Время для грусти и для радости. Рассказ из инета

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

Машину она вела уверенно, большие лужи старательно объезжала, ехала в родную деревню, в родительский дом.

Провести здесь отпуск решила ещё летом, вещи собрала тёплые, уютные, любимые: два пледа, пижама, шерстяные носки, книги, дорогой кофе, хороший чай.

Кот по имени Барон гордо и невозмутимо возлежал на сумках, равнодушно смотрел в окно, будто все два года жизни только и делал, что ездил в автомобиле. В деревню, так в деревню, лишь бы кормить не забывали да гладили почаще.

Раньше в отпуск отправлялись всегда на море. Мужа не стало год назад и в душе ещё живёт боль утраты, у сына своя семья, другие интересы, и морем она пресытилась сполна.

Хочется побродить по лесу, подышать густым ароматом хвои, собирать грибы, готовить жаркое из белых и солить волнушки со смородиновым листом, лакомиться брусникой и варить из неё варенье, печь ватрушки, пить парное молоко, услышать, как жалобно прощаются улетающие на юг гуси и сказать им: возвращайтесь.

Что это, спрашивала она себя, почему так хочется шлёпать босыми ногами по чисто вымытым широким, крашенным половицам, сидеть на лавочке возле печки с книгой и, время от времени, ворошить догорающие полешки, хочется увидеть ночное небо в веснушках-звездах, чтобы оно прямо куполом было видно, чтобы начиналось от самой земли, а не от крыши соседней многоэтажки.

Утром от пения птиц, от звуков природы хочется проснуться, а не от шума машин. Может это усталость от города, от многолюдных улиц? Или так бывает, когда тебе за 40?

Деревня обитаема, есть продуктовый магазинчик и, если что, от города недалеко, всего 15 км. Есть ещё три недели отпуска, есть сентябрь на календаре. Иногда приходит мысль остаться в доме на зиму, но ещё не уверена, справится ли?

Настало время прислушаться к себе, вытащить на свет божий потаённые мечты и воплотить их в реальность, Во всяком случае, если станет сложно, можно вернуться в любой момент.

Барон вышел из машины, опасливо косясь по сторонам и прижимаясь к ногам, словно верная собака: трава такая большая, в ней могут прятаться враги.

Парень он городской, ведущий квартирный образ жизни, а тут заросли какие-то, птички поют, бабочки порхают.

Двери раскрыла настежь, окна тоже, принесла охапку дров из сарая. Печь два раза недовольно плюнула клубами дыма в дом, а потом подобрела, успокоилась, сухие дрова запотрескивали, разгорелись.

Заодно раскочегарила постаревшую баньку, в которой всё ещё пахло берёзовым веником и сухим подсолнухом.

Наводила порядки, засучив рукава, перекусывала бутербродами, намазывая ломтики хрустящего багета сытным арахисовым маслом и запивая чаем.

Барон, подкрепился кусочком варёной курицы и смотрел на её возню, устроившись в кресле. А она вдруг, отжимая половую тряпку, поймала себя на том, что поёт. Слова песни не помнит, просто мурлыкает мотив из какого-то фильма с Инной Чуриковой.Сама себе удивилась, давно не пела.

Сентябрь — месяц сбора урожая в деревне: в тот же день она купила у ближайших соседей овощи, яица, ведро яблок, банку мёда и заглянула в местный магазинчик. В бане пахло заваренными травами, серебрилась студёная колодезная вода в вёдрах, сердито шипела раскаленная камница.

Жар обволакивал, окутывал, нежил тело, согревал каждую клеточку и тем приятнее было окатить себя прохладной водой. Отдыхала на крылечке, завернувшись в пушистый махровый халат. В ранних осенних сумерках уютно светились оконца в домах, сплетничали собаки.

На небе боженька включил Луну, выпустил прогуляться Большую Медведицу с медвежонком, сел в кресло читать вечернюю газету, покачивая ногой в меховом тапке возле тёплого камина.

Горящие дрова время от времени фыркали, искрились, а искры летели вниз, на землю. Ой, смотрите, звезда падает, говорили в это время люди.

Барон нашёл в траве лягушку и не знал, что теперь с ней делать. Вечер пах фиалкой, спелой малиной и яблоком.

Пока в старенькой духовке румянился капустный пирог, она крупно нарезала большой спелый помидор, сыр и ржаную булку, открыла банку с оливками, заварила чай с корицей. Ужин получился поздний, но вкусный.

