Когда в Ставрополь привезли эшелон эвакуированных из Ленинграда детей сирот, малыши стоять уже не могли, дистрофики. Горожане разобрали детей по домам, осталось семнадцать самых слабых, их брать не хотели – чего там брать, все равно не выходишь, только хоронить…

Всех их взяла себе Александра Авраамовна Деревская. И потом продолжила. Забрала братьев и сестер тех, что были у нее.

Ее дети вспоминали потом: «Однажды утром мы увидели, что за калиткой стоят четыре мальчика, меньшему – не больше двух…

Вы Деревские… мы, тетенька, слышали, что вы детей собираете… у нас никого нет… папка погиб, мамка умерла… Ну и принимали новых в семью.

А семья наша все росла, таким уж человеком была наша мама, если узнавала, что где то есть одинокий больной ребенок, то не успокаивалась, пока не принесет домой.

В конце 1944 узнала она, что в больнице лежит истощенный мальчик шестимесячный, вряд ли выживет. Отец погиб на фронте, мать умерла от разрыва сердца, получив похоронку.

Мама принесла малыша – синего, худого, сморщенного… Дома его сразу положили на теплую печку, чтоб отогреть…

Со временем Витя превратился в толстого карапуза, который не отпускал мамину юбку ни на минуту. Мы прозвали его Хвостиком…»

К концу войны у Александры Авраамовны было 26 сыновей, и 16 дочерей. После войны семью переселили в украинский город Ромны, где для них был выделен большой дом и несколько гектаров сада и огорода.

На могильной плите матери героини Александры Авраамовны Деревской – простая надпись: «Ты наша совесть, мама»…

И сорок две подписи.

Подвиг сострадания

Она не убила ни одного немца. Не стреляла из снайперской винтовки, ни разу не подняла в небо боевой самолёт, не выносила с поля боя раненых. Но Александра Авраамовна Деревская — настоящая героиня Великой Отечественной войны. Женщина усыновила и фактически спасла от смерти более четырёх десятков детей-сирот.

Когда в волжский Ставрополь (теперь это город Тольятти) в 1942-м привезли целый эшелон эвакуированных из блокадного Ленинграда детей-сирот, их разобрали по семьям.

Без понуканий властей, из сострадания жители городка брали в свои дома по одному, по два, по три ребёнка — каждый понимал, сколько ртов он сможет прокормить в суровое и скудное время.

Остались 17 человечков. Дистрофики, они уже и стоять не могли. Лидия Тищенко, в девичестве Деревская вспоминала: «Нас на руках вынесли и положили на землю.

Мы лежали, собралось много народу, и женщины стали перешагивать через нас, выбирая детей, которые могли хотя бы сидеть. А я не могла. И через меня шагали, говоря: «Эта умрёт, эта умрёт…»

Лиду и всех, кто остался никому не нужным, забрала к себе Александра Деревская.

Умирающей девочке Лиде повезло – сначала её спасли врачи, а потом к себе домой забрала Александра Деревская.

Своих ленинградских детишек мама Шура отогревала на печке, парила в бане и купала в ванне, настоянной на целебных травах. А по ночам она ходила в сарай, где у неё было пять коз. Через каждые два часа она поила живых скелетов парным молоком из ложечки.

Если бы не она, маленькие ленинградцы, конечно же, не выжили бы…  Руки мамы Шуры всегда были до язв разъедены известью от стирки. Каждый день она становилась к ребристой доске и стирала-стирала-стирала. Все запасённые перед войной свои наряды Александра перешивала для девочек, а оставшиеся лоскутки шли на починку белья. 

Сероглазая красавица-гимназистка Сашенька Семёнова в 1918-м пришла в грозненский госпиталь и попросила дать ей любую работу. Белые яростно рубились с красными, раненых в Добровольческой армии было много и для неё работа нашлась.

Начав санитаркой, Семёнова на практике обучилась сестринскому делу. Красные выбили из Чечни белых, госпиталь эвакуироваться не успел и стал, вместе со всем персоналом, медучреждением Красной Армии. Вместо порубанных белых казаков Александра стала лечить порубанных казаков красных. Раненый красноармеец Емельян Деревский позвал замуж.

Своих детей бог Александре не дал, но до войны на воспитании в семье находились сын мужа от первого брака и его младший брат, потом Деревские приютили ещё и оставшуюся без родителей девочку…

Всех 17 ленинградских доходяг Александра выходила. Вдобавок забрала из других семей братьев и сестёр тех детей, что у неё были. Нескольких малышей ей ещё и подкинули: постучат в дверь, она откроет, а там стоит плачущий ребёнок. Как не взять?

И сами дети приходили, рассказывали простые истории: «папка погиб, мамка умерла…» Русские, украинцы, узбек, еврей, немец, мордвин, чуваш — для неё все они становились родными.

