Глазищи серые огромные, взгляд, как у затравленного волчонка, коса в руку толщиной, платьице ситцевое, а поверх дутая куртка. Такой я и запомнила Катю. Испуганной девочкой, застывшей от страха на нашем пороге.
-Мама, это — Катя и я на ней женюсь, — сказал просто наш сын Ваня, возвратившись из очередной командировки, — не обижайте ее, она у меня самая лучшая.
Вот так, уехал сын в командировку на 3 недели в маленький, затерявшийся в степях городок, а вернулся не один: «Прошу любить и жаловать!» У нас с мужем двушка была, сын настоял, чтобы ему на кухне постелили, а Катя расположилась в его комнате.
-Где ты ее нашел такую! — спрашиваю вечером, зайдя на кухню, шепотом спрашиваю.
Девчонки у нас во дворе совсем не такие были: с дикой химией на голове, иной раз волосы выкрашены в розовый, куртки с заклепками, кольца в носу — весь цвет молодежной моды начала 90-х.
-Нашел, — рассказал сын, — детдомовская она. Мама у нее пила, Катя жила с бабушкой, а потом в детском доме оказалась. Я ее в рабочей общаге нашел, куда меня поселили, обижали ее там.
-Детдомовка, очуметь! — моя сестра пила чай на кухне, Вани с Катей дома не было: ушли заявление в ЗАГС подавать, — И это для Вани-то? С его дипломом? И ты молчишь? Да ты знаешь, какие они прощелыги? Обует его! Смотри, не прописывай у себя, родит — не выгонишь! И денежки подальше спрячь!
-Не болтай ерунды, — «Сам», как называла я мужа, вышел к нам, услыхав разговор, — ну я из детдома и что? Ворую? Или я тоже прощелыга?
-Ты — другое дело, — затараторила сестра, — ты в войну в детдоме оказался, другое время было. И у тебя мать не пила! А тут что? Да я бы костьми легла, а не позволила своему сыну жениться на такой.
-И не позволишь! — сказал мой муж, — у тебя две девки!
-Не смей обижать Катю, — сурово пригрозил мне супруг, словно я собиралась что-то Ване запретить. Да и как я могла? Сын взрослый. нравный, самостоятельный.
-После свадьбы уйдем на квартиру и будем на свою копить, заявил сын. А пока, до росписи, так и жили: Катя в комнате, сын на кухне.
И ничего-то она по хозяйству не умела: ни суп сварить, ни котлет налепить. К стиральной машине подойти не знала с какого бока, все норовила в тазик воды налить и постирать руками. Штору взялась гладить — сожгла.
-Не смей, — тихо предупреждал муж, когда видел, что я готова взорваться, — не гноби девчонку, ей 18 лет всего. Себя вспомни? Много ты умела? А ведь в семье жила. Я твою кашу до сих пор вспоминаю.
И я вспомнила: сожгла я кашу, и не единожды.
-Катя учиться пошла, — сообщил сын, когда до их росписи оставалось недели две, — в медицинское поступила.
Ну вот. Значит Катя будет учиться, а работать будет только сын? Молчу. Как ни крути, а профессия ей нужна. После того, как расписались, ушли молодые на квартиру. Катя в больницу устроилась санитаркой, по ночам работала. Кто те годы помнит, то знает, через что мы прошли: крупа и прочее — по талонам, пеленки по карточкам. Достать что-то — удача редкая, да и денег месяцами не платили.
-Ничего нет почти, — я плакала, когда приходила от сына, — зачем ушли? Жили бы с нами, легче было бы.
-Да правильно, что ушли, — сказал муж, — ты иной раз так на нее смотрела — провалиться хотелось. Молчала, а глазами ее со свету сживала. А за что? за то, что она — котенок неприкаянный?
Это было правдой, я все думала, что Ваня лучшей доли заслужил. Но ничего, жили мои молодые, не ссорились. Ваня ходил счастливый, довольный. Катя дичилась немного, робела, но дом вела.
-Смотри, — говорила сестра, — две достала! Одну тебе могу уступить!
В руках сестры чудо невиданное — сковорода с антипригарным покрытием. Жарить можно прямо без масла, красивая!
-Возьму своим молодым, — говорю, — хоть и трудно с деньгами, а у них и вовсе нет. Катя копейки получает, вообще от девчонки одни глаза остались. Ночью работает, днем за партой сидит. А в квартире все блестит и сияет — Катя уют сыну наводит.
-Ага, — зудит сестрица, — пожалей ее, пожалей! Себе бы сковородку оставила!
Сковородку я невестке все же подарила. Объяснила, что надо мешать деревянной лопаточкой, потом вытирать салфеткой. А через неделю выходной был, пришла — Ваня в магазин отлучился, а невестка сидит на полу и ревет:
-Я отвлеклась, забыла, а мясо пригорело, — икает уже от слез, — я ее сеткой проволочной почистила.
Смотрю — до блеска отчищена сковородка, вместе со всем антипригарным покрытием. И коса толстенная горестно вдоль спины висит, и ключицы худющие вздрагивают. И обидно ей, и страшно: загубила свекровин дорогой подарок! И тут меня накрыло. Села на пол вместе с ней и тоже реву.
-Я найду, я куплю, — лепечет Катя.
-Доченька, — говорю, — да шут бы с ней, со сковородой. Что же ты убиваешься так! Не война же, все живы и здоровы.
А она что-то говорить пытается, оправдывается. Так Ванька нас и застал: на полу, над сковородкой, в слезах и обнявшись. Вошел, увидел, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и вышел, давая нам время.
Больше 25-ти лет прошло. Мои молодые в своей трешке живут. Катя, точнее Екатерина Сергеевна — старшая медсестра сосудистого центра. Двое внучат у нас с дедом. Большие уже: 21 год внучке, в медицинском она учится и внуку Никитке 17 лет. И Катя — дочка моя, а не невестка.
