной кашей, покрытой сверху вкусной зарумяненной корочкой.

Лёшка не любит каши, но здесь, в деревне у бабушки, каши получаются настолько духмяными, разваристыми, с желтыми бляшками масла, что просто невозможно не съесть целую миску этой вкуснятины!

После обеда бабушка садится чистить грибы от лесного сора, а Лёшку усаживает за ягоды. За работой потихоньку поют. Бабушка знает много разных песен: русских, украинских, белорусских.

Петь Лёшка любит! Когда собирается вместе вся большая родня – пятеро бабушкиных дочерей с мужьями и детьми, все за большим столом после еды поют песни. Да на голосА!

Заслушаться можно! Однажды так вот пели, сидя на берегу озера, так даже с другого берега мужики на лодке приплыли, чтоб увидеть, кто же так красиво поёт!

Солнце, заглянув в окна, припекает все сильнее. В избе становится жарко.Бабушка закрывает ставни на окнах. Свет, проникая в щели ставен, превращает знакомый интерьер в сказочный…

Лёшка больше всего на свете любит этот полумрак, пронизанный золотыми нитями света, в которых танцуют золотые же пылинки… И от этого «полусвета» все в избе будто присыпано золотой пыльцой… Чем не заколдованный дворец! Кропотливая работа продолжается.

Девочка старательно перебирает ягоды; разумеется, не все они попадают в миску, чаще – к ней в рот.

Но ягод много, и миска постепенно наполняется. В сенках слышится шарканье, кряхтенье и оханье – это в гости идет соседка баба Маня.

-Бог в помощь, Антоновна! Я гляжу, по грибы ходили, чо ли?

-И тебе не хворать, Марюта. Вот, с Олькой насобирали малость. Баба Маня неспешно и основательно усаживается на стул, поправляет запон и заглядывает в таз с грибами.

-Лико чо! Дак это вы дивно наковерькали! Чо ты, Антоновна, прибедняшша? А землянки –то где-ка набрали?

-Да там, в колке, по Маяцкой дороге, ближе к вырубам. Натакалися на курешок, вот весь выбрали.

-Да ты чо? Видать, славной курешок-от попался! А я этта пошла, дак ничо тамока не нашла, видать, уж по оборкам ходила. А глубянку не глядела? Не спеет ишшо?

-Рано глубянке спеть, вишь, землянка токо пошла. Уж попожжа нето глубянка будет.

Бабушки ведут неспешный разговор вполголоса. Лёшка, закончив с ягодами, ложится на сундук в горенке.

— Нынче лето хорошее, и дожжи, и вёдро – все к месту. СенА будут знатные, и в огороде все дуром прет, и грибам запаслися, и ягодам. Я тута-ка пирожков со с вишней напекла, да груздочков насолила.

Мои – то солонинку шибко уважают! Этта Танька со своими приезжали, правнучку привозили. Така бассенька девонька! Глазенки чисто Танькины! Дак обратно- то как собралися, так полны сумки набрали груздей соленых, да варенья…

Я емям ишшо маслица хотела дать, дак оне не взяли – по жаре ташшить побоялися. Здря не взяли. У их в городу-то тамока не масло, а не пойми чего!

-У тебя коровешка-то как? Здорова? А моя чё-то загрустила, загрустила…

Дрёма накатывает, постепенно гася звуки. Сквозь нее Лёшка еще немножко слышит, как журчит ручеек разговора женщин, потом проваливается в сладкий послеобеденный сон…

Ольга Ячменева

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Подруги

Аксинья Сергеевна – старуха, ей далеко уже за восемьдесят – сидела на крыльце, на маленьком детском табурете, сама не знала, то ли грелась на солнце, то ли морозилась: сентябрьское солнце уже скупое, а вот снизу, из-под крыльца, уже тянет холодком.

В калитку протиснулась подруга, Елена Фроловна, занесла свое большое тело во двор, закричала: – Здорова, подруга.

