Николай Алексеевич страдал весь май. Подходил к окнам, хлопал рукой по пустым подоконникам, вздыхал и садился обратно в кресло.
Но в первых числах июня не выдержал — сложил в старую сумку термос, бутерброды и отправился на вокзал.
Страдал Николай Алексеевич по даче. Осенью он был вынужден продать свои любимые шесть соток и помочь деньгами сыну. Антон ни о чём не просил, но Николай Алексеевич видел, как тяжело семье копить на своё жильё — цены растут быстрее, чем зарплата, Антон трудится один — Света во втором декретном. И видеть, как они вчетвером ютятся в крошечной комнате общежития, стало невыносимо. У внука даже самоката не было, потому что его негде хранить.
Николай Алексеевич продал дачу, которую безумно любил. Но рассудил так: после смерти жены там стало не так весело, как раньше. Один копал, один сажал, в одиночку собирал урожай, а деть его было некуда. Что-то забирал Антон, и сам он всю зиму питался своими овощами. Но яблоки, груши, вишня вот уже второй год пропадали. Танечка в былые времена сушила, закручивала, замораживала, в общем, были у неё свои ритуалы. Но Танечки нет и куда деть весь созревший урожай мужчина не знал. Ему скоро семьдесят, работать одному тяжело и скучно, а сыну бóльшая жилплощадь актуальна. Вот он и продал участок с небольшим домиком за вполне приличную сумму. Поставил Танечке новую ограду и хороший памятник, оставил деньги на свои похороны, а остальное отдал сыну. Вместе с деньгами от продажи комнатушки и накоплениями набралась половина суммы на трëшку на вторичке. Николай Алексеевич радовался, когда семья встречала Новый год в новой квартире.
Зиму прожил спокойно, а по весне заскучал. Больше половины прожитых лет каждую весну он проводил на даче, а когда вышли на пенсию, так и летом ездили чаще, чем только на выходные. А вот теперь он не знает куда деть себя.
Май держался, крепился. А сегодня не выдержал — поскидал вещи в сумку и поехал на дачу.
Рассудил так: приеду, прогуляюсь, может кто-то из соседей на участке, с ними пообщаюсь. Потом найду пенëк поудобнее, перекушу и вернусь последним рейсом в город.
Клавдия Сергеевна злилась на всё сразу. На то, что май был холодным и она застудила поясницу. Из-за этого всё пошло наперекосяк. Дачу она запустила, рассаду не высадила и вместо того, чтобы сейчас есть зелень со своей грядки приходится быстро-быстро эти самые грядки делать. А ведь дачные соседи всегда восторгались её ранним урожаем и блюдам из него.
Злилась на сына, который всё вывез, а один ящик помидор не уместился и ей приходится везти его на автобусе. А ждать Никиту до выходных уже невозможно — итак, целый май пропустила.
А ещё злилась на мужчину у окна. Он так осудительно смотрел на переросшую рассаду, и наверняка думал, что она ужасная хозяйка. Где это видано в середине июня помидоры высаживать? В июне они цветут вовсю, а у неё вон скрючились, будто кланяются и держатся кривенькими веточками друг за друга — тесно в ящике.
Ей так и хотелось сказать, что в её садово-огородной практике такая поздняя высадка помидор впервые. А семь лет назад она первую помидорку в конце июня сорвала! Самая первая в их садовом обществе, между прочим. Хорошо она этот год помнит, потому что именно тогда почил в Бозе Миша, её муж и такой же садовод-любитель, как она сама. А помидоры он страсть как любил, и Клавдия Сергеевна говорила, что не зря они в тот год пораньше созрели: хотели напоследок порадовать хозяина, потому как в июле его не стало.
А этот мужчина у окна всё стоит и смотрит осуждающе на её рассаду. Ей даже показалось, что он покачал головой.
— Эксперимент провожу, — не выдержала она. — Всё уже высадила, а этот решила в июне посадить. Хочу посмотреть догонят ли майские.
— М-м-м, вы тогда их чуть в наклонку посадите, переросшие так сажать надо. И макушкой на юг поверните.