Ее дети вспоминали потом: «Однажды утром мы увидели, что за калиткой стоят четыре мальчика, меньшему – не больше двух… Вы Деревские?…

Мы, тетенька, слышали, что вы детей собираете… у нас никого нет… папка погиб, мамка умерла… Ну и принимали новых в семью. А семья наша все росла, таким уж человеком была наша мама, если узнавала, что где то есть одинокий больной ребенок, то не успокаивалась, пока не принесет домой.

В конце 1944 узнала она, что в больнице лежит истощенный мальчик шестимесячный, вряд ли выживет. Отец погиб на фронте, мать умерла от разрыва сердца, получив похоронку. Мама принесла малыша – синего, худого, сморщенного… Дома его сразу положили на теплую печку, чтоб отогреть… Со временем Витя превратился в толстого карапуза, который не отпускал мамину юбку ни на минуту. Мы прозвали его Хвостиком…»

Муж, получивший бронь от призыва нефтяник-буровик, возвращаясь из долгих вахтовых командировок обнаруживал в доме всё новых и новых жильцов. «Руки мамы всегда были до язв разъедены от стирки», — вспоминала одна из приёмных дочерей.

В голодные послевоенные годы огромная семья перебралась на сытную Украину, в Сумскую область. В городе Ромны власти дали дом с садом и огородом. Чтобы свести концы с концами, работали все, больше всех — мама. Не выдержав, устав от постоянных забот и хлопот ушёл из семьи муж. Работы у Александры Деревской прибавилось…

Надорванная жизнью, тяжело заболевшая Александра Авраамовна умерла в 1959-м, в возрасте 57 лет. В её честь и память городской детский дом в Ромнах был реорганизован в школу-интернат имени А.А. Деревской.

У него не было своей чашки, ложки и наволочки. Но он уже умел сам заправлять постель, натягивать колготки и подолгу сидеть тихо, сложив руки на коленях, будто старичок…

… Мы познакомились в очереди на рентген. Обе вторую неделю кашляем. Перед нами еще три человека и времени достаточно, чтобы пересказать всю жизнь.

Она краснощекая, в аляповатом платье, с двойным подбородком. Смешная, шумная, говорит суржиком.

Рассказала, что у нее четверо детей, один из них – приемный.
— Мы лежали с младшим в больнице и уже готовились к выписке, как привезли трехлетнего мальчика.

Одного. Без мамы. Детдомовского. У него была ОРВИ. Он не плакал, не бегал, не смеялся. Покорно глотал таблетки и снимал штанишки для укола.

Съедал все, что давали, и вылизывал тарелку, как щенок. Игрался узлом пододеяльника и боязливо трогал пальчиком наш игрушечный танк. Сын тогда спросил:

— Мама, а почему у него нет игрушек?
Я ответила невнятно. Как сумела.

— А почему у него нет мамы?
На этом вопросе растерялась еще больше. Захлебнулась воздухом, а сын вдруг попросил:
— А давай ты станешь нашей общей мамой…

Мы оформили документы и через месяц забрали мальчишку домой. А что? Где трое – там и четверо.

Он славный, наш любимчик. Уже знает буквы и стихи про трубочиста. Любит петь, особенно про «Чумачечую весну». В этом году идет в школу.

Из кабинета вышла медсестра и спросила: «Кто следующий?» Женщина бодро поднялась и одернула платье. Я успела схватить ее за рукав:

— Вы героиня.

Она засмеялась, и смех перешел в кашель. Вытерла слезы. Забросила сумку на плечо:

— Да ладно. На моем месте так поступил бы каждый.

Я остаюсь в коридоре. Долго смотрю на белый отполированный пол. Чувствую себя жалкой. Трусливой. Понимаю, что далеко не каждый…
⠀
Автор: Ирина_Говоруха

Из сети

Когда Ире было два года, она жила в доме ребенка. Я приехала снимать детей, мне дали самых тяжелых к устройству. Я зашла в ее группу и увидела девочку с мрачным, перекошенным, каким-то старческим лицом. «Какой некрасивый ребенок», — подумала я.

А потом я стала ее фотографировать. И УВИДЕЛА ее. Сквозь эту неподвижную унылую маску. Она ожила. Сложно поймать взгляд депривированного ребенка.

Этот странный ребенок смотрел прямо в объектив. Не отрываясь. И, вдруг, я увидела ее душу. Одинокую, вселенски одинокую. Страдающую. И даже не надежду. А просто первое в ее жизни мгновение, когда ее кто-то замечает. Замечает душу — отверженную, все понимающую. Такую же, как у меня. А потом она отвела глаза. И они наполнились слезами.