– Это ты, Ялена? Солнышко в глаза светит, вижу, хто-то вошел, а хто – не могу признать, – слукавила старая женщина, потому что знала, что так широко, чтобы калиточка о забор торкнулась, открывает её только подруга. Ох и широкая баба – эта Ялена!..

Лукавила же старуха, чтобы скрыть радость, – три дня не видела подругу, соскучилась.

– Я-то здорова, а вот ты как? – Сергеевна ответила про здоровье так, при её-то колотье в боку, болях в спине, немевших ногах и руках, не обманув подругу, потому что с этими болячками стерпелась, сроднилась, так, что, если поутру, прислушиваясь к себе, не ощущала новых болей, считала себя здоровой.

– Скоко дён тебя не видела, думала, уж не захворала ли… Думаю, Митрий со школы придёт, – пошлю узнать.

– Я ж тебе говорила, что в тот край поеду пожить, к внучке Марине. Ей в город по делам надо было срочно съездить, вот я и оставалась с правнуком водиться.

Домовничали мы с правнучком Вовой эти три дня, – явно выхвалялась перед подругой Фроловна, приговаривая нараспев. Сергеевна подруженьку «на скрозь» знала, все повадки, выкомурки её понимала.

Подстелив вязаный кружок, что лежал для обтирки ног на крыльце, Фроловна умостилась у ног Сергеевны, расшеперившись, как пшеничный сноп на поле в годы их молодости.

Перевела дух, и продолжила напевать: – Сам-то, зять Андрей, целый день на работе, в поле, а мы с Вовой хозяйничали.

Да хозяйка-то я уже никака. К вечеру ждала зятя с поля, супчик сварила, а ему не по вкусу, ел без аппетита.

Посторонний человек из сказанного сделал бы вывод, что сокрушается она – мол, разучилась готовить. Так мог подумать человек сторонний, но не Аксинья. Та знала, что имеет в виду подруга: я-то еще готовлю, а тебя твоя доченька к плите уже не подпускает!

В другой бы раз она перевела разговор на другое, но, соскучившись по подруге, с готовностью подхватила: – Да какой с нас теперь спрос…

Вот я другой раз что захочу поделать, а не получатся, как раньше. Поспеху уж нет и уменье куда-то делось, да и слепая я, совсем ничего видеть не стала.

– Вот и я так же – совсем ничего не вижу, – будто переняла подруга у подруги прялочку, и продолжила прясть ту же нить Елена.

Помолчали, утолив голод общения. Хорошо так, дружно, в охотку помолчали, ощущая сердечное мление и теплоту, которая разливалась внутри от присутствия друг друга.

– А правнучек-то хороший, справный мальчонка, девятый уж месяц пошёл… Чижо-о-лый! – нетуть силов у меня его подымать. Лазит уже кругом, ходить ещё только норовит, а шустра-а-ай…

Дружили Фроловна и Сергеевна с детства, и соревнование у них промеж собой – тоже с детства: кто быстрее добежит, кто скорее лукошко смородины наберёт; потом – кто больше снопов навяжет… А уж когда вышли замуж, – кто больше детишек народит.

Война прервала это социалистическое соревнование, война сравняла во всем: сначала Аксинья, а следом и Елена рвали на себе, получив похоронки на мужей, кофточки – обе в двадцать девять лет остались вдовыми.

В войну Аксинья с Еленой ребятишек своих не делили на твои-мои, делили меж ними кусочки хлеба, только так и выжили. А со временем снова размежевались, незаметно для себя.

А теперь вот соревновались, у кого внуков-правнуков больше, у кого те лучше и краше, – все они пересчитаны и все, как один, возведены на пьедесталы.

– Вот и у нас Степан такой же был, – побила козырем Аксинья карту подруги (Степану уж девятнадцатый год пошёл, и он учился аж в самой Москве) и, помолчав, добавила совсем нейтральное: – За ними в энтом возрасте глаз да глаз надо.

Фроловна тоже знала свою подружку, знала и то, что та сейчас дозволяет ей немного похвалиться, погордиться своими внуками-правнуками.

Увидев на крыльце людей, прибежали куры: может, чем посчастливится поживиться. Человек, он ведь такой: что-нибудь да бросит, семечко иль зёрнышко какое.