— Да? Не знала. Думала, нижние листочки оборву, прикопаю и всё. А они кривыми потом не вырастут? Под тяжестью плодов не упадут? Это бычье сердце, мясистые.
— Нет, нормальными будут. Один год мы также сажали в июне: внук в мае родился, много дел было, вот и запоздали малость. Но урожай со всеми вместе собрали.
— Вон оно что! А я-то переживать начала, думала, целый ящик пропадёт почём зря.
— А перец высадили?
— Нет ещё, — вздохнула Клавдия Сергеевна, забыв, что ещё утром печалилась по этому поводу. Этот седобровый мужчина вселил в неё надежду, что без урожая она не останется.
— В июне иной раз сажать лучше, чем в мае. Земля хорошо прогреется. Вон май нынче какой зябкий, выше 15 градусов и не поднималось.
— Так хочется же побыстрее.
— Тише едешь — дальше будешь. Пословицу ещё никто не отменял.
— И то верно!
— Мне сын говорит: вы сперва стонете, что рассада не растёт, потом что сажать некуда, после жалуетесь, что у соседа уже созрело, а у вас нет. А уж в самом конце традиционная песня — некуда урожай деть. Сами себе мучения придумываете и страдаете, говорит.
— Да что эта молодёжь понимает-то? Здесь ведь не в урожае дело, а в процессе. Огород это ж как ещё одного ребёнка родить, вот он крошечный, сквозняка боится, а глядишь уже и без помощи человека растёт, знай только поливай вовремя. Так и детей мы своих всю жизнь, можно сказать, орошаем, то пирогами, то носками шерстяными. Всё печёмся о них, будто они рассада тонкостебельная.
— Верно вы подметили, — растянулся в улыбке Николай Алексеевич, поняв, что он не просто дачу продал, он не дал сыну погибнуть под ипотечным гнëтом. Можно сказать, рассаду плёнкой укрыл.
Так за разговорами и доехали до СНТ. Николай Алексеевич сумку свою на плечо закинул, осторожно у Клавдии Сергеевны тележку с ящиком забрал и спустил на землю.
— Какой у вас участок? — не спеша направился к воротам.
— М-27, у самого леса. А ваш?
— А здесь все мои, — хохотнул мужчина.
— Как это? — Клавдия Сергеевна сощурилась.
— А вот так, все мои и ни один мне не принадлежит. Осенью продал участок, Б-12 наш был. А земля всё равно тянет, вот я и приехал. Сейчас по аллеям пройдусь, чай попью да обратно вернусь.
— Так что же вы бродить-то неприкаянным будете? Айдате ко мне.
— Так хозяин заругается, поди.
— Нету хозяина, в июле семь лет будет, как к Богу ушёл.
— Вон оно что. Как моя Танечка, значит. Но всё равно неудобно как-то.
— Чего ж тут неудобного?! Лучше на участке посидите в теньке, чем по СНТ ходить.
— Так-то оно так… В общем, уговорили. Только чур сидеть я не буду, у меня руки чешутся посадить что-нибудь. Вон ваши помидоры и высажу.
— У меня ещё весь огород не засажен, — заговорщически ответила Клавдия Сергеевна. — Я весь май с поясницей пролежала, только лук и успела посадить.
— О, ну тогда мой долг помочь вам… — он вопросительно посмотрел на неё.
— Клавдия. А вы?
— Николай, Коля. Ну, значит, Клавдия, беру над вами шефство.
— А я тогда крапивный суп нам сварю. Любите?
— Очень! Года два не ел, как моя Танечка на небеса ушла, так больше и не едывал.
— Ну вот и отлично, крапива у меня вольготно растёт.
— А инструмент-то есть? А то я ведь с инструментом продал дачу.
— Найдём и инструмент, и работу. Всем хватит.
— Вот и чудно!
Мужчина и женщина, ещё утром жалующиеся на жизненные обстоятельства, шли по дороге и обсуждали с чего лучше начать посадку: с рассады или грядок. И где тот самый юг, на который надо пригнуть переросшие помидоры. И что куриный помёт сейчас лучше не вносить, а лучше мочевину… Клавдия Сергеевна радовалась, что с собой у неё новые трико и приличная футболка. А Николай Алексеевич похвалил себя за то, что не поленился с утра побриться.