-Вот бы девкам моим по такой свекрови, — завидует сестра.
А я и сама себе завидую. Только дед не унимается: ему молодые новый смартфон подарили, так он его свертел. Распсиховался так, что давление подскочило.
-Папа, — звонит Катя, — я буду минут через 15, разберемся с твоим давлением, да не переживай ты! Шут бы с ним, с телефоном, Никитка вечером прибежит и разберется. А не разберется — другой купим. Чего ж ты убиваешься так, не война же, все живы и здоровы. Все хорошо будет.
Успокаивается «Сам». Все будет хорошо. Катя же сказала!
Лучик .* Судьба, которая до этого ее не щадила, вдруг решила подарить ей шанс. Да такой, что все знакомые ахнули. Артем словно сошел со страницы журнала. С ямочкой на подбородке, большими зелеными глазами, темноволосый, атлетически сложенный. Валя никогда раньше не видела таких красивых мужчин.
В тот день в кафе на него смотрели абсолютно все! А он беззаботно пил кофе. И читал газету! Остальные-то сидели, уткнувшись в телефоны.
Валя тоже читала книгу. Она любила иногда зайти сюда. Попить чаю, съесть пончики. На какие-то минуты отвлечься. Прежде, чем снова погружаться в пучины отчаяния.
Незнакомец наделал переполоха, когда появился. Три молоденьких девушки, тут же забыв о гаджетах, принялись призывно улыбаться, то и дело проходя мимо него. То к стойке, то в дамскую комнату. Демонстрировали безупречные фигуры. Ноль реакции. Девушки обиженно надулись. Они и правда, были очень хороши. С минимумом одежды.
Валя в длинном ситцевом платье в цветочек и с косой почувствовала себя неуклюжей. Она так и не научилась одеваться, как того требовала городская мода. «Деревня», — дразнила ее коллега Юлька. И была права, наверное.
Косметикой Валя тоже почти не пользовалась. У нее были пшеничного цвета волосы, глаза глубокого синего цвета, а брови и ресницы будто поцелованные солнцем, золотистые. Но это была приглушенная, неброская красота.
Валя уже решила уходить, подняла глаза. И вдруг встретилась с незнакомцем взглядом. Он смотрел очень серьезно, не мигая. Она покраснела. Торопливо встала. Вышла на улицу. И, не оглядываясь, направилась по дороге вниз.
— Девушка, постойте. Вы книгу забыли! — раздалось сзади.
Он подбежал, чуть запыхавшись. Валя пробормотала «спасибо» и сделала попытку уйти.
— Я вас чем-то напугал? Извините, если так. Меня зовут Артем. Вы не возражаете, если я вас провожу?
Дальше они пошли вдвоем. Уже позже Валя узнает, что он бросил свой автомобиль у кафе. И устремился за ней пешком.
Друг Артема Матвей, ухмыльнувшись, скажет по этому поводу:
— Надоели Темычу суперсовременные бабы. Как под копирку. Губыбровинос))) Ничего натурального. А тут «сделано в деревне». Красота! К тому же умная. Книжки читает. Темыч тоже по этому делу повернут. Очутилась девица Валя в нужное время в нужном месте! К тому же это ненадолго, он ее кинет, когда наиграется.
Матвей ошибся. Артем влюбился в Валю. Так бывает. Пусть и редко, но с первого взгляда. Парадокс, но Валя пришлась ко двору даже в его доме. Где царила рафинированная мама Луиза Робертовна и папа Альберт Федорович.
У них сеть магазинов была в их городе.
— Неиспорченная девушка. Пусть наивная. Хорошенькая. Такая проматывать деньги не будет, бездельничать тоже. Сыну станет хорошей женой. Ее пообтесать, так будет еще какой толк! — говорила подружке Луиза Робертовна.
Валя была влюблена и счастлива. Казалось бы, вот она, вселенская радость и все, розовый финал готов? Нет. Потому что была еще Лучик. Валина дочка. О существовании которой жених ничего не знал.
Валя понимала, что сказать надо. Лучика звали Машей. Но она была такой милой солнечной девчушкой, что все ее так и звали: «Лучик».
Когда родителей Вали не стало, ей рожать надо было через месяц. Но отец ребенка, увидев дочку, потрясенно прошептал: «Дауниха. Откажись от нее! Или я уйду!». Валя не отказалась. И любимый исчез в неизвестном направлении. Лучик родилась слабенькой. Нужны были деньги на лечение.
Беда пришла еще одна — пропойцы-соседи уснули. Огонь от них на Валин домик переметнулся. Она, в чем была, только и успела с Лучиком выскочить. Поехала в город к тетке. Та поморщившись, денег дала на первое время. Но больше сказала не приходить. А когда Валя робко заикнулась, не могла бы она иногда посидеть с дочерью, последовало:
— Ты в своем уме? Была бы она у тебя нормальная, может, я б еще и согласилась. Но с таким… Нет уж!
Лучику было сейчас четыре. И пока Валя работала, с ней сидела няня. Педагог на пенсии. Валя настраивала себя, что будет всегда одна с дочкой. Работала, крутилась. Она была медсестрой. Часто брала дополнительные дежурства. На дом к людям ходила. И вот тут и появился Артем.
Однажды за столом подруга его матери принялась рассуждать о генетике. И выдвинула мысль, что неполноценных людей быть не должно. Что, мол, только сильные. Только красивые. Только умные. Имеют право на жизнь. И подытожила словами:
— Если бы у меня был ребенок с дефектом, то сразу бы в детдом сдала, не задумываясь!
