Бабушка с тpyдом наклонилась, нависнув над малюсеньким, пищащим котёнком. Сопливый нос, текущие глазки, тонюсенькие и дрожащие лапки… Пoчти прозрачный хвостик, держащийся на честном слове. И какой интересно ответ, xoтела услышать на свой вопрос бабушка?
Тоненькое, отчаянное и немного противнoe:
— Миy…
Вот и всё, что мог отвeтить кошачий ребёнок.
Бабyшка несла котёнка домой, ворча под нос пpo его вшивость, невзрачный внешний вид и препротивнейший голос. Сдабривая это жалобами на погоду, цeны в магазинах, маленькую пенсию и зверюг-депутатoв.
А котёнoк надрывалcя в неудобных руках… Его слишком сильно сжимали, качали. Вместо того, чтобы кинуть поесть, уволокли со знакомого места. Ему былo холодно, а рyки совсем не согрели. Они были даже холoднee, чем он caм, уже давно бродивший по улице.
Котёнок, захлебываясь и чихая, пил из блюдечка подогретое молоко, имеющee неприятный, химический привкус – coвсем непохожее на то, каким кормила его недавно мaма.
Но зато оно было тeплым и наполняло сморщенный, котячий желудок, одновременно насыщая и утоляя давнишнюю жажду. Вылизав пocледние капли, котик сделал попытку умыться, но уснул, проводя лапой за ухом. Привалившись щeкой с цветастому блюдечку, шумно дышa заложенным носиком.
Бабушка, не прекращая ворчать и водрузив на нос очки, старательно тыкала пальцами в телефоне. Она вызывала вeтeринаpa на дом – самой идти в клинику было ей тяжeло.
***
Огромный и гладкошерстный кoт, самой демократичной и распpoстраненной расцветки, воцарил в хоромах у бабушки. Один взгляд на него, и не возникало ни малейших сомнений, кто в этом доме главный. Конечно же – Сенeчка, бывший подoбранец!
Кому лучший кусочeк – Сенечке! Кому самая удобная подyшечка – Сенечке! Кто будет смотреть телевизор, развалившись на мягком диванчике – Сенечка! А бабушке хватит местечка и с краешка…
А чем, же, спросите вы, отплатил за добро бывший, несчастный котеночек? Да ничем… Неужели мы дожили до того, что добро стало иметь цену? Бaбушке даже приocшлось поступиться своими тратами в пользу кота. Ведь Сенечка столько перенес с своей жизни, которую уже позабыл, а бабушка помнила и жалела.
Но она счастлива… Теперь есть с кем обсудить сериалы и под одoбрительное мypчание ругать xaпуг-депутатов.
Бабуля, дедуля, а вот и я!! — дверь в избу распахнулась, и в облаке белого пара, заклубившегося у порога, отряхиваясь от снега, громко топая, и радостно смеясь, возникла Катюшка.
— Ба-а-атюшки мои! — всплеснула руками баба Уля, — Да никак Катюша? А мы вас завтра ждём.
— Да родители завтра уже должны вылетать, бабуль, вот они меня сегодня и привезли к вам! — Катя весело запрыгала возле бабушки на одной ножке, на ходу скидывая с себя шубку и варежки, а потом подбежала к деду и расцеловала его в обе щёки.
— Уж шестнадцать годов стукнуло девке, а всё как малая скачешь, — притворно заворчал дед, пряча улыбку.
— Это всё от радости, дедуль! — запела Катюшка.
— Родители-то где? — забеспокоилась баба Уля.
— Да там они, там, — махнула Катюшка, — Пакеты достают из машины, привезли вам кой-чего.
— Чего там накупили? На что тратитесь, всё есть у нас, — покачала головой бабушка.
Но Катюшка уже не слышала, она убежала в свой закуток за печкой, отгороженный занавеской, разбирать вещи. Там, за печкой, была её девичья светёлка, где стояла кровать со взбитой высокой периной и подушками, накрытыми ажурной накидкой, маленький столик у окошка, да полосатый половичок на полу. Сердце ликовало от радости, вот она снова у любимых бабы с дедом на целых две недели зимних каникул!
Через пол часа все уже пили чай с привезёнными гостинцами и обсуждали новости. Родители не засиживались, торопились в обратный путь. Завтра улетали они в отпуск на море.
— И чего ты не захотела тоже в тёплые края поехать на каникулы? — посетовала бабушка, — Нешто у нас в деревне лучше, всегда сюда-то успеется.
— А вот и лучше, бабуль! — возразила Катюшка, — На море я была уже. И ещё сто раз успею съездить, и вообще мне у вас в сто раз лучше, чем на этом море с медузами, фу.
— Ладно-ладно, не фукай, — отозвался дед, — Правильно, пусть у нас гостит. Завтра вон дрова будешь колоть на баню, а то у меня как раз спину прихватило, да снег разгрести надо, да…
— Ишь разошёлся, старый, — осекла деда Семёна баба Уля, — Ещё девка дрова ему колоть будет.
— А что? Я могу! — подбоченилась Катюшка.
— Да ты-то можешь, — засмеялась баба Уля, — Ты у нас настоящая деревенская девушка, несмотря на то, что городская.
— Ваша работа, бабуля, дедуля, — с любовью посмотрела Катюшка на своих стариков.
— Ну нам пора, — засобирались родители, поднимаясь из-за стола.
Все пошли их провожать. На улице было морозно и снег скрипел под валенками весело и хрустко. Огромная полная луна повисла над избой в чистом бездонном небе. Яркие звёзды мерцали и переливались самоцветами. Здесь, вдали от города, были они куда ближе к земле — вот только стоит протянуть руку и сами лягут в твою ладонь. Пахло дымом, который поднимался из печных труб ровно вверх.
— Ух, морозище-то какой! — поёжились родители, и расцеловав бабу Улю, деда Семёна и Катюшку, сели в машину и тронулись в путь. Когда огоньки скрылись за пригорком, дедушка, бабушка и внучка, стряхнув с валенок снег, пошли в избу. Попутно Катюшка успела найти на небе Большую и Малую Медведицу, и яркую Полярную Звезду на кончике медвежьего хвоста.
Убрав со стола, Катюшка пристроилась на диване рядом с бабушкой, дед уселся на своём любимом месте у печки. В такое время заводили они, бывало разговоры про былое, про старину, да небывалое всякое. Вот и сегодня начала баба Уля присказку:
— Вот уже тебе, Катюшка, шестнадцать годков исполнилось нынче. Совсем ты взрослая стала. Время-то как летит. Мы стареем, вы растёте. А ведь раньше-то в эти годы девки уже замуж выходили, хозяйство вели.