Утром просыпалась рано, уходила в лес. Дышала, нюхала, улыбалась, разговаривала с дятлом, интересовалась, не болит ли у него голова, делилась хлебной горбушкой с белкой. Грибы запекала в сметане, из спелой брусники варила варенье: с мёдом, с яблоком, с грушей.

Сентябрь баловал тёплыми солнечными днями, тихими вечерами, успокаивал, словно отвар пустырника, звал на кухню варить кофе, печь имбирное печенье на завтрак или сырный пирог, обнимал по вечерам за плечи тёплым клетчатым пледом, согревал ноги мягкими шерстяными носками, усаживал на ту самую лавочку и подавал в руки любимую книгу.

Барон по-прежнему не изъявлял желания знакомиться с местными достопримечательностями, но с удовольствием выходил по вечерам на крылечко, чтобы полюбоваться звездным небом вместе с хозяйкой.

Сосед на днях скосил траву вокруг дома и теперь здесь пахнет арбузом. В скошенной траве шуршат мышата, собирают сухие травинки: старая мышь смотает траву в клубки и свяжет для холодной зимы большое тёплое одеяло, пахнущее сладким клевером.

В один из дней выбралась на местное кладбище, прибраться на могилках родных. У одного из свежих холмиков лежала собака. Обычная дворянка, небольшая, тощая, с тоскливыми глазами.

От предложенного пирожка отвернулась. Соседи потом объяснили: умерла недавно старушка одна, одинокая, вот её собака теперь сиротой осталась, все дни напролёт топчется там.

Она пришла утром, присела рядом с этим воплощением печали и начала говорить. О том, что старенькие люди уходят и ничего с этим не поделаешь, их не вернуть, как бы мы не хотели.

О том, что она тоже пережила боль утраты близких людей и понимает её горе. Только есть время для грусти и есть для радости. Время для грусти закончилось, пора идти домой и жить дальше.

Я назову тебя Алькой, говорила она и гладила собаку. Мы будем приходить сюда, обязательно будем, но жить будем в доме, будем топить печь, варить кашу, ждать зиму.

Вы с котом будете дом охранять, я — ездить на работу. Зимой всё завалит снегом, мы станем расчищать дорожки, слепим снежную бабу, нарядим на Новый год ёлочку, сделаем кормушку для птиц. Пойдём, Алька, я дам тебе тёплого супа, покрошу туда булку, всё будет хорошо. И собака пошла…

…В ноябре, на подмороженную землю выпал снег и уже не растаял. Солнечных дней в последний месяц осени было мало, но это не мешало их счастью.

Оно, это счастье, было рядом, здесь и сейчас, в каждой мелочи и не зависело от погоды: в чашке чая, в вазочке с вареньем, в калейдоскопе красок потрясающих рассветов, в оттаявшей от горя собаке, уплетающей кашу, в притихшей, засыпающей до весны природе, в свернувшемся клубком плюшевом засоне-коте, даже в запахе горьковатого дыма топящейся бани было счастье и в звуках набирающейся в ведро воды в колодце.

Не страшны морозы и холода, если на сердце тепло, а в доме уютно. У каждого человека должен быть уголок, где он обретает гармонию, где слушает и слышит, где может залечить душевные раны и забыть неприятности. Она нашла это место.

Мам, а ты что, в город жить не переезжаешь, скоро зима, спрашивал сын по телефону. Я не могу, я Альке обещала. Она же мне поверила. Мы ещё не слепили снежную бабу. Лучше вы приезжайте к нам на Новый год, будет здорово. Здесь чудесно! Я лыжи на чердаке нашла, две пары. Рыбу запечем с травами…

Она говорила и улыбалась, а небо над ней было куполом и начиналось от самой земли. Зима готовилась укрыть мир пушистым толстым одеялом…

Автор: #Gansefedern

Из инета

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
avatar
Поделиться с друзьями:

Маруся. Рассказ из сети

размещено в: Деревенские зарисовки | 0


В 1944 году Маруся Лыкова получила письмо из госпиталя. Писал ей муж Тимофей Лыков. Правда, не сам писал, а под диктовку санитарка.

«Здравствуй, моя ненаглядная жена Маруся. Пишу тебе это письмо из госпиталя. Так получилось, что приходится писать мне не самому. Помогает мне наша санитарка Валентина Ивановна Сарычева.