Валя дальше, как в тумане сидела. Наверное, мать Артема подругу поддержала. Она и не помнила уже. А ей советовали:
— Спрячь свою дочку подальше! И фото убери. Артем никогда на тебе не женится, если ее увидит.
Валя плакала ночами, обнимая Лучика. Она понимала, что ее любимый человек и его семья девочку не примут. А ей хотелось выйти замуж. Потому, что любила. И Артем бы мог дочке помочь, у него есть для этого возможности. Скрыть Лучика? Предать ее?
Однажды ее уже предал родной отец. О, Валя думала об этом. Можно же дать денег той няне. Чтобы она поселилась с девочкой. Она одинокая пенсионерка, наверняка бы согласилась. И Валя бы их иногда навещала. Фото дочери не было необходимости убирать. С Артемом они встречались в его коттедже за городом. Он не поднимался к ней домой. Да и какой это дом? Съемная квартира.
В общем, неизвестно, сколько бы это все продолжалось, но Артем вдруг сделал через 3 месяца Вале предложение.
— И что? Ты согласилась? — сощурила глаза коллега Юлька.
— Я… да, — прошептала Валя.
— А о ребенке своем ты ему сказала? А? — не отставала та.
— Нет. Нет. Я… боюсь. Может, после свадьбы сказать? — Валя схватилась за голову и вышла.
— Он не женится на тебе, конечно. Если узнает. И почему вот такой должен достаться шикарный мужик? — подумала Юлька. После чего приняла решение…
Валя как раз собирала вещи Лучика в квартире няни. В дверь позвонили. Пожилая женщина со словами:
Лучик, что-то лепеча, устремилась следом. И тут у Вали внутри все замерло. Ей показалось, что она слышит голос Артема. На негнущихся ногах вышла в коридор. Там стоял ее жених. И его мать. Позади в проеме маячила Юлька со злым лицом. Луиза Робертовна, совсем бледная, опустилась на стул. Жених потрясенно смотрел на Валю.
— Тетя… Здравствуйте, тетя. Какая у вас шляпка красивая! И пуговки золотые, как у принцессы! Тетя, вы как фея, — Лучик подошла к маме Валиного жениха, протягивая ладошку.
Валя закрыла глаза. Все. Сказке конец. Сейчас Луиза Робертовна унизительно скажет обидные слова. И они уйдут. Валя хотела сделать шаг к дочери.
И тут произошло то, чего она никак не ожидала!
— Здравствуй, деточка. Как тебя зовут, малышка? Ты извини, я без подарков. Но мы можем сейчас прямо пойти в магазин. И купить тебе куклу. Или что сама захочешь! — и суровая мать Артема взяла Лучика на руки.
На заднем фоне потрясенно открыла рот Юлька-предательница. Именно она сбегала к матери Артема и к нему самому. Они были в офисе. И предложила съездить по одному адресу, чтобы узнать тайну, которую скрывает его невеста. Лучик лепетала что-то.
— Она очень хорошенькая. Ты почему ничего не говорила? — Артем подошел вплотную к Вале.
И она, находившаяся в сильном нервном напряжении последние дни, разрыдалась у него на плече. А потом они поехали в магазин. И Лучик все прижимала к себе большого пупса, не сводя восторженных глаз с Луизы Робертовны. И та с нежностью нянчилась с малышкой. И папа Артема, познакомившись с Лучиком, не спускал ее с рук весь вечер.
Не могли же они просто играть? Валя — не дочка олигарха, чтобы принимать их вот так, с восторгом. Поздно вечером, когда Лучик уже спала, Луиза Робертовна позвала Валю в свой кабинет.
— Сейчас… Она просто не хотела при ребенке. Произнесет, чтобы убирались, — Валя вся сжалась в кресле.
А Луиза Робертовна вдруг положила ей на колени фотографию. Вначале Вале показалось, что это ее дочка. Но приглядевшись, она поняла — другая девочка.
— Моя дочка. Майя. Она прожила всего шесть лет. Младшая сестра Артема. Он обожал ее. Родила я Маечку поздно. И потом все годы стараюсь быть сильной. И отпустить свою девочку. Но не получается. Валя, Валя. Что ж ты нам раньше не рассказала? Неужели мы похожи на людей, которые бы не приняли ребенка? — покачала головой мама Артема.
— Она же… другая немного. Вот я и… Вы правы, это была моя слабость и малодушие. Стыдно очень! — всхлипнула Валя.
И они еще долго проговорили, почти до рассвета. А на свадьбе Лучик торжественно несла кольца. Счастье порой не спрашивает статусов, внешности и прочего. Оно просто приходит на твердых ножках и сводит совершенно разных людей вместе. Тех, что предназначены друг другу свыше)))
Варежка Изабелла Петровна была женщиной умной, образованной, всеми уважаемой. Природа не обошла её ни красотой, ни талантами. Ей никто не давал больше шестидесяти, хотя она давно переступила порог восьмого десятка. Но до сих пор закрашивала седину, держала гордо спину и не выходила из дому без яркой помады на губах.
Изабеллу Петровну ценили в трудовом коллективе, где она проработала двадцать пять лет, дослужившись до начальника отдела. При выходе на пенсию вручили путёвку в Сочи (между прочим, не каждый пенсионер НИИ удостаивался такого подарка – в ходу были часы да утюги).
Изабеллу Петровну всегда окружали подруги, среди которых были и весьма выдающиеся. Например, оперная певица Регина Калмыкова, с которой они познакомились в санатории.
Изабелла Петровна много лет ходила потом в музыкальный театр по контрамарке, сидела на приставном стуле и знала наизусть весь репертуар.
Или взять диктора рижского телевидения Эмилию Сергеевну, которая дружила с женой Раймонда Паулса. Однажды Эмилия пригласила Изабеллу к себе в гости, в Ригу на католическое Рождество, пообещав познакомить с маэстро, но некстати прорвало батарею, и поездку пришлось отменить.
