Цыганка. Вера медленно брела по аллее парка. Под ногами шуршали опавшие листья. Кажется, надо радоваться, но в душе нарастала тревога. Она тяжело давила на грудь и разливалась по всему телу. Ближайшая скамейка была пуста. Вера осторожно присела на нее и задумчиво уставилась на свою руку с кольцом.
— Что-то ты, милая, не веселая. Замуж собралась, радоваться надо.Вера от неожиданности вздрогнула. Подняла глаза. Напротив нее стояла довольно-таки молодая цыганка и улыбалась. Вера огляделась по сторонам. Никого. Она немного съежилась от страха. Цыганка бесцеремонно плюхнулась рядом.
— Да не бойся, грабить не буду. Приставать тоже, — рассмеялась цыганка, — Я на рынке была, вот домой возвращаюсь. Смотрю, ты сидишь. Вид у тебя потерянный. Не думала я , что от предложения о замужестве так выглядеть можно.
— Откуда Вы знаете, что я замуж выхожу? — Удивилась Вера.
— Ой, так это просто, — махнула рукой цыганка, — Кольцо новенькое на пальце. Блестит еще. Значит недавно подарили. Кольцо обычно дарят, когда предложение делают. Сама грустная, значит на распутье. Кольцо приняла, а сама не хочешь. Значит не определилась еще. Лицо серое от мыслей — решение тебе никак не дается. Можно конечно тебе разную чепуху наговорить, денег заработать, но настроения нет. Блаженная ты какая-то, таких грех обманывать.
— Ничего я не блаженная, — встрепенулась Вера, — Просто, просто Вы правы, я не знаю как быть.
— А ты поделись. Может пока рассказываешь, решение само придет. Мы с тобой встретились и разошлись. Больше не увидимся. Стесняться нечего и некого, — предложила женщина.
Вера немного подумала, затем тяжело вздохнула.
— Я Кирилла знаю с детства. Наши родители еще с молодости дружат. Вместе с ним ходили в школу. Когда подросли, встречаться начали. Нас давно дразнят невестой с женихом. — Начала свой рассказ Вера. — Он очень хороший и добрый. Мы знали, что окончим институт, поженимся. Наши родители присмотрели квартиру нам.
— И что здесь плохого? — Перебила ее цыганка.
— Ничего плохого, да и ничего хорошего, — вздохнула Вера, — За все время, никому не интересны мои желания и мысли. Все за меня решили. Ведут себя так, что это не обсуждается. Вчера Кирилл подарил кольцо и сделал предложение. Меня не спросили, согласна я или нет. Все сразу бросились поздравлять, обнимать. Принялись обсуждать свадьбу. Я сижу, смотрю на все это и никакой радости не испытываю. Пустота. Такое ощущение, что на обрыве стою и вот-вот свалюсь и полечу вниз. Не хочу, упираюсь, а меня подталкивают в пропасть.
— А тебе он нравится? — спросила цыганка.
— Наверное, — пожала плечами Вера, — Давно мы с ним. Привыкла.
— Меня также не спрашивали. Родители договорились и отдали меня замуж, — вздохнула женщина, — Мне тогда один парень очень нравился. Не хотела я за другого идти. Плакала. Сейчас трое деток у нас.
— А как Вы справились с этим? — Ахнула Вера.
— Справилась, — усмехнулась цыганка, — Сначала ненавидела мужа, потом привыкла. Сейчас и не представляю свою жизнь без него. Любит он меня очень. Вот его любовь и согрела меня. Хотя, если честно, иногда думаю, как бы моя жизнь сложилась без него. Я хотела учиться. Очень мечтала доктором стать или медсестрой. Отец против был, да и муж тоже. Что говорить сейчас? Все произошло так, как должно быть.
Женщина вздохнула.
— Знаешь, милая, — цыганка внимательно посмотрела на Веру, — Если ты хочешь родить ребенка от этого мужчины, смело выходи замуж. А если не хочешь, не ломай жизнь ни ему ни себе. — Затем быстро перевела разговор. — Я тут долго с тобой сижу, позолоти ручку.
Вера растерялась и судорожно полезла в сумку за кошельком. Цыганка заливисто расхохоталась. Ее черные и добрые глаза хитро искрились.
— Да не пугайся. — Сквозь смех воскликнула она, — Пошутила я. Дай руку.
Вера безропотно протянула руку женщине. Она нахмурилась. Взяла ладонь в свою руку и заглянула в глаза девушке.
— Запомни, милая, — прошептала цыганка, — Никому и никогда не позволяй управлять собой. Это твоя жизнь и только тебе решать, как ее прожить. Лучше жалеть о том, что сделала, чем жалеть о том, что не стала делать. Наделаешь ошибок, но это будут твои ошибки. Ты поняла меня?
Вера кивнула.
— И еще, — женщина опять улыбнулась, — Не надо разговаривать с незнакомыми людьми. Особенно с нами. Без денег остаться можешь.
После этих слов, цыганка опять рассмеялась. Она поправила на голове платок, махнула рукой и быстро отправилась по аллее в сторону выхода из парка.
Вера сидела, как зачарованная. Придя в себя, она ахнула и быстро заглянула в сумку. Все было на месте. Она достала телефон и набрала Кирилла.
— Кирюш, — тихо пробормотала Вера в трубку, — Ты прости меня. Я не выйду за тебя замуж. Я не хочу рожать от тебя ребенка. Прости меня.