— А вон Лукерью и вовсе отдали в пятнадцать, — отозвался дед Семён.
— Это которую? — спросила баба Уля, — Ту, что с ведьмой повстречалась?
— Ой, расскажи, бабуля! — приластилась к бабушке Катюшка. За долгую осень и половину зимы она уже успела затосковать по их вечерним посиделкам и удивительным быличкам, которых баба Уля с дедом знали бесчисленное множество.
— Давно это было, — задумалась баба Уля, припоминая и решая с чего начать рассказ, — Лукерья-то, Луша по нашему, была бабкой Валентины, что у реки живёт.
— Бабы Вали?
— Её самой. О ту пору бабке её Луше пятнадцать годов стукнуло. Жили они бедно, Луша старшая была, а за ней мал мала меньше ребятишек. И вот посватался к ней вдовец из соседнего села, мужик хороший, видный из себя, не богатый, но в достатке жил, жена у него родами умерла, с тех пор один вековал. Звали его Наумом. Годов ему было за сорок уж, точно не скажу.
И вот родители, поговорили промеж себя, да и согласились дочку за него отдать. Ну и что, мол, что немолод жених, зато жить будет дочка в сытости. Сыграли свадьбу. Наум за невесту корову родителям Лушиным привёл, барана да жеребёнка. А у неё из приданого только два полотенчишка вышитых да подушка, куриным пером набитая. Она на эту подушку-то сколь лет перья собирала.
— А как же она согласилась пойти за старого, а бабуль? — спросила Катюшка.
— Дык, кто ж раньше спрашивал-то? Раз тятя с мамой велели, значит так тому и быть. Да и понимала она умом-то, что родителям полегче жить теперь будет, станет она им помогать помаленьку. Вот и пошла. Плакала, конечно, ведь ещё и жить теперь придётся в чужом селе. Да воля родительская, против неё нельзя.
Вот уехали молодые к себе. Потекла у их жизнь семейная. Да и то диво, Наум-то, видать, и правда крепко Лушу полюбил, даже не приставал к ней с мужским делом до поры до времени, ждал. Хотел, вишь, чтобы полюбовно она к нему пришла. Ну кто бы так стал вошкаться, вот скажи. А он терпелив был.
А Луша за хозяйство взялась. Девка она была ладная да шустрая, быстро в дело вошла, всё в порядок привела. Без женской-то руки всё не то было у Наума. Уютно стало в избе, светло, пирогами запахло. Радуется Наум, подарки из города молодой жене возит — то платок баской, то отрез на платье, то сахару, то бусы цветные. Да только сторонится его Луша, как чужая совсем. Глаза опустит да в свою светёлку убежит.
И вот в одно время стала Луша замечать, что дела-то у неё плохо пошли. И молоко не доится, корова не удойная стала, и дома неладно, то крынку расколотит, то руку порежет, то щи пересолит. В огороде тоже нехорошо, все посевы в одну ночь почернели. Кошка их серая в избу нейдёт, встанет на крыльце, выгнет спину дугой и шипит, шерсть дыбом. Уж Луша её и так и эдак уговаривает, та ни в какую. Но самое главное, муж её, Наум, как с цепи сорвался. Злой стал, на жен покрикивает, вина в рот сроду не брал, а тут прикладываться начал. Ох, и горе!
Что такое? Что случилось? Луша не знает, что и думать, и как быть. А в один вечер Наум напился да и руки распустил, ударил Лушу несколько раз, да сильно ударил. Выбежала она в чём была на крылечко, платочек лишь схватить успела с сундука. А ночи уже холодные были, августовские. Спряталась она в хлеву, забилась в угол и плачет навзрыд. А Наум по двору ходит, ищет её, кричит. Страшно девке!
— Убегу я, — думает, — Вернусь к отцу-матери, пусть позор, чем так жить. Да и не было у нас ничего. Не муж он мне вовсе.
А у самой в сердце-то ёкнуло что-то, вроде как жалко ей Наума. Ведь был он раньше ласковым, хорошим мужем.
И вот задками да огородами выбралась Луша со двора и побежала в родную деревню. А дорога-то через лесок шла. И место там, прямо скажу, нехорошее было. Поляна там есть, Лысая называется. Трава там не растёт вовсе. Поговаривали, что на той поляне ведьмы собираются на свои шабаши. Вот как дошла Луша до того места, так всё, кружить начала. Видит глазами-то, что по кругу ходит, а сойти не может.
Испугалась она крепко, да что делать, решила под лапами ели пристроиться и ночь скоротать, а утром бежать к мамке с тятей. Так и сделала. И вот сидит она под елью и слышит, заухало что-то. Будто филин. А ему в ответ отвечает кто-то. И тут зашумело, захохотало, завертелось кругом. Ведьмы летят! Глядит тихонько Луша из-под ели, голые девки на мётлах на ту поляну опускаются. Ни жива ни мертва она со страху. И не думала, что бывает такое, за сказки считала, а оно вон как.
Девки на поляну опустились, да давай костёр разводить, хороводы водить, то бормочут что-то, то песню поют на странный мотив, то хохотать примутся. Тут одна из них на ель, под которой Луша пряталась, указала и говорит:
— А ведь у нас гости нынче!
Замолкли ведьмы, а после со свистом да смехом подбежали и выволокли Лушу из её укрытия.
— Тётушки, отпустите вы меня, — взмолилась та, — Никому я не расскажу про то, что видела.
— Отпустим, — говорят те, — Коль принесёшь нам травку одну, которая нам для дел разных очень надобная, да нам в руки не даётся. Оттого, мол, что мы, ведьмы, грешные. А ты девка непорченая, вот такая нам и нужна, только тебе в руки трава эта дастся.
— Что за трава-то? — спрашивает Луша.
— А нечуй-ветер.
— А как же я узнаю-то её?
— А за это не бойся, ты её сразу узнаешь.
И отправили они Лушу на берег реки, сами же следом пошли. Ночь выдалась лунная, ясная, так, что видать было всё, как днём. Долго бродила Луша по высокой траве, меж осоки да камыша, не видать ничего. И вдруг мелькнуло синим огоньком у самой воды. Бросилась туда Луша и видит — травка махонькая, а на ней цветочки крохотные, да синим огоньком светятся.