Когда у человека всё есть, ему нужно совсем немного — близкого по духу человека.
— Вась, а помнишь, как Сережа уезжал от нас в последний раз? Идет по улице и оглядывается. Оглядывается и оглядывается. Будто наглядеться не может.
– Помню. Не плачь…
– А помнишь, как ты привез меня на свой хутор? Рожь была уже по колено…
– Как же это можно не помнить…
Рожь по колено, а в ней – васильки. Господи, красиво-то как… А платье мое свадебное – помнишь?
Пока дело не доходило до платья, Василий отвечал терпеливо и даже с удовольствием. Крутить мясо на котлеты – дело не трудное, но довольно скучное. Мясо, картошка, лук. Летом он еще и укропца добавлял – для оригинальности вкуса. Крути да беседуй…
Но это ведь пока в пределах разумного! А когда дело доходило до платья… Он ведь сегодня уже и полы помыл, и остатки грязного, тяжелого от весенней влаги снега выбросил со двора. Про ерунду ему уж не охота.
– Вась, что молчишь-то?
– Моть, ты это… Зачем про платье-то опять? Мы ведь с тобой уж докопались, что никакого платья не было.
– Ну, как же, Вась? В синий горошек. Крепдешиновое. Не ситцевое – ситцевое для свадьбы не годится, а именно что крепдешиновое. Я отрез из Германии привезла. И до нашей с тобой свадьбы сохранила. * Он зашел в их дом в сумерках – днем у сестры сарайчик чинил, и с порога заявил:
– Ну, что, я пришел сватать вашу дочку.
Отца дома не было – работал во вторую смену, принимать гостя пришлось матери. Она не растерялась с ответом:
– Наша невеста – вот она, мы ее не прячем. Посидите, поговорите. А я пошла ужин собирать.
Сели они в зале за стол. На столе горела керосиновая лампа – от войны уж десяток лет прошел, но электрического света в селе еще не было. Она, Мотя, смотрела на жениха и думала: «Я тебя приметила давно. И знаю, что твоя сестра, к которой ты приезжаешь в гости, сказала: «Вот бы, Вася, тебе Мотю»… Только чего он все молчит?»…
– Я, Мотя, скажу так: в игрушки играть не собираюсь. Будет твое согласие – остаюсь у вас. Не будет – ухожу и с концами.
– Оставайся! выдохнула она то, что давно про себя решила.
Зашла мать, позвала ужинать. Картошка в мундирах, соленые огурцы. Яичница-глазунья – это уж ради гостя, который просился в зятья.
…А в игрушки они все-таки поиграли! Спать жениха Мотя положила на своей кровати, а сама устроилась напротив. И всю-то ноченьку Василий в нее подушечкой кидал. И все – без толку…
«Был бы толк – я бы от тебя наутро уехал» – заявил он на другой день невесте.
Через два дня они пошли в сельсовет – регистрировать брак. А еще через неделю Василий повез ее в другой район, на хутор, где жили его родители. От станции, через поле, шли пешком; рожь стояла по колено, цвели в ней васильки…
Свекровь собрала на стол, позвали брата с женой, соседей – вот и вся их свадьба…
Но платье–то в синий горошек было: она привезла его с собой и надела перед тем, как сесть за стол – почему Василий не помнит этого?!..
Мать накрыла на стол, позвали брата с женой, соседей, и очень хорошо посидели – как же это можно забыть? Мать умела делать хороший самогон, дело дошло до песен… * Но платья в этот самый синий горошек у Моти не было! Какие там горохи, какие крепдешины, если от войны только-только стали отходить. Да и то сказать, что брак этот у Моти был не первый, чтобы выряжаться в какое-то особенное платье. Сестра рассказывала, что первого своего мужа она привезла из Германии, где оказалась по вербовке, пытаясь убежать от послевоенной нужды – среднее образование и хороший почерк позволили ей занимать должность секретаря политотдела в одной из частей Советской армии. Вася (первого мужа Моти тоже звали Васей) отбывал здесь срочную службу. А в свободное от службы время танцевал в составе художественной самодеятельности. Мотя танцевать тоже любила. «Так и станцевались» – это слова уже самой Моти…
Семейная жизнь, которая у них вскоре началась, должна была состоять не только из танцев – так считала Мотя. А у мужа на этот счет была, похоже, другая точка зрения: мало того, что количество партнерш у него со временем только увеличивалось, так еще и танцевать он предпочитал в изрядно разогретом состоянии.