Дедово облако Пашку вырастил дед. Бывший шахтер, стахановец, партиец и ветеран войны. Родители, геологи, все время «в поле». А Паша с дедом. А у деда не забалуешь. Все строго. По необходимости мог и руку приложить. Но это по необходимости. Про себя же Паша знал, – дед в нем души не чает. Только для него, для Паши, и живет. – Между людьми облако должно быть, – говаривал дед, сидя с удочкой на берегу их любимой запруды. – Какое такое облако? – удивлялся Паша, невольно вглядываясь в небо. – Когда тебя к человеку притягивает, и все тут. Ощущение такое. Ты вроде даже и не хочешь, а тебя к нему тянет. Как две капли воды в одну сводит. Паш, да ты леща-то подсекай, уйдет ведь, окаянный. Паша подсекал. Но внезапно подсекло и деда. Ушел во сне. Фронтовые ранения скосили. Просто заснул, и все. Паша тогда 10-й закончил. После выпускного под утро возвращается, а дед не откликается. Паша понял все, а принять не мог. Зовет, тормошит: «Вставай, дед! Воскресенье, рыбалка у нас с тобой…» Молчит дед. Деда не стало, а Паша все с ним мысленно расстаться не может. Бывает, сделает что да и представит: «А дед бы одобрил?» В далекие 90-е он с ребятами джинсы на продажу вываривал. На рынке деньги шли потоком. Голова кругом. «Вот бы дед за меня порадовался!» А ночью ему сон. Стоит дед на рынке, сгорбленный, с клюкой да кулаком ему, Пашке, грозит. – Что ж ты, спекулянт, такое делаешь, а? Да разве я ради того на фронте головы не жалел, чтобы внук мой сейчас на рынке обносками торговал? Да лучше б я в том танке подбитом остался! Тьфу ты, стыдоба-то какая! – Деда, сейчас время другое, – мямлил себе под нос Паша. – Какое такое другое? Спекулянт он и есть спекулянт… Ох, и непутевый же ты у меня, Пашка. На длинный рубль, как лещ на наживку. Когда ж ты у меня повзрослеешь-то? Невидимая связь Паша повзрослел. Выучился. Доцент, кандидат наук. Старался. Уж очень ему хотелось, чтоб дед был им доволен. На биофак пошел только из-за дедовой рыбалки. Считай, все детство вместе с дедом на запруде провел. Среди природной тиши и благодати, рядом с речной живностью. И про облако Паша никогда не забывал, продолжая говорить с дедом. Советовался по любому поводу. – Дед, тут Сан Саныч меня на диссертацию толкает. Название, знаешь, какое? «Электронное облако», представляешь? Оно из валентных электронов состоит. Атомы между собой отталкиваются, а оно, это облако, их в одно целое, в молекулу связывает. Ну прям, как у людей, помнишь, как ты рассказывал? Может, так и доберусь я до твоего облака, а дед? Паша на биофаке звезда. Лучший на всем пятом курсе. В аспирантуру первый претендент. Точнее, он и Зиночка Цветкова. – Паш, а почему у твоей диссертации название такое романтичное – «Электронное облако»? – заигрывала Зиночка. Паша интересовал её гораздо больше, чем биология. – Это потому, Зин, что за этим облаком целый мир огромный. Оно молекулу в равновесии держит. А от нее и клетку живую, и нас с тобой. Чтобы я на тебя сейчас смотреть мог и мороженым из студенческой столовки угощать. Зина Паше нравилась, легко с ней было, весело. Что-то вроде дедова облака он к ней чувствовал. На выпускном весь вечер вместе танцевали. Пока Сан Саныч в свой кабинет его не позвал. «По поводу аспирантуры, наверное, – обрадовался Паша. – Значит, порядок. Отсрочка от армии железная». – Паш, тут такое дело, – начал Сан Саныч, – на аспирантуру одна разнарядка только пришла, понимаешь? – Понимаю, – ничего не понимая, отвечает Паша. – Я все, что мог, Паш, но у Зины, того, сам знаешь, дядя зав. кафедрой… – И что? – В общем, в аспирантуру только Зина попадает. Дальше Паша Саныча уже не слышал: «Нет, не может быть!» И сейчас он на Зинку даже смотреть не мог. Внутри как будто кто-то чужой поселился. И облако, которое он чувствовал к ней, куда-то пропало? – Что ж это такое, дед? Это куда же твое облако растворилось, будто и не было его вовсе? Связи не обрываются Служить Паша попал в Бурятскую АССР, на границу с Монголией. Незадолго до отъезда Зина нашла Пашу в подсобке у Сан Саныча. – Не уходи в армию, Паш. Давай отчислюсь я из аспирантуры этой. Твое это место, не мое. Понимаешь, родители меня все время со степенью прессуют, а по мне, так гори оно все. Только из-за тебя тогда на аспирантуру заявку и подала. Не уходи в армию, Паш. Оставайся! – Да нет, Зин. Спасибо. Дед мой отступные не уважал. Пусть уж будет, как есть. Со мной тут катавасия такая происходит… В общем, разобраться мне в себе надо, Зин. Может, оно и к лучшему… Писать будешь? На границе тишина. Сидят в «бобике» лейтенант и двое солдат. Один пистолет и два автомата. Паша за рулем, он еще на дедовом «Запорожце» на права успел сдать. Со вторым солдатом что-то не то, крутит его, морщится от боли. – Гриш, болит что? – Обойдется, все в порядке. – Дай-ка я гляну, биолог все-таки, – Паша нажал внизу живота, Гриша подпрыгнул, боль нестерпимая. – Аппендицит. В любой момент может начаться перитонит. Надо срочно в больницу. Паша за рацию, а она не реагирует, молчит, даже не хрипнет. – Товарищ лейтенант, в санчасть надо срочно! – Какая санчасть, Сидоров! Самовольно границу без дозора оставить? Здесь армия, не водолечебница. – Не дотянет он, товарищ лейтенант! – Без паники! Обойдется, переболит, не барышня. «Как быть, дед?» – волнуется Паша. И дед без промедления отвечает: «Как быть, как быть?! Товарища спасать, во как быть! Не до субординации тут, Пашка. Газуй что есть силы!» Паша ключ в зажигание. – Стоять, рядовой! Под трибунал пойдешь! – Да хоть под вышку, товарищ лейтенант! Гришку в санчасть надо. Лейтенант за кобуру, Паша по газам. Педаль до упора. Лейтенант так и полетел, не вытащив руку из кобуры. В санчасть успели вовремя, Гришу сразу на операцию. А рация тут взяла да и заработала. Пашу сначала на разборки, а оттуда под трибунал. Из одного заседания в другое водят. Следователи, понятное дело, хотят все закрыть побыстрее. Сделку