— Она! — поняла Луша. Наклонилась она и сорвала нечуй-ветер. Загоготали ведьмы за её спиной, обрадовались, Лушу с земли подняли, в вихре закружили, да понеслись по воздуху. От страха она и сознание потеряла и что дальше было не помнит.
Очнулась она, а кругом уж светло. Лежит она на лугу, рядом коровы бродят, вдалеке пастух лошадей поит.
— Да ведь это ж родная деревня её! — обрадовалась Луша.
Подскочила она, и только было собралась бежать к дому родимому, как вдруг голос услыхала:
— Погоди, успеешь бежать-то. Послушай, что скажу я тебе.
Вздрогнула Луша от неожиданности, и видит — бабка старая рядом стоит, на неё глядит.
— Вижу я девка ты добрая, хорошая, — сказала старуха, — Да и за добро надо добром платить, так что слушай. Ты вот на долю свою жалуешься, а промеж тем, и на твою долю завистники нашлись. Баба одна есть в вашем селе, она уж давно на Наума твоего глаз положила, да он не женился на ней, не люба она ему. А как он тебя в дом свой привёл, так и вовсе та карга взъелась. Решила она тебя со свету извести. А после приворот на Наума сделать да женить на себе. А я тебя,девка, научу как быть.
— А я никак не хочу, — ответила Луша со слезами, — Я к мамке с тятей хочу! К ним вернусь!
— Ой, врёшь, девка! Это обида в тебе говорит, оно и понятно, крепко он тебя обидел вчера. Да только ведь любишь ты его, Луша!
Зарделась Луша, вспыхнула вся, и словно огнём её обожгло — ведь правду говорит старуха, любит она своего Наума, давно любит. И как же она сама того не понимала?
А старуха продолжает:
— Кабы не та карга, давно бы вы мужем и женой стали, понимаешь ты, о чём я толкую? Это она вам подарочков понатыкала вкруг избы. Ты как домой вернёшься, обойди всю избу кругом. В семи местах найдёшь ты предметы. Какие не скажу, сама обо всём догадаешься. Их ни с чем не спутаешь. Как всё найдёшь, так собери всё да неси на Лысую Поляну. Всё сложи на землю да сожги.
А как домой придёшь, зажги нечуй-ветер да обойди по кругу три раза избу. Всё плохое сгинет. А что дальше будет, увидишь. А сейчас к родителям сходи, навести, коль уж пришла, — усмехнулась старуха.
Смутилась Луша:
— Да как я пойду, я в одной сорочке.
— Где это? — отвечает старуха.
Глянула Луша, а на ней её платье лучшее надето. Подивилась она. А старуха продолжает:
— И корзину возьми, там родителям твоим угощеньице, а на самом дне нечуй-ветер лежит, который ты сама своими руками сорвала ночью.
— Спасибо, бабуш… — хотела было поблагодарить старуху Луша, обернулась, а той и след простыл.
Тут захохотало что-то сверху. Подняла Луша голову, а там девка голая на метле, махнула девка Луше рукой, да унеслась в сторону леса.
Пошла Луша в родную деревню. День у родителей погостила, другой, да домой к мужу засобиралась. Пришла, а Наума нет дома, по делам своим уехал, наверное. Пошла Луша в обход вокруг избы, искать стала. И нашла. Под порогом да у калитки, под стеной да под окном, над дверью да у хлева, и последнее на чердаке, дольше всего она это искала. То гвозди ржавые с нитками, то тряпицу гнилую, то яйцо тухлое, а на чердаке и вовсе куколку тряпичную, всю нитками чёрными обмотанную.
Всё сделала Луша, как ей ведьма велела. А после в избу пошла, щи сварила да пирогов напекла, тут и кошка их пришла, у ног трётся — вошла в избу! К вечеру Наум приехал. Увидел он Лушу и слёзы потекли из его глаз, думал он, что сделала она с собою что-то.
— Прости ты меня, — говорит, — Сам не знаю, что на меня нашло, это всё вино проклятое! Никогда больше руку на тебя не подниму.
— И ты меня прости, — ответила Луша. А про то, что было, ни слова она мужу не рассказала.
В ту ночь спать они вместе легли. А вскоре народила Луша сына-богатыря своему Науму. Зажили они в любви да согласии. Наум с жены пылинки сдувал.
— Ой, как хорошо, бабушка! — умилилась Катюшка.
— Да погоди, это ведь ещё не всё, — ответила баба Уля, — И месяца не прошло, как Луша с Наумом помирились, как слух по селу прошёл. Авдотья обезножила. Жила эта Авдотья на краю села. Старая дева была. Злая как собака. Оттого и замуж-то никто не взял её. Одним днём слегла, а спустя неделю и померла она. Да перед смертью всё просила Лушу к ней привести, всё звала её. Да та не пошла. Хватит и того зла, что они от неё уже увидели. Так то, Катюшка, бывает ещё на свете.
— Спать уж пора, болтушки, — позёвывая встал дед, — Всё бы вам только сказки травить.
— Никакие это не сказки, — рассердилась баба Уля, — Мне эту историю сама Валюшка сказывала, а ей её мать, дочка той самой Луши.
— Ой, а время-то и вправду уж позднее, — спохватилась баба Уля, глянув на ходики, — Давайте-ка спать ложиться, утро вечера мудренее.
Мария Ильинична решила, что пора. Лет уже не маленько, вот и пора честь знать. Не сказать, что это решение далось ей легко. Все-таки жизнь она всегда любила, несмотря на то, что легкой назвать ее, милую, язык не поворачивался. Много чего было. Ох, как много… И хорошего, и плохого. Хорошего, так все-таки побольше. Повезло. Не каждой так везет. И замуж сходить успела, и детей подняла, и внуков понянчила. Все, что по-бабьему регламенту положено – выполнила. Другое дело, что по-женски не очень-то много хорошего досталось.
Любимой была? Да не сказать, чтобы очень. Муж, Федор, хороший человек был, но вниманием ее сильно не радовал. Как подруги говорили: — Не пьет, не бьет – уже подарок. И ведь правы были. Сколько она повидала семей за свои годы… Все разные, а только в одном схожи – не было радости у людей. Все заботы, да хлопоты. А уж женщине-то! Подай, принеси, глупости не городи! От чего тебе уставать-то? Все так живут!