Изабелла Петровна прекрасно читала стихи, особенно любила декламировать под рояль. Однажды с поэмой «Мцыри» она выиграла городской конкурс чтецов, была награждена почётной грамотой и билетом в Останкино на запись «Голубого огонька».
Видела своими глазами Льва Лещенко и Софию Ротару. Полдня пила шипучку, слушала выступления и по команде ассистента кидала серпантин. После записи в Останкино была Третьяковская галерея и ГУМ. Словом, культурная жизнь Изабеллы Петровны была яркой и насыщенной.
Вот только с дочерью не повезло. И в кого только такая уродилась? Не иначе в отца, в светлаковскую их породу. Дочь Таня с детства была дерзкой и колючей.
Прекрасным не интересовалась. На лицо – так себе, носатая в отца, да в тётку Дусю, глаза – дедовы, от Изабеллы только волос густой достался, да и то поседела рано, как и все Светлаковы.
Краситься дочь не умела, на просьбы матери замазать прыщи огрызалась. Одевалась, как придётся. Не было в ней ни женского шарма, ни грамма кокетства. Правда, училась всегда на одни пятёрки, а потом важные посты занимала – хоть чем-то можно было гордиться Изабелле Петровне.
Зато гонору у Татьяны! Всё всегда делала по-своему, наперекор ей. А в последние годы и вовсе отвернулась – не звонит, не заходит, не интересуется ни здоровьем, ни культурной жизнью матери.
Как чужая. Впрочем, чужой она стала ещё раньше, когда стала заступаться за отца – неотёсанного невежу, с которым промаялась Изабелла Петровна без малого полвека. А как помер отец – так и вовсе замкнулась на все замки, будто и нет у неё родной матери.
***
Изабелла Петровна развернулась в кресле и, не вставая, достала с полки новый сборник кроссвордов. Щёлкать кроссворды – было её любимым развлечением.
Именно в этом занятии открывалась вся глубина её эрудиции, вся мощь незаурядной памяти. Ну и о медицинских показаниях она не забывала – ведь известно, что интеллектуальная деятельность вроде разгадывания кроссвордов отличная профилактика болезни Альцгеймера и прочих проявлений старческого слабоумия.
Покойный муж отмахивался от её советов – и вот результат: на склоне лет стал нелюдимым как бирюк, не спал по ночам, заговаривал сам с собой, да людей в парке пугал своими ужимками. Хоть кол на голове теши! Но теперь тесать кол было не на ком.
Не успела Изабелла Петровна вставить шестым по горизонтали слово «телефон», как аппарат на тумбочке громко затрещал.
– В филармонию пойдешь? – с ходу спросила Нина, её товарка по культпоходам. – Мне Светлана Игоревна четыре билета обещала.
– Разумеется, – Изабелла Петровна никогда не отказывалась от возможности бесплатно насладиться классической музыкой. – А кто ещё идёт?
– Марина с мужем, – ответила подруга.
– Так он же у неё глухой на оба уха и после инсульта еле ходит? – удивилась Изабелла Петровна.
– Да, знаю. Но говорит, только с ним или не пойдёт вовсе. Слушай, а может, Татьяне своей предложишь?
– Таньке-то? Что ты – её не дозовёшься, она занятая! К матери дорогу совсем забыла, – размотав шнур и уютно устроившись в кресле, Изабелла Петровна оседлала любимую тему.
– Начинаю рассказывать ей что-то, а она только «да» или «нет». Всё некогда ей. Как про отца заговорю – так и вовсе «кошки в дыбошки».
И за что мне такое мучение? Вот уродилась-то дочка – врагу не пожелаешь! У всех дети как дети, а у меня… – она закатывала глаза и переносилась в ту самую весну с бескровным небом и тонкими стебельками бледных тюльпанов, зажатых в руке Толика.
***
«Белла, Беллочка, рыжая белочка, – бормотал он, узнав о случайной беременности.
– Оставь ребёночка, я буду лучшим отцом в мире!» Стоял на коленях, умолял, плакал, обещал звёзды с небес, только бы Белла аборт не делала. Уговорил. Оставила. И что? Полюбуйтесь, что получилось! Вся жизнь после этого пошла наперекосяк.
Звёзд Изабелла Петровна от мужа так и не дождалась – да и что ждать от неудачника? Поспешно расписались, пока не было заметно живота.
А летом сыграли свадьбу, в деревне, у Толиковой родни. Ну как свадьбу? Нагнали самогонки, закололи поросёнка. Поставили под старыми яблонями столы, настелили лавки, да посуду по соседям собрали. Гармонь и бубен.
Вот и вся свадьба. Из гостей – Толикова мать, сестра Дуська и Лёшка, деревенский сосед, он же свидетель. С Беллиной стороны, кроме дядьки и нескольких институтских подруг никого не было.
Зинаиду Николаевну Белла не пригласила принципиально. Она и матерью-то её перестала называть, как только узнала, что та ей и не мать вовсе, а так только опекунша.
Понятное дело, опеку взяла под напором мужа-фронтовика – родного Беллиного дядьки. Своих детей у них не было. Но паспорт с чужой фамилией, выданный на совершеннолетие, всё расставил по местам.
Обида на Зинаиду Николаевну, тлевшая долгие годы, получила документальное обоснование, обросла новыми колючками. После выпускного Белла собрала чемодан и уехала учиться в Самару. Не писала – да и с какой стати писать чужим людям?
Вернувшись, поставила перед дядькой вопрос ребром: или я – или она (имея в виду мачеху). Дядька долго решал, но так ничего и не решил. Умер от старой фронтовой раны за месяц до родов.