Через четыре года они развелись. Мотя вернулась в родное село. Тут он и появился на ее пути…
Появился, и сразу понял, что ни по части танцев, ни по части самого простого пения он ничего не значит. Надо брать чем-то другим. А чем – подсказала сама жизнь. Когда определились с местом жительства – жить решили в большом Мотином селе – они с тестем на следующее же лето разобрали старый дом. В начале лета разобрали, а в конце уже входили в новый. «Вот это зять! Да мы с таким зятем горы свернем!» – повторял довольный тесть. После дома взялись за летнюю кухню. Василия к тому времени назначили бригадиром: на работу уходил – темно, и приходил – темно. Тесть не обижался, понимал – сторониться общего дела нельзя, и управлялся на стройке один. Под конец зять даже устыдился: «Оставь мне хоть один простенок – сам заберу…».
Первенец, Сережа, к тому времени уже вставал на ножки…
– Вась, так ты помнишь, как Сережа уезжал от нас в последний раз?
Про платье он говорить не хочет, а про Сережу… Тут он ее непременно поддержит. И не будет утверждать, что память стала ее подводить, что иногда она выдумывает невесть что. Тут ей самой хочется, чтобы память была чуть-чуть похуже. И она смогла бы пореже вспоминать тот жуткий день. * … Утром она смотрела телевизор. Передавали про землетрясение в Армении. Она позвонила двоюродной сестре:
– Люба, Сережину улицу трясет.
– Да не волнуйся ты раньше времени, – стала успокаивать Люба.
Сереженька окончил военное училище; служить ему выпало сначала в той же Германии, а потом его перевели в Закавказский военный округ. И вот…
Потом они с Василием подсчитают: материнское сердце почуяло беду в тот именно час, когда она произошла…
На место трагедии поехала сначала мама Сережиной жены – и никаких следов дочери и зятя не нашла. Привезла только внучку, Ирину. Тогда они с Василием послали в Ленинакан второго сына, Володю.
Сережа рос ласковым и открытым; от Володи трудно было добиться слова. Посылая его в дорогу, она, Мотя, наказывала: «Ты уж постарайся, размыкай уста – спрашивай, кого только можно»…
Сын постарался. И привез в родительский дом два цинковых гроба. А вот слов от него так и не дождались: только упал перед отцом с матерью на колени, и плечи у него стали ходить ходуном, будто его щекотали…
Даже когда с бедой немного освоились и стали просить: расскажи, то и тогда Володя не сказал ни слова. Окольными уже путями они узнали, как все произошло: утром невестка ушла на работу, а Сережа отвел дочку в садик и вернулся домой. У него, видно, был отгул: когда Володя нашел в одном из моргов тело брата, тот был одет в синий тренировочный костюм, в котором обычно ходил дома. Тело невестки найдется в другом морге.
А с внучкой, Иришкой, было так: воспитательница вывела детей на прогулку; они пришли на детскую площадку, оглянулись – а здание садика дрожит, словно соломенный домик Наф-Нафа…
Ириночке было тогда пять лет; она ходила в бабушкином доме среди венков и не понимала, почему все плачут возле наглухо закрытых металлических ящиков. «Бабушка, посмотри, какой красивый веночек! А вот этот еще лучше, правда?»…
Встать на ноги после похорон она так и не смогла. Потом врачи нашли у нее сахарный диабет. Потом отказали глаза…
– Вась, а белье-то ты постирал?
– Ну, когда бы я успел, Моть?