Аксинья Сергеевна замахала на них батожком: – Кыш, пошли, холеры, отседова! Нагадют ещё у крыльца… Вот ведь ненасытные – только что им Анна зерна сыпала.

– Насилу дождалась, когда Марина из города приедет. И как они живут в энтой этажке – земли под ногами не чуют…

Озолоти меня – ни за что бы там жить не согласилась. Ни огорода, ни сарая – клетушечку им, правда, каку-то выделили в общем амбарчике, чуть поболе собачьей конуры, так банны веники тама держут, да зять снасти свои рыбацкие развесил.

За молоком – к папе-маме, картошку у меня содят, ко мне в голбец и ссыпают; увезут ведра два, съедят – опять.

В деревне лет пять назад построили двухэтажный дом со всеми удобствами для деревенской интеллигенции, а полемика о комфортабельности этого жилища меж сельчанами всё не затихала.

– Зато культура… – обронила нехотя, и как бы между прочим, Аксинья Сергеевна. Уже ни раз меж ними такой разговор был, уж ни единожды Сергеевна использовала этот речевой оборот, выводя тем самым подругу на новый виток разговора, а уж поговорить-то ей хотелось.

– Да кака там культура? Ты же ездила к внучке Татьяне в Новосибирск, когда могутная была, видела…

Культу-у-ура! Рази это культура? – туалет рядом с обеденным столом… Тьфу, срамота. То ли дело в своем доме, на улке. Пошёл, опростался, промялся и проветрился заодно.

Анна вышла на крыльцо, поздоровавшись с крёстной, взяла вёдра, опрокинутые, они сушились на лавочке, собралась по воду.

– Как к дочке-то, Татьяне, съездили? – спросила участливо крестницу осведомлённая в том Фроловна.

– Съездили… – ответила Анна. Не удовлетворена была Фроловна таким ответом Анны. Да за такой ответ и в школе неудовлетворительную оценку ставят. Поджала губки Фроловна, да так, что они, из-за отсутствия некоторых зубов, спрятались во рту.

Выждала она, когда за Анной закроется калитка, проговорила: – Кака-то Анна сёдня не така, и глаза вроде припухли…

Случилось чего? Выдержала нужную паузу Аксинья, чтоб больший интерес подогреть в подруге, но рассказать о случившемся в семье её давно так и подмывало, особых секретов она всё равно не выдаст, почти все в деревне знают о чепэ в их доме.

Только Фроловна, просидев на втором этаже и лишь выглядывая в окошечко, как кукушка в часах, все пропустила.

– Миколая она потеряла.

– Да как потеряла? – вон он, в огороде, я отселя вижу: ботву в кучу сгребат.

– Добрые люди нашли, кум Константин привёз.

– Осподи, осподи, да как это? – ударила себя Фроловна руками, как курица крыльями, пытаясь взлететь.

– Хотя в Новосибирске немудрено: не иголка, а потеряшься… Аль по пьяни?

– Ты ж, Ялена, знашь, что он у нас не пьющий, рази маненько когда. Не в Новосибирске, а по дороге уж домой.

Уже немолодые – Анне шестьдесят два скоро минет, Миколай на год постарше её, – а чего-нибудь да учудят.

Перевалившись с боку на другой, Фроловна словно высвободила из-под себя донце-подгузок прялочки; и в самом деле – теперь черёд Сергеевны нить разговора вести. А Фроловна прислонилась спиной к крылечному столбику, приготовилась слушать.

Разомлевшая, посоловевшая Аксинья – солнце сегодня расщедрилось-раскочегарилось , поди, думает, дай, старушонок, на крылечке усевшихся, побалую – сняла тёплый полушалок с головы, положила его на колени, начала:

– Погостили оне у Татьяны с Виктором хорошо, – она деловито, фасонисто провела указательным и большим пальцем по уголкам рта, продолжив: – С внуками понянчились. Ляксандр уж большой, два года через месяц будет, уж все говорит и стишки рассказыват.