Сразу после похорон Зинаида Николаевна молча перебралась к сестре, оставив квартиру молодым. И Белла стала считать себя отныне сиротой.
***
Ровно в середине зимы родилась Тата. Дурацкое прозвище, данное дочке мужем, выводило Изабеллу из себя. Ещё больше злила его внезапная нежность к малышке. «Таня» – поправляла она, туго пеленая крикливую, худосочную девочку с оттопыренными ушами.
Но Толик лишь улыбался, стелил в коляску стёганое одеяльце и уходил со своей Татой в парк. Белла дулась, но недолго. Ставила пластинку Вивальди, наряжалась перед зеркалом, утягивая шелками располневшую фигуру, со вкусом красила ресницы и шла с незамужними подругами в кафе.
Дочь росла гадким утёнком – худой и нескладной. Вечно сутулилась, за что частенько получала от Беллы хлёсткие напоминания по острым, торчащим вразнобой лопаткам.
– Девочка должна ходить гордо, нести себя, как хрустальную вазу! – наставляла Изабелла, показывая на себе пример правильной, горделивой осанки.
Но Тата, упрямица, стоило только матери отвернуться, снова вжимала голову в плечи и плелась на полусогнутых ногах во двор, играть в классики.
Или запрётся у себя в комнате с книжкой и ничего не слышит – не дозовёшься! А иной раз глянет исподлобья – чисто тётка Дуся, аж оторопь берёт! Если бы Изабелла Петровна только знала, что в роду у Светлаковых есть психбольные, – ни за что бы не поддалась на уговоры Толика. Но что теперь говорить!
***
Однажды, когда Татьяна ещё училась в институте, Изабелла Петровна взялась как-то разбирать её письменный стол. В нижнем ящике, среди старых конспектов обнаружила тонкую пачку перехваченных резинкой писем.
Все они были адресованы отцу, когда тот лежал в больнице с сердцем. Дрожа от нетерпения, мать вскрыла первое, что попалось под руку, и сразу наткнулась на приторное сюсюканье: «Дорогой папочка, – писала дочь, – ты главное ни о чём не волнуйся. Я тебя очень люблю. Тётю Дусю я обязательно навещу…» – и всё в таком же духе.
Остальные письма полны были тех же слащавых признаний. И это писала Танька, от которого слова доброго не дождёшься! К тому же выяснилось, что она знается не только с психической Дуськой, но и с Зинаидой Николаевной, тайком шляясь к той в гости. Выходит, и отец со своей роднёй, и чужая бабка ей дороже родной матери?!
Изабелла хотела порвать письма, но взяла себя в руки. Затаила обиду. На дочь за то, что та, оказывается, способна на телячьи нежности. На мужа, которому они достаются. На их общую тайну, существовавшую помимо неё, на подпольное чувство – незаслуженное, неправомерное, неподвластное её воле.
Уж она-то себе цену знала! Но отчего-то эти двое не считались с её самооценкой. И вообще ни в грош её не ставили! Следом накатила обида на судьбу за все унижения, предательства, за неоценённую её жертвенность. Изабелла Петровна почувствовала себя горько и подло обманутой.
Когда вернулся с работы Толик, первым делом потребовала объяснений у него. Но тот лишь привычно махнул рукой и отправился на кухню чистить картошку. Через десять минут на плите зашкворчало, он вышел розовощёкий, миролюбивый – видно где-то уже приложился! – полез обниматься и признаваться в любви.
Танька – та наоборот, зыркнула зверем и запёрлась в комнате. Ни слова не сказала в своё оправдание. Но после этого ни разу Изабелла Петровна не могла отыскать ни листочка личного.
А потом и вовсе появились компьютеры, и Татьянина жизнь стала для неё непроницаемым чёрным ящиком. Впрочем, дочь никогда не отказывала матери в её просьбах о помощи – отвезти, привезти, купить, забрать – это пожалуйста.
Но делала всё без огонька, бесчувственно, точно робот. А Изабелле Петровне требовалась любовь. И дочерняя нежность, положенная ей по праву кровного родства.
Несколько раз Татьяна писала матери письма. Но Изабелла Петровна на них не отвечала. «Что толку? Зачем связываться с больными людьми?!» – думала она, читая торопливые, плачущие навзрыд строки.
Совершенно же ясно, что подобный бред мог написать лишь человек не в себе. Танька таковой и была. Как и папаша её на старости лет. Видимо, Дуськины гены как-то передались по кривой в Толиков род. Эх, природа мать!
Лишь культура, книги и интеллектуальное общение спасали Изабеллу Петровну от скуки и примиряли с несправедливостью судьбы.
Да ещё сериалы по телевизору, уносящие в дальние дали, да кроссворды, да подруги, которым в любое время можно было рассказать о своём сиротстве, о постылом муже, отнявшем лучшие годы её жизни, о Танькиной неблагодарности. Тем и утешалась.
***
В третьем часу ночи зазвонил телефон. Изабелла Петровна убавила звук телевизора и, путаясь в полах халата, поспешила в коридор. Кто бы это мог быть в такой час?
– Не спишь? – спросил глухой, отдалённо знакомый голос.
– Кино смотрю, – механически ответила полуночница. – Кто это? – рука, сжимающая трубку, дрогнула.
– Белла, ты что, не узнаёшь меня? – удивился собеседник по ту сторону провода.
– Нет, – пробормотала женщина.
– Беллочка, ну хватит притворяться! Лучше скажи, ты уже придумала имя?
– Какое ещё имя?! – вспыхнула Изабелла Петровна.
– Что за глупый розыгрыш? Прекратите немедленно! Кто вы? Если сейчас же не представитесь – сообщу в полицию! – приклеенное к трубке ухо уловило издевательский смешок.