А Мария, пока еще Машей была, все вспоминала, как они с мужем миловались, когда только встречаться начали. Было ведь иначе, было… И в глаза смотрел, и обнимал так, что ног под собой не чуяла. Бежала к нему, никого и ничего не видя вокруг. Мама, Царствие ей Небесное, все твердила: — Машутка, ты бы поберегла сердце-то! Сейчас все растратишь, что на потом останется? Хорошо, что не послушала ее. Потому, что потом и вспомнить нечего было. Год, другой после свадьбы и все. Закончилась романтика, а осталась только рутина. И глаза счастливые у мужа Маша видела потом только тогда, когда выходила на крыльцо роддома с очередным свертком в кружевах. Потому и рожала трижды. Хотела снова увидеть, как зазеленеет, в знакомом прищуре, глаз у Федора. Как сойдутся рыжие брови и дернется щека: — Спасибо, родная! И не было для нее минуты слаще. Вот за это все готова была и простить, и забыть. Почему? Сама не знает. Дурость? Может быть. Но, своя же, не купленная. А потому и помнит она об этом даже сейчас так ясно, что сердце замирает и пропускает удар. Разве стоило беречься от этого? А что бы тогда осталось?
Нет, хорошая жизнь была, все-таки, хорошая… И детей подняли замечательных. Уважительные, помнят о ней, да и об отце не забывают. Памятник поставили – не стыдно глянуть. Мраморный, с фотографией. Федор на ней как живой. Улыбается и глаз щурит. Где только нашли такую карточку? Вроде Маша все перебрала, как мужа не стало, а эту пропустила. Дочка, Зиночка, нашла. — Мама, смотри! Папка просто как есть. Сейчас засмеется!
Тяжело было, когда Федор ушел. Очень тяжело. Хоть и помотал нервы напоследок, но то ж не он, а болезнь его проклятущая. Диабет… И название-то противное, а сколько сердца она стоила и Федору, да и ей, Маше, даже вспоминать не хотелось. Врач-то все твердил, что она не должна обращать внимания на смену настроения у мужа. Это, мол, не Федор все, а его болячка. А она и не обращала. Жалела его. Да и как иначе – не чужой ведь. Только он все больше злился на это. — Что ты как блаженная?! Я кричу, а ты, знай, улыбаешься! Хоть бы ругнулась, что ли… А чего ругаться, если у него вон слезы дрожат в голосе? И лаской не проймешь. Не любил он этого. Чтобы обняться или еще чего – так только в молодости и позволял. А потом уж… Куда чего девается? Маша на дочку, на Зину, смотрит и не нарадуется. Ей по-бабьи ох, как повезло. Муж достался – лучше не бывает! И ласковый, и внимательный, и к ней, к Маше, с уважением. Не зря Зиночка ждала столько лет. Ведь только к тридцати замуж вышла. Искала… Уж и пенять ей тогда стала потихоньку по-матерински: — Что-то, ты, дочь, разборчивая больно. Этак уйдет время. А рожать как? Ты подумай. Подумай хорошенько! Зиночка же, ничего, не обижалась. Обнимет ласково, поцелует в висок: — Не переживай, мама. Все будет. Всему свое время.
Ей ли, Маше, не знать об этом… Про время она знает все и еще немножко. Коварное оно и не щедрое совсем. Не любит людей. Все бежит да торопится, особенно там, где не надо. Уж как она просила подождать хоть немного, когда младшенький, Ванечка, болел. Сколько вынес ребенок! А всего-то надо было – чуть-чуть времени. И справились бы, вытащили. Так, нет же… Не вымолила. Даже минутки лишней не выпросила. И остались у нее только Степа, старшенький, да Зина. Не было бы их и ее бы не было. Только дети и держали, когда Федор в сердцах бросил: — Не уберегла!
А что она могла? Разве что быть рядом, да с рук не спускать. Порок сердца… Название-то какое! У ребенка и вдруг – порок. Какие такие грехи на нем, чтобы вот так? Не иначе за родительские пострадал. Да только не знала за собой таких великих грехов Маша. Жила по совести. Может, у Федора что было, так про то ей неведомо. Помнит она, мелькнула такая мысль, зашлось сердечко. Но, прогнала от себя, не пустила. Зачем гадать? Да и точно знать не надо! Только горечь будет, а больше ничего. Ванечку ведь не вернешь…
Дети тогда стеной за нее встали. С отцом даже знаться отказывались. Еле-еле помирила всех. Чего ей это стоило, Маша вспоминать не хотела. Степа так и вовсе с ума чуть не сошел. Кричал на отца, ругался. — Как ты можешь? Разве это мама виновата? Знать тебя не хочу после этого! И не видел, как плачет Федор, как сердце у него рвется от боли. А Маша видела. И Зиночку видела тоже. Та вообще светлая душа. Всегда всех жалела. А тут выбирать пришлось, кого жалеть больше. То ли маму, что голову поднять от стыда и боли не может, то ли отца, который сам не свой от потери. Зина брата и угомонила. А потом уж Маша пригладила, приласкала, заставила посмотреть друг на друга всех. К чему им терять семью-то? Мало забрано? Нечего беречь?
Хорошо, что дети тогда услышали ее. И отца пожалели, и ее поняли. А ведь молодые совсем были. Зиночке едва шестнадцать исполнилось, а Степа в армию собирался.
Маша улыбнулась и глянула на стену, которая вся была увешана фотографиями. Вот он! Сыночек! Гордость материнская! Весь в отца – высокий да крепкий! И такой же серьезный. Улыбнуться лишний раз не допросишься. Зато верный и семью свою любит так, что дай Бог каждому. Как привез свою Настену после службы, так и живут. Справно живут, хорошо. Пусть не в городе, но это их решение. Настена-то из станицы. Родилась и выросла на Кубани. Привычная к земле. В городе она долго не продержалась. Скучно ей было. Только учеба тогда и держала. А теперь – вон как развернулась. И дом большой, и хозяйство такое, что только успевай поворачиваться. И деток четверо. Старшие мальчишки-сорванцы да две девочки-близняшки. Маша не нарадуется, когда в гости приезжают. Ласковые, теплые, все в отца. Степа ведь тоже такой был в детстве. Все к матери ластился. Ладошку возьмет, повернет к свету и целует в середку: — Спасибо, мам! А за что, почему, лучше и не спрашивать. Улыбнется, чмокнет еще раз и нет его. Убежал… Вот и дети у него такие же получились. Обнимут, расцелуют и только, и слышно: — Бабанька! Это они вторую бабушку так называть привыкли, ту, что рядом живет, вот и ее, Машу, так же кличут. А она что? Только рада. Со сватьей-то общий язык сразу нашли. Та простая женщина, такая же как Маша. Семья да дети – вот и вся их жизнь. Как не понять друг друга?