Сразу хочу доложить тебе, моя Марусенька, что я ослеп в результате контузии и домой не вернусь, так как не хочу быть обузой в твоей жизни.

Ты еще молодая и может еще даже красивая, ну, а я решил бросить тебя. Главврач предложил мне место в Доме инвалидов, здесь недалеко.

Там я и закончу свою жизнь. Матушке моей, Агафье Петровне, об этом скажи сама и еще передай, что я ее всегда любил и уважал.

И тебя тоже люблю, моя Маруся. Адрес проживания писать не буду, так как знаю твой характер. Будь счастлива. Твой муж Тимофей. Бывший уже.»

А внизу страницы было дописано следующее: Уважаемая Маруся, письмо полностью написано под диктовку вашего мужа, но я все-таки напишу вам адрес госпиталя, где сейчас находится ваш муж.

А вы сами решайте дальше, что делать. С уважением Валентина Ивановна Сарычева, санитарка. Маруся прочитав письмо, закрыла лицо руками и молча посидела так несколько минут.

-Маруся, что там в письме-то? -спросила ее свекровь, Агафья Петровна, спуская с печки свои худые ноги.

— Как там наш Тимофеюшка? Что пишет? Маруся посмотрела на свекровь и громко выдохнула:

-Пишет, мамочка, что бросил он меня. Ослеп и не хочет возвращаться домой, жук навозный. Она со злостью скомкала письмо.

-Ну, я ему устрою, скоро. Спасибо санитарке Валентине Ивановне, дай ей Бог здоровья.

Через неделю Маруся привезла домой своего слепого мужа Тимофея. Женщина она была рослая, крупная.

Зашла стремительно в палату и после недолгого разговора с мужем, сгребла его в охапку, вынесла во двор и посадила в телегу.

-Скажите, доктору, я приеду потом и все бумаги оформим! -крикнула Маруся растерянным санитаркам около дверей.

-Трогай! После приезда домой, Тимофей захандрил. Сидел часами неподвижно, как каменный, ни с кем не разговаривал.

Маруся понимала, как ему тяжело жить в этой постоянной, страшной темноте. Иногда она зажмуривала глаза и ей даже от этого становилось жутко. Она даже задыхалась от этого состояния.

А каково было ее Тимофеюшке, который до войны без дела никак не мог усидеть? Вот, проклятая война сломала мужика…

Маруся вдруг неожиданно вспомнила, как он приехал к ней свататься в 1935 году вместе с матерью. Невысокий, голубоглазый паренек стоял у порога, робко поглядывая на рослую статную красавицу.

Разговор начала Агафья Петровна, обратившись к матери Маруси.

-Ну вот, Маланья Демидовна, жениха к вам привела, сына моего Тимофея Кондратьевича. Любит он, Малаша, твою дочь и в жены ее взять хочет. -Агафья Петровна быстро толкнула вперед сына.

-Да я-то что? -вздохнула Маланья.

— Маруся у нас самостоятельная, все сама решает. Только… больно мелкий жених-то. Маруся моя, видите какая?-Маланья Петровна гордо окинула взглядом свою высокую дочь.

-Да видим, видим, — закивала Агафья.

-Красавица, ничем бог не обделил, ни умом, ни красотой. Только Тима мой тоже умелец, дом у нас как терем расписной, золотые руки у парня, серьезный …и Марусю вашу любит уже давно.

-Он-то любит, -снова вздохнула мать.

-А ты, Маруся, как? Тимофей тебе по нраву?

-По нраву, мама, -зарделась Маруся.

…Маруся вдруг вздрогнула от тихого прикосновения Агафьи Петровны.

-Что, мама?

-Тошно тебе, девка? — вздохнула свекровь.

-А каково ему-то? -Она кивнула на сына, сидевшего у окна.

-Он же столяр-краснодеревщик, как ему без дела жить? Утухнет ведь совсем, — она тихо захлюпала носом.

-Не утухнет, -Маруся решительно поднялась и вышла из дома. Она решила поговорить с директором школы.

Тимофея устроили в школу трудовиком, стал учить ребятишек столярному делу. Он сразу оживел, стал суетиться как раньше.

А когда снова становился смурным, Маруся подсовывала ему, как бы невзначай, его инструменты и деревянные чурочки.

Удивительно, но слепота не мешала Тимофею строгать и создавать чудесные изделия, как будто руки теперь работали еще и за глаза.