Я попросила воспитателя: «Расскажите мне про Иру, мне надо написать текст». «А что рассказать?» — отозвалась воспитатель. «Ну, что она умеет, что говорит?»

— «А она ничего не умеет. И ничего не говорит. Только сидит в шпагате и качается до пола. И когда качается, ноет. Про нее нечего рассказывать. Она — никакая».

За два месяца до этой встречи у нас умерла младшая дочь. Наша чудесная жизнь врезалась на всем ходу в каменную стену и перестала существовать. А мы — нет. Мы продолжали жить в какой-то другой жизни. В жизни ПОСЛЕ.

Ходили, говорили, ели, изо всех сил старались скрыть от детей свое отчаяние, чтобы не испугать их. Чтобы дать надежду, которой сами почти не имели.

Я думала: «Неужели меня когда-нибудь что-нибудь обрадует?» Я ехала на съемки и плакала в машине. Потом выходила, вытирала лицо снегом, и шла, прикидываясь нормальным, обычным человеком. Я говорила обычным голосом и улыбалась. И это было понарошку.

Я не хотела никаких детей взамен. Я просто хотела как-то выжить. И тут эта Ира с ее одиночеством и ее отчаянием. Точно я не видела тысячу детских одиночеств за время этого проекта, дети-ждут.рф .

Точно это было мое, специально подобравшее ключ к моему сердцу, одиночество… Дома я сказала своему золотому мужу: «Я не знаю, как заговорить с тобой об этом, и что это… я снимала тут одну девочку, я все понимаю, правда, но я просто не могу о ней не думать…посмотри, может, нам все-таки, стоит подумать о ней?»

И Андрей ответил: «Ты отдаешь себе отчет, что ты просто не в себе? Какие девочки? Мы еле дышим». «Да, да, я не в себе. Но я теперь в себе, наверное, уже больше и не буду. Надо учиться жить, как есть».

«Да, да, я не в себе. Но я теперь в себе, наверное, уже больше и не буду. Надо учиться жить, как есть». Мы приехали в дом ребенка. Смотреть Иру.

Ее привела воспитательница. Она была крохотная, с тем же перекошенным личиком, она еле ковыляла кривым крабом. А под носом у нее была зеленая заклейка из соплей.

Боже, какая она страшненькая, подумала я. Это просто какой-то зародыш человека. Неудачный какой-то зародыш. Господи, что же я в ней увидела??

Ира потрогала игрушку, которую мы принесли, упала на попу, расставила ноги и начала качаться, быстро и энергично, доставая до пола лбом.

А главный врач на фоне ириных качаний произносила, тем временем, такую речь: «Лада Борисовна, это ребенок даже не с легким УО! Это глубокая умственная отсталость! Там нет никаких перспектив. Мы будем передавать ее в СОБЕС.

Понимаете? Это глубоко умственно отсталый, необучаемый ребенок. Я очень уважаю Вас, очень уважаю Вашего мужа, но это СОБЕС! У меня от нее СЕМЬ отказов. Она НИЧЕГО не умеет и не делает, что ей положено по возрасту. Только сидит на шпагате и качается. Мы ее Волочковой зовем..»

И тут мой муж, на которого я все это время боялась взглянуть, сказал: «Знаете, а нам девочка нравится. Мы ее возьмем».

Я спрашивала его потом: «Почему ты это сказал?? Ты же не хотел?» И Андрей ответил: «Я понял, что ее надо спасать. И что никто не поможет, кроме нас».

Мы удочерили Иру, оставив дом ребенка в неприятном недоумении. Ира была в глубочайшей депрессии. Она не верила миру. Мир был опасный и предательский. Мир ее не замечал и не любил все эти два года. И все эти два года она никак не могла на него влиять.

Она не умела просить. Она не умела играть. Она все рвала и ломала. Она пугалась всего, обламывалась и качалась. И заходилась в истерике до остановки дыхания. Она ела только пюре. Она еле ходила, боялась воды, горшка, папы, лифта, ветра, машины…

Внутри меня выло мое горе. Снаружи выла Ира. Я знаю, почему категорически не рекомендуют брать ребенка на потере. У тебя просто нет сил. Все силы уходят на то, чтобы не развалиться на невосстановимые куски самому.

А на ребенка надо много сил. Очень. Их надо где-то взять. Я брала силы из нашей беды. Я говорила себе: «Как мало твое несчастье по сравнению с горем этого несчастного ребенка. Ты потеряла дочь. У тебя остались сын и дочь, и муж, и мама, и друзья, и любимая работа, и дом.

У Иры никогда ничего не было. Совсем. Ей гораздо тяжелее». Знаете, кем оказалось это тщедущное, мрачное, обломленное, бесконечно ноющее, депрессивное существо, которое мы взяли в семью, находясь в состоянии измененного сознания?