предлагают. Обещают наказание скосить, если на рацию ссылаться не будет. Вот уж и слух прошел, мол, старший прокурор сам лично с ним разговаривать хочет. «Дед, меня к генеральному. – Молчит дед. – К главному прокурору меня, дед! – Ни слова. – Да что ж ты молчишь, дед! Я ж все, ну, как ты меня учил, все чин чином, по совести. Почему же валится на меня все со всех сторон, дед? За что?» Молчит дед. Молчит, как тогда после выпускного в десятом. Просто молчит, и все. Ночью таки приснился. Сидит на табуретке, тянет «Беломорканал» да на сизый дымок жмурится. Паша к нему: – Знаешь, дед, я тебе вот что скажу! Посадят меня – не посадят, а все равно мне, дед, слышишь? Все равно! Мне только одно знать надо, дед, только одно! Вот ты для меня и отец, и мать, и бабка повитуха. Все ты для меня. А я-то для тебя кто, дед? Ведь ты порой бранил меня почем зря! Когда и по шее мог. Кто я для тебя, дед? Или обузой был на старости лет? Или как, дед? Дед не пошевелился, только затянулся поглубже. Весь в дымке сизой сидит: – Да что ты, Паш, какая обуза! Ты – самое лучшее, что у меня в жизни было. Ведь что я вообще в жизни видел, Паш? Да ничего! Война да шахта. Ты для меня единственный свет в окошке. То самое облако, о котором я тебе рассказывал. Ради тебя только и жил. Замолчал дед, затянулся, снова задумался. – А если, Паш, по шее когда, так ведь это я… В общем, человека я хотел в тебе воспитать, Пашка, понимаешь? Настоящего! Чтоб за другого горой встать мог, сечешь? И не только если он кум, сват, брат, Паш, – за любого! Только за то, что человек он, понимаешь?! На картинке группа юношей и девушек — они разные, но они вместе, как будто их объединяют облака, что над ними. Это оно и есть, облако! Ведь если так все друг за друга встанут, Паш, представляешь, какое над всеми облако будет? Это все равно, что в казну страны вдруг миллиарды чистого золота вольются. Да где там страны, в казну всего мира, всей вселенной, всей природы! Везде такая благодать будет, ну как у нас в запруде. Помнишь, поди? – А то! – Пашка все помнил. На утро Пашу к генеральному. Прокурор седой такой, полковник, на деда смахивает. Он что-то Паше говорит, а Паша все про деда вспоминает, про облако. По бокам у Паши конвой, а в душе незабудки. Прокурора Паша не слушает вовсе. Какая уже теперь разница! Сознание только обрывки фраз выхватывает: «Рация бракованная… действовал по необходимости… диагноз правильно поставил… товарища спас…» – В общем, оправдали тебя, Пал Андреич. Оправдали? Неужели не ослышался? – Как оправдали? – Так, оправдали. И такое, брат, бывает. Да ты и сам не промах. Ну просто вылитый Степан Силыч – дед твой. Я с ним в молодости в одном забое уголь рубил. Ох, и крут же бывал, добрая ему память. Вроде тебя, за других все ратовал. Паша только глазами хлопает. – Товарищ полковник, вы что? На самом деле? Вы, того, деда моего знали? – А то! Еще как! Он забойщика Ваню в последний момент из штольни выволок. Еще бы секунда и обоим крышка. Мы кричим: «Назад!» А он в штольню. Успел. Навроде тебя, черт упрямый. Одна порода. Ваня-забойщик потом еще целый месяц в горячке каким-то облаком бредил. Все твердил, что между ним и твоим дедом облако есть. Вроде, когда привалило его и выбраться никакой надежды не было, он тогда это облако почувствовал. А вслед за облаком и дед твой, Степан Силыч, появился и Ваню наружу доставил. Степан не раз о каком-то облаке, что между людьми, поминал. Да никто в толк никак не мог взять, где оно это облако. У Паши дар речи отнялся, а полковник продолжал: – Я вот для чего, собственно, тебя позвал, Пал Андреич. Тебя тут из министерства в Питер, в аспирантуру, срочно требуют. У них там какая-то Зина отчислилась. Тебя теперь ждут. Слушай, профессор, а не дедово ли облако ты через науку ищешь? – Так точно, товарищ полковник! – Так оно что получается, Ваня правду тогда талдычил, не бредил? – Чистую правду, товарищ полковник. – Поди ж ты! Ай да Степан Силыч! Ну, кто бы мог подумать! Хотя, знаешь, сейчас вспоминаю, многие чувствовали в Степане что-то такое, что людей к нему притягивало. Может, он так и жил, с этим облаком… Евгений Винников
Лиличка, «ландыш серебристый» (так называл ее муж Олег), кралась в кухню, ненавидя скрипящие, старые половицы. Вошла. В темноте, вынула из шкафчика бутыль с духмяным подсолнечным маслом. Налила в чайную чашку, чтоб наверняка не пролить. Чуть присыпала солью и окунула в это наслаждение заготовленный ломоть хлеба. Мм-мм.
Вспыхнул свет. В дверях кухни образовалась свекровь Генриетта Алексеевна. Ее мать была немкой — отсюда столь замороченное имя. «Ну что ж ты все жрешь и жрешь, ландыш наш серебристый? Сама раздалась и детей раскармливаешь. Как рожать будешь?»- незлобно заворчала свекровь худая, как щепка.
Лиля хихикнула, запихнув в рот последний кусочек. Генриетта, отправила ее спать, пообещав кухню закрыть на замок до самых родов: «Будешь тем, что в огороде выросло питаться.» Сама, воровато оглянувшись, достала из тайничка антистресс-сигареты и вышла в летнюю ночь.
Женщину раздирала тревога, даря бессонницу. Только-только она, благодаря появлению в доме невестки — смешной неумехе Лиличке, заново научилась улыбаться, дышать, как вновь подтянулись темные тучи. Генриетта подняла глаза к чернильному небу.
Не просила, задавала требовательный вопрос:»Ну неужели мало моей горечи и потери? Зачем, зачем готовишь испытание этой ни в чем не виноватой девочке да и моему сыну? А если он не устоит? На грех меня великий толкаешь, Господи! Ведь если не устоит Олежка — и от него отрекусь. Не допусти!»
Лилька пробралась мужу под бок. Специально завозилась, чтобы очнулся от сна, обнял. «Маслицем пахнет. Мать застукала?» — сонно спросил Олег.
«Ага. Скажи, что нас любишь.»- Лиля придвинулась совсем близко и ее близнецы забарабанили четырьмя ножками в бок отца. Он, наверное со сна, подтвердил свое чувство коротко:»Ага. Спите.»