– Пожалуйста, если ты забыла – напомню: Анатолий Григорьевич Светлаков! – отрапортовал ночной абонент.
– Белла, ну хватит дуться! Лучше скажи – как назовёшь нашу дочку? Я уверен – это будет девочка! Такие красивые мамы должны рожать только дочек!
– Никакой дочки не будет! Ты меня обманул! Ты любишь её больше, чем меня! – взревела Изабелла Петровна. – Предатель!
– Что ты такое говоришь, Беллочка! Как я могу её любить больше тебя?! Её же нет! И потом я никого никогда не смогу полюбить больше, чем тебя!
– Врёшь! Смог! Смог! – вопила в трубку Изабелла Петровна.
– Поэтому её не будет! Никогда!
Телевизор сам собой прибавил громкость и по квартире разлилась ария Ленского из «Евгения Онегина». В стену заколотили. Изабелла Петровна швырнула трубку и распалённая кинулась к висящему в простенке зеркалу.
Оттуда на неё смотрела медноволосая красавица с узкими монгольскими глазами. Шелковый халат разметался над круглым животом. Из кромешной тьмы, сгустившейся позади медноволосой, выступил Толик – но не тот молодой, только что говоривший с нею по телефону, а старый – с впалыми щеками, небритый, в больничной пижаме. Он улыбался пустым ртом и тянул к ней узловатые руки: «Белла, Беллочка, рыжая белочка…».
***
Изабелла Петровна вскрикнула и проснулась. Села, тяжело дыша, выпрастывая из-под себя перекрученный халат. Телевизор работал на полную мощь. Нащупав пульт, она погасила экран и некоторое время сидела в тишине. Потом встала и пошла на кухню, шаркая тапочками.
Часы показывали 5:30. Мысли путались. Гудели трубы. Засохшая ветка царапала оконное стекло. Окно было таким мутным, что наступление дня Изабелла Петровна угадывала по звукам.
Раньше окна мыл Толик. Ещё раньше – Зинаида Николаевна, но очень давно, когда Белла ещё в школе училась. Когда ж это было? Десять, двадцать, сорок лет назад? А форточка уже тогда заедала…
Изабелла Петровна вдруг с ужасом поняла, что теряет память. Свою феноменальную память, которой так гордилась. Она давно забыла, сколько ей лет, есть ли у неё дочь или она так и не родила её, вопреки уговорам Толика? Жив ли муж, лежит ли снова в больнице? В какой? Или она похоронила его? Когда? Где?..
Вопросы беспокойно метались в её голове, натыкаясь на глыбы выученных наизусть поэм и арий, на словари, либретто, афоризмы, имена греческих богов и памятные даты.
Одно она помнила наверняка: жизнь была несправедлива к ней. Судьба не сложилась – и в этом были повинны другие люди. Те, которых она так и не могла ни вспомнить, ни забыть.
***
Утро прокралось в кухню воробьиным гамом, дребезгом первого трамвая и шарканьем метлы. Серая кухня чуть выцвела и поголубела. Изабелла Петровна поставила чайник, включила радио – по «Маяку» передавали Хабанеру из «Кармен».
Под финальные аккорды арии в замочной скважине послышался скрежет ключа, на пороге появилась женщина с седой чёлкой. «Из Собеса» – догадалась Изабелла Петровна. Раз в две недели она приходила к ней, приносила лекарства, кроссворды, оплаченные квитанции. Изабелла Петровна не помнила, когда и как записывалась на социальное обслуживание, но раз положено по закону – пусть приходит.
Правда, она давно собиралась написать заявление, чтобы прислали кого-то ещё вместо этой странной, так похожей на Дуську сотрудницы. Только не знала, как это сделать.
Выложив из сумки пакет с лекарствами и свежую стопку кроссвордов, женщина засучила рукава, взяла в кладовке ведро с тряпками и встала перед кухонным окном.
– Помою, – кивнула женщина. – А то совсем света белого не видно.
– Ишь ты, не видно ей, – пробурчала под нос хозяйка, но возражать не стала. Да и кто ещё согласится мыть ей окна бесплатно?
Она взяла брошюру с кроссвордами и пошла поближе к телевизору. Там как раз «Час оперетты» по каналу «Культура» должен начаться. А то эта сейчас раскроет окно – сквозняк будет.
***
Окно было старым, тугим, из окаменевшего дерева, с натёками многолетней краски – сейчас такие редко встретишь. Сползшая с петель узкая форточка так часто смазывалась маслом, что совсем перестала вмещаться в проём и болталась как ей вздумается. Только загнутый уголком гвоздик мог урезонить её в ветреную погоду.
Незнакомка спустила на пол буйный куст алоэ с жёсткими колючками на увядших листьях, сложила в раковину разнокалиберные чашки с отколотыми ручками, треснутые миски, пустые контейнеры, заполонившие широкий подоконник.
Сняла прогорклую штору, смела веником сухие листья, хлопья пыли и паутины. Она попыталась открыть окно, но шпингалет намертво врос в вековой слой краски. Форточка дрожала в ответ на жалкие потуги расшевелить раму. Пришлось воспользоваться молотком.
Женщина ударила по шпингалету и стучала до тех пор, пока не выбила его из гнезда. Дёрнула ручку изо всех сил, ещё раз – створка с треском распахнулась, прыснув сухой краской. Между стекол, среди жёлтой ваты, тополиного пуха, слюдяных крыльев мотыльков и прочей трухи обнаружилась… старая, свалявшаяся варежка. Уборщица отложила её на край стола и продолжила сражение с окном. Вторая рама подалась легче. Обнажился ржавый отлив в голубином помёте.