Как не стало матери два года назад, так Настена убивалась долго. — Почему так несправедливо, мамонька? Почему так рано ушла она? Жить да жить еще! Маша, обнимала невестку, а сама ревела белугой: — Жизнь такая, доченька. Куда деваться? Поплачь, поплачь, может чуть полегче станет…
Мамонька… Так ее Настена называть стала с самого начала, как только Степа ее привез знакомиться. Мать свою – мамой или мамочкой звала, а ее, Машу – мамонькой. Откуда взялось это слово? Мария не знала, но оценила. И иначе как дочкой невестку не величала. Сколько они вместе прожили и ни разу за все время не поспорили, не поругались. Подружки тогда посмеивались: — В святые записалась ты, Мария, не иначе! Где это видано, чтобы свекровь не поучила ума-разуму? А Маша не понимала, чему она учить должна? Настя хозяйка – куда ей самой! Борщ варит такой, что даже Федор от удовольствия щурился как тот кот. А уважительная какая! Ничего не тронет, пока разрешения не спросит. Уж Маша ее и ругала: — Что ты как не родная? Здесь твой дом! Ан, нет! Все равно только и слышно от нее: — Мамонька, можно? Золото, а не дочь!
Маша тогда решила, что это ей за Ванечку такой подарок вышел. Одного ребенка забрали, а другого дали. Вот и как ей не ценить такой дар? Как не беречь? Настена давно уж Анастасия Николаевна, директор школы, уважаемый человек в станице, а все как та девчонка восемнадцатилетняя, впервые от мамы уехавшая, ластится, обнять торопится: — Мамонька, может все-таки переберетесь к нам, а? Что вы тут одна? Ни родных рядом, ни помощи? Маша уж не раз говорила, что не поедет, а Настена все уговаривает. Комнату приготовила, ждет. Да только Маша не хочет обузой быть. С тех пор как Федора не стало, она очень хорошо поняла, каково это, когда близкий рядом уходит. Нехорошо. Сложно, хлопотно и тяжело. А у Насти и без нее забот хватает. Внуков полный дом. Только успевай! А тут еще и Маша? Нет уж.
Большая коробка, которую Маша достала из шкафа, была легкой. Да и чему там руки тянуть? Все легкое, кроме папки с документами. Давно уж приготовлено добро это. Мелочей не хватает. Вот сегодня она этим и займется. Как раз тепло пришло и дорожки заблестели на солнышке лужицами. Почти месяц Маша из дома выходить опасалась. Не девочка уж. Гололед для нее – это страшно. Не дай Бог упасть! Кости уже не те, да и уход нужен будет. Кого дергать? Зину? Или Настю? А то им без нее забот не хватает! Лучше уж дома посидеть. Благо, магазин внизу есть, а крылечко всегда посыпано песком или солью. Да и соседка, Катюша, присматривает за ней. Или сама прибежит, спросить, не надо ли чего, или сына пришлет. Хороший мальчик растет! Матери помогает и Маше не отказывает. Десять лет, а шустрый – на пятерых энергии хватит! Катя его уж на третью секцию отдала, а все никак не угомонит. Да и надо ли? Разве плохо, когда мальчишка живой как ртуть и на месте не сидит минутки? В школе-то хорошо учится и ведет себя прилично. А чего еще надо?
Маша улыбнулась и снова открыла шкаф. Вот он! Радости будет… Катя одна сына поднимает, лишних денег нет. А мальчик так о ноутбуке мечтает. Все уши прожужжал. Маша, конечно, слышала все эти разговоры, как Катерина не обрывала сына каждый раз. — Потом поговорим. А чего потом разговаривать? Дорога ложка к обеду! Маша долго не думала. Ей грех жаловаться – денег хватает. И пенсия хорошая, и дети-внуки помогают. Поначалу боялась, что дорого будет, да старший внучок в гости приезжал с семьей и успокоил: — Не волнуйся, бабуль. Все сделаем в лучшем виде. И выбрать помог, и добавил немного, чтобы на все хватило. — Заработал парень! Мы далеко, а он за тобой присматривает. Пусть порадуется! Это ты хорошо придумала. Вот и стоит теперь коробка, ждет своего часа. Осталось всего ничего. Через неделю день рождения у помощника, вот и будет ему радость.
Маша глянула на часы и охнула. Время-то! Пока дотопает до магазина, да пока вернется – уж вечер будет. Хотя, куда ей торопиться? За белыми тапками всегда успеет. Маша вдруг рассмеялась в голос, совсем как молодости, и подмигнула мужу, который смотрел на нее со стены: — Что, родной? Вот и моя очередь! Пойду себе обувку выбирать. А то, все приготовила, а про тапки-то забыла! Непорядок!
Дверь в подъезд опять далась с трудом. Как поменяли старую на металлическую, так и воюй теперь с нею! Тяжелая! Ветер пахнул в лицо холодком. Не мороз уже, а обещание. Скоро уж весна-то… Маша подставила лицо солнцу. Хорошо! Она жмурилась, топчась на ступеньках, и девочку увидела не сразу.
Новые лавочки, которые поставили совсем недавно, были удобными. Спинка высокая, присесть так и тянет. Только вот девчоночке, которая сжалась в комок на краю лавки, засунув озябшие ладони между колен, было совсем не до удобства. На спинку она откидываться не спешила, да и вообще сидела так, словно готова была к тому, что ее прогонят в любой момент. «Совсем как моя Зиночка, когда молоденькая была. Такой же воробушек. Ишь, как нахохлилась! Не иначе, случилось что!» Маша заковыляла по ступенькам вниз, крепко держась за перила. Не спугнуть бы. А то догнать-то не сможет, а где ее искать потом? Опустившись на другой конец лавки, Маша сделала вид, что ей и дела нет до девчонки. Посидела немного, стряхивая невидимые пылинки с пальто, погрелась на неласковом пока еще солнышке, а потом спросила: — Давно сидишь? Девушка вздрогнула и повернулась к Марии. Лицо ее было таким чумазым, словно она только что делала генеральную уборку в деревенской печи. Ревела, видимо, долго и со вкусом. Грязные дорожки на щеках говорили об этом так ясно, что и спрашивать было не за чем. И ведь было от чего. Пока она сидела с опущенной головой, Маша не видела яркий след от ладони у нее на щеке. Это кто ж ее так приложил? Да и за что? Вопросов было много, но задавать их надо было не спеша. — Что ты как листочек дрожишь? Я тебя не обижу. Держи-ка!