И отодвинулся, беспокоясь о беременном животе жены. Лиля и два детеныша в ней были теми канатами, которые должны были ему помочь не предать мать вслед за отцом. Только бы не не оборвались, превратившись в нити.
«Ландыш серебристый! Удержи, привяжи, отбей память, не дай разгореться затухающему костру в сердце, умоляю.»- вот что ответил Олег мысленно Лиличке на ее просьбу подтвердить любовь.
Лиля и Олег познакомились в Москве. Она последние деньки гостила у родственников, а он, в который раз не поступил в литературный институт. А ведь публиковался в местной газете у себя в старинном городе Кинешме — рассказики, стихи. Преподавал в школе литературу и русский, но мечтал стать известным писателем. Не диплом превращает в мастера слова, но с ним, казалось, солиднее.
Ему почему-то сразу глянулась эта девочка с чуть раскосыми прозрачными глазами, неудачной стрижкой у которой не получилось стать сессоном. Голос такой… серебристый и духи с ноткой ландыша. Произнеслось:»Ландыш серебристый.» Так им и стала. Неделя не прошла, а Олег по глазам понял:»Девчушка в него влюбилась.»
Взаимности не было, но девятнадцатилетняя Лиля стала первой девушкой, которая не вызывала в нем отторжения. Нравилось сжимать ее тонкие пальцы и касаться губами прохладной щеки.
«А может и сладится? Бывалые мужики говорят, что через год-другой все жены становятся одинаковыми.» Забудет ту, полюбив эту. Разве так не случается?
Так эти двое стали супругами. После свадьбы и путешествия по Золотому кольцу, приехали в дом Генриетты. Лиля, напичканная страшилками про свекровок-монстров, предстала перед Генриеттой с опаской.
Но та, оказавшись свекровью неправильной, приняла невестку лояльно. Сына Генриетта любила безумно, но без фанатичного эгоизма. Немного сама пофигичная к бытовым вопросам, она легко приняла вторую хозяйку на кухне. И стала к ней обращаться, как сын — «ландыш наш серебристый.» Лиличка быстро прижилась на новом месте.
Иногда ей казалось, что Генриетта Алексеевна к ней за что-то испытывает благодарность. И к известию, что скоро в доме появятся внуки — сразу двое, женщина отнеслась очень благосклонно. Сказала:»Вот и хорошо. Брак укрепится.» Фраза задела юную жену: укрепляют то, что вот вот развалится! А у них с Олегом любовь. Но промолчала.
…. Мечту сына стать писателем, Генриетта не поддерживала:»Ну подумаешь, лучшие сочинения в школе! Ты получи земную профессию, а потом иди хоть в трубочисты.» Олег, закончив школу, послушно отправился учиться в пединститут. Профессия учителя русского языка и литературы не могла помешать будущему творцу.
Пока учился — родители разбежались. Вернее отец переехал на соседнюю улицу к женщине старше себя на пять лет. Олег вернулся домой с красным дипломом, но вместо праздника его ожидал траур. В лице исхудавшей матери. Она пила успокоительные таблетки, выписанные неврологом и почти все время спала.
«Он не просто ушел. Я бы поняла — так бывает. Заявил, что никогда меня не любил. Просто пережидал сердечную тоску рядом!» — выговорив это, мать, всегда такая сдержанная на слезы, заплакала.
Олег привык, что папа, трезвый, работящий человек, живет с ними по соседски. После откровений матери, понял, что тот выжидал, жил надеждой, что когда-нибудь его судьба опомнится и повернет куда следует.
До встречи с Генриеттой Павел (будущий отец Олега), отслужив в армии познакомился с девушкой. Ей было 25 лет, а ему — 20. Не остановило, как и то, что Галина оказалась замужем. Муж был военным, условия жизни в воинской части Галю утомили и она прикатила надолго к родителям. Благо, что не работала и детей у нее еще не случилось.
Роман был страстным, но тайным. Полгода спустя за Галиной приехал муж. Уехала, не попрощавшись. Потосковал да и женился на Генриетте. Родился сын Олег. Павел ощущал себя замороженным и ничего не мог с собой поделать.
И вдруг великое счастье. Для него. Галина вернулась в родной город с дочерью, разведенная. Зажила с матерью на соседней улице. Она постарела, пополнела, но Павел потерял голову, как в 20 лет.
Без лишних разговоров подал на развод. Олег доучивался на последнем курсе и от него эту новость скрывали. Быть может, он бы рукой махнул — близких отношений с отцом у него не было. Но вид страдающей от моральной пощечины матери, вызвал в нем бурю неприязни к папаше. Он с ним встретился и едва не случилась драка. После этого сын с отцом не виделись.
Олег преподавал в школе. Занимался творчеством, готовился поступать в литературный институт. Первая попытка провалилась. Он шел с вокзала в грустных думах и столкнулся с незнакомой девушкой. И словно разряд электричества пронзил обоих. Ее звали Рина. Что в ней такого, Олег не понимал — черноволосая, большой рот, глаза с тяжеловатыми веками, нос с горбинкой. Но был бы художник — только ее бы и рисовал.
Ужас открылся, когда подошли к дому девушки. К тому самому, где проживал его отец-предатель. Дом был бревенчатый, похожий на тот, в котором остался Олег с матерью. Рина потянула его внутрь, сказав, что родители уехали на юбилей к родне и будут лишь завтра. Это стало некоторым облегчением.
Молодой мужчина с интересом осмотрелся. Мебель старенькая, но уютно. Бежевые шторы и такой же абажур. В тон к ним большой плюшевый диван шоколадного цвета. На стене два фото — портрета: юная Рина с прической, как у Одри Хепберн и какая-то тетка с мелкой химией и цепким взглядом.
«Это мама «до и после,»- сказала девушка. Олег не понял и Рина пояснила : «До жизненных разочарований и после них. Вступившая в возраст зрелости, в общем. Но, знаешь, после развода с отцом она моментально получила приглашение выйти замуж. Я за нее рада. Дядя Паша веселый и добрый, а мой отец ей изменял.»
Пили чай из коричневых керамических чашек, а в голове Олега пульсировало:»Веселый и добрый. Моментально вышла замуж…»
Ему было смертельно обидно за себя и за мать. А еще он не понимал, как быть с Риной — самой лучшей и одновременно не подходящей девушкой на свете.