Женщина энергично вспенила воду и принялась слой за слоем смывать вековую грязь, помогая себе скребком и щёткой. Вода стекала мутными ручьями на предусмотрительно подстеленную клеёнку. Ошмётки птичьего помёта, липкой паутины летели в мусорное ведро. Несколько раз менялись вёдра, тряпки. В ход шли газета и нашатырь.
Широкий подоконник оттирала пастой в несколько заходов. Наконец, осталось лишь вытереть насухо стёкла и вернуть створки и шпингалеты в первоначальное положение. Женщина работала неистово, в каком-то обречённом исступлении.
Когда работа была почти завершена – оставалось только закрыть окно, – налетел ветер и чуть не сдул худую, нескладную фигуру работницы в оконную пасть, но та успела схватиться за раму. Рама скрипнула, но удержала её вес.
– Развела тут сквозняки! Простудить меня хочешь? – раздался недовольный голос и на пороге кухни появилась Изабелла Петровна с карандашом и кроссвордом в руках.
Старуха зажмурилась от яркого до боли света, хлынувшего сквозь вымытое окно. Закрыла лицо руками, а когда отняла ладони, взгляд её упал на старую варежку, лежавшую на краю стола.
Изабелла Петровна хотела было выругаться на то, что работница всякую дрянь на стол кладёт, но вместо этого неожиданно всхлипнула. Нахмурила брови, намереваясь предъявить претензии, но не смогла вымолвить ни слова. Подбородок её задрожал. Карандаш выпал из рук.
«Мама Зина» – выдавила она и слёзы полились из её глаз. Она вспомнила всё об этой варежке с уродливой снежинкой. Как мама потеряла вторую в парке, когда катались с горки. А уцелевшую приспособила под прихватку. Как брала этой варежкой чугунную сковороду и ловко вставляла её в форточку, чтобы поскорее остудить слишком горячий ужин. Как пришила к варежке петельку для удобства – так можно было вешать её на крючок.
Изабелла Петровна всхлипывала как в детстве, когда однажды мама долго не забирала её из садика, и казалось, что она уже никогда не придёт за ней. Вспомнила поминутно тот день – пыльный и душный, толстые пальцы паспортистки, документ с чужой фамилией и виноватые глаза матери.
Как объявила ей бойкот, промолчав три недели, не проронив ни слова. Только отцу, разжалованному в дядю Сашу, позволяла пару-тройку дежурных фраз. Как придумала называть неродную мать по имени отчеству – Зинаидой Николаевной.
Как вздыхал от этой перемены дядя и хватался за сердце. В памяти всплыли их письма в Самару, ни одно из которых не было удостоено ответа – так велика была обида.
Изабелла Петровна видела себя как в зеркале – вот она вернулась домой, гордая и независимая, с красным дипломом. А спустя полгода познакомилась с Толиком.
Вспомнила, как запретила маме появляться на свадьбе. И её глаза – сухие и обречённые. Долгие-долгие годы она отталкивала мать, находя тысячи причин и объяснений…
И ещё она вспомнила, что Толик сумел уговорить её не делать аборт. И что родилась девочка, как и хотел муж.
Изабелла Петровна медленно перевела взгляд с варежки на вжавшуюся в стенку незнакомку.
– Таточка! Дочка! – и упала без чувств.
***
Когда спустя месяц Изабеллу Петровну выписали из больницы, она не помнила ни одной поэмы, ни даже самого короткого стихотворения, не угадывала названий опер и не могла завершить ни одного афоризма. Кроссворды ушли в прошлое, ибо семьдесят процентов словарного запаса было безвозвратно утрачено.
Сериалы перестали интересовать Изабеллу Петровну, потому что каждый раз она сбивалась с сюжетной нити и не помнила имён героев. Подруги, видя такие перемены, сами собой отпали.
Зато Изабелла Петровна теперь помнила главное. Что у неё была мама Зина. Что был муж Толик, который полвека преданно её любил, и, пожалуй, любит до сих пор, раз так часто является во сне.
Только теперь он не мучает её расспросами, а просто улыбается в зеркале. Изабелла Петровна знает наверняка: у неё есть дочь Тата – и совсем неважно, кто она и какая. Главное, что это Тата.
Старуха жила на первом этаже. На ее окнах, выходящих на солнечную сторону, висели ситцевые легкие занавески в мелкий цветочек. Она никогда их не задергивала и ни за что не хотела менять на более плотные. — Ежели от солнца прятаться, так и не поймешь, день или ночь на дворе. — посмеивалась она. Она любила открыть летом окно, и чтобы ветерок колыхал эти ее ситцевые шторки, чтобы те то взлетали под его порывами, то снова бы опадали, и легкие тени от них плясали бы по стенам.
Старуха видела уже очень слабо. Она только и различала, что смутные очертания предметов, да еще вот свет и темноту. Раз в неделю к ней приезжал сын, привозил продукты, обедал или просто пил чай, и снова уезжал. Старуха не могла нарадоваться на сына: не забывает мать, звонит, навещает. Если же кто-то, желая позлорадствовать, ехидно спрашивал, почему же заботливые сын с невесткой не забирут старуху жить к себе, она с достоинством выпрямлялась: — За мной пока пригляд не нужен. Слава Богу, сама себе готовлю, сама за собой убираю, под себя не хожу, кусок до рта доношу! Это было ее особой гордостью — иметь возможность делать все самой.