…Прошло два года. Жизнь у Лыковых налаживалась. Только вот стала замечать Маруся, что как-то слишком уж часто ходит мимо их дома Анюта Грачева, разбитная симпатичная вдовушка.

И ведь проходит именно тогда, когда Тимофей во дворе находится: мастерит что-то или на крыльце сидит, чурочку какую строгает.

Вот и сейчас Маруся стояла у окна и задумчиво смотрела на Анюту, снова стоявшую рядом с Тимофеем. Ее звонкий, игривый смех был для Маруси как нож по сердцу.

По характеру она всегда была ревнивой, но Тимофей как-то никогда повода для ревности не давал, для него никого кроме Маруси на всем свете краше не было, а тут, смотрите-ка, разошелся, сидит, смеется с этой Анютой.

Агафья Петровна подошла к окну.

-Неспокойно тебе, лапушка? Я ведь тоже примечаю давно эту стерву. И ходит, и ходит мимом нас, -буркнула Агафья.

-Смотри, Маруся. Слепой, слепой, а уведет еще мужика-то эта …

Ты поговори с ней, милая…как ты умеешь.

-Конечно, поговорю, -кивнула Маруся.

-И с Тимофеюшкой нашим тоже поговорю.

За ужином все трое сидели молча за столом.

-А чего такие смурные все? — первым начал разговор Тимофей.

— Мать, ты что молчишь-то? Не заболела? Агафья быстро посмотрела на мрачную невестку.

-Наелась я что-то, -она мышкой выскользнула из-за стола.

-Пойду посмотрю, что там Зорянка мычит как-то громко.

-Маруся, ну а ты что? -муж нащупал руку Маруси и положил на нее свою ладонь.

-Чего случилось у моей красавицы?

Маруся молча убрала руку.

-Красавицы, говоришь?-она уже закипала.

— Одна ли я у тебя красавица-то? Или еще кто в уши тебе тут около крыльца поет?

-Ты про Анну, что ли? -засмеялся супруг.

-Да ладно тебе, ну скучно ей, вот и заходит иногда, прибаутки мои послушать. Веселят они ее, ты же знаешь какой я веселый…

-Правда, что ли? -Маруся уже кипела, как разогретый самовар.

-Веселый, говоришь? Вот с этого дня будешь дома сидеть и строгать, только меня веселить! —

Ну, ты даешь, -Тимофей покачал головой.

— Я что тебе птица в клетке, какая? Не могу с другой женщиной посмеяться что ли? Да я свободный человек!

-Чего ты сказал? -Маруся поднялась из-за стола и со всего размаху вдруг засадила ложкой по лбу мужа.

-Вот тебе, весельчак, получай! Жук навозный! Ишь ты…

Но Маруся не рассчитала своих сил. Худощавый муж от удара покачнулся на стуле и…рухнул плашмя на пол.

-Тима! -Маруся кинулась к мужу.

-Тимушка! Господи! Тимофей лежал без сознания. В комнату вошла Агафья Петровна. Маруся подбежала к ней с плачем.

-Мама, я мужа убила!

-Да ладно тебе, убила, -свекровь подошла к Тимофею и низко наклонилась.

-Тимушка, сыночек, ты как? Тимофей тихо пошевелился и застонал.

-Живой, — выдохнула мать

— Маруся, иди сюда, он живой еще! Маруся тоже наклонилась над мужем.

-Маруся, я тебя …вижу, — бормотал тот.

-Я вижу тебя…и маму тоже…вижу…

Маруся со страхом оглянулась на свекровь.

-Отходит, -пожевав губами, -заключила Агафья.

-Вот смерть где нашла сыночка моего.

…Через несколько дней Маруся с Тимофеем приехали домой из города. На Тимофее красовались большие очки в черной оправе

. Врач-офтальмолог, осмотрев Тимофея, пояснил, что в результате контузии наступившая слепота имела временный характер. Такое случается иногда.

-Это все Маруся моя, целительница, -гордо показал Тимофей на жену.

-Ей спасибо!

-Что же вы сделали с ним? -повернулся к ней врач.

-Да …нет ничего особенного, — зарделась Маруся.

-Это муж просто шутит. А скажите, доктор, слепота не может вернуться снова?

-Да нет, вряд ли. -Покачал доктор головой

-Да, с такой целительницей, как у вас, Тимофей Кондратьевич, вам ничего не страшно, — рассмеялся врач.