Какое-то время их встречи были возможны. Они договаривались встретиться в парке или у кинотеатра, а провожая Олег прощался на некотором расстоянии от дома Рины. Глупо, конечно. Их раскрыл отец. Вышел и прокричал весело:»Ринуля, почему ты приятеля своего не ведешь знакомиться? Нам это будет весьма интересно с мамой.»
Фраза требовала от Олега развернуться и сбежать пока кулак не пошел в ход. Тон и слова выдавали счастье и довольство отца, которому сроду не было «интересно,» что там происходит у сына и жены Генриетты. Но вести себя несдержанным мальчишкой ему, взрослому человеку, к тому же учителю, не полагалось.
Они даже поздоровались за руку. А потом вошли в дом. «Мой сын, » — представил Олега отец невысокой, чернявой женщине. В его лице читалась растерянность, но и радость. Он явно здесь ощущал себя хозяином. В нем будто ослабла, наконец, пружина, которая в первой, родной, семье не давала испытывать комфорт.
А вот Галина смотрела цепким, как на портрете взглядом. Лишь минуту спустя, растянула большой рот притворной улыбкой.
Захлопотала с ужином, но Олег опомнился и простился. Домой пошел длинной дорогой. Голова горела мыслями:»Что я среди этих двух гадов делал? Рина, конечно, не в счет. Нужно поговорить с мамой. Повиниться, все объяснить. Она не зануда, поймет.»
«Понять» Генриетте предстояло, ох, как много. Она казалась спокойной до последнего слова Олега. Встала и, впервые при нем закурив, усмехнулась:»А славно получится! Буду жить в одном доме с дочерью вечной любви твоего папаши, а по праздникам печь пироги для них обоих. Так, Олежка?»
И столько было боли в ее голосе, изломе тонких бровей, бездонных синих глазах, что Олег отшатнулся. Вариант:»Мы можем и не жить с тобой в одном доме!» — не выговорился.
Мать, пока он оставался в счастливом неведении, по дороге к диплому, провела месяц в дневном стационаре ПНД. Ничего «особенного» — депрессивная бессонница, забывчивость, что нужно есть, ходить на работу… жить.
Нет, он не может своими руками вернуть ее к этому. Любой бы свихнулся от такого двойного предательства: мать с дочерью посягнули на мужа и сына одной и той же женщины.
Олег расстался с Риной. Она не понимала, поскольку сама не стояла на краю обрыва:»Но это же наша жизнь и любовь. При чем здесь родители? Сколько людей расстаются и сохраняют дружеские отношения?»
В случае его матери это не просматривалось. Олег поставил точку. Уехал в Москву поступать в литературный. Успех стал бы для него спасением. Но оно пришло с другой стороны. Олег встретил Лилю и разрешил себе подумать, что сможет быть счастлив без Рины.
И так какое-то время было. Нежная, милая Лиля, казалось, его излечила. Особенно, когда после свадьбы стало известно, что скоро их станет… четверо, не считая будущей бабушки — Генриетты.
Вот она жила дурным предчувствием. И вроде Лилька ходила счастливым колобком по комнатам, и Олег знал лишь дом да работу. Вдвоем с Лилей сотворили детскую и потихоньку закупали приданное…
Олег торопился домой с педсовета. Знакомый голос окликнул. Рина! «Олежка, я попрощаться. Решила податься в Москву. Сейчас настоящая жизнь там! Сниму квартиру. Моя профессия — парикмахер, позволяет…»
Он прервал ее поцелуем. И она не уехала, а начались встречи. Тайные. У кого-то из друзей на квартире, в кинотеатре на последнем сеансе.
Лиля ни сном, ни духом — рожать уж вот-вот, не догадывалась. А Генриетта, душой материнской все «прочитала» про сына. Вечером вызвала в сад, пока невестка накрывала стол для ужина.
«Что ты творишь, Олежек? Почему тебя так тянет к этой чернявой вороне?!»
Он не знал. Смотрел на мокрое лицо матери — капли дождя или слезы? Лиля открыла окно, серебристым голосом кликнула ужинать. Генриетта побоялась, что ее осенним ветерком прохватит и заспешила в дом. Через несколько дней родились Динка и Димка.
Олег казался счастливым. Украшал детскую шарами, притащил два больших вазона, чтобы в день выписки Лили, наполнить живыми цветами. «А может ничего, обойдется?»- засветилась в сердце Генриетты надежда.
Не обошлось. Олег о своем уходе объявил через год. Его дети уже самостоятельно осваивали территорию дома, торопились ему навстречу с радостным:»Па!»
Это было трогательно, но не удержало. Лиля ничего не понимала — ее судьба берегла до сих пор от ненужных открытий. А Генриетта жестко сказала:»Дверь, Олег, откроется в одну сторону. Предателей не прощают.»
Сын кивнул грустно:»Помню, мама. Мы уедем в Москву. Так лучше для всех. Даже для малышни — будут высылать на них ощутимые, по местным меркам, алименты.»
Понимал, что не то и не так говорит. Надо упасть перед ними всеми на колени, а может даже остаться. Олега мучила дилемма:»Что страшнее, неправильнее — себя предавать или других?»
Вот отец прожил с матерью всю свою молодость (положим, вынужденно — Галина была далеко), но кто от этого стал счастливее? Он жил сам по себе. Мать говорила:»У отца такой характер — сдержанный.» Может даже сама верила в это.
А он просто жил в тюрьме и вел себя соответственно. Приспосабливался. Нет, Олег на такое не подписывался. Помня «ошибку» отца, не признался жене, что не любил ее никогда. Сказал, что встретил другую.
«А знаете, Генриетта Алексеевна, я только сейчас поняла: Олег никогда не говорил мне о любви. Кивал : ага, конечно. Но «люблю» — никогда! — ломким голосом произнесла Лиля, когда за бывшим закрылась дверь. Она села на пол, подтянув коленки к подбородку, глаза сухие. Это очень плохо — боль без выхода костенеет камнем.
Генриетта присела рядом. Обняла крепко:»Ничего. Мы справимся. У нас прекрасные дети. Я еще замуж тебя выдам, ландыш ты мой серебристый!»
Лиля дернулась, взгляд жесткий:»Никогда не называйте меня так, Генриетта Алексеевна!» И, наконец, заплакала. Несколько месяцев спустя, после развода за ней, из Иванова, приехали разгневанные родители.