Белый платочек, который Маша протянула девушке, стал еще одним поводом для слез. Девчонка снова разревелась, вздрагивая и икая, а Мария Ильинична решила, что пора. Поерзав на лавке, она дотянулась до девушки и обняла ее, крепко прижав к себе: — Что ты, что ты, горюшко мое? Чего ж так изводить-то себя? Все хорошо будет! — Не будет! – голос у девушки оказался чуть хрипловатым и низким. – Ничего уже хорошо не будет… — Почему это? – Мария решила не церемониться больше. Раз не оттолкнула ее сразу девочка, значит беда серьезная, а не ерунда какая. — Потому, что когда все так плохо, хорошо уже быть не может!
Мария Ильинична вздохнула и покачала головой. Все-таки юность очень категорична всегда. Так же вот и Зиночка ревела, когда первая ее любовь ушла, даже дверь за собой не прикрыв толком. И Маша ничего не могла сделать, чтобы дочери стало хоть немного легче. Только сидеть вот так же, обнимая и вытирая слезы, да ждать, пока страсти улягутся. Но, Зина была своя, понятная, а это – чужой ребенок, которому плохо и Маша даже имени ее не знает пока, не говоря уже о том, чтобы понять из-за чего такой водопад и почему столько боли в этих карих, темных, как вишенки, глазах. — Что случилось, девочка? Мне можно рассказать. У меня тоже дочка есть. И внучек не одна. Как раз такие как ты. Молоденькие. Все не пойму, но хоть постараюсь. А может и помогу чем. — Ничем тут уже не поможешь… — А мы попробуем! Что стряслось? Бросил тебя? — Откуда вы знаете? — Ох, миленькая, для этого гадалкой быть не надо. Ты мне лучше скажи, одну бросил или… Кивок, такой неуверенный и робкий, заставил Машу ахнуть. Да как же так? Девчонке лет-то всего ничего! — Сколько тебе? Пятнадцать? Шестнадцать? — Что вы! Почти восемнадцать уже. Через два месяца будет. — А выглядишь ты помладше… Кто тебя так? – Мария коснулась щеки девушки, легонько погладив пальцами красный след. – Мама? — Отчим. Мамы у меня уже нет. Она болела долго. А в прошлом году ее не стало… Теперь я совсем одна. — Вон оно что… Ясно. – Мария поднялась и потянула за руку девушку. – Пойдем-ка со мной. — Куда? – девчонка испуганно шарахнулась от Маши. — Да не бойся! Ко мне. Я вот в этом подъезде живу. Одна живу, поэтому бояться тебе нечего. Ты же ледяная вся! Замерзла и есть, наверное, хочешь? — Хочу… — Больших разносолов у меня не водится, но тарелку борща найду. И чай с вареньем есть. Сгодится? Ну и ладненько!
Коробку, которая так и стояла на столе в гостиной, Маша засунула в шкаф сразу, как только зашла в квартиру. Не время теперь. Ишь, собралась! Видно, не все дела еще переделала на этом свете, чтобы на тот торопиться. Как там мама говорила: «Если в порядок не привела все, то в рай не пустят»? А где же тут порядок, когда дите сидит никому не нужное? Да еще и плачет? Нет уж. Торопиться теперь точно некуда.
Маленькая Машенька появилась на свет вовремя, порядком измотав свою маму, Светлану, и заставив бабушку Машу хорошенько понервничать. — Родила?! Наконец-то! Да моя ж ты золотая! Счастье, Светланка, это и есть счастье…
Но, что такое настоящее счастье, Света поняла, когда шагнула на крыльцо роддома, крепко прижимая к себе сверток, перевязанный пышной розовой лентой. — Поздравляем! – дружно грянуло вслед выпущенным в небо шарикам и Света вздрогнула, прижав к себе дочку. Зина с семьей, Настя и Степан, которые приехали специально для того, чтобы встретить Свету из роддома. И, конечно, Мария Ильинична, которая улыбалась, окруженная всей своей немаленькой семьей. — Что, доченька? Что ты застыла? Показывай нового нашего ребятёнка! Мне сестрички сказали, что деваха – красавица! Вся в меня! Врут? — Нет!
Света улыбнулась так открыто, что Настя подтолкнула в бок мужа. Смотри — чисто мамонька. И улыбка та же! А говорят, что чужие дети родными не бывают!
Маленький сверток пошел по рукам и Света почувствовала, что ей не хватает воздуха. Не бывает так! Невозможно это! Еще несколько месяцев назад она была никому не нужна, а теперь у нее семья и какая! И ведь никто ни словом, ни взглядом не попрекнул ее ни разу. Не сказал, что чужая! Напротив, помогали как могли, врача нашли хорошего и с отчимом помирили. Вон он стоит, мнется. Букет принес и смотрит виновато. Ладно, что уж теперь. Сама тоже хороша. Головой думать надо было, а потом уж сердце слушать. Это теперь она ученая, а тогда… Хорошо, что не прошла она мимо той лавочки…
Теперь у нее выбор есть. Домой вернуться или пожить пока с мамой Машей. В любом случае она теперь не одна. И одинокой никогда больше не будет. Ни она, ни дочка… У нее теперь есть семья…
Что же это за люди?! Откуда в них столько тепла и света? Почему они такие?
Ответ стоял рядом с ней. Маленький, с частой сеточкой морщинок в уголках глаз и такими теплыми руками, что даже горластая Машенька притихла и засопела, чувствуя их силу.
— Рано мне еще белые тапки покупать. Ох, рано. Пока тебя не поднимем и разговора об этом не будет, да, Машутка? Тебя поднять, мамку твою выучить и ума ей дать. На мой век хватит! – Мария Ильинична поправила кружевной уголок и скомандовала. – Домой пора! Дел-то теперь, дел… И как управится? Мне бы с десяток годков скинуть и в самый раз было бы! Ну, да ничего! И так хороша!
Так случается: услышишь историю чужой жизни, она зацепит, закрутит и никуда не деться от этих мыслей. Казалось бы – да какое тебе дело: все живут, как живут. А она сидит в голове, сидит эта чужая жизнь и не уходит.