Маленькая Таня – внучка им, правнучка моя – во второй класс ходит, учится хорошо, на одни пятёрки – вся в меня, вострая умом.

Мне б один годок в школу походить, я б уж точно продавцом в сельпо могла робить. Да тятя в школу меня не отпустил – четверёх братьев надо было учить, а на меня уж средств не хватило, да и маме по дому помогать надо было.

Я, как и ты, Ялена, только расписываться и умею… одну букву сы и знаю, как писать… Нет, вру, букву а я сама, ещё до замужества научилась.

А вот расписываться муж меня научил. Каку гумажку подписать – сы напишу да кренделек приделаю. Это все меня покойный Степан учил: пиши, говорит, после буквы крендель, а я ему – да не умею я.

А он: стряпать же умеешь, так и карандашом на гумаге пиши. Так и научил расписываться, царство ему небесное!

«Рассказыват, будто я этого не знаю, – возмущалось всё внутри Елены.

– Уж, поди, и забыла старая карга, о чем и рассказать собиралась… Будто я не знаю, как её, бестолковую, учил Степан. Сроду она така была – только бы похвалиться, только бы пояниться…»

– Анна ситцу мне да себе на платья купила… Потом как-нибудь, когда Анны дома не будет, покажу. Тебе она на день рождения платок купила, но не вздумай выдать, что я сказала.

Вот колеса к мотоциклу не купили. Дих… дих… дихицит! – попыталась сказать культурное городское слово, услышанное от внуков, Аксинья, но не получилось у неё по-культурному, поэтому она проговорила по-обыкновенному, слегка замешкавшись и покосившись на Фроловну – не догадалась ли та о её конфузе – нетуть их и тама.

Но Фроловна на это «дих-дих» подумала, что в горле у Аксиньи запершило, но как-то чудно першило, по-городскому, видать. Ох, уж эта Аксинья – в город зять с дочерью ездили, а заподкашливала по-городскому она!

– С неделю оне гостевали в Новосибирске. Я им так и наказывала, чтобы погостили – в огороде всё убрано, только капуста осталась, ну так ей до заморозков сидеть; корову Саулиха подоит; печь в доме топить ещё не надо, – гостите!

Вот с неделю оне тама и побыли. Взяли билет на ляктричку – и домой.

Едут, чё не ехать: сиди да в окошечко поглядывай – и вожжой шевелить не надо. Поезд энтот останавливатся, где ему положено, люди выходят и входят, как и положено.

На станции Каргат Миколай говорит Анне – мол, выйду, свежим воздухом подышу.

Выйди, подыши, чё не подышат, другие ж культурные люди дышат – и ты сходи. Вышел… нет и нет его, вот уж и отправление поезда объявляют.

Тронулись. Анна в рёв: старик мой пропал, ой-ё-ё! Все подходят, смотрят: старуха белугой ревёт, старика потеряла, а помочь никто ничем не может.

Потом уж проводница подошла, расспросила, что да как, успокоила: мол, по своей связи передадим в милицию, в Каргат, не волнуйтесь, бабушка, найдут вашего старика.

Приехала Анна в Барабинск. Автобус деревенский подошел, Анна села, приехала в Зюзю, домой. Я вот так же на крылечке сижу, гляжу: идёт Анна, одна идёт, вся урёвана. Спрашиваю: «А Миколай-то где?» –

«Потеряла» – говорит. «Как потеряла? Он что, копейка, что ли?!»

– «Ой, мать, не спрашивай…» А у самой концы платка мокрешёньки, хоть выжимай. Как села она у окна, так и просидела до вечера, словно девка на выданье, прынца своего выглядывая; и свет в избе не зажгла, и задергашки на окнах не задёрнула – до тех пор сидела, пока кум Константин не подъехал.

Глядим, из машины Миколай выходит – живой, здоровый, но какой-то сумрачный, маненько не в духе.

Свет-то от фонаря на столбе прямо на него падал, вот мы и рассмотрели. Константин-то чайку выпил – и назад домой, завтра ему на работу. А Анна и давай пытать мужика, как он умудрился от поезда отстать.