К их удивлению и недовольству, Лиля осталась со свекровью. Папа с мамой вели себя повелительно, упрекая дочь за то, что наспех выскочила замуж, а теперь у нее на руках аж двое детей!
Генриетта Алексеевна же стала ей старшей подругой и заботливой матерью. Кто бы мог подумать такое о свекрови! И дом ее, с садом, для ребятишек подходил куда лучше двухкомнатной хрущобы родителей.
…Время не шло, летело. Разное. Чаще трудное. С большими переменами. Генриетта Алексеевна, работавшая много лет заведующей секцией в промтоварном магазине, теперь трудилась на хозяина в отделе женской одежды. Лиля, повар по специальности, зарабатывала в частном ресторанчике. Дина и Дима стали школьниками.
Только раз за все годы Олег позвонил матери. Сообщил, что у нее родилась еще одна внучка. Генриетта твердо выговорила:»Мои внуки со мной. Других я не знаю.»
Для нее было странным, что Лиля откликается на звонки предателя мужа и дает отчет о Диме и Дине.
«Неужели забыла, как он тебя с младенцами на руках бросил? Ведь не все алиментами измеряется,»- попеняла она невестке.
Лиля, уже вполне взрослая женщина отвечала:»Не беспамятная я, Генриетта Алексеевна. Но для меня война закончилась, когда случился развод.
Проигравшей я себя не считаю. Жизнь с уходом Олега не закончилась — много чести. Отвергать его, как вы это делаете, значит показывать, что боль во мне до сих пор жива, но этого нет. Детям моим он отец, хоть и далекий, а личных чувств я к нему не испытываю.»
«Вот тебе и ландыш серебристый — тонкий, нежный. Да она помудрее меня, дуры, будет. И то правда — с Павлом душу рвала, чуть копыта не откинула, а стоило ли? Что уж я так от любви захлебывалась? Нет. Уж давно сама, кроме привычки ничего не испытывала. Да и замуж вышла потому, что других претендентов не было, а он надежным казался. Теперь с сыном оборону держу.
А нужно просто жить. Солнце светит. Небо синее. Лиличка, Димка с Динкой — ландыши мои серебристые рядом дышут. Хорошо!» — вот такие неожиданные размышления пришли к Генриетте Алексеевне. А еще она подумала, что неплохо бы хоть фотографию «московской» внучки увидеть. Что там за чудо сотворилось?
Вадим вышел из кладбищенских ворот с понуро опущенной головой. Теперь с сестрой они остались одни. Конечно, одни это неправильно подобранное слово к теперешнему их состоянию. У него и у сестры есть семьи. У Вадима отличная жена, сын вырос настоящим мужиком. Дочь прекрасный человек. Так же и сестра на семейную жизнь никогда не жаловалась. Всё в этом плане стабильно и отлично. Но два года назад умерла от болезни сердца мама. Следом, не выдержав разлуки, за ней ушёл отец. Прожить почти шестьдесят лет вместе, совсем не шутка. Конечно, они вместе пережили и горе и беды и радость и ругались иногда до крика, но тут же мирились. Хорошо жили, с улыбкой на лице и спали в обнимку друг с другом. В округе слыли дружным семейством. И вот теперь ушёл дед. Корень семьи, давший ствол от которого пошли их ростки семейного древа. Дед как–то сразу сник после смерти бабушки. Занеможил после кончины невестки, а уж после похорон сына, вообще развалился. Сразу нашлось много разных болезней, обнаруженных сестрой Вадима, работавшей медсестрой в местной больнице. С ней дед жил последнее время. Всегда, как глыба большой и сильный дед, похудел. Всё больше стал сидеть у окна и смотреть вдаль, словно там видел то, что никому не было видно. Молча смотрел и думал. От его дум на его старческих и уже совсем блёклых глазах иногда появлялись слёзы. – Нет, Вадь, ты послушай? Иногда загляну к нему, так тихонько, чтобы не видел, а он сидит у окошка и смотрит, смотрит. Куда смотрит, кого высматривает? Чудно. И бормочет, бормочет всё себе под нос. А потом, вдруг, как заплачет. Знаешь, кулак к губам приставит и плачет тихо, но навзрыд. Сидит, плечи от рыданий дёргаются. А у меня аж сердце замирает. Однажды я прислушалась, что он там шепчет. Интересно же! А он у кого-то всё просит простить его. Представляешь? Чтобы наш дед, и так плакал, так страдал? Да ещё прощение просил? Понять не могу, что это такое с ним было? – Так ты бы спросила, – остановил сестру Олег, её муж. Вадим с удивлением посмотрел на него. – Ты, что! У деда? Спросить? Я боялась, чтобы он не увидел меня, чтобы не догадался, что я его слёзы видела. А ты спросить. – Может, понял, что скоро с бабушкой встретится, вот и каялся в грехах. А? Вадь, мало ли у нас тайных грехов от жёнок? – пытался Олег разрядить обстановку. – Ты что мелешь? У тебя может и есть грехи. Тайные или нет, я потом с тобой разберусь. А у нашего деда… Нет, он во всём был образец. Фронтовик, стахановец. Всю жизнь на шахте. И бабушке он точно не изменял. Я-то знаю. – Знает она. Может, тебе знать было не положено, поэтому и не знала, – не унимался муж Насти. – Да, дед под землёй больше дней провёл, чем на земле, – задумчиво подтвердил Вадим, – один раз шахту от взрыва спас. – А потом людей сколько спасал? А работал как? За троих. Ордена просто так не дают. Его все в нашем городе уважали. Бывало, идёшь с ним по улице, а встречные люди, все здороваются, да только по имени отчеству: Здрас-ти Степан Павлович, доброго вам здоровьица Степан Павлович. Я такая гордая всегда была. Да! Гордилась дедом. Было чем гордиться. А красавец какой был! Недаром бабулю нашу с Польши в войну утащил. Тоже красавица была. Все мужики головы сворачивали, когда она мимо них проходила. – А я-то думаю, в кого это моя жена такая красивая, да ладная? – всё шутил Олег. – Вот именно, больше думай, меньше проблем будет. А то, что я на бабулю похожа, мне всегда говорили. Так, что владей, да радуйся, что тебе досталась. – Балаболка ты Настёна, – улыбнулся Вадим, – ладно, помянем хорошего человека, да на боковую мне пора. Завтра в аэропорт к обеду. – А что, правда, дед бабку вашу из Польши уволок? – опять поинтересовался