Василий почувствовал вдруг, как в груди закипело, задрожало. Крутится целый день, как белка в колесе. Соседки заходят, удивляются: подумайте только, не у всякой бабы такой порядок в доме. И лежачая жена чистая, ухоженная, наглаженная. Чем утром кормил – кашкой? А в обед был супчик с потрошками? А теперь котлеты жаришь? Ба-а-алуешь ты ее, ба-а-луешь…
Досадливо махнул рукой, вышел во двор.
На улице вовсю хозяйничала весна: солнышко припекало уже всерьез, ласкало щеки, вишневые ветки на фоне небесной синевы образовывали причудливые узоры. Полюбоваться бы на всю эту красоту, да… когда?
Ну, за что ему выпало такое? Другие мужики живут за женами, как у Христа за пазухой. Это они – и начищены, и наглажены. И накормлены. А тут пока сам не сделаешь… «Никто не осудит, если сдашь Мотю в дом инвалидов. Тебе самому-то сколько лет? Вот то-то и оно», – пожалела однажды его родная сестра.
Он вдруг представил себя без всех многочисленных забот… * Вот он ненадолго вышел, а ей уж и скучно. Избаловал ее Вася. Привыкла она, что всякую минуту он под рукой.
Они и спят, как в том далеком году, в одной комнате и друг напротив друга. Только подушечками уже не кидаются. Лежат да разговаривают. Про детей, про внуков.
Иринка своими наездами их не балует. Они и не обижаются. Тогда, после похорон, городская бабушка увезла ее к себе, чтобы внучка получила от государства полагающуюся ей квартиру. Теперь она в той квартире и живет. Окончила институт, вышла замуж… конечно, времени на все не хватает… Зато Антошка…
В свое время они с Васей сильно переживали из-за того, что младший сынок, в отличие от старшего, не захотел учиться после школы. Устроился в райцентре водителем, да так и шоферит до сих пор. Зато его сын, а их с Мотей внучек радует их своей настойчивостью в стремлении к учебе: после второго курса института его забрали в армию, он отслужил и тут же опять восстановился в вузе. Мало того – за один год умудряется «пройти» сразу два учебных года. И очень им на пользу то, что Антон учится в архитектурно-строительном и постоянно теорию подкрепляет практикой: один год провел в дом бабушки и деда воду, другой год – паровое отопление, а нынешним летом грозиться поставить ванну да теплый туалет. Это они уж совсем как в городе жить будут. А Васе-то – какое облегчение!
За что Господь послал ей такого мужа? Ведь ничем, ничем не заслужила! С первым браком ошиблась. От работы, конечно, не бегала, ну а кто от нее бегает в селе? Тут, как говорится, что потопаешь, то полопаешь. С фермы приходила, бралась за домашние дела, а вечером еще успевала у машинки посидеть, обшивая сельских баб и девчат. Она и платье-то в горошек сама сшила, перед тем, как поехать на Васин хутор. Понимала: белого ей нельзя, а вот в горошек – в самый раз будет…
Нет, куда он все-таки ушел? Радио, что ли, пока включить…
Когда мне будет восемьдесят пять,
Когда начну я тапочки терять,
В бульоне размягчать кусочки хлеба…
Можно было бы подумать, что эти стихи про нее, да только вот тапочек она не теряет. Потому что не носит их. И не ходит, даже держась за шкафы и стены…
Когда все женское, что мне сейчас дано,
Истратится, и станет все равно –
Уснуть, проснуться или не проснуться,
Из виданного на своем веку
Я бережно твой образ извлеку…
Ой, а вот это про нее! И про Васю. Надо, чтобы он услышал это…
– Вась, да где же ты? * Зовет, или ему кажется? Пока шел со двора в дом, попытался представить этот дом без Моти. Но ведь без Моти… без Моти в нем будет пусто. И сиротливо. И от этого сиротства уже никуда не убежишь…
– Ну, чего зовешь?
– Стихи… Такие стихи сейчас читали! Про нас с тобой.
– Скажешь тоже. Кто там про нас с тобой знает?
– Я сама удивилась! Но точно – про нас. Вась, а… если я уйду первой, ты обрадуешься? Ведь это какое облегчение тебе будет.