-Это точно! -Тимофей с любовью посмотрел на жену.

-Ничего мне с ней не страшно.

В 1947 году Маруся родила девочку.

-Господи, малехонькая какая, -ахнула свекровь, увидев ребенка.

-В нашу породу пошла девка! Тимофей, смотри, дочка какая у тебя, как кнопочка! Тимофей зачарованно смотрел на девочку…

Автор: Повороты Судьбы

Рейтинг
1 из 5 звезд. 4 голосов.
Поделиться с друзьями:

Почему наши бабушки, папы и мамы пели песни

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

Почему наши бабушки, папы и мамы пели песни
Пели за общим столом по праздникам. Первое ли мая, девятое ли, день рождения у кого или даже поминки. Всегда пели песни.

Сначала протяжные. «Ой, мороз, мороз» или «Из-за острова на стрежень». Начинала петь одна, самая активная. Начинала неожиданно, ни с того ни с сего. Но все этого ждали. Праздник ли, поминки ли — это был всего лишь повод петь нестройным, но громким хором.

Сначала пели одни женщины. Мужики еще стеснялись и выходили покурить в коридор или на улицу. Но потом мужские басы и баритоны вливаливась в женские сопрано и получалось очень даже ничего.

Телевизоров еще не было, а у кого и были, то показывали строго по программе передач. Песни пели когда не показывали «Семнадцать мгновений весны» или «Тени исчезают в полдень» или «Вечный зов».

В дни показа этих фильмов улицы пустели, праздники и похороны отменялись. А после исполнения протяжных песен наступала пора тогдашней эстрады. «Любовь — кольцо, а у кольца начала нет и нет конца», «Колеса диктуют вагонные» и, конечно же, «Там где клен шумит».
После клена полагалось как следует выпить, и начинались частушки. Причем самого вольного толка.
«Как часы переводили во Рязанской волости». Или «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу».

Тут уж выходили в круг и начиналось соревнование. Кто кого перепоет. Это что-то типа батла сегодняшних рэперов. Зрители подбадривали аплодисментами и криками «Давай, Нюра, исчо». Что-то типа современных лайков.

Расходились далеко за полночь. Усталые, но довольные. Жили не очень богато, но делились кто чем может. И развлекались, как умели.

Ну не было у наших бабушек и мам Интернета. И хоум-видео тогда не было. Остались об этих песнях только воспоминания, но и они стираются очень и очень быстро.

(Из Сети )

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями:

Жили-были муж и жена… Рассказ Олега Букача

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

ЖИЛИ-БЫЛИ МУЖ И ЖЕНА…

Дед Саня всю жизнь любил свою Марь Михалну и всегда её ревновал. Иногда – жутко, почти до окоченения, до помутнения разума, как говорится.

Когда только женихаться начали, то подруга тогда ещё просто Маши выходила замуж. Пришли Маша с Саней к ней на свадьбу. К ней, потому что жениха не знали, он был из соседнего села. Всё было чинно, пристойно и дорого.

На чёрной председательской «Волге» (отец Зои, невесты, был бригадиром, уважаемым человеком) съездили в Загс, расписались.

На пороге пили шампанское, осыпали молодых пшеницей и рисом. Саня стоял возле Маши и держал её под локоть, чтобы в суматохе не умыкнули его драгоценную.

Потом поехали в дом Зойкиных родителей. Столы там – ломились. И холодец, и курица отварная и жареная. Одного только винегрета тёть Клава, Зойкина мать, настрогала два таза за день до свадьбы и холодила его в погребе.

А её родная сестра, бывшая замужем за городским, прикатила на свадьбу к племяннице с настоящим (городским!) салатом, значит. Оливье называется. Так, в эмалированном ведре с крышкой, и привезла, взяв такси от самого города.

А чё им, городским-то, деньгами не разбрасываться: с восьми до пяти посидел на работе, а в субботу и воскресенье под ручку прогуливайся на берегу пруда возле городской администрации. А деньжищи-то идут, капают! Вот и мотают на всякие глупости. Могла бы с ведром своим и на рейсовом автобусе приехать, не королева, поди!..

Но мы же не о городских, а о наших, сельских…

Так вот Саня и Маша из села были. И Саня Машу любил страшно. С первого взгляда, который случился ещё когда они, оба сопливые, на речке купались.