Олег. – Во-первых, никакая она тебе не бабка. Она до своей смерти туфельки на каблучке носила. – Что на шпильке? – Почему? – поддержал сестру Вадим, – мы ей на заказ шили, специальные на невысоком широком каблучке. – Не такой он уж был и широкий, но на её ножках смотрелись туфельки отлично. А шляпки, помнишь? Она косынками и платками волосы никогда не покрывала. Ой! Вадька, а помнишь, как она с нами разговаривала, когда на нас обижалась? – Как же не помнить? Невэм… – – Точно! Как что не так, она как сядет на свой немэн, и всё тут! Ничем её тогда не пробьешь. – Как это? – удивился муж сестры. – Как, как! Не понимаю, значит! Она с нами только по-польски говорила. – Так как же он её встретил? – Когда фрицев погнали с Польши, тогда и познакомился с бабой Анной. Они там, в Варшаве встретились и полюбились. А когда назад в Россию возвращался, так её и забрал с собой. А бабушка одна осталась. У неё все родные погибли. Только дед всегда боялся за неё. Раньше у нас за браки с иностранцами могли и наказать. Сослать могли. Вот они сюда к нам и приехали. Подальше от власти. А так, дед сам рязанский. Вадик, ты ложись в комнате деда, – заботливо предложила сестра, – кстати, пока ещё спать не лёг, посмотри его бумаги. Он там всякие вырезки из газет собирал. Я не стала ничего выкидывать без тебя. Ты старший, больше знаешь, больше помнишь, скажешь, что надо сохранить, а что в помойку. Проводив сестру из комнаты, Вадим прилёг на диван. На стене висели фотопортреты деда с бабушкой, матери и отца. Свадебные фото его с женой и Насти с Олегом. Фотографии внуков. Почему-то глядя на фото родных, так стало на сердце сладко, спокойно. Вроде и повод такой горестный, что там говорить, все были очень привязаны к деду. Хотя и строг он был со всеми. Иногда даже груб, но всё равно, все чувствовали его добрый нрав. Все понимали его заслугу в крепости семейных уз. В крепости стен родительского дома, где ты чувствовал всегда к себе любовь и уважение к своим делам. Где всегда была уверенность, в том, что в этом доме тебя всегда будут ждать, всегда встретят с добром, помогут, подскажут, накормят, обогреют теплом своей души и проводят с чувством, что тебе здесь всегда рады. Вадиму спать не хотелось. Он встал, сел за старенький письменный стол деда и включил такую же старую лампу со стеклянным абажуром. Открыл скрипучую деревянную дверцу стола и вытащил несколько картонных папок с тряпичными завязками. В одной из них он нашёл вырезки из газет об успехах и неудачах шахты, которой посвятил всю послевоенную жизнь. В другой папке заметки на темы «воспитания подрастающего поколения». В третьей была разная газетная белиберда о достижениях партии КПСС и что-то подобное этому и разные интересные для него статьи. Вадим, положил все папки назад, с тем, чтобы утром успокоить сестру и сказать, что ничего интересного в бумагах деда он не нашёл, как обратил внимание на старый конверт АВИА. Конверт пожелтел от времени, был заклеен и отмечен дедом шариковой ручкой двумя чёрточками, чтобы было понятно, что конверт раньше времени не вскрывали. – г. Рязань, ул. Покровка, 24, Константиновой Марии Леонидовне, – Вадим прочитал адрес и удивился, – ничего себе. Может у деда была любовница? Или ещё лучше, первая жена? – он усмехнулся своей нелепой мысли. Он ещё раз покрутил в руках конверт. На тыльной его стороне нашёл обязательные обозначения тиража и год выпуска конверта. – Был выпущен в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Да, дед… а почему нет обратного адреса? И почему письмо не отправлено? Вадим решительно, но аккуратно сделав ножницами прорезь, вытащил исписанные листки. – Почерк деда, – удостоверился Вадим и, закурив сигарету, принялся за чтение пожелтевших страниц. *** Война всю страну застала врасплох. Два друга Николай и Степан после ремесленного училища сразу попали на фронт. На призывной пункт они пришли вместе, не дожидаясь повесток. Вместе приняли первый бой, в ходе которого Николай попал в плен. Долго судьба не сводила их. Да и не могла свести, так как Степан при отступлении наших войск попал к партизанам, а Николай принял все тяготы жизни в концлагере, если это можно было назвать жизнью. Однажды, он в группе из четырёх заключённых, бежал из концлагеря. Двоих товарищей расстреляли сразу, Николаю и ещё одному пленному удалось долго прорываться к своим через лесные дебри, прятаться в подвалах разрушенных деревень. В этот день они чуть не увязли в болотной топи. Николаю удалось первому освободиться из вязких болотных цепей. Он собрал последние силы и, подломив ствол молодой березки, старался помочь выбраться товарищу, которого болото засосало уже почти по горло. Но вдруг, неожиданно ему пришла помощь. Он увидел, как к бедному беглецу по-пластунски подползает парень в штатском одеянии и бросает ему ремень. Ухватившегося парня одной рукой за ремень, а другой за ветки берёзы, им удалось вытащить на сушу. Обессиленные и мокрые они лежали на траве. Первым встал парень в штатском. – Николай, – вдруг, удивлённо и радостно крикнул он. – Степан, – обессиленно произнёс Коля, узнав друга. Так Николай попал в партизанский отряд. И начались у него партизанские будни. Как-то они, оставшись вдвоём, курили и вспоминали былые времена: учёбу в ремесленном училище, знакомых девчонок, друзей, родителей. – Коля, по секрету скажу, так. Тебе повезло, что мы встретились, – почти на ухо говорил ему Степан, – я разговоры слышал, что тех, кто из концлагерей попадает к нашим, сразу в наши же лагеря или штрафбат отправляют. А так, я твой свидетель, хоть и единственный. Я здесь тоже не от сладкой жизни оказался, так же после отступления в партизаны подался, так о нашем отряде там, – он поднял указательный палец вверх, – известно и наши личности подтверждены соответствующими документами. Командир сказал, что при первой возможности