В двухэтажном многоквартирном доме с мезонином, который стоит как раз напротив дома моей мамы умерла Ксения Александровна – женщина под 90. Работала она учителем, но было это давно, и учеников на похоронах уже не было. Но были здесь многочисленные дети и внуки, были соседи.
Около гроба стоял стул, а на нём сидела бабулечка. Периодически она вскакивала, хлопотала о чём-то, забывая слёзы в этих хлопотах, потом успокаивалась, опять садилась и смотрела-смотрела на покойницу, утирая глаза платком.
– Сестра? – спросил прибывший священнослужитель.
– Подруга, – отвечали внуки покойной, но обращались все к этой старушке – бабушка.
Священнослужитель так и не узнал, что это не простая подруга, а особая. С этой подругой покойная Ксения Александровна жила вместе много-много лет, с ней переживала тяжёлые времена, с ней растила детей и внуков.
И далеки ещё тогда были люди от ухмылок и многозначительных намёков о таких вот отношениях, вызванных обстоятельствами жизни. Жалели разве что за то, что одиноки женщины – с мужьями обеим не повезло.
И сами подруги, если б кто-то и надумал им сейчас сказать, что есть такое обстоятельство в мире нашем, как брак однополый, покрутили бы у виска, да и забыли бы сразу. Потому что это не у нас, это где-то – из мира фантастики. Это не наша реальность.
Познакомились девушки в школе рабочей молодёжи ещё в 50-е. Серьёзная и порывистая городская Ксения пришла учиться, чтоб поступить потом в институт, а Галина, скромная и нерешительная, пришла случайно – с предприятия текстильного отправили несколько девочек, вот она и попала в их число. Жила она в общежитии при текстильной фабрике, родом была из деревни, воспитывалась тёткой.
Там, в этой школе, и подружились. Даже внешне подружки были разные: Ксения с короткой стрижкой, небольшого роста и крепкого телосложения, а Галина очень высокая, стройная с длинной русой косой, уложенной корзинкой.
Ксеня помогала Галине с учёбой – какое в деревне образование…
Была она, Ксения, из известного по местным канонам рода. Когда-то весь двухэтажный дом, в котором сейчас жили они с матерью, принадлежал её деду – местному купцу.
Сейчас Ксеня с матерью ютились в двух комнатах, одна из которых начиналась вытянутым коридором, превращённым в проходную кухню. Дальше коридор расширялся, превращаясь в просторную комнату, а из неё выходила маленькая каморочка-спальня.
И это была самая просторная квартира в этом доме. Не квартира — мечта. Для Галины, никогда не имеющей своего угла, уж точно.
Сюда она и приходила, чтоб позаниматься или просто попить чайку с гостеприимной матерью Ксени, которая почти всегда встречала гостью в тёмном строгом платье с белым воротником. Она отличалась от соседей, наполнивших дом, этим своим купеческим воспитанием. Первое время Галина даже робела.
Ксения в институт поступила легко и Галину потянула:
– Чего вечно ткачихой сидеть, давай в техникум на заочку, бригадиром будешь! С учёбой помогу.
И помогла. Только благодаря Ксюше Галинка и осилила техникум. Потому что уже закрутилась любовь. Жизнь, как дорожка тканая, росла всё новыми и новыми узорами.
А Ксения в институте познакомилась с парнем тоже. Обе вышли замуж и обе – неудачно.
Галина переехала в дом мужа к свекрови и свёкру. Свекровь – женщина покладистая. Сразу ей Галинка понравилась. Смотрела на неё только жалостливо, как будто предрекала чего. Мучительной жизнью обернулось Галино замужество.
Сначала хорошо всё шло. Галина родила первенца, отсидела месяц и вышла на работу, доверив малыша свекрови. Вскоре у Галины родилась ещё и дочка.
Она перешла работать на большой механический завод, вступила в партию, и после окончания техникума, назначили её мастером. Её уважали за работоспособность, за умение разрешать конфликты, за доброе отношение к людям.
Уважали на работе. А вот дома картина была иной. Сильно пил свёкр, за ним потянулся и муж. Пьяными они были одинаково жестоки. Побои, оскорбления. Только бы детей не трогал! Доходило до того, что свёкр выгонял жену и невестку раздетыми на мороз, запирался в доме.
Лились упрёки:
– Взяли тебя в дом, вот и не вякай …
Казалось, женскому терпению нет конца и края. Там, где кончилось терпение, родилась выносливость. А куда идти? Некуда. Да и стыдно ещё. Так и жила: на работе отдыхала душой, о муже-деспоте никому не рассказывала, а дом с трудом выносила. Очень жаль было свекровь и детей.
С Ксенией в тот период они встречались реже. Та с мужем жила в областном центре, они снимали квартиру. Ксения тоже родила двоих мальчишек, и, казалось, всё там хорошо. Но хорошо было до поры до времени.
Муж у Ксении был странноватым. Когда Галя его увидела, подумала: как такого можно было выбрать? Но он был очень умный, этакий – всезнайка. Был он худощавым, нервным и, как оказалось, очень слабохарактерным.
Ксеня была сильнее, семья была практически на ней. Но когда не стало её матери, пришлось ей сесть с детьми дома, младший сын был не совсем здоров – врождённый порок сердца, эпилепсия.
Муж на работах не задерживался, прыгал с места на место, уходя с конфликтами и скандалами. Ксения нервничала, и однажды в домашней ссоре, после очередного увольнения, когда Ксения в пылу сказала, что теперь не знает, чем они будут кормить детей, он схватил младшего сынишку, выбежал на балкон и в истерике начал кричать, что ребёнка сейчас выбросит. Этаж был четвёртый.
Он держал плачущего младенца на вытянутых руках – вот-вот отпустит!
Ксения поседела тогда моментально. Так и была белой, чуть подкрашенной хной до конца дней. Она поверила тогда – муж может, он ненормален.
Упала на колени – ребёнка вымолила, но вскоре собрала сумки и уехала в опустевшую квартиру матери – вернулась домой. С тех пор видела мужа единожды – когда разводились. Он плакал, просил вернуться, умолял их не разводить, боялся, что совсем пропадёт один. Но Ксеня такое простить не могла.
Об этом случае она не рассказала судье, не рассказала никому, кроме одного человека – своей подруги Галины. Рыдая, эта сильная женщина рассказала всё подруге.
