Странно, как вообще Григорий появился в этой женской семье. На протяжении трех поколений, а, может, даже и больше, мужчины не задерживались в ней дольше, чем на то время, которое необходимо для создания очередной девочки. И вот, спустя столько десятилетий, появился Григорий. Прабабушка, бабушка и молодая мать с удивлением уставились на это явление, не представляя, что с ним делать.
— Женить его надо, — наконец вымолвила прабабка, — пусть жена и думает, что с ним делать.
— Ну ты скажешь, мать, — новоиспеченная бабушка прикрыла ребенка пеленкой, чтобы хоть на время забыть, что это мальчик. – Ему же восемнадцати еще нет.
— Этой тоже нет, — прабабка хмуро указала на молодую мать, которой только три месяца назад исполнилось семнадцать.
Помолчали. Наконец, старшая решила:
— Как-нибудь разберемся.
Гриша вырос интеллигентным и серьезным юношей. Женское воспитание дало о себе знать, профессию он выбрал себе весьма специфическую для мужчины – учитель словесности.
— Ну и хорошо, — говорила прабабка. – Скорее женится, там столько приличных девушек…
Но Григорий не спешил жениться.
— Мне и с вами неплохо, — смеялся он.
Но три поколения упрямых женщин и не думали сдаваться – знакомили его постоянно с «чудесной девушкой Ниночкой, дочерью подруги», «хозяюшкой Алиной, ну ты помнишь ее, училась на класс младше»… Григорий от всего этого сватовства увиливал. Он верил только в истинную любовь, которая приходит раз в жизни и которую не спутаешь ни с какой другой, сразу поймешь – это она.
Когда прабабка слегла с гипертоническим кризом, наседать на Григория стали еще больше.
— Мне бы хоть одним глазком увидеть, кому мы тебя отдаем… — стонала она, и Григорий хватался за голову и объяснял, что он не чайник, чтобы меня кому-то отдавать!
Ложиться в больницу прабабушка отказалась, и к ней ходила ставить уколы участковая медсестра Алевтина Васильевна. В тот день Григорий был вдвоем с прабабкой, когда пришла медсестра. Только вместо Алевтины Васильевны пришла другая, незнакомая женщина. Он даже сначала не понял, что это медсестра – она была худой, уставшей, с серыми кругами под глазами.
Какой тут начался переполох! Прабабка устроила настоящий концерт, так что Григорию стало стыдно перед этой женщиной, которая представилась Аней.
— Я не дамся в руки этой неумехи! Кто она вообще такая, она шприц в руках хоть раз держала? Нет, ну ты посмотри, Григорий, она же на наркоманку похожа – по-любому тырит лекарства в поликлинике.
Укол прабабке в итоге поставили, но с большим трудом. Григорий вышел провожать медсестру Аню, извиняясь и оправдываясь, а она подняла на него свои серые усталые глаза и сказала:
— Будет вам…Я, знаете, сколько таких повидала…
И Григорий, только взглянув в эти бездонные серые глаза, сразу понял – вот она, его истинная любовь. Пришла. Но не успел он это осознать, как медсестра исчезла в темноте подъезда, и он побежал до кухонного окна, чтобы хотя бы еще раз взглянуть на нее.
Григорий страшно страдал. Он даже думал пойти в поликлинику поискать эту Аню, потому что на следующий день пришла уже привычная Алевтина Васильевна, которая, как оказалось, вовсе не болела, а водила внука на утренник. Но он постеснялся – женское воспитание, что тут сказать.
Его любовная лихорадка негативно сказалась на работе, и он совсем упустил, как хулиган и двоечник Андрюшка Воропаев не только нахватал пять двоек за четверть, но также сломал глобус и стащил череп из кабинета биологии. Завуч, отчитав и Григория, и самого Андрюшку, вызвала родителей на педсовет. Андрюшки, понятное дело, а не Григория, но Григорий, как классный руководитель, тоже присутствовал.
Андрюшка пришел всклоченный, словно галчонок крутил головой, удивляясь, что разом столько учителей собрались на него посмотреть. С Андрюшей была мама, худая, сгорбленная, низко опустившая голову, словно это она провинилась, а не нерадивый сын. Когда она подняла глаза, Григорий замер – да это же Аня! Он так заулыбался, словно бы встречал не неблагополучную родительницу, которая воспитала хулигана и двоечника, а как минимум министра образования, а то, гляди, и выше. Завуч была в шоке, когда Григорий, вместо того, чтобы отчитывать ученика и требовать от матери скорейшего исправления и пугать ее комиссией по делам несовершеннолетних, читал монолог Чацкого и уверял, что ребенок способный, просто так вышло, и они мигом все исправят.
После педсовета Аня с сыном так быстро испарились, что он не успел ничего ей сказать и даже номера ее не попросил.
С того дня Григорий заболел. Три женщины с ужасом ходили вокруг него по очереди, предлагая горчичники, антигриппин или, может даже очистительную клизму. Григорий не ел, не пил, лежал и глядел в потолок. А потом вдруг встал и объявил:
— Я влюбился.
Женщины запричитали наперебой:
— Наконец-то!
— Ну, слава богу!
— Как ее зовут?
Григорий с гордостью произнес:
— Ее зовут Аня. Она – медсестра. Ба, ну ты ее помнишь, она тебе укол ставила. У нее сын в моем классе учится.
Прабабка упала в обморок.
— Это не тот ли самый двоечник? – с подозрением спросила бабка, хватаясь за сердце – она единственная внимательно слушала все школьные истории внука и помнила про педсовет.
— Он самый, — все с той же гордостью подтвердил Григорий.
— Мальчик? – всполошилась мать. – Нет, у нас в семье только девочки, даже не думай…
В общем, вечерок выдался жарким. Всех по очереди отпаивали валерьянкой, пока, наконец, не приняли решение на семейном совете – Григория нужно спасать. В качестве посыльного отправили мать – ну а что, она мальчика родила, нарушив все семейные традиции, пусть и расплачивается.
Адрес она узнала у Алевтины Васильевны. Пришла вечером, без предупреждения, подготовив обвинительную речь, которая должна была раз и навсегда отвадить эту аферистку.
Дверь открыла худенькая женщина, в длинной красной футболке и вытянутых штанах. Руки по локоть в пене – видимо, как раз стирала. В квартире стоял шум и гам, пахло куревом и какой-то ветошью.
— Вам отца? – устало спросила она.
— Вы – Аня? – строго спросила мать Григория.
— Да, а что? Андрюшка опять что-то натворил! – всплеснула она руками.
Мать Григория поморщилась.
— Да нет. Я пришла сказать, чтобы вы отстали от моего сына. Григория, — уточнила она на всякий случай, мало ли сколько приличных мужчин пытается захомутать эта неблагополучная мать.
— Григория? А, вы про Григория Александровича? Нет, он мне не нужен. Я могу идти – у меня стирка.
Она собралась было закрыть дверь, но мать Григория остановила ее и изумленно спросила:
— Как это – не нужен?
— Да так, — ответила она. – Он уже приходил сюда вчера.
— А вы???
— А я отправила его домой, — просто ответила Аня. – Послушайте, у меня сын, стирка в ванной, отец скоро опять орать начнет, заначку свою выпрашивать… Мне не до вашего Григория. И потом… Ну какой из него муж и отец? Он только и умеет читать свои стихи. Я пойду.
Странно, но когда мать объявила об этом на семейном совете, никто не обрадовался.
— В смысле она Григорию отказала? Да где она лучше-то найдет! – ворчала прабабка.
— Гришенька, сегодня совсем ничего не ел… Нужно что-то с этим делать, — причитала бабка.
— А главное – она тощая такая, вся замученная, у нее отец, похоже, алкаш… Она руками стирает, у нее даже машинки нет, — вдруг жалобно проговорила мать Григория.
Помолчали.