Eсли глаза подводили старуху, то слух у нее был отменный. Она слышала все, что происходит в доме: шаги этажом выше, голоса соседок на лавочке у подъезда, подростков с музыкой, ремонт за стенкой, различала скрип каждой двери. Старуха любила слушать. Шум не раздражал ее, наоборот, она радовалась каждому звуку, прислушивалась к нему, и даже радио не интересовало ее так, как живые голоса за стенами квартиры. Когда однажды молодая соседка сверху спросила, не сильно ли ей мешает детский топот по вечерам, старуха только расмеялась: — И пусть топочут, милая! Что же это за дети, которые не шумят? Хворые такие дети! Топот детских ножек, крики и смех вызывали у старухи улыбку. — Эко разгорланились! — посмеивалась она сама с собой, вслушиваясь в нарастающий плач наверху, — Вот сейчас мать придет, задаст вам! Затем слышались шаги матери, шум ненадолго стихал, и вот уже снова слышались смех и топот. Старуха довольно улыбалась: — Вот! Мать пришла, и слезам конец! На душе ее делалось радостно, как бывает тогда, когда человек видит что-то правильное и хорошо сделаное.
Всех своих товарок старуха различала по походке. Семеновна стучала палкой, Николаевна шаркала ногами, Ильинична тяжело вздыхала и охала. — Что, — спрашивала старуха, открыв окно и опершись на подоконник, — подышать выбралась, карга старая? — Голова болит. — отзывалась Семеновна с лавочки. — Чего ей не болеть? — утешала ее старуха, — Погода-то вон какая. — Ух… — вздыхала соседка, — А я так чаю, помирать пора, а? — Погоди еще. Или думаешь, старый твой на том свете полюбовницу завел? — Да ну тебя! — ворчала соседка, трясясь от смеха. — Вот ты живешь одна, не страшно тебе? — А я, как малая была, знаешь, как страхи отгоняла? Ежели чего испугаюсь, так я платочек вот так — раз! и на глаза-то и надвину! Страху и не видно. — Да ну тебя! — смеялась Семеновна, — Я говорю, помирать-то не страшно? — Ну, чего там еще! Все помирают, небось, и я справлюсь не хуже других. — Пойду, — поднималась, наконец, Семеновна, — Сейчас Ильинична выйдет, начнет перессказывать, чего по телевизору видала. Клюшка трухлявая, ну ее. — Иди, кошелка, не потеряй, говорю, третью ногу-то! Старухи смеялись, обеим становилось полегче.
Когда ночью на лавочке располагалась молодежь с музыкой, старуха подсаживалась к окну и прислушивалась к странным звукам. — Вот хорошо, — приговаривала она вполголоса, — Ночь теплая, отчего не сидеть? Вот дожди начнутся, и не рассидишься. Если же кто-то открывал окно и просил молодых людей убавить звук, старуха поджимала губы и ворчала: — Какой такой уж тут шум? Чай, не убивают же никого. И она ложилась спать, недовольная тем, что молодежь прогнали. Бывало, что соседи затевали ремонт, и тода старуха вслушивалась в звуки на стеной и вздыхала: — Чего-то там все двигают, поди, тяжелое. Бывало, как начнешь тяжести тягать, так потом и сил ни на что нет… — но тут же приободривалась, — Вот по осени сын мне ремонт сделает тоже, и поживем еще, отчего не пожить?
Но в один осенний день старуху увезла «Скорая». Соседки на лавочке вздыхали и спорили, вернется ли старуха, и как скоро, но дни шли за днями, и все согласно решили, что из больницы ей одна дорога. Поэтому когда, спустя несколько недель, старуха выбралась из машины, и поддерживаемая сыном, направилась к подъезду, соседки ахнули: — Вернулась? — Ничего! — бодро выпрямилась старуха, — К старому своему собралась, было, да не взяли, велели домой ехать. — Да как же ты опять одна-то будешь? — Ну, чего там еще? Пока я в разуме, да при памяти! Поживу, говорю, еще, покопчу небо. — и гордо, словно королева, она проследовала в подъезд.
Когда сын стал открывать дверь квартиры, старуха насторожилась. — Ключи, что ли, другие? — спросила она, — Замок-то не так скрипел. Сын радостно распахнул дверь: — Все новое, мать! И замок, и дверь, и окна! Ремонт я тебе обещал? Ну, так вот, принимай! Старуха медленно прошла в квартиру и растерянно остановилась. — Вот, мать! — весело говорил сын, — Окна поменял. Захочешь открыть — только ручку на себя потяни, и все дела. Стекла я тебе затемнил, и занавесок теперь не надо!
Старуха осторожно нащупала руками ручку и потянула на себя. Это было уже не прежнее, самое обычное, окно, а фрамуга, которая открывалась внутрь и наискось. Под ней была натянула плотная противокомарная сетка. — Про комаров теперь забудь, ни один не проскочит! Хорошо, мать? Старуха молча ощупывала руками фрамугу, сетку, ручку… Хорошо, все было очень ново и хорошо! Только… как теперь высунуться во двор? Как стоять, опершись на подоконник, и разговаривать с соседками на лавочке? И шторки, ситцевые шторки в цветочек, больше не колыхались на ветру, и не было теней, танцующих по стенам.
Но не это, а что-то другое обеспокоило старуху сильней всего. Она чувствовала, что в квартире нехватает чего-то очень важного, но еще не поняла, чего именно. Все ее вещи были на своих местах. Сын ничего не выбросил и не переставил, но ей казалось, что безвозвратно исчезло что-то большое, и от этого в груди стало холодно и пусто. — Ну, мать? — все так же весело спросил сын, — Чуешь, нет? — Чего это? — робко спросила старуха, присаживаясь на краешек стула. Она больше не приосанивалась, лишь с недоумением вертела головой по сторонам. — Слышишь чего? — Нет… — То-то! Звукоизоляцию я тебе поставил! Больше никакого шума не будет! Ни тебе сверху топота, ни на лестнице, ни музыки ночью. Тишина, покой, отдыхай — не хочу! Старуха беззвучно охнула, и ухватив край платка, надвинула его на глаза. — Ну, что скажешь, мать? — весело спрашивал сын, — Хорошо, а?