«Да пошёл я к киоску – батарейки к фонарику Митрию обещал. Забыл в Новосибирске купить – как савраски с зятем по городу за колёсами пробегали-проездили, вот про батарейки и забыл…»

– «Купил?» – ехидничает Анна. Я-то уж сижу, не вмешиваюсь…

«Купил».

– «Неужели, объявление об отправлении поезда не слышал?» – «Слышал, что отправляется поезд с первого пути, Новосибирск-Омск. А я подумал, что это не мой: я же из Новосибирска до Барабинска еду».

– «Ой, Миколай, чуть что – ты на меня сразу: дура. А сам… Мы сроду этим поездом ездим. Мы в Барабинске с тобой сходим, а он дальше людей везёт».

– «Ань, дык я энто знаю… вот только не знаю, что мне тогда в голову втемяшилось. Потом-то одумался, спохватился, кинулся, а поезд уже ушёл».

– «Как путного отпустила, а он вот что отчебучил. Всю головушку я изревела, чего я только не передумала: убили, под поезд попал, обокрали да ножом пырнули», – ревёт Анна.

– «Обокрали… ножом пырнули… Это ты, Анна, уже того … и насочиняшь».

– «Деньги ж при тебе больши, на колеса браты были».

– «Я что, транспарант на себя прилепил, что колеса не купили, деньги в трусах зашиты?! Ну ты, Анна, совсем».

С вечера все выяснили, что да как, а наутро Анна опять – снова да ладом, да ещё – то плачет, то смеётся над мужиком. Мне уж слушать её надоело, а Миколаю – и подавно.

А потом Митрий после школы к нам с фонариком пришёл, он всегда к нам после школы приходит. Домой и не заходит, сумку через порог в угол избы забросит – и к нам. Про учебу Митрия я уж не буду хвалиться, не буду врать-то.

Третьеводни Люба здесь жалобилась: уроки, говорит, совсем не делат, сумку у порога бросит, а утром, как в школу идёт, под порогом её и возьмет.

Ещё только сентябрь, а уж учительница грозилась, что на второй год его оставит. Раньше он как-то переползал из класса в класс, а нонче учительница говорит, что перетаскивать его не будет.

Фу ты, холера, привязалась… да кусучая какая, – отмахнулась от назойливой мухи Сергеевна.

– Зато он у нас хозяйственный: родители с работы придут, а по хозяйству уже всё управлено! – все-таки сумела обелить своего внука бабушка.

Фроловне самой нравился Дмитрий; улыбается широко: улыбнётся – веснушки его, как бутончики, развернутся. А уж работящий-то какой – старуха не могла забыть, как он в прошлом году вскопал ей грядку под морковь.

– Пришёл Митрий, вставили новые батарейки в фонарик, а они нерабочие оказались – использованы. Дурют нашего брата!..

Ну Анна и опять за своё. Он, Миколай-то, у нас смирёный, спокойный. Раньше-то, когда я с сыном и снохой жила, всё думала, что зять дочь мою обижат.

Но вот уж какой год у них живу, нет, – плохого о Миколае сказать не могу. А вот Анна ему часто под кожу лезет, – лезет, а потом и получат.

Нет, он, и в самом деле, за всю жизнь и пальцем её не тронул – словесно получает. А так-то оне дружные, как две лошадки в одной упряжке: Миколай – коренник, да хороший коренник, а Анна – пристяжная; и всё у них ладно да складно получатся.

Вот только маненько Миколай в дороге оплошал, а так-то зять у меня хороший – хоро-о-оший!. Паутина, сотканная во время бабьего лета, не прибитая осенними дождями, зацепилась за обшлаг тужурки Сергеевны, а другим концом плескалась на ветру у ладони Фроловны, словно просясь в руки.

Автор : Лидия Петровна Салохидинова Русская печка. Сборник рассказов

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Моя бабушка вставала в пять утра и совсем не для занятий скандинавской гимнастикой. Гимнастику ей заменяла корова, и коровьи аксессуары. Корову надо было подоить, аксессуары помыть.