— Ну что же… Надо как-то помочь детям, — решила прабабка, разом забывшая о том, что она первая была против этой любви Григория.
Пришлось подключать к плану Алевтину Васильевну. Заманили Аню под предлогом сделать укол, а сами пошли к соседке, оставив Григория одного, предварительно строго ему наказав – никаких стихов, лучше расскажи, какой у нее способный сын и предложи с ним позаниматься. И вот, машинка старая у нас стоит, отвези ей.
Как ни старались они подслушать через стенку, ничего не вышло.
— Как есть, все испортит, — вздыхала мать.
— Не каркай, — велела прабабка.
— Да Григорий у нас умница, — успокаивала всех бабка.
Машинку Аня не взяла – гордая. А вот на занятия согласилась. Но за деньги! Но тут, главное, начать, а дальше… Дальше в женской семье появится еще один мужчина, хулиганистый и веселый Андрюшка. А потом, к успокоению всех женщин, на свет появится Любочка, для поддержания семейной традиции…
ПЕРЕДАЙТЕ ЗА ПРОЕЗД. — Девушка, передайте, пожалуйста, деньги за проезд – услышала Аня, узнаваемый в любое время дня и ночи, до дрожи в коленях, голос. Несколько секунд Аня колебалась и не оглядывалась: девушка приходила в себя. Может быть, ей всё же, послышалось? Мужчина не успокаивался. — Сударыня, будьте так любезны, деньги передайте водителю. Наконец, Анечка обернулась. Это был он. Сколько бы не прошло лет, она узнала бы его из тысячи мужчин. Этот тембр невозможно забыть, хотя девушка пыталась вычеркнуть его из своей памяти, навсегда растворив слезами тот отрезок времени, когда она была по-настоящему счастлива. Этот овал лица, глаза, нос, губы – были ей когда-то такими близкими и родными. Были. Когда-то давно. В другой жизни. Павел протянул двадцать гривен, и, незаметно, как-то невзначай, провёл указательным пальцем руки по её ладони. Этот жест был для Анечки знаковым – эдакий некогда почти ежедневный, поросший уже травой с проседью, только их ритуал. Даже сейчас, спустя уже много лет после расставания, Аня задрожала. Пальцы стали холодными, а сердце пустилось стучать в учащённом темпе. Дыхание участилось. Грудь быстро поднималась и опускалась. Аня была уверенна, что Павел её тоже узнал. Передавая ему сдачу, она опять почувствовала, как его пальцы осторожно коснулись её ладони. Её кожа покрылась пупырышками. Щёки стали пунцовыми. На следующей остановке Анечка вышла из автобуса, точнее говоря, она выскочила из него. Иначе, иначе, сердце могло остановиться. — Это Пашка! – подумала она – как он здесь оказался? Он же так давно уехал из города вместе с родителями? Девушка шла по улице, ничего не замечая. Так же, ничего не соображая, Аня влетела в кондитерскую и купила бисквитное пирожное. Сверху на шедевре пекарского искусства возвышалась красная вишенка. Девушка, не глядя, съела её вместе с косточкой. — Он в городе! Зачем он приехал? – размышляла девушка. Мне нужно всё это забыть! И вообще, мне, скорее всего, показалось. Это сон. Наваждение. Сейчас я открою глаза и….. Вот она, двадцатилетняя девчонка, сидит на лавочке в городском парке и оплакивает свою судьбу. Она только что рассталась с парнем, узнав о том, что он ведёт двойную игру – встречается с Настей с параллельного потока. Слёз не было, но образовалась пустота, такая большая дыра в её сознании. В голове звучала мелодия, ну та, под которую она любила с ним танцевать. — И почему такая красивая девушка здесь одна и без охраны? – прозвучало, где-то совсем рядом или очень далеко? Аня увидела на лавочке молодого человека, который смотрел на неё с лёгкой усмешкой. — Меня зовут Павел, а как зовут вас, милое создание? Позвольте, я угадаю – вы — Скарлетт? Нет? Джейн? Нет, нет! Сьюзен? Кто заставил эти прекрасные карие глаза грустить? Скажите мне, кто ваш обидчик, и я вызову его на дуэль! Посмотрев на нарушителя своего уединения, Анечка, прищурив левый глаз, сказала: — Невежливо, подкрадываться к девушке и читать её мысли! Уходите, сударь! Я хочу побыть одна. — А вот это очень большое заблуждение. Вам нужно выговориться, ну, хотя бы мне. Клянусь, я не буду вас перебивать. Или нет, пойдёмте в кино. Опять не то говорю. Вот всегда со мной так! Когда вижу красивую девушку – сразу начинаю нести какую-то ерунду! Не годиться такой красавице общаться с незнакомцем, не зная его имени. Меня зовут Павел. А как зовут вас? — Я — Аня – тихо ответила девушка – у неё не было сил противиться происходящему. — Вот и познакомились. Сегодня в кинотеатре на 18 – 00 будут показывать комедию. Я вас приглашаю. Ну, а сейчас, Анечка, позвольте угостить вас мороженным. Вы какое мороженное предпочитаете в это время суток? Ванильное? Шоколадное? Фруктовое? — Шоколадное. — Прекрасный выбор! Вот и кафе. Тот вечер остался в памяти навсегда, потому что никогда прежде она так не смеялась! О чём был фильм? Она не запомнила, но хохотала как сумасшедшая! Былая печаль быстро улетучилась. Павел оказался хорошим собеседником и другом. Парень закончил металлургический институт и работал по специальности на заводе. Жил с родителями. Да, Аня так и не рассказала ему, почему она оказалась в день их встречи на лавочке такая грустная – это был её маленький секрет. Ведь должны же существовать у девушек тайны? Она влюбилась и влюбилась по-настоящему – как только может любить восторженная молодая девчонка – на всю жизнь, без остатка, без тени сомнения, что может быть по-другому. После учёбы в институте, Аня спешила теперь на свидания с Павлом. Он играл ей на гитаре. Держась за руки, они строили планы на будущее. Сидя всё на той же лавочке, которая их соединила, казалось, навсегда, они, соприкасаясь головами, мечтали, смотрели на звёзды и были настолько счастливыми, насколько возможно быть счастливыми в этом мире. После двух лет знакомства последовало предложение руки и сердца. Уже отгремело сватовство, на котором молодые люди под столом прижимались друг к другу ногами и руками. Они делали это незаметно – во всяком случае, им хотелось думать, что никто этого не видит. Их довольные рожицы, да толкотня под столом выдавали их с головой. Родители приняли решение – свадьбе быть! Но где же будет жить молодая чета? На покупку жилья денег было недостаточно, поэтому на семейном совете, взвесив все за и против, пришли к единому мнению – Паша с родителями поедут и заработают денег на севере. Молодая семья купит квартиру и будет жить отдельно. День отъезда стремительно приближался. Стоя на перроне, Аня провожала Пашу в дальнюю дорогу. — Может, да ну его, эти деньги! Будем жить в общежитии, тебе ведь обещали комнату от завода – вытирая влажные глаза платком, как заклинание, повторяла Анюта. — Что ты, Анечка! Мы же с тобой всё обговорили. Это всего лишь шесть или семь месяцев. Они пройдут очень быстро и незаметно. Ну не плачь, дорогая! Твои слёзы разрывают мою душу на куски! Если ты не перестанешь, я тоже начну рыдать, и тогда мне придётся плыть на корабле, так как наши совместные слёзы превратятся в океан. Но билет-то у меня на поезд! Ты же не наблюдаешь здесь порт? Ведь так? Ну, всё, всё, любимая! А это тебе – Павел протянул Анюте маленькую коробочку. Девушка открыла красный футляр и достала из него серебряную цепочку и кулон в виде половинки сердца. — Такая же цепочка и твоя половинка сердца есть у меня. Я обещаю, что не буду снимать цепочку и кулон. Твоё сердечко будет всегда со мной! Ведь так? – Паша крепко обнял Анечку и поцеловал. — До скорой встречи, любимая! Что бы не случилось, я хочу, чтобы ты знала – я тебя очень люблю и буду любить всегда! Ветер поднял платье Анечки и попытался сорвать его с неё. Может, он хотел, чтобы в вагоне с Пашей оказалась и Анечка? После окончания учёбы, девушка работала в музыкальном училище. Она преподавала там уроки вокала. Письма Павлу писала часто, но получала ответные письма с задержкой. Ей казалось, что время остановилось. Один месяц сменял другой, а Павел не возвращался. На новом месте он получил хорошую должность и звал Анечку к себе. Девушка уже решилась на переезд к любимому, как вдруг она получила его письмо. Павел писал ей: «Я думал, что ты меня любишь. Как же я ошибался! Ты не выдержала испытания разлукой. Не пиши мне больше. С предателями я не поддерживаю отношения. Как ты могла так поступить? Твоя половинка сердца оказалась бракованной. Я возвращаю её тебе. Прощай» Из конверта выпала цепочка с кулоном. Что произошло? Анечка не понимала. Гордость не позволила ей поехать к Павлу и всё выяснить. Что было потом? Жизнь продолжалась. За окном пели птицы и летали бабочки. Ветер приносил с собой приторно-сладкий аромат акации. Подружки звали Анечку потусить. Иногда Аня ходила с девчонками на танцы. Бывало, парни провожали её домой, но на этом этапе ухаживания для них заканчивались. Наиболее смелые и настойчивые старались растопить сердце Снежной Королевы. Но, увы! Анечка была непреклонной – как только очередной претендент на звание её кавалера касался её руки, она отстранялась от него. Ей были неприятны эти ощущения и ничего поделать с собой она не могла. Это были разные мужчины – симпатичные, статные, импозантные, но Анечка ни к кому из них, ничего, похожего на любовь и симпатию, не чувствовала. Прошло четыре года после непонятного для девушки разрыва отношений с Павлом. Что на самом деле произошло? У Ани было несколько версий – одна страшней другой. И теперь, после их случайной встречи в автобусе, ноги сами понесли Анюту в парк на ту самую лавочку, где она когда-то познакомилась с Пашей. — И зачем мне всё это? – думала Аня – Павел уехал и с тех пор они не виделись. Его родителей я тоже не встречала. И вдруг – это неожиданная встреча. Если бы Ане раньше сказали, что она будет предаваться воспоминаниям, она бы не поверила. Ведь даже себе она вряд ли призналась бы, что до сих пор любит Павла. Девушка сняла с шеи цепочку. На длинной серебряной ниточке тихонько цокнул кулон в виде двух половинок сердца. — Что здесь делает такая красивая девушка и без охраны? – прозвучал знакомый, до боли, голос. — Девушка пытается эти две половинки сердца разъединить – ответила Анечка. — Может, попробуем соединить их снова? – спросил Павел. Павел и Аня разговорились. Оказалась, что друг Паши написал ему, что видел счастливую Анечку под руку с каким-то мужчиной. И встречал их не один раз. Правда, этот заклятый друг и сам потом подбивал клинья к Ане, но безуспешно. Как оказалось, в то время в гости к родителям Ани приезжал её двоюродный брат, которому девушка показывала город. Не проверив достоверность полученной информации, Павел разрушил их отношения. Вот такая банальная ситуация. Не рассказал Анечке Паша и того, как он тогда переживал. Все эти годы он любил эту девочку, которую впервые увидел на этой же лавочке, и которая завладела его сердцем, как оказалось, навсегда. Ему очень хотелось повидать Анюту, просто посмотреть ей в глаза. И когда парнем овладела тоска, он купил билет на самолёт и прилетел сюда, в свой родной город. Навёл справки и узнал, что Аня ни в чём не виновата! А это он сам разрушил своё счастье. Несколько дней он тайно наблюдал за ней, боясь подойти и быть отвергнутым. Он понимал, что не прав, но ему так хотелось вновь соединить их две половинки сердца! То, что они оба пришли тогда в парк – это чудо. Ведь чудом из чудес является и любовь, не так ли? Молодые люди помирились и поженились. И теперь, спустя годы, они приходят уже с детьми на эту лавочку, которая связала крепкой нитью то, что, казалось бы, соединить было невозможно. Две половинки сердца объединились в одно большое, любящее сердце.
Анечка до сих пор уверенна, что та встреча в автобусе была случайной. А Паша никогда не признается, что сам подстроил в транспорте их совсем не случайное свидание.
Должны же быть у мужчин свои тайны, не правда ли? Автор Князюк Наталья.
Дина Ильи́нична Ру́бина — русская писательница, редактор, киносценарист. Член Союза писателей Узбекской ССР, Союза писателей СССР, международного ПЕН-клуба, Союза русскоязычных писателей Израиля. Википедия Родилась: 19 сентября 1953 г. (68 лет), Ташкент, СССР
Дина Рубина Область слепящего света Она опоздала к открытию международной конференции, о которой должна была дать материал в «Вестник университета». В зале было темно: докладчик показывал слайды, слева от светящегося экрана угадывался смутный силуэт, и голос бубнил – запинающийся высокий голос легкого заики.
Когда глаза привыкли, она спустилась по боковому проходу к сцене и села в кресло второго ряда. «Вот, опоздала… – думала она, безуспешно пытаясь вникнуть в какую-то схему на экране, – из выступлений на открытии можно было бы состряпать материал, теперь же придется высидеть несколько докладов вроде этой тягомотины. И где раздобыть программу, чтобы как-то ориентироваться в темах и именах; кто, например, этот зануда?» Показывая что-то на экране, докладчик слегка подался вправо, и в области света неожиданно возникло лицо, вернее, половина лица, всегда более выразительная, чем банальный фас: высокая скула, правильная дуга брови и одинокий, нацеленный прямо на нее, молящий о чем-то глаз.
Несколько секунд рассеченное лицо персонажа мистерии качалось и смотрело, смотрело на нее с пристальной мольбой, затем отпрянуло и погасло… Этот мгновенный блиц лунного полулица ослепил ее такой вспышкой любовной жалобы, словно ей вдруг показали из-за ширмы того, кого давно потеряла и ждать уже зареклась. Она отшатнулась и слепыми руками стала ощупывать ручки кресла, будто надеялась ухватить смысл того, что с ней сейчас стряслось. И несколько минут пыталась унять потаенную дрожь колен, бормоча: «Да что это!.. Да что ж это, а?!», пока не поняла, что бессильна, что уже не имеет значения, кто он, чем занят, свободен или нет и куда исчезнет после того, как в зале зажжется свет. Зажегся свет, объявили перерыв. Он оказался невысоким неярким человеком средних лет. Все это не имело уже никакого значения, как и ее удивление по поводу его скромной внешности, столь отличной от того трагического полулика, что был предъявлен ей в темноте. Она подошла туда, где его обступили, уточняя и доспоривая по докладу, коллеги, задала спешно слепленный вопрос. Он рассеянно кивнул ей, договаривая что-то маленькому толстяку аспиранту, и вдруг резко оглянулся, ловя обреченным взглядом ее лицо. Она пошла к выходу, спиной чувствуя, как торопливо складывает он в папку материалы доклада, ссыпает слайды в пенал и бросается следом.
И с этой минуты все покатилось симфонической лавиной, сминающей, сметающей на своем пути их прошлые чувства, привязанности и любови – все то, чем набиты заплечные мешки всякой судьбы… Он нагнал ее в фойе, у гардероба: – Простите, н-не расслышал ваших… – Не важно, я только хотела уточнить… – Позвольте, я п-помогу вам пальто… – Да не надо, спасибо, нет, постойте, там шарф в рукаве, шарф… Ее растерянные руки, не попадающие в рукава поданного им пальто, и его беспризорные руки, неловко коснувшиеся (ах, простите! – обморочное оцепенение обоих) ее груди… Если она не торопится, он мог бы ответить на ее вопрос о… К сожалению, она торопится, очень, абсолютно неотложное дело: обещала сегодня матери исправить подтекающий кран на даче… – Кран?! Да я сейчас же… Господи, какие п-пустяки! Я мигом все устрою. – А у вас есть (робко-счастливо)?.. – Время? Н-ну, сколько это займет? – Да не меньше двух часов. – Какие пустяки! Затем – минут двадцать в тамбуре гремящей электрички: отрывистые, сквозь железнодорожный грохот, возгласы и его глаза с припухшими, словно калмыцкими веками – одуряюще близкие, когда его бросает к ней на стыках рельсов… Далее – пятнадцатиминутный пробег по обледенелой поселковой дороге к заглохшей на зиму даче, возня с замком, не желающим сдаваться замерзшему ключу в ее пляшущих пальцах, и его прерывистое: – П-позвольте уж мне… все ж, какой-никакой, мужчина… Наконец замок побежден, дверь со скрипом отверзлась, они ввалились на застекленную веранду, где немедленно он обнял, как-то по-детски обхватил ее, судорожно всхлипнув… Ну, и так далее… Воспользуемся же хрипло задыхающейся паузой для краткой биографической справки. Он: доктор наук, историк, специалист по хазарам, автор двух известных книг, женат, две дочери – семнадцати и двенадцати лет. Она: журналист, автор сценариев двух никому не известных документальных фильмов, два неудачных брака, детей нет, сыта по горло, оставьте меня в покое… И как подумаешь – что за радость в этих случайных всплесках незнакомых судеб, в мерзлых, не убранных с лета простынях на дачном топчане, в прикосновениях ледяных пальцев к горячему телу! В нашем возрасте от постельных сцен требуешь наличия по крайней мере приличной постели. Так ведь и простудиться недолго… Кстати, бешеный подростковый озноб, сотрясавший обоих, был скорее температурного свойства. Выяснилось, что заболели оба – в те дни по Москве гулял заморский вирус. – Горло сохнет, – сказал он, морщась, – где тут кран? – На кухне… Он поднялся, по-старушечьи накинув плед на плечи, побрел в кухню. – Действительно подтекает! – крикнул оттуда. После чего кран был забыт навеки и подтекает, вероятно, до сих пор. Вернувшись, минут пять стоял в проеме двери, глядя, как она лежит в бисере пота, в области слепящего зимнего света, бьющего через окна веранды. Когда спустя часа два наконец оделись и вышли, он сказал: – Через неделю я уезжаю… Они стояли на платформе в ожидании электрички. Поодаль прогуливалась пожилая тетка с линялой изжелта болонкой. – А вернешься когда? – спросила она. Он хотел ответить «никогда», и, в сущности, это было бы правдой. Но сказал: – Н-не знаю. Может быть, через год… Я уезжаю всей семьей в Израиль. Ну да, так она и предполагала. Да ничего она не предполагала, какого черта! Все это обрушилось на нее сегодня утром, когда она вошла в темный конференц-зал и из-за ширмы судьбы ей показали карнавальное полулицо с прицельным глазом. – Чему ты улыбаешься? – спросил он хмуро. – А вон ей… – сказала она, – даме с собачкой. Неделю она провалялась с гриппом. Он, вероятно, тоже. Ну, вот и ладно, и хорошо, прощайте, мое славное приключение! Когда, по ее расчетам, самолет Москва – Тель-Авив должен был уже набрать высоту, зазвонил телефон и его голос торопливо сказал: – Я из Шереметьева, на м-минутку… Договорился с Юровским, тебя п-пригласят в декабре на конференцию в Иерусалим… Что?! – крикнул. – Н-не слышу! Что ты сказала?! Тут связь оборвалась, и она заплакала – от счастья. Спустя несколько недель она вывалилась в аэропорту Бен-Гурион – в расстегнутой дубленке, с мохнатой шапкой в руке – прямо в солнечный средиземноморский декабрь.
Он стоял отдельно от пестро-цыганской толпы встречающих – незнакомый, молодой, в джинсах и какой-то легкомысленной куртке. Стоял поодаль, подняв обе руки, словно сдавался необоримой силе. И когда она приблизилась, медленно опустил руки ей на плечи, ощупывая их, как слепой.
В автобусе они постепенно вспомнили друг друга, он стал оживлен и, спохватываясь, показывал что-то в окне, что, по-видимому, было прекрасным и достойным восхищения, и несколько раз повторял, как все замечательно сложилось – и, главное, конференция именно в Иерусалиме, что позволило ему вырваться из Хайфы на все эти три дня… – У меня доклад только завтра утром, – добавил он, – а дальше – тишина… Она жадно смотрела в его шевелящиеся губы, словно боясь пропустить нечто главное, что он сейчас произнесет и тем самым спасет обоих навсегда. В огромном холле роскошного отеля они получили у портье ключи от номера, затем троекратно отразились в зеркалах скоростного лифта два полуобморочных лица, и – на все три дня конференции с неизвестным для нас названием – мы оставим их, беспомощных владык друг друга, разглядывать крыши Иерусалима из-за штор отеля «Холидей-Инн», с высоты двенадцатого этажа… Лишь однажды он сказал, стоя у окна за ее спиной и наблюдая, как горная ночь по одной, словно свечи, задувает горящие отблеском солнца черепичные крыши: – Этот город заслужил, чтобы его рассматривали не с такой высоты… …И три дня спустя они опять стояли в аэропорту Бен-Гурион в ожидании контроля, очень здесь строгого. – Там восемнадцать м-мороза! – говорил он.
– Это безумие – такие перепады температур! Она стала оправдываться, что иначе шеф ни за что не позволил бы отлучиться, только прицепившись к рутинной командировке, удалось так лихо зарулить сюда. И, бог даст, еще удастся. Когда-нибудь… – Когда, например? Никогда, вдруг поняла она. Но сказала легко: – Ну… в марте, скажем… Или в апреле… – В апреле здесь хамсины… – сказал он. Уже ступив на эскалатор, она помахала своей растрепанной, как болонка, шапкой и что-то проговорила. – Что?! Н-не слышу! – Дама с собачкой!.. Ее уволакивал эскалатор – рука с шапкой, полы дубленки, сапожки… Вознеслась… Он взял в баре чашку кофе и плитку шоколада и, как бывало в юности, после шальной и пьяной ночи, тут же ее жадно съел. Заказал еще сто граммов коньяку и, совершенно счастливый, сидел минут сорок на высоком неудобном стуле, пока его не потеснила очередь.
«Как молодой…» – подумал он. Поднялся и вышел. Навстречу ему переходили дорогу три армянских священника под большим зонтом. Тот, что был посередине, коротенький и толстый, перешагивал через лужу, придерживая полу сутаны движением женщины, приподнимающей подол платья. И всю дорогу до Хайфы, и позже, когда, оттягивая возвращение домой, сделал пешком колоссальный крюк, чтобы постоять над заливом, над кранами и мачтами в порту, – он пытался хотя бы мысленно собрать и отладить свою жизнь, взорванную и разнесенную в клочья тремя этими днями в поднебесном номере «Холидей-Инн».
И пока плелся к дому, поднимался по лестнице, открывал ключом дверь, все думал: что делать, что делать и как прожить хотя бы этот, первый вечер?.. В квартире было темно, только на кухне горел торшер зеленоватым подводным светом, пахло его любимыми творожниками, лилась вода и звякала посуда. Он хлопнул дверью, чтобы как-то обозначить свое появление. – Ну, наконец-то! Ты слышал, какой ужас? – крикнула из кухни жена.
– Только что передали: над Черным морем взорвался самолет Тель-Авив – Новосибирск. Еще не знают причину – теракт или авария… Как представишь этих несчастных… их семьи… Костя, а разве наши могли прошляпить террориста? Перед его глазами поплыл огненный шар их коротенькой высотной жизни, легко взмыл, завис в области слепящего света и – вспыхнул над морем… Она выглянула из кухни во тьму комнаты, где муж по-прежнему стоял, почему-то не зажигая лампы, и сказала: – Ну, если ты еще не переоделся, так вынеси мусор.
Глава 1. За окном мело и завывало. Столбик термометра настойчиво опускался вниз. В доме слегка гудел газовый котёл, снежные вихры с силой ударяли в окно и, кружась, улетали дальше, да скрипел фонарь у дома, отбрасывая причудливые игры света на стены.
В комнате тепло, тихо, уютно. В такую погоду спать и радоваться обволакивающему комфорту. Но сон не шёл. Воспоминания, калейдоскопом, вырывая из тайников памяти не лучшие моменты её жизни, беспокоили и не давали возможности уснуть.
— Опять весёлые картинки начались, — усмехаясь, вслух проговорила Мария и, накинув на плечи тёплый халат, встала. Заварив чай, удобно устроилась в большом мягком кресле и взяла в руки вязание.
Почему, вдруг, к старости, из самых потаённых глубин памяти, неожиданно всплывают ясными видениями события прошлой жизни и, терзая, мучая, причиняют душевную боль?
Почему именно тогда, когда, как кажется, можно умиротворённо доживать свой век, нынешнее благополучие приносит противоречивые унылые сомнения и беспокойства?
Может старение, воздействуя на душу, ещё не открыло ей тайны внутренней жизни и земное крепко держит? Ведь ей до боли не хочется отдавать этот дом. Даже единственной дочери и внукам.
Чувства стыда, раскаяния и жажда обладания боролись в ней, причиняя мучительные душевные страдания. — Не жила хорошо, и не надо было начинать, — горько вздохнула.
*** Мария родилась в многодетной семье через несколько лет после окончания войны. В доме и так было «семеро по лавкам», когда мать нечаянно зачала. Узнав, расстроилась, скрыла от мужа, и пыталась «скинуть по-народному» – не получилось.
К врачу постеснялась идти: на пятом десятке, отдав замуж дочь, забеременела! И страстно не хотела этого ребёнка. Но девочка родилась в срок, легко и без всяких осложнений.
Отец, почёсывая затылок, одной, оставшейся после страшной войны, рукой, глядя на дочку, горестно вздыхал: «Хоть бы напоследок сына родила – опорой был бы в старости. Одних девок настреляла, что с этой-то делать будем?» — Ничего, Господь всё устроит, — безразлично прикладывая ребёнка к полной груди, мать пыталась вспомнить, как же могла случиться эта никому ненужная беременность и, не вспомнив, добавляла, — Раз Господь дал, значит тому и быть. — И в кого такая дылда уродилась? – недовольно качал головой отец, — ещё вымахает, как верста коломенская, и замуж не отдашь. — Была бы шея, хомут найдётся, — матери тоже не нравилась длинная нескладная малышка.
Девочка и вправду родилась ростом пятьдесят восемь сантиметров. И привязалось к ней «Дылда» с первых дней. Назвали Дылду Марией.
Девочка росла спокойная, послушная, исполнительная, хлопот матери особых не доставляла. Как бы понимала, что не вовремя на свет появилась, не ко двору пришлась и ходила, оглядываясь.
А ростом всегда была выше всех соседских девчонок, да и очень многих парней переросла. Стеснялась, сутулилась, смотрела как-то исподлобья. Не скажешь, что некрасивая, да и красавицей уж никак не назовёшь. Самая обычная, если бы не высокий рост. Всех старших девок в семье разобрали замуж, ушёл отец в мир иной, и осталась Мария вдвоём с матерью в большом пустом доме.
Мать уже редко вставала. Всё больше лежала на печи и скрипучим громким голосом отдавала команды. Почти оглохла к старости, вот и кричала.
До сих пор, бывает, Мария иногда просыпается ранним-ранним утром от громкого крика матери: «Машка, Дылда, вставай, корову доить пора».
Мария в такие дни сразу поутру в церковь бежит мать с отцом поминать. А тогда вставала, доила, загоняла в стадо и крутилась целый день, безрадостно проживая свои молодые годы.
Как-то старшая сестра из района приехала. Посмотрела на безотрадную жизнь младшей, охала да жалела и пообещала замуж пристроить. Мария повеселела, стала в зеркало на себя засматриваться. Сельские ребята внимания на неё не обращали, да и ей никто не глянулся. Все какие-то низкорослые, да пьющие. Кто поумнее, те по стране разъехались на стройки, заводы да фабрики.
Сама в город съездила, к парикмахеру сходила. Обстригла косу длинную толстую. Густые жёсткие волосы кудряшками сами улеглись в весёлую озорную причёску и сделали Марию моложе, да и, как будто, роста поубавили. Спину распрямила, повеселела. Платье новое купила. Ждала, волновалась.
Приехали неожиданно. Мария дверь открыла и обомлела. Мать с печи выглянула и, заплакав, перекрестилась. Так жалко стало ей «последыша».
Низкий, широкий какой-то, да нерусский. Глаза чёрные цепкие, обрамлённые длинными, как у девицы, ресницами. А главное – старый.
Смотрел оценивающе на высокую статную Марию: кость широкая, крепкая, грудь высокая, бедра крутые, руки крупные работящие. Довольно цыкнул, заулыбался. Подарки достал. — Ты не смотри, что стар. Не такой уж он и старик, всего-то сорок с небольшим годков. Мужик не бедный, хваткий да работящий, — уговаривала сестра. — Так он до подмышек только, люди смеяться будут. — Посмеются, да забудут. Не за наших же пьющих сосунков выходить и таскать их всю жизнь на своей шее. Спасибо ещё скажешь.
Но сестра условие поставила: как только Мария замуж выходит, так она в родительский дом переезжает, и наследует его по причине ухода за престарелой матерью. Семья у сестры большая, муж непутёвый. Свой интерес имела.
Мафуз, привезённый жених для Марии, был вдовцом. Умерла его Айгуль при родах вместе с ребёночком. Двое почти взрослых сыновей настороженно встретили новую русскую жену отца, но при строгом воспитании, ослушаться не осмелились и приняли молча.
Послушная, работящая Мария полюбилась горячему мусульманину. Нравились ему высокие русские женщины. Обнимал и смотрел восхищённо снизу-вверх на неё своими чёрными жгучими глазами. — Олай, хорошо, — и ещё крепче прижимал.
Хорошо было и Марии. Постепенно привыкала к Мафузу. А когда понесла от него, то и вовсе, показалось, полюбила. Девочку родила. Красивую! Статью в мать, красотой в отца, только жгучая нервная южная красота разбавилась покоем и светом матери.
После родов и Мария расцвела. И Мафуза, как подменили. Ревностью, до кулаков, стал изводить стареющий муж молодую жену. В безумстве решил увезти семью к себе на Родину. Неласково приняли русскую женщину и нелюбовь окружила её со всех сторон. Работала по дому с рассвета до темна. Чужая речь и нравы, чужая вера и традиции.
Годы пролетали незаметно. Отметила свои сорок лет. Дочка Амина, как цветок, красива! Самая завидная девушка во всей округе. Отец жениха нашёл. Выгодного, на его взгляд, одного из лучших. Но беды закружились вихрем, сворачиваясь в ком неразрешимых проблем.
Амина сбежала с русским парнем в столицу республики. Мафуз весь свой гнев излил на Марию. Не смогла дочь уберечь! Позор на семью навлекла! Бил, пока удар не хватил. А тут и девяностые подоспели. Русских притесняли, выгоняли из квартир, бесчинствовала толпа.
Отдала Мария все ценности и сбережения беременной дочери: «Беги, пока не убили. Родня позор не простит». — Мама, поехали с нами, — плакала Амина. — Не могу, дочка, отец ведь болен. — Сколько он тебе горя принёс, сколько ты работала на родню его. Слова доброго не слышала. — Была и счастлива. Муж он мой. Не могу, — и благословила ненаглядную свою единственную кровиночку.
Дом у Мафуза большой, с зимними и летними комнатами. С лицевой стороны с резной колонной айван-галерея. Закрытый зелёный двор. Держала Мария за руку малопонимающего разрушенным мозгом мужа и, грешным делом, ждала его кончины. А он смотрел на неё детским взглядом глубоких чёрных глаз и из них текли слёзы. — Может и понимает, что? – думала.
Ждали его кончины и многочисленные сёстры, племянники: делили между собой родительский дом в котором жили Мария с Мафузом.
Долго ждали, Мария хорошо смотрела за мужем. А дождавшись, обмыли, завернули в саван, да отнесли на кладбище до заката. Марию не пустили, она ислам так и не приняла.
Пока многочисленная родня читала поминальные молитвы, да, причитая, принимала тазият, собрала свои вещи и незаметно вышла из дома. Вышла навсегда.
Глава 2. В тесной двухкомнатной квартирке, полученной по программе переселения, Амина с мужем Олегом гостеприимно встретили Марию. Поселили в крошечной комнатке с двумя внучатами. На ночь раскладушку ставила, а днём и прилечь не на что было.
Оформилась в миграционной службе, поставили на очередь получения жилья. Радовалась бы любой комнатке, лишь бы отдельно. Пошла подъезды мыть. Убирала чаще по вечерам, чтоб не мешать своим присутствием семье дочери. А днём готовила и убирала дома, присматривала за внуками.
Как-то встала ночью по нужде и, тихо проходя мимо комнаты Амины с Олегом, услышала раздражённый голос зятя: «Я понимаю, но мне надоело. В своём доме в трусах не могу пройти. Она ещё эту квартиру может десять лет ждать».
Амина возражала, защищая мать. Когда с лаской, когда с гневным напором. Но Мария и сама понимала, что загостилась. Ещё ей всегда казалось, что она со своим высоким ростом много места в квартире занимает. Всплакнула и занялась поиском работы с проживанием.
Переселенцы дружной стайкой держались, друг дружке помогали. Хоть и на родную землю приехали, но за годы долгого отсутствия стали чужими. Тем более в такие лихие недобрые годы. Люди не жили – выживали, кому было дело до каких-то… понаехавших…
Устроилась в круглосуточное кафе посудомойкой и уборщицей с разрешением проживать в маленькой подсобной комнатке без окон.
Хозяин кафе, бывший земляк Мафуза, проникся сочувствием к Марии и не только привёл комнату в порядок, но и обставил её. Даже коврик на стену повесил. И платил неплохо, тем более, что Мария работала на совесть.
Жизнь тихонько налаживалась. Полюбился городок на Волге, появились знакомые. В редкие выходные в гости к дочке ходила. Внучатам подарки дарила. Зять встречал вежливо и приветливо.
А ещё Мария познакомилась с Иваном – экспедитором, что привозил продукты в кафе. Высокий, крепкий, белокурый, как и Мария. Весёлый и улыбчивый. Тоже из переселенцев. Семью и родных потерял. Одинокий, как перст.
Жалела его Мария, чувствовала за весёлой бравадой раненое больное сердце. Чаем в своей каморке поила. Да и полюбила. Нечаянно, как-то, любовь пришла, тихо, осторожно вошла в сердце и наполнила жизнь Марии лёгкостью и восторгом.
Доставлять ему радость, заботиться о нём, видеть его, было для неё наивысшим счастьем. Счастьем, которое наполнило Марию силой и верой. Верой в счастливое будущее. Она похорошела, помолодела. При встрече с Иваном краснела, опускала глаза, и только пышная высокая грудь трепетно вздымалась.
Она стеснялась своего чувства, как-никак сорок шестой годок идёт, но ничего с собой поделать не могла. — Иван да Марья, — шутили повара, да официантки, — когда же честным пирком, да за свадебку?
Сошлись без свадьбы и пира. И в свои сорок шесть Мария только узнала каким бывает настоящее женское счастье. Его не опишешь словами. Оно в дыхании, во взгляде, в прикосновении. Оно в ощущениях, свободе и в покое. Оно во всем, начиная от самых мелочей.
Через несколько лет, получив по однокомнатной квартире, решили узаконить свои отношения. В день своего пятидесятилетия расписались с Иваном и обвенчались.
Сумели обменять свои квартиры на одну трёхкомнатную, которую сразу отдали Амине. Мальчишки подросли. Тесной стала для них маленькая двушка.
Зарабатывать много ни Амина, ни Олег не умели, и улучшить условия не было никакой возможности. С какой радостью, с каким энтузиазмом все они занимались переселением, ремонтами, обустройством! Все были счастливы, добры и веселы.
Мария создала такое уютное гнёздышко в квартире, что зять, невзначай, укорил Амину не в способности создать такой комфорт. Вечерами усаживались в мягкие кресла и, под светом от красивого абажура, не играли – сражались в нарды. Играли азартно, серьёзно.
Марии равных не было. Научили сёстры Мафуза. Иван проигрывать не любил, сердился. А потом, вспоминая свои сражения, смеялись за долгим вечерним чаем с бальзамом. Иногда в кино ходили. Два раза на море с внуками съездили. Каждый день в радость, каждый день неповторимый.
Беда подкралась незаметно, вероломно вмиг разрушив покой, и наполнила душу тоской, тревогой, страхом. Операция на почках Ивана не давала особой гарантии жизни, а без операции его дни вообще были сочтены.
Мария бегала от одного врача к другому, показывала анамнез и вопросительно вглядывалась в глаза докторов, пытаясь уловить надежду на выздоровление. Когда озвучили сумму операции, сердце ёкнуло в груди и, казалось, остановилось. Нет и не было у них таких денег и взять их было неоткуда.
— Понимаете, — врач смотрел ей в глаза прямо и честно обрисовывал ситуацию, — операция даёт совсем небольшой процент благополучного исхода. Вам надо смириться. — Нет, — кричала душа Марии. — Нет, будем делать всё, что положено, — твёрдо ответила доктору.
Побежала в отделении социальной помощи. Плакала, рассказывая. Помощь, которая могла быть оказана исчислялась суммой в … полторы тысячи рублей. Пока добиралась домой, решение продать квартиру и деньги потратить на операцию, окончательно в ней созрело. — Главное, чтобы выжил, — разговаривала с работниками социальной службы. — А не выживет, и вы без жилья? — А зачем мне жизнь с жильём без него. Как я смогу жить, если буду знать, что не всё сделала.
Амина с Олегом не спорили, но отводили глаза. Не согласны были, но Амина уже знала характер своей матери. Знала, что не бросит в беде и дойдёт до последней черты.
Покупателей нашла быстро, операцию оплатила. Иван её не перенёс и умер прямо на операционном столе… Наученная прошлым опытом, жить к дочке не пошла.
Работники социальной службы подсказали психоневрологический интернат, где была возможность устроиться санитаркой с проживанием. Туда и поехала.
Глава 3. Поехала, да тяжела оказалась работа для стареющей Марии. Вроде и привыкла к нелёгкому физическому труду, да видно силы предел имеют. Но, как всегда, крепилась, старалась и не жаловалась.
Интернат располагался на окраине небольшого районного центра, в густом сосновом бору. Собрали в него больных и немощных, стариков и малых детей, все страдающие хроническими психическими заболеваниями, с выраженными проявлениями умственной отсталости. Марии досталось самое грустное отделение лежачих больных.
Желающих выполнять эту работу было мало. Как ни старалась Мария добросовестно ухаживать за своими подопечными, запах мочи въедался в их тела, постели, мебель, стены. Марии казалось, что сама она пропахла мочой, пролежнями, лекарствами.
Этот запах не оставлял её ни днём, ни ночью. Даже прогуливаясь в сосновом бору, она ощущала, что запах человеческих испражнений преследовал, и не давал насладиться насыщенным сосновым горько-смолянистым прохладным воздухом.
Было тяжело и ворочать больных. Болезни суставов искривили пальцы её рук и вызывали, особенно ночами, нестерпимые страдания. Болели и ноги, ныла поясница. Она даже стала чуть ниже ростом, но, как-то, одна больная, не в своём уме старуха, увидев её, крикнула: «Дылда!»
И следующей ночью, в своей комнатке, больше напоминающей больничную палату, в промежутках беспокойного сна, увидела во сне мать. — Дылда, Машка, яблоки собери, — вдруг отчетливо услышала её крик и проснулась.
И до утра больше не уснула, всё думала, о чём это мать хотела ей сказать? Следующий день был выходным для Марии, и она поехала в город.
Зашла в церковь, помянула родителей. Сняла в сберкассе пенсию, которую копила на всякий случай. В интернате кормили, койка была. На что ещё было тратиться? Две пенсии по конвертам разложила для внуков. Взрослые уже. Старший вообще жениться надумал.
Увидела себя в отражении витрин и застеснялась: нескладная, деревенская, неухоженная. Сходила в парикмахерскую – покрасила и подстригла волосы. Купила новое платье и тут же надела его. И, прикупив гостинцы, поехала к дочке.
Амина, старея, не теряла своей былой красоты и Мария, видя её, всегда счастливо и горделиво улыбалась. — Устаю, дочка, — неожиданно для себя стала жаловаться. — Я тебя, мама, предупреждала, не надо было квартиру продавать. — Так, как же это не надо? А чтобы ты на моём месте сделала? — Я бы, в первую очередь, о детях подумала. Жизнь с каждым годом всё тяжелее, внук вот-вот появится, а тут ещё ты – без жилья. Твой альтруизм по жизни граничит с психическим расстройством.
Дочь разгорячилась, высказывая, как видно, давно наболевшее в ней: — Я не понимаю, как ты могла выйти замуж за отца? Ни образование не получила, ничего не умея, разве, что корову доить, мыть, убирать, да стирать. В чём и погрязла всю жизнь. Непутёво ты свою жизнь построила. Непутёво.
Мария молчала, а в голове слышала: «Машка, дылда, вставай, пора корову доить». Что она видела в девичестве? Глубокую бедность, тяжёлый деревенский труд, нищий колхоз в захудалой деревне, отца инвалида, да старость родителей для такой молодой дочери…
— Поговорили, — с грустью вспоминала разговор Мария, подъезжая к интернату. — Ну вот, и дома, — с удовольствием глубоко вдохнула сосновый воздух, и присела на лавочку у проходной. Вышел пожилой охранник. — Что, Мария, идти дальше не хочется? Не представляю, как ты тут сутками можешь находиться? — А мне некуда больше идти. Это, получается, мой дом и есть. Альтруистка я, а, значит, тоже психически больная, — горько усмехнулась и, совсем неожиданно, расплакалась.
Она давно дружила с немолодым охранником. Жена его передавала для Марии молоко деревенское, творожок. Иногда пирожки печёные. Приятно было.
И ещё горше, что ни разу Амина не приехала и не посмотрела, как мать её живёт. Видно крепко она обиделась, что ушла из семьи квартира. — Ну и ладно, — думала Мария, — жизнь всех рассудит. На дочку не обижалась, но боль в сердце имела.
Текло время, сменяясь зимами, вёснами… Мария привыкла, тянула свою лямку и не роптала. Как-то охранник позвал её в гости. С радостью согласилась и поехала.
За угощениями, жена его Наталья, полненькая, говорливая женщина, рассказывала историю, случившуюся с соседом – старым уже человеком, ветераном войны, орденоносцем, что доживал свой век в полном одиночестве.
— Сам себя обслуживает, но уже с трудом, вот и навязываются к нему социальные службы. Сама начальница на машине приезжала, видать на усадьбу глаз положила. Хваткая тётка, наглая. Никто ей в округе не доверяет.
Вот и порешили мы женить старика, чтобы закончил он свои деньки в родном доме, а женщине, что будет ухаживать за ним – его дом останется. Обоюдный интерес.
Мы ему кандидатуру в жёны долго подбирали и лучше тебя не нашли. Соглашайся. Дед весёлый, честное слово, скучно не будет. Ну а к труду ты привыкшая. Ежели, что, то одного ворочать или пятьдесят, как ты сейчас? Что легче?
Мария долго не раздумывала, более удачного выхода для себя и не представляла. И, стесняясь, с интересом поехала на окраину городка в гости к ветерану войны Ивану Трофимовичу.
Глава 4. Чем ближе подъезжали, тем сильнее билось сердце и ярче от стыда горели щёки. — Что ж, я по жизни такая непутёвая, — думала Мария с горечью, — вечно меня, как корову, сватают. Что Амина скажет? Усадьба ветерана скрывалась за высоким, довольно крепким, забором, утопая в зелени старого яблоневого сада. Земля была усыпана крепкими растрескавшимися от удара плодами сочных яблок, аромат которых, смешиваясь с ароматом тления гниющей падалицы, наполнял сад пряным сладким запахом. Воробьиная стая пряталась в листве и, громко чирикая, создавала весёлый мир лета.
Из дома на высокое крыльцо вышел статный старик и пошутил: — Дожил до удивительного, стал товаром. У вас, значит, купец, а я, значит, товар, — и весело засмеялся.
Внимательно посмотрел на Марию. — Заходите, гости дорогие, будем чай пить, да разговор вести.
На большой светлой застеклённой веранде пили вкусный чай со смородиновым листом и вели спокойную беседу обо всём, что приходило в голову. Главный разговор ожидал своей очереди. — Ну, что, — вставая, серьёзно сказал Иван Трофимович, — ты, Мария, вижу, женщина порядочная. Простая и бесхитростная. Взгляд у тебя честный, открытый. Вижу, что нелёгкую жизнь прожила, руки то какие натруженные. Дом у меня хороший, добротный, большой. Будешь хозяйкой, да мне поможешь дожить. А там, как Господь управит. Теперь слово за тобой.
Мария только кивнула головой в знак согласия. Решение остаться в доме хозяйкой возникло сразу, как только увидела яблоневый сад. Красота сада, аромат пленили и, как знак, вспомнился сон, где мать просила яблоки собрать.
Переехала быстро, с радостью рассчитавшись с тяжёлой безрадостной работой.
Жизнь на пенсии, в большом доме совместно с весёлым балагуром стариком, приняла за большое незаслуженное счастье.
И от души старалась облегчить Ивану Трофимовичу немощные годы глубокой старости. — Ловкая, вы, однако, дамочка, — съязвила работница ЗАГСа, когда выдавала паспорта с отметкой о браке. — Ой, и взаправду, ловкая, — засмеялась, ничуть не обидевшись, Мария. Хороша она была в тот день. Иван Трофимович денег дал и попросил Амину нарядить мать.
— Красивая ты, Мария, женщина, — восхищался он, глядя на неё, — статью, прямо, как королева. — Дылда, — смущаясь и смеясь, возражала Мария. — Какой же глупец тебе это сказал? Амина, разглядывая усадьбу, шептала матери: «Как же тебе, всё-таки, по жизни везёт! Из любой ситуации выкручиваешься». — Так я не выкручиваюсь, напротив, всегда безропотно иду туда, куда судьба ведёт.
Амина от души постаралась сделать мать на последней её свадьбе красивой. Провела по салонам, костюм купила дорогущий, ладный.
За столом в большом доме собрались гости. Боевые товарищи и соседи Ивана Трофимовича, подруги Марии по кафе, интернату. Даже все внуки пришли с жёнами, да правнуками. — Ну, — поднял бокал Иван Трофимович, — похоже, что я последнюю свою мину успешно обезвредил, — намекнул на директрису социальной службы, — да ещё и награду получил. С теплом и благодарностью посмотрел на Марию.
Праздновали не свадьбу, за столом собрались близкие и родные, и радовались успешному разрешению неприятной ситуации.
А Мария отмечала для себя начало новой жизни и верила, что последний её отрезок будет для неё самым счастливым. Долго сидели гости, наслаждаясь добрым общением, весёлыми и грустными воспоминаниями.
И занялась Мария благоустройством усадьбы. Первым делом воду в дом провела. Решила вопрос с канализацией. Приводила в порядок сад. Сажала огород.
Откуда только силы брались, и сама не понимала. Ивана Трофимовича по больницам водила. Капельницы научилась ставить. Строгую диету соблюдала, одним словом, берегла его, как могла.
А летние вечера коротали они в длинных разговорах за самоваром в плетёной беседке, обвитой виноградом. — Слышу, часто говорят, что жизнь свою надо строить, а я просто жила. Вот, непутёво всё и сложилось, — отхлёбывая чай, рассуждала Мария. — Судьба такая. А что просто жила, так это хорошо, — отвечал Иван Трофимович, — а какую бы ты себе жизнь хотела? — Не знаю, но уж точно не хотела бы всю жизнь полы мыть. Каюсь, просила у Господа другой доли. — Так Господь нам даёт не то, что мы хотим и просим, а то, что нам полезно.
Может ты своей жизнью кого-то направляешь, кому-то помогаешь. Мы ведь все друг с дружкой связаны.
Ты со мной, я – с тобой. С нами Амина, Олег, внуки, правнуки. И сколько ещё людей вокруг. А что полы мыла? Так их тоже кому-то мыть надо.
Старик надолго замолчал. Вечер тихий, тёплый. Любила Мария такие посиделки в саду. Казалось ей, что никогда и нигде она так безмятежно не отдыхала душой и телом. — Судьба у всех разная,- продолжил свою мысль старик, — разве можно сосчитать все тропинки на земле, всю истоптанную обувь? Так и судеб людских нельзя. У каждого своя. Ты, Мария, шла своим путём, в своих туфлях и свой крест несла. Несла безропотно и спокойно, — старик заулыбался, приосанился и добавил, — вот и привалило тебе счастье в моём лице. И они спокойно весело рассмеялись. Старик смешливый был, балагуром слыл и, несмотря на немощь, им и остался. — Ты, как всегда прав, Иван Трофимович, да только Амина всю жизнь стеснялась меня. Не говорила, а я видела. — Строптивая она у тебя, нетерпеливая. Переживаю, что умру – выживет она тебя из этого дома. Пообещай мне, что не уйдешь, доживёшь свой век здесь. Мария грустно вздохнула, прав был Иван Трофимович. Сама часто замечала во взгляде дочки завистливый взгляд на дом и в словах слышала досаду и роптание. — И сюда не зови, вместе жить не стоит. Сохрани, по мере сил, воскресные обеды, праздники, — старик задумался, затем махнул рукой, — я тебе наказ дал, а поступай, как знаешь.
Ночью долго ворочалась, уснуть не могла. Частое раздражение Амины при общении с ней волновало. Мария пыталась понять, старалась меньше поучать, да советы давать, редко помощи просила и жалела, вечно занятую внуками, дочь.
Но чувствовала в ней постоянный внутренний конфликт. Вроде, как и любит, заботится, но постоянно раздражается, обижается, как будто упрекает в чём, и Мария винилась, переживала и старалась угодить. За занавеской не спал и ворочался Иван Трофимович. — Что не спишь? – заволновалась. — Думы спать не дают, — может чайку? Пили ночью чай с вареньем из яблок под большим оранжевым абажуром. Марии уже далеко под семьдесят, Трофимовичу слегка за девяносто.
Хорошо она смотрела за ветераном. Долго прожили вместе. Стал он ей другом, братом, отцом. Мария каждый вечер Бога благодарила. А то, что в хлопотах по уходу за старым человеком, так она всегда счастье находила в труде, заботе. Жить ради близких, для близких и нуждающихся вошло в привычку и делало её счастливой.
Осенью, в ненастный дождливый день, ушёл из жизни Иван Трофимович. Мария сидела рядом и, как когда-то Мафуза, держала в своих крупных тёплых ладонях сухую сморщенную руку старика и чувствовала холод, которым смерть окутывала его.
Глава 5. Одиночество в опустевшем доме, который стал ей родным, переживала тяжело. Днём в хлопотах некогда было думать, а вот вечерних разговоров с Трофимовичем не хватало.
Не давали спать и постоянные жалобы Амины на ставшую тесной для них квартиру. И заботу о матери, которой, как считала дочь, трудно и страшно одной в большом доме, считала неискренней. — Я люблю этот дом и чувствую его своим. Мне, напротив, нигде не было так спокойно и надёжно, — оправдывалась Мария. Но покой и сон потеряла.
Вязала никому ненужные свитера для внуков и правнуков своими скрюченными от вечного труда, пальцами. Амина недовольно ворчала: «Мама, сейчас такое никто не носит!» Обиделась, бросила и долго плела себе огромный тёплый платок замысловатым узором …
*** На кухне кукушка из старинных часов-ходиков прокуковала шесть раз. — Ну, пора и вставать, — Мария отложила вязание и, кряхтя и охая, с трудом разогнула затёкшее, от длительного сидения в кресле, тело.
Вышла на крыльцо. Ночная вьюга стихла и запорошенные снегом яблони в саду рисовали в воображении сказку. На улице темно и тихо. На чистом высоком небе ещё перемигиваются, в напряженном от мороза воздухе, звёзды.
Мороз крепкий, жёсткий, аж ноздри слипаются. Мария вздохнула полной грудью, набираясь сил и энергии, и с удовольствием начала разбрасывать снег, прочищая тропинки к калитке, сараю. В соседнем доме скрипнула дверь. — Доброе утро, Мария, не спится? — немолодая соседка с лопатой в руках спускалась по ступенькам крыльца. Поговорили о погоде, ценах, здоровье и день полностью вступил в свои права. Где-то слышались заведённые автомобили, лай собак. Под ногами ранних прохожих сильно и упруго скрипел снег.
Мария в тёплой кухне с удовольствием пила чай со смородиновым листом и смотрела, как медленно и лениво приходит рассвет зимнего утра. Снег искрился и переливался серебряными бликами под лучами восходящего зимнего солнца. Морозный воздух чист и прозрачен.
В доме уютно гудит котел. Пушистая кошка, лениво помахивая хвостом, греет на нём свои косточки и внимательно следит за хозяйкой. Мерно тикают ходики.
В кастрюле, под белым льняным полотенцем, поднимается тесто. Сегодня почтальон принесёт пенсию. Как всегда задержится поболтать и попить чайку с пирогами. З
атем, после школы, забегут погодки правнуки. День получения пенсии они не пропускают. Мария каждому выделяет по пятьсот рублей и даёт на дорожку пакет с пирожками.
А пока надо прибрать в доме, сварить обед, чтобы вкусно накормить мальчишек. Вечером, как обычно, забежит Петровна с соседней улицы поиграть в нарды.
И будут они коротать длинные зимние вечера, бросая кости и, двигая по доске шашки, спокойно вспоминать прожитые годы. Жизнь продолжается… А вопрос с домом, что не даёт покоя дочке Амине, разрешит время, разрешит судьба, от которой, как известно, не уйдёшь.