«Нет уж: пусть лежит, пусть не видит, но только бы была, только бы можно было поговорить», – додумал он свою мысль. А она продолжала:
– Да, Вась, я должна уйти первой.
– Это почему еще?
– А как ты меня одну оставишь? Я без тебя и дня не проживу.
– Люба придет. Люба тебя не бросит.
– У Любы своих забот… Нет, ты обещай, что одну меня не оставишь.
– Конечно, не оставлю, Моть. Ты и сама это знаешь.
И неожиданно добавил:
— Слушай-ка, а я того… вспомнил , про платье в синий горошек. Оно и правда было.
— Я даже не знаю, что сказать. Мам, пап, вы с ума сошли? Какой развод, вам под 70 лет. Как вы себе это представляете? Пап, у тебя сердце больное. Ты один жить будешь? Мам, мы как к вам в гости приезжать будем? По очереди?
— Алин, ты выслушай нас. Понятно, что вы привыкли. Понятно, что вам неудобно. Но это наша жизнь.
— Какая у вас жизнь? Вы оба на пенсии живете от нашего прихода и до нашего же ухода, воспоминаниями.
— Вот именно. Мы живем воспоминаниями, а мы еще хотим полноценно жить.
— Это как? – усмехнулась Карина, — погулять? На танцы походить?
— Даже если и так. Имеем право. Вас вырастили без помощи со стороны. Сами стремились заработать, выучить, воспитать людей достойных. А теперь уже и внуки выросли. Вон Антон на голову выше деда.
— Я все равно не понимаю, зачем разводиться. Живите отдельно. Пап, ты все равно на даче круглый год, а мама в городе одна. Но у вас семья, мы знаем, что если что друг друга поддержите.
— Семьи нет давно, а вы и не заметили. Живем вместе по инерции, от людей. А сегодня подумали, общего у нас ничего нет. Любовь прошла давно, только раздражаем друг друга. Забот общих тоже нет. Нам жить осталось два понедельника, хотим для себя остаток времени провести. Тем более, что вам помощь уже не нужна. Сами вон скоро внуками обзаведетесь.
— А на развод, зачем подавать?
— Алин, понимаешь, мы же рано поженились. Уж не знаю, любили ли мы друг друга. Как-то быстро все произошло. Петя из армии вернулся. Подружки все собрались замуж или выскочили. Отставать не хотелось. Потом как все жили, вас воспитывали, плохой пример не хотелось подавать. Честно жили, никто слова плохого не может сказать. Не заметили, как жизнь пролетела. А когда на пенсию ушли, поняли, что не знали совсем друг друга. Первый год ругались очень. Раздражали друг друга. За что не возьмемся все не так. И не представляем, как столько лет прожили. Сейчас выход нашли: встречаемся реже. Стараемся друг другу на глаза не попадаться.
— Я тут встретила Любку, подругу мою школьную. Она замуж не выходила совсем. Родила для себя. Смотрю, она молодая, будто в дочери мне годится. Одета модно, отдыхать ездит. У неё тоже внуки есть, но как-то забот меньше что ли. Все успевает, живет в свое удовольствие. А ведь мы ровесники!
Пришла домой, рассказала Петру, а он поддержал меня, давай, говорит, жить отдельно. Все равно от семьи только дети да внуки остались. А мы уже давно чужие люди. Остались только финансовые обязательства. И хоть и не много у нас этих самых денег, но не можем сами их рассчитывать. Разведемся, разделим и будем отдельно жить.
— Если только из-за денег, так что ж, разводиться нужно? Поделите и живите так.
— Ты не понимаешь. Мы свободы хотим, делать что хотим, друг друга не спрашивать. Можем хоть в конце жизни себе это позволить?
После развода Надя расцвела. Стала за собой ухаживать, одежду модную купила и даже на море съездила с подругой, куда много лет с мужем собиралась.
А Петр совсем опустился, перестал за собой следить. Выпивать стал часто. Дети приезжали, помогали, убирали, готовили. А он будто интерес к жизни потерял.