После работы с утяжелением, разминаясь, она готовила завтрак для людей, птицы, живности, котов, собак. Отправляла всех на работу и шла туда сама.

Потом в программе были вольные упражнения на огороде. Художественная прополка, творческий полив. Уже вечером, когда все были накормлены, напоены, приготовлены ко сну, коты, выжрав молоко, спали, собаки дрыхли, она сепарировала молоко и включала телевизор.

У меня в таком режиме жизни вытягивались руки, пропадал живот, и кстати, практически отсутствовали комплексы по поводу несовершенства мироустройства.

А однажды, я увидел бабушкины глаза. У видел я их в тот момент, когда городская гостья, глядя на редиску, лучок, молоко, картошку, гостеприимно поставленные на стол, сообщила: — Как хорошо жить в деревне. Всё своё. Открыл холодильник и достал, а нам в магазин бежать, а там очередь…

Автор: Сергей Серегин

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

РЕВНОСТЬ

Зaбeгaю я чacтeнькo в гocти к дeдy Bace и бaбyшкe Baлe. Кpeпкиe тaкиe cтapики, зa вoceмьдecят oбoим.

Дeд бaлaгyp и exиднa, глaз c пpищypoм, пo мoлoдocти, co cлoв бaбa Baли «тoт eщё кoтяpa, гyлёнa».

Бaбa Baля милaя cтapyшкa, нeмнoгo вopчyнья. Очeнь xopoшo cтpяпaeт, блинчики y нeё тoнкиe, aжypныe, oдним cлoвoм -шeдeвp. Живyт cтapики oдни, дeти в гopoдax, нo пpиeзжaют чacтo.

Дoмa чиcтo, нa oкoшкax тpaдициoнныe гepaни, a экpaн тeлeвизopa пpикpывaeт cвязaннaя бaбoй Baлeй caлфeткa. Люблю бывaть y ниx, чaйкoм бaлyюcь, cлyшaю иx пepeбpaнки, oтдыxaю дyшoй.

И я бывaeт нa пoмoщь пpиxoжy, в мaгaзин cвoзить или нa пoчтy, aптeкy — этo я вceгдa c пpeвeликим yдoвoльcтвиeм.

Нa дняx бaбa Baля cильнo пpибoлeлa, yж и cкopyю вызывaли, дeти пoнaexaли, лeжит плacтoм. Мeдики pyкaми paзвoдят, чтo вы xoтитe — вoзpacт.

Рacтepялиcь вce нeмнoжкo, cидим вoзлe eё кpoвaти paзгoвapивaeм o тoм, o cём. Рaзвлeкaeм бaбyшкy.

И тyт дeд выдaeт: — Bидaл нa дняx Люcькy, пpoдaвщицy, xopoшa чepтoвкa (Люcькa — тoжe бaбyшкa, poвecницa дeдy). Дeти eй шyбy cпpaвили, нoвyю.

И кaк бы нeвзнaчaй: «Однa живeт, кaк мyжa cxopoнилa пoчитaй cтoлькo лeт».

Смoтpю бaбa Baля зaшeвeлилacь, зaшeптaлa чтo-тo cepдитo, pyкaми зaмaxaлa. Чepeз двa дня зaбeгaю к ним — yжe нa кpoвaти cидит, чepeз нeдeлю блинчики пeчёт.

— Ишь, paзмeчтaлcя, иpoд, Люcькy eмy пoдaвaй. Ишo чeгo. Кoбeлякa нeyгoмoнный. Пo юнocти c нeй шeбapшил и oпять нaкoбeнилcя! — cepдитo выгoвapивaeт дeдy. Bидaть нe пepвый дeнь peчи тaкиe вeдeт.

А мнe тaк xopoшo нa дyшe cтaлo.

Bидaть peвнocть и тaкoй эффeкт имeeт — жить зacтaвляeт. Кcтaти, шyбy бaбe Baлe тoжe кyпили. И нoвыe вaлeнки, ибo «нeчё Люcькe фopcить и пoдoлoм вилять!» Bceм любви и вaлeнoк!

Из сети

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.