он и о тебе сообщит. Так, что всё будет нормально, брат. Повоюем ещё. Но повоевать ещё вместе им не удалось. Этой же ночью отряд разбомбили. Смертельное ранение получил и Степан. Умирая на руках друга, он сказал ему: – Коля, добей гадов за меня. Жив будешь, скажи маме, где и как меня убили. Помоги ей, если сможешь. И живи за меня и за себя. *** Вадим, отложил письмо, и вышел на кухню. Уставшие за день хозяева спали. Вадим налил водки и одним махом выпил почти половину стакана. Вернувшись в комнату, он закурил сигарету и продолжил чтение. «Мария Леонидовна, это были последние слова вашего сына Степана и моего друга. Держал я его на руках, пока не поймал его последний выдох, тогда закрыл ему глаза и долго плакал сидя над ним. И вот тогда я вспомнил недавний наш разговор со Степаном. Как мне доказать, что я бежал из концлагеря, что отряд, в котором я сражался не хуже других партизан, был разгромлен, а командир не успел передать мои данные своему командованию. Почему я, который столько пережил за эти два года войны, должен как какой-то предатель Родины или нарушитель закона находиться в лагере или воевать в штрафбате? Вы не подумайте, я не ареста испугался. Мне страшна была несправедливость. И тогда я вспомнил, что мне Степан завещал жить за него. Если не получается мне свою жизнь прожить, так пусть будет так, как хотел ваш Стёпа. Думал, отвоюю за него под его именем, а там жизнь сама дорогу укажет. Я добирался до наших войск долгой и тяжёлой дорогой и собрал ещё таких отставших от наших войск солдат. Я назвался именем вашего сына и представил документы, взятые у него перед захоронением. Когда подтвердились все факты данные мной, я попал на фронт. Я честно воевал и за себя и за своего погибшего друга. Хотел я выполнить и ещё одну его просьбу. После войны приехать в родной город, встретиться с вами, рассказать, как погиб Степан и утешить ваше горе. Но грешен я перед вами, дорогая Мария Леонидовна, у меня не получилось и это. Теперь у меня появился страх, но не за себя, а за человека, который нуждался во мне. Получилось так, что нашёл я свою Аннушку в развалинах одного дома на окраине Варшавы замученную, истощённую, напуганную. Она мне казалась тонким золотым колоском среди истоптанного поля. Взял я её на руки, а она как обняла меня за шею, так и не отпустила больше. Не мог я тогда признаться ей во всём, да и не понимала она меня. Только и твердила: не бросай меня Стёпа, не бросай. Хорошо, Победа помогла, не разлучила нас с Аннушкой. Вернулись мы домой в Рязань вместе. Хотел я сразу во всём признаться вам, а потом этот страх проклятый, как оковами меня сковал. Моих родных никого в живых не осталось, дом разрушен. Думаю, признаюсь вам, надо доказывать, что я это я, а не предатель какой. И что Аннушка моя, не шпионка иностранная, а бедная, несчастная девчонка, каких тысячами сделала проклятая война. Погоревал я, а потом поехал подальше от родных мест, чтобы, вроде, как и высылать некуда было, если что. Так мы зажили. Я на шахту устроился, Анна дом вела, сына растила, потом портнихой устроилась. Ладно жили, хорошо. И нам хватало, и вам я деньги присылал, Анне говорил, что вы моя дальняя одинокая родственница. Написал я вам однажды, от имени однополчанина, который якобы и похоронил вашего сына и якобы он и посылал вам денежные переводы. Но, душа болела и за то, что мой сын носит фамилию друга, а не мою, и я имя друга, а не данное мне родителями при рождении. Обидно было и за вас и за себя. Но не посрамил я имени вашего сына и на трудовом фронте. Я не могу назвать то, как я работал просто работой. Я воевал каждый день. Я всю жизнь воевал и жил за двоих. Однажды, меня награждали в Москве. Я собрался с духом и вырвался в Рязань. Увидев вас, я опять струсил. Я побоялся разрушить вашу и свою жизнь. Вру. Я побоялся дальнейших событий. Тогда я хотел назваться вам своим настоящим именем и опять рассказать, как погиб ваш сын, и что ношу его имя…» Вадим закурил очередную сигарету, сложил аккуратно листки и вложил их в конверт. – Да, дед! Ну и выдал ты! Получается, что звали тебя совсем не Степан и фамилия твоя совсем другая. А значит, и я ношу фамилию твоего друга и отец мой носил другое отчество. Интересно жива ещё эта Мария Леонидовна? Господи, что это я? Если деду столько лет было, то и её уже давно нет на свете. Тогда зачем он оставил это письмо? Он же должен был догадаться, что мы найдём его, и его тайна раскроется? Значит, хотел этого? Значит, обида в нём сидела за своего отца, за себя, за своего сына. Рассвет заглянул в окно и лучезарно улыбнулся. Вадим потянулся и, наблюдая, как розовая дымка покрывает всё пространство горизонта, сказал, обращаясь к деду, словно он ждал его там за этой розовой далью. Ждал его, Вадькиного мнения и решения. – Ладно, дед. Ты там особо не казни себя. Встретишься с другом, всё ему объяснишь. Наверное, он не будет на тебя сердит, за то, что и мы носим его фамилию. Скажи, что мы все ваши дети и внуки не посрамили его фамилию, но знай, что и твоё имя тоже. Одна проблема. Что дальше мне делать? – Ты что всю ночь не спал? – в комнату зевая, вошла сестра, – а накурил-то, накурил! Сердце своё разрушишь. Ну чего, нашёл что у деда интересного? Или всё в хлам? – Да всё там интересное. Уже история. Можно и сохранить для будущих отпрысков. Пусть читают, узнают, каким был наш дед, какой раньше была шахта. – Да, скажешь, тоже. Они книг сейчас не читают, а ты говоришь, газеты. Им теперь всё интернет подавай. Ладно, пусть лежит. Никому не мешает, может и правда, кому интересно будет. Сестра вышла из комнаты. – Правильно, пусть лежит. Так, дед? Если бы ты хотел, наверное, и сам бы нам всем рассказал об этом. Сам не раскрыл своей тайны, значит быть, по-твоему. Оставим всё как есть. А письмо я возьму с собой. Пусть у меня теперь хранится твоя тайна…