Надо было жить дальше, а жить – значит работать. Больного сына в ясли не брали. Выручила Галина свекровь. Сначала Ксеня водила детей к ней, пока на уроках была ( она сразу пришла работать в местную школу). Но потом, видя ситуацию дома у Гали, стала звать их со свекровью и детьми к себе.
Так постепенно дом Ксении стал домом и для детей Галины, и для её свекрови. Там они отдыхали от буянящих мужиков, туда прибегали с ночёвкой, если уж совсем – край.
Дети подрастали, пошли в школу. Свекровь Гали скончалась неожиданно.
И однажды ночью Галина с большим уже животом в ожидании третьего, окровавленная, с детьми, постучала в дом подруги. А её пьяный муж позже летел кувырком с деревянной лестницы: его встречала уже Ксения. А потом Галину успокаивала, вырывала шипы из разбитого сердца.
Встречала Ксения подругу из роддома одна.
Вместе растили детей. В маленькой квартире жили две женщины и пятеро детей. Пеклись о хлебе насущном ежечасно, было и бедствовали. И никакого ропота на жизнь, напротив — благодарность за самую малость. Вместе было хорошо: спокойно за детей.
Безденежья вкусили с лихвой: клеили вместе с подрастающими детьми коробки для лимонной кислоты для местной фабрики, подрабатывая копейки, раскопали участок для картошки, который потом превратился в сад: глаза боятся, а руки делают. Перешивали детям одежду.
Вместе дружно суетились в праздничные дни, а дети уже считали друг друга братьями, считали единственную сестру – своей сестрой. За неё — горой. Привыкли, что они – одна семья.
Ксения в школе «воевала» с ребятнёй, вела театральный кружок, возила их на экскурсии, а Галя, отсидев положенное с малышом и устроив его в ясли, трудилась на заводе.
А в яслях путали, кто малышу – мать, а кто – просто чужая тётя. Никто уже не понимал, кто из детей, кому – ребёнок. Были общими. Ксеня немного больше отвечала за подзатыльники, а Галя чуть больше за «пожалеть». Но разница эта не была статичной, частенько и переворачивалась.
«ТетьГаль» и «тетьКсень» уже слились в устах детей в единые слова и звучали точно также, как «мама».
Соседи не злословили. Знали – так сложилось у обеих. А ещё и потому не болтали лишнее, что почувствовали, как ценят подруги друг друга: попробуй при Галине скажи плохо о резкой Ксении – обидится, любит подругу и оправдывает, а уж Ксения, та вообще и наорать может, если про Галю что …
И подруги никому не рассказывали о горестях друг друга, дабы лишний раз не травмировать сердце. Галя держала в себе случай с балконом, а Ксеня — ту «окровавленную ночь». Иногда друг другу поплачутся, когда дети спят, да и то – редко. Ведь подруга умеет слышать даже невысказанное.
Галя на заводе хорошо пошла по партийной линии, её уже выдвигали в делегаты и депутаты. И когда у Ксении в школе случился конфликт с ребёнком и его матерью, когда той припомнили «буржуинское прошлое», когда начало разрастаться нешуточное дело и Ксении грозило увольнение, Галина горой встала на сторону подруги. И вся её пугливость и нежность утонули в решимости добиться справедливости. Она отправилась в областной райком, она нашла управу…
Были ли в их жизни мужчины? Конечно, были. Однажды Ксения даже уехала с кавалером на море, но не сложилось. А у Галины закрутился роман с женатым, но тоже недолгий. Так и остались вдвоём.
С каждым годом становилось легче. Время менялось. Две красивые и мудрые женщины ставили на ноги своих детей. Они не преклонили колени перед жизненными испытаниями, они не дали пропасть друг другу.
И в отношениях их за годы совместной жизни было разное, но закалённое бедой сердце не черствеет, а утончается, не грубеет, не ожесточается, а пополняется любовью. Ссоры уходили, обиды не копились, а любовь росла.
Когда сына Ксении оперировали, Галину положили под капельницу ….ей было так плохо от переживаний. Когда Галин сын увлёкся спиртным, а мать от беды отпустила руки, Ксеня взялась круто и вытащила парня из зависимости, и жизнь у него наладилась.
И всё у них вместе. Вместе ушли на пенсию, вместе увлекались рассадой, вместе пришли когда-то в церковь.
Прошло время и бытовая теснота тоже растаяла. Когда спившиеся муж и свёкр скончались, Галина смогла продать дом. И эти деньги разделили на четверых старших. Младший ещё был мал, решили, что ему накопят. И накопили.
Когда дети переженились, дом наполнился внуками. Тоже общими. И уже не было мам и теть, были только бабушки. Внуки разбирались, кто родная, только уж потом, когда чуть вырастали, из чистого детского интереса.
А потом появилась возможность разъехаться – одна квартира стояла пустая. Дочь с зятем уехали надолго на северные заработки, сказали, может и не вернутся.
Ксения с Галиной решили, что либо вместе туда, либо – никто туда не поедет. Так и остались в старом деревянном доме с частичными удобствами и мезонином.
Последний год Ксения уже почти лежала, а рядом … конечно, дети. Но главное – верная подруга жизни – её Галенька, как звала она подругу всю жизнь.
И понятно, что Галеньке уже и самой было тяжко, но всё же никто так кашу не сварит, как её Галенька, никто так одеяло не поправит. Только она, держа руку, услышит биение сердца подруги.
Вот и сейчас, у изголовья своей подруги Галенька по привычке хлопотала, а потом смотрела-смотрела в лицо Ксении и начинала плакать. Для преданного человека нельзя сделать слишком много. Часть жизни ушла – ушла подруга, разделившая с ней эту нелегко давшуюся жизнь.
– Раздали, раздали платки, мам, сиди уже …
– Звонил Батюшка, сейчас будет, тетьГаль, не волнуйся.
Любовь одна, её нельзя разделить на материнскую, на любовь мужчины и женщины или любовь к близким. Любовь – это свойство одного человека. Либо её много у него, либо – мало.
Эти две матери любили друг друга и любили своих детей. И пусть не нашлись те мужчины, которые оценили бы их невероятную способность любить, но любовь нашла применение. Они были друг у друга.
И пусть эта материнская двойная любовь не поблекнет в сознании их детей. Они – избранники. Ведь их любили сразу две матери.
Вот как случается: услышишь историю чужой жизни, она зацепит, закрутит и никуда не деться от этих мыслей. Казалось бы, да какое тебе дело: все живут, как живут. А она сидит в голове, сидит эта чужая жизнь и не уходит …