А к эому времени уже две недели «пылал», как сказали бы городские, «неземной и нечеловеческой страстью». И пришли они, значит, на свадьбу к Машиной подруге.

Сели за столы. А Санька и не ест почти, и не пьёт, а всё глазищами своими чёрными по сторонам зыркает, как бы на Машу его ненаглядную кто не позарился. Никто и не зарился.

Но так оно на самом деле было, а не в Санькиных глазах. Заметил он, что жених в застолье не столько на свою теперь уже не невесту, а жену смотрит, сколько на Санькину Машу. И главное – смотрит и смотрит, смотрит и смотри!

Ну, не стерпел Саня, вздохнул глубоко… и позвал жениха на крыльцо покурить. Тот плечами пожал, но пошёл. Не успел он за порог шагнуть, как Саня его по уху съездил, да смачно так, со всего плеча. А потом ещё на словах добавил, чтобы не сомневался, за что пострадал.

Покурили на крыльце, постояли ещё чуток и за стол вернулись. Жених слово сдержал, которое Санька с него взял, держа того за грудки, и на Машу больше не пялился.

Но Саня Машу заставил пересесть на другое место, подалее от молодых, заставил и даже шторкой–задергушкой с окна прикрыл, чтобы уж точно никто, кроме самого Сани, на её красоту не любовался – не зарился.

Когда домой шли, Саня Машу свою всю дорогу, за плечи обнявши, вёл. Так и на крыльцо поднялись. Только перед входом в избу из рук выпустил и в двери втолкнул.

Потом, когда уже к воротам шёл, два раза ещё оглянулся (это Маша из окна видела), проверяя, не выпорхнула ли его ласточка на улицу снова. У калитки остановился в раздумье, не остаться ли ночевать у неё под окнами, чтобы, не дай бог чего…

Вот так и прожили всю жизнь, пятьдесят лет почти. И все эти годы Саня (потом – дядя Саня, а позднее уже и – дед Саня) стерёг своё сокровище, как то чудище из сказки про аленький цветочек.

Надо сказать честно, что Марь Михалне с ним повезло. За всю жизнь Саня ни капли спиртного не выпил. Руки на неё не поднял, голоса не повысил. Но дрался за неё – всегда и со всеми, кто, как ему казалось, проявлял к ней интерес.

Курил, правда, много: всё время папироска у него к углу рта была приклеена.

В доме Марь Михална – ни за холодную воду. Саня не только всю мужицкую работу делал, но и бабьего труда не гнушался: если рано приходил с работы (в мехмастерских сельских всю жизнь он), то и обед сам готовил, хоть Марь Михална-то дома всё сидела, не работала никогда.

Когда же пришло время помирать деду Сане, то в больницу он не поехал, как жена его ни уговаривала и как слезу по этому поводу ни точила. Ага! Как же!! Оставит он её одну тут!!!

Когда уже дыхание его стало хриплым и прерывистым, подозвал к кровати Марь Михалну и, часто сглатывая и облизывая пересыхающие губы, он ей наказ дал, как жить без него.

Сказал, чтобы каждый вечер каждого дня на могилу к нему приходила и рассказывала, как день прошёл, что в селе говорят, кто сегодня в гости заходил. Дети звонили или нет сегодня. Что говорили. Об отце вспоминали или нет…

А потом, потом – з а п л а к а л дед Саня. Маша в первый раз в жизни его слёзы видела. Текли они прямо из огненных Саниных глаз, так и не слинявших до самой старости, по глубоким морщинам, прозрачные и горючие, как вода ключевая чистые, и прятались где-то в белоснежной Саниной шевелюре, спутавшейся от долгого лежания. Последнее, что сказал, было:

– Не себя, тебя жалко. Как ты тут, Манюшка, одна-то останешься? Без ноги ведь…

Закрыл глаза, и дух из него вон…

… Что? Разве я не сказал? Да, у Марь Михалны правой ноги, что называется, прямо «под комель» не было.

Что спрашиваете? Почему? Да в детстве ещё, ей года три, наверное, было, когда с отцом на обмолот хлеба пошла, там ногу в молотилку и затащило. Измяло всю ногу-то, изуродовало. То, что осталось, в больнице отрезали. Так всю жизнь на костылях и проходила Марь-то наша Михална.

А на могилу к деду Сане каждый вечер ходит, лет десять, наверное, уже…

Автор: #ОлегБукач

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями: