У моей матери было не очень много возможностей выбирать. Она всю жизнь работала, потому что рано овдовела и осталась с четырьмя дочерьми, о которых надо было заботиться.
Она растила нас на свою зарплату, руководствуясь одним четким принципом: каждый сам делает свой выбор.
Однажды летом, когда мне было восемь лет, я сильно ободрала себе колено. Она перевязала мне рану, но я не переставала плакать, и тогда она дала мне такой совет: «Пойди в сад и сорви сладкую, спелую, красную клубничину.
Держи ее во рту, пока она не растает, и думай о том, какое это удивительное чудо – такая вкусная ягода.
Потом возвращайся и расскажи мне, что победило – боль или удовольствие». Она назвала это «дать гореутоляющего». Мне это всегда помогало.
Поскольку я была довольно задумчивым ребенком, мать часто отправляла меня помедитировать, глядя на облака, доверить им свои горести, чтобы они унесли их далеко-далеко.
Убеждая в необходимости полагаться только на себя, моя мать открыла мне безграничность мира: вкус клубники, движение облаков, реки и дождя, мурлыканье кошек, песни ветра, кружево листвы папоротника.
Она «отклеила» нас от себя, не принимала участия в наших драматичных ссорах. Дом, где жили четыре девочки, всегда был полон девичьего нытья, гормональных всплесков, потоков слез и сентиментальных драм.
Мама обычно подавала нам носовой платок и говорила мягко: «Поплачь, поплачь, милая. Меньше будешь писать». Мне никогда не чудилось в ее словах сарказма или вульгарности. Для меня это означало, что слезы – это просто способ «избавиться от лишней жидкости», естественная функция, которое дает необходимое облегчение.
Когда мы выросли и наши переживания стали серьезнее, мама придумала более сложный ритуал. Она приводила нас в гостиную – комнату, которую она называла своим кабинетом. Она была учительницей. Там стоял ее письменный стол и находились ее книги.
Она приглашала свою расстроенную дочь прилечь на наш чудесный, потемневший от времени викторианский диван со спинкой из красного дерева, украшенный резными розами, обитый бордовым бархатом, пухлый, как большой красный кит.
Это был единственный стоящий предмет мебели во всем доме. Диван был накрыт шерстяным кашемировым пледом, сине-золотым с шелковой бахромой. Этот чудесный подарок мама получила на свадьбу.
Плед назывался «плакательным». У нас было особое разрешение заворачиваться в него, когда сердечная тоска навевала на нас холод.
Мама укутала меня этим покрывалом, когда я испытала первое любовное разочарование. Мне было четырнадцать, и мальчик, которого я хотела поцеловать, отказался.
Когда я рассказала маме эту историю, она молча выслушала меня, кивая головой. Я склонилась на диван и плакала, и плакала – не меньше часа. Мама читала и пила чай. Я «избавлялась от лишней жидкости».
Когда мама умерла и пришло время разделить ее вещи между дочерьми, самым желанным наследством был «плакательный плед».
Мы бросили жребий, и он достался мне. Два года назад я отдала его дочери моей сестры, у которой был тяжелый период в жизни.
Этот плед был как утешение, полученное от покойной бабушки.
Плакательный плед и сейчас выполняет свою роль поэмы с практическим смыслом. Это предмет, несущий в себе поэтическую силу и защиту великого предка.
«Мальвина» — так нарек меня мой будущий муж с первого взгляда, с первой минуты знакомства. В общем, все по порядку.
Родилась я (как выяснилось потом) в неблагополучной семье. Мама (если можно так назвать ее) пила с мужчинами, а я всегда была голодная.
Все, что оставалось на столе, подбирала, вымакивала кусочком хлеба из баночек, часто получала затрещины. Были ли еще кто — сестра или братья — не помню, мне тогда было три года или три с половиной.
Помню, что меня тогда научили матерные частушки петь. Ставили на табуретку, и я пела, а они, пьяные мамины мужчины, весело смеялись и давали за это конфетку.
А вот в последний раз дали выпить что-то очень горькое (водку), и тут зашли женщины и милиционер. Забрали меня и повезли далеко-далеко. По дороге меня рвало, а тетя чем-то меня поила.
Когда приехали (это был детдом), мне намазали голову чем-то вонючим (керосином). У меня было много вшей и гнид.
Потом Ирина Александровна — директор детдома — и ее дочь Светик забрали меня к себе домой. Там меня выкупали, расчесали и дали кашу, а я еще просила.
Положили на очень белую простыню. А ночью я встала и украла конфетку, затолкала в рот, а фантик спрятала под подушку.
Утром я опять ела кашу, и мне разрешили сколько хочешь взять конфет. Это детские воспоминания.
А теперь как я попала в сказку. Утром меня одели во все новое, красивое, да еще подарили куклу. А я не знаю, что с ней делать, ведь у меня никогда их не было. Я очень была худая, ребра торчали, все сокрушались и жалели меня.
Когда я, отмытая и приодетая, прильнула к Светику, она заплакала и сказала, что забирает меня к себе в село: «Пусть поживет и наестся досыта, а там видно будет».
У меня были большие голубые глаза, белокурая, и звали меня Анна, а не Анька (как звали меня там). На дорогу Ирина Александровна напекла нам пирожков, паровых котлет, всякой всячины и, конечно, дала конфет. Я всю дорогу ела.
И вот на рассвете мы приехали. Нас встречал Иван — муж Светика. А теперь о Светлане. Она окончила мединститут, по распределению попала в райцентр, а там в село.
Познакомилась с красавцем-механизатором Иваном. Жили с родителями: мама — учитель начальных классов, папа — столяр, занимался пчелами.
Оба уже пенсионеры. Сыграли свадьбу. Начали строить свой дом, рядом с родителями. В доме отвели место и для будущих деток, а их все нет и нет.
Прошло уже пять лет, а детей все нет. Начали уже подумывать о приемных, да все не решались. Так вот, когда Иван встретил на вокзале и взял меня на руки, я спросила: «Кто ты?»
Он тут же сочинил байку: «Я твой папа, а ты моя дочь. Я, когда был в армии, потерял тебя, а вот мы со Светланой теперь тебя нашли. Твоя мама Светлана Владимировна».
Сколько было радости у меня на лице, обнимая его.
«Спасибо, Ванечка», — прошептала Света. Так состоялось знакомство с моими родителями.
А когда приехали домой, там были и бабушка и дедушка, и кот, и Жулька (толстенный щенок). Все радуются, целуют, тискают меня. Я раскраснелась. На голове голубой бант, а я в голубом платье.
На шум вышла соседка с Вовкой, и он воскликнул: «Мам, посмотри, какая Мальвина!».
— А меня папа нашел. Он сначала меня потерял, а потом нашел. Вот! На второй день я Вовке предложила: «Давай дружить!»
На что он ответил: «Вот еще! Не хватало, чтобы я с малявками дружил. Подрасти, тогда и будем дружить». Я каждый день спрашивала у папы с мамой: «Подросла я или нет?»
В конце концов, тетя Надя (Вовкина мать) объяснила или уговорила его, чтобы он был как брат — защищал, опекал меня. Он послушался маму.
Я чувствовала, что не сразу бабушка меня полюбила, присматривалась. Поначалу вместе лепили вареники, пирожки, и я говорила, что это для папы.
А во дворе у них чего только не было: корова (я сначала ее боялась), мухи (пчелы), куры, петух, гуси шипели на меня, собака Жулька — мы с ней сразу подружились.
Через день мама, деда, бабушка поехали в город на рынок. Бабушка продавала молоко, сливки, яйца, а мы с мамой покупали платья, туфельки и, главное, много игрушек (посудку, мячи, коляску кукольную) и сказки — я не знала, что это такое.
Вечером они мне читали эту книгу. Мне очень понравилось. В знак благодарности, когда все сидели за столом, я залезла на стул и во все горло спела матерные частушки.
Никто даже не засмеялся, а деда сказал, что это нехорошие частушки, и запел «Катюшу», и все тоже запели. Это было последнее мое выступление.
Зашла соседка (Вовкина мама) спросила: «Что это у вас за хор?» И тоже запела «Ой мороз, мороз», и все подпевали этой песне.
Ночью, когда все легли спать, я прибежала к маме с папой, сказала, что тетя, что меня била, стучится ко мне в окно. А это была ветка абрикосы. С тех пор я спала у них в комнате. Папа сказал, что я его посадила на голодный паек. Я этого не поняла.
Папа уходил на работу, а мама была в отпуске, и мы с ней много работали на огороде. Я вырвала много моркови, думала, что это трава.
А с бабушкой разучивали буквы и цифры. Бабушка хвалила меня, гладила по голове и сказала, что меня обратно не отвезут.
И вот еще что. Вовкины друзья сказали, что я не похожа на папу, он черный, а я белая. И я решила им доказать, что я папина.
Когда бабушка ушла в поле доить корову, а дедушка был у пчел, я слазила в печку, набрала сажи, углей и намазала этим голову. Побежала к папе на работу.
Вовка увидел меня и быстро поехал на велосипеде к нему сообщить, что я бегу к нему.
Прохожие останавливались в недоумении, спрашивали, что случилось, и сообщили маме. Когда подъехал папа на мотоцикле, мама выскочила из больницы и мы поехали домой.
А там уже бабушка ругала дедушку: «Старый пень, ты куда смотрел?» Посадили меня в ванную, долго отмывали с шампунем.
Так я пыталась доказать, что я папина дочка. Посовещались всей семьей и решили, что я должна быть в детском коллективе. И меня отвели в детский сад, правда была я там до обеда.
Вечером я демонстрировала свои знания. Очень быстро научилась читать и считать. Я этому радовалась и гордилась перед Вовкой.
А когда он пошел в школу, я устроила такую истерику, что ему пришлось меня взять с собой и посадить за парту. И я весь урок просидела не шелохнувшись.
И еще вспоминаю мой первый счастливый Новый год. Перед этим меня до самого вечера никто не забирал из детсада, сказали, чтобы мою психику не травмировать и душу: они закололи кабана, а мне сказали, что он похудел. Они взяли нового маленького.
На следующий день получаем телеграмму от Ирины Александровны (Светиной мамы)
— «Встречайте». Я как узнала, что она едет, упала перед мамой на колени, заливаясь слезами: «Не отдавайте меня в детдом, я буду слушаться». Меня еле успокоили.
И вот дед с папой привезли елку. А мы с мамой поехали в город покупать подарки. Елку украшали с папой, и он сделал так, что елка стала светиться. Какая это радость.
Я в новом платье, на столе чего только нет. Меня поставили на табурет, который дедушка мне сделал, и я читала стихи, а потом тетя Надя принесла «Наполеон».
И тут постучал Дед Мороз (папа) и Снегурочка (мама), они раздавали всем подарки. Когда вытащили детское пианино, бабушка сказала: «Дед, придется подсобрать на взрослое пианино».
Я тут же предложила: «Пойдем собирать, я помогу». Какой счастливый это был день! 1-ое сентября. Меня всей семьей провожают в школу.
Училась я хорошо. И все это время переписывалась с Вовкой, обещал, что на выпускной приедет. Он поступил в летное училище, о котором долго мечтал.
Собрались все в зале. Я стою такая нарядная, но очень грустная, — нет моего Володи. И вдруг через весь зал идет Вовка с чемоданом. «Мальвина, я здесь!».
Потом я поступила в городе в медучилище и стала фармацевтом. А вскоре меня направили заведующей аптекой, но я никогда не забывала, что сделали для меня настоящие родители.
И что было бы со мной, если бы меня не забрал тогда опекунский совет и милиция. Я никогда не вспоминала и не искала ту маму.
Мы живем с Вовкой — Владимиром Ивановичем — в мире и согласии, у нас двое детей. А замуж я сама ему предложила. Мы часто ездим к родителям. Побольше бы таких родителей, как мои мама и папа!
Сегодня в супермаркете застала такую картину. Идут впереди меня двое. Видно дедушка и внук. И внук всё время кричит и требует. На что дедушка кивает и говорит: «Спокойно, Миша, нужно просто успокоиться».
Даже когда мальчик упал и стал бить ногами и руками об пол, дедушка всё равно оставался совершенно невозмутим и только произносил: «Спокойно, Миша. Мы купим продукты и пойдём домой. Совсем немного осталось»
Наконец на кассе, когда дедушка с внуком стояли в очереди, ребёнок схватил киндер сюрприз и раздавил его. Дедушка с невозмутимым видом снова сказал: «Спокойно, Миша, скоро будем дома».
И повернувшись к кассиру, продолжил: «не переживайте, извините, мы конечно же заплатим за этот киндер». После того, когда эта шумная компания вышла, я не удержалась и тоже пошла за ними. Я догнала их на стоянке, и сказала обращаясь к мужчине: «Вы знаете, я восторге как Вы сегодня успокаивали Мишу, это так чудесно.»
Дедушка грустно улыбнулся и произнёс: «Мальчика зовут Алексей.» и добавил, «Миша — это Я!!!»
Ирина с мужем жили обычной жизнью. Работали. Она — в школе, он — на каком-то предприятии. На свет появилась дочь. Когда девочке было четыре года, решили, что пора бы и второго родить. Через несколько месяцев Ирина забеременела. Очень обрадовалась. Муж тоже. И бабушки с дедушками.
Носила не то, чтобы очень легко, но вполне терпимо. Вспоминает, что любили вечерами собраться семьей вокруг ее живота и слушать, что там делает внутри их вторая девочка.
Они уже знали, что это именно девочка — Марина. Старшая дочка что-то говорила «в пупок», потом прикладывала ухо и смеялась, когда малышка пиналась в ответ. Роды начались вовремя, девочка появилась легко.
Но врачи почему-то прятали глаза, о чем-то шептались и куда-то ее унесли.
— У вашего ребенка синдром Дауна, — сказал через какое -то время заведующий отделением. Ирина рассказывает, что, услышав это, потеряла сознание. Придя в себя, сначала не могла поверить в происходящее, а потом просто завыла в голос.
А врачи в один голос убеждали ее, что от девочки лучше отказаться.
— Вы сами не справитесь, это же больной ребенок. Они неадекватные, неуправляемые! Вы себя заживо похороните. Вы же еще совсем молодая. Подумайте о себе! Ирина думала. И ей было себя жалко.
Казалось, что жизнь взяла и предала ее. Вот так, ни за что… Отказаться было страшно. Но забрать ее домой — еще страшнее.
«Больной ребенок, неуправляемый», — стучало в голове. И больше всего Ира хотела, чтобы ее дочь тогда умерла. Это решило бы все проблемы. Но девочка жила…
Вердикт мужа был коротким: «Нам такой ребенок не нужен». Поддержали его бабушки и дедушки, которые недавно еще радовались маленькой внучке. Уезжали они с мужем домой вдвоем. Вечером, когда темно.
— Помню, была метель, все выло вокруг, — говорила Ирина.
— И мне казалось, что вслед нам плачет какой-то ребенок. А муж сначала шел, а потом просто побежал к машине. Убегал…
Знаете, еще долго каждый день у меня перед глазами вставало, как мы раньше, в прошлой жизни, собирались вечерами и старшая смеялась, когда младшая пиналась в животе…
Потом — как мы с мужем уходим без нее. И он бежит… И плач ребенка. Прямо стоял в ушах. Старшей дочке и знакомым сказали, что девочка умерла в родах.
Дома в первое время они говорили об этом. Тихонько, шепотом, чтобы старшая не слышала. Она и так очень тяжело переживала «смерть» сестренки, которую так ждала.
Убеждали себя и друг друга, что все сделали правильно. Мол, в детдоме такому ребенку будет лучше. Там занятия, особые специалисты по «неуправляемым», врачи.
— Все верно, все верно, — повторяла мама Ирины.
— Что бы она делала среди нормальных людей? Над ней бы все смеялись. А там все будут такие же, как она — больные. И обузой для вас не будет. У вас здоровая дочь, о ней думайте. Она говорила это каждый раз.
Но однажды пришла, села тихо, помолчала и почти шепотом спросила: — Дочь, а когда мы с отцом совсем старыми станем, ты будешь за нами ухаживать?
— Ну, мам, что за глупые вопросы… Конечно. И отвела взгляд. Да и мать ее смотрела куда-то в сторону…
— Со временем нам всем становилось все труднее смотреть друг другу в глаза — мне, мужу, нашим родителям, — вспоминает Ирина.
— Казалось, все правильно сделали, но как будто знали друг о друге что-то такое… Да что уж там… Что все мы предатели и с предателями живем. Знаете, это очень страшно. И хочется сбежать. А бежать некуда.
Муж отдалился, все позже приходил домой и больше молчал. Реже стали заходить бабушки с дедушками. И то, чтобы забрать к себе внучку.
Остались в счастливом прошлом уютные семейные посиделки, пикники на даче. И даже свекровь не звала их с мужем копать картошку. Ушло все. Даже разговоры о том, что сделали все правильно. Осталась кричащая тишина.
— Прошли месяцы, а покоя не было, — рассказывала Ирина.
— Я перестала нормально спать, ворочалась ночами, кошмары какие-то снились. Муж ушел на диван. Да и сам там то кряхтел, то вздыхал…
Знаю, мы оба думали об одном. И молчали. Ира начала искать в интернете истории семей, которые отказались от особых детей.
— Однажды наткнулась на один форум «родителей-отказников». Почитала и мне стало еще хуже. Я почувствовала, что они мучаются также, как и я. Но всеми силами пытаются себя оправдать. Хотя бы в своих собственных глазах…
«Смогу ли я когда-нибудь себя простить?» …Я понимаю, о чем она говорит. Года два назад я тоже узнала про такие форумы.
Подруга прислала ссылку на один из них. И знаете, мне тогда стало очень жалко этих родителей. Прямо до слез. Я читала и сердце обливалось кровью.
Мне всегда хотелось узнать, как живут семьи, которые отказались от своих детей. Тогда я поняла — они живут в аду.
Каждый день, каждую минуту, каждую секунду они в аду. Уже здесь, на земле. Есть кресты, которые кому-то не по силам. Крест рождения больного ребенка может быть очень тяжел.
Но рядом может оказаться кто-то, кто его подхватит и понесет вместе с тобой. И станет легче. А кто-то несет его легко. Бывает и так.
Но, читая все это, я поняла, что есть один крест, который не по силам никому. Это крест предательства своего ребенка. Растить ребенка-инвалида может быть тяжело, невыносимо. Но бросить его и жить спокойно невозможно.
С ужасом я понимала тогда, что эти люди никогда не смогут спать спокойно. Как и Ирина. И они сами это понимают. Они и забрать малыша-инвалида не в силах, и забыть его тоже не смогут.
«Я никогда не смогу жить с таким ребенком». И через две строки: «Я не могу даже думать, как он там один». Они оправдываются, пытаются что-то доказать. В первую очередь — себе.
Они ищут в интернете страшное видео, где дети-инвалиды показаны в самом жутком виде. Они пишут, что никогда не смогли бы поднять такого ребенка. Нет денег, нет сил, нет помощников, нет чего-то еще…
Они много лет после отказа от своего малыша ездят в детдом, чтобы убедить себя, что там ему лучше. И сами себе не верят. Они понимают, что к прежней жизни возврата нет.
Это и есть та самая «тьма кромешная и скрежет зубов». Вечные муки. Самый частый вопрос, который звучал там: «Смогу ли я когда-нибудь себя простить?» Они сами понимают, что не смогут…
…Понимала это и Ирина. И она стала навещать свою дочь. Тайком, чтобы муж не знал. Когда некого обнять Сначала приезжала и просто разговаривала с персоналом. Посмотреть на дочь у нее не хватало духа. А потом решилась.
— Я надеялась, что увижу какого-то «чужого», не моего ребенка, который уже привык к другим людям. Но она была так похожа на меня! Это была моя дочь! Я гнала от себя это мысль…
Но она моя, моя! Мои глаза… Мои брови… Даже хмурилась она также. Я смотрела на нее и видела себя. Не хотела, но видела. И я тогда убежала…
Но от себя Ирина убежать не могла. Хотя убеждала себя, что в детдоме профессионалы и там ребенку лучше. Она приходила еще и еще…
Девочка развивалась хорошо — улыбалась, держала голову, переворачивалась, кричала иногда. А потом перестала. Она смотрела в потолок и в таких же, как у мамы, глазах у нее была тоска.
— Что с ней? — спрашивала Ирина. Персонал пожимал плечами. И только старенькая уборщица однажды сказала:
— А зачем? Она поняла, что никому не нужна. И жить, развиваться, стараться ей не для кого. Зачем тянуть руки, если некого обнять? Кому улыбаться?.. Вечером Ирина сказала мужу, что хочет забрать дочь.
— Да, — ответил он тихо…
Впервые за много месяцев они болтали о чем-то за ужином. Волновались, конечно, у Ирины все падало из рук… Но ушла куда-то тягучая, липкая тоска. Ночью муж пошел спать не на диван, а в их с Ирой постель.
Не было уже того непосильного креста — креста предательства. Впервые за это время они заснули в обнимку. Рядом надежный человек. Теперь все будет хорошо. Они еще не знали, как объяснить это старшей дочери, как сказать родителям.
Было страшно, но и легко. Вернулась жизнь. Они выбирали игрушки, одежду. Все, что купили раньше, после родов сразу раздали. Готовились, собирали какие-то бумаги, вместе навещали малышку…
Не успели. Их младшая дочь умерла от пневмонии. Ушла за неделю.
— Это мы виноваты, я знаю, — писала мне Ирина.
— Если бы мы ее не бросили, она была бы жива, была бы счастлива. Это же я! Я хотела в роддоме, чтобы она умерла. И вот она умерла. Моя дочь умерла! И это был такой ужас. Я никогда себе этого не прощу! Никогда!…
Мужу тоже было тяжело. Он не отстранялся, но больше молчал. Думал о чем-то. Но однажды вечером подошел к Ирине и сказал: — Давай возьмем такую девочку. Я видел в базе. Очень на тебя похожа. И на нее…
…Сейчас они собирают документы. Скоро у их старшей дочери появится младшая сестренка, о которой она так мечтает. Пусть не совсем обычная, не такая, как другие дети. Но любимая и счастливая. Поохали, всплеснув руками, бабушки и дедушки, Ирина мама даже поплакала.
А потом обняла ее: — Делай, дочь, как сердце подсказывает. Я сама извелась вся. Будем и ее любить. А дед, Ирин отец, притащил откуда-то себе гантели: — Сил много надо будет, вторая же внучка. Должен быть дед — молодец!… Да не реви ты, бабка! Жизнь, она такая…
Допоздна у них в доме горел свет. Дом этот, наконец, был спокоен. В нем было тепло, а главное — честно.
Все были вместе и могли смотреть друг другу в глаза. Говорили, пили чай… Кровили еще болью и виной сердца. И так будет всегда. От этого никуда не деться.
Но теперь есть смысл. И надежда — что все правильно. И все они будут счастливы. Обязательно! Потому что рядом Бог. Он был в глазах той девочки, таких же, как у мамы.
Он плакал голосом того ребенка, который Ирина слышала. Он тосковал, когда был никому не нужен. Он был в их сердцах, когда они спали в обнимку, решив все исправить. И охранял их сон.
Он умер вместе с девочкой и родился опять, когда услышал: «Давай возьмем такую». Он обнимал Иру руками ее мамы и «подавал» старому деду гантели… И сейчас Он в том доме, где горит за окнами теплый свет. Он всегда рядом! Всегда! Каждый миг…