А потом вдруг все поменялось. Надя руку сломала, из дому уже не выходила, обслуживала себя с трудом. А Петр наоборот, расцвел, стал бриться каждый день и рубашки гладить. От такой перемены Надежде еще хуже стало. Она его в неверности заподозрила, хотя, какая неверность, они же разведены. Вместе с болью в руке у неё появились еще головные боли и депрессия.
И хоть не давала ей гордость к бывшему мужу идти на поклон: сама же уговаривала его на развод. А он узнал, сам пришел.
— Нагулялась? Куда мы теперь друг без друга. Всю жизнь прожили. Я без тебя-то всего 21 год жил, а с тобой почти полвека. Ты прости меня, что такой несносный был.
— Это ты меня прости. Я и не думала, что так одной плохо и тоскливо. Да и Любка смотрю, не очень счастлива если подумать.
В этот день Петр у жены остался и не уезжал больше.
Теперь только когда собираются за столом своей большой семьей, вспоминают, как бабушка хотела одна, в свое удовольствие пожить, но не долго. А дед её прихоть как скарлатину пережил. Вспомнят, посмеются и живут дальше, друг за другом ухаживают. У детей свои заботы.
Луизу Никодим Аркадьевич невзлюбил сразу. Деревенская простушка, с раздражающим слух оканьем и громким смехом. Из всех забот у неё только хозяйственные вопросы: где мяса получше купить, когда половики вытряхнуть, в чём бельё кипятить.
А ему, преподавателю в третьем поколении, главным в человеке был интеллект, начитанность, аристократичность. И хоть интеллигенцию в России истребляли, смешивали с простым народом, всячески пытались сделать рядовой, она всё равно просачивалась и брала верх. Потому покуда жива интеллигенция, жива и Россия, был уверен Никодим Аркадьевич. На них, профессорах, учёных, учителях держится страна. Никак не на трудящихся. Трудящийся народ простой, бесхитростный, недальновидный, что скажут, то и делают. Что, собственно, хорошо, у каждого своя роль. Но именно благодаря благородным мужам страны, таким как он сам и его предки, Россия и выживает во всех страшных катаклизмах, выпадающих на её долю.
В этом Никодим Аркадьевич был уверен, и вера его была непоколебима, как вера иных в Бога.
Луиза — его третья невестка — жена младшего сына Алексея. Имя-то какое-то ненастоящее, не русское. Так любит недальновидный люд, поддавшись моде, называть детей. В сочетании с их благородной фамилией выходит вовсе не благозвучно — Вяземская Луиза Петровна. Тьфу, позорище!
И чем она только взяла Алексея? Хотя ясно чем: грудью не обижена, глаза, как у телëнка наивные, коса с запястье толщиной. Ни дать ни взять сошла с полотен Алексея Венецианова.
Старшие невестки внешне ей уступали, но только до тех пока она рта не раскроет. Потому как говорить с Луизой было решительно не о чем. Не то что с Алевтиной (женой старшего сына) или Лидией (спутницей среднего). Вот те окружали Никодима Аркадьевича вниманием и неподдельным интересом. Расспрашивали, советовались, внимали слову. Сразу видно, дамы получили дóлжное образование, выросли среди книг и умных речей, а не в поле среди телят…
Наталья, жена, мнения его не разделяла. Любила Луизку, радовалась, что сын на ней женился, говорила больше всех ему повезло. Подолгу они с ней о чём-то беседовали (вернее, трещали как сороки) на кухне. Невестка Наталью даже каким-то премудростям обучила, то ли бельё отбеливать, то ли зеркала начищать — Никодим Аркадьевич не вникал…
После рождения у Луизы третьего ребёнка, надежду на то, что они разведутся, Никодим Аркадьевич потерял. Алексей интеллигент, а не подлец! Да и благодаря такой плодовитости невестки им дали квартиру. Двухкомнатную, добротную, с высокими потолками. А старшие всё в коммунальных ютятся. Потому как не плодятся их жёны, как кошки, и умы их заняты научными трудами, а не мещанством. Алевтина докторскую защитила, Лидия в издательстве замом главреда служит. Обе на благо народа трудятся, просвещением занимаются.
Никодим Аркадьевич своих чувств к невестке не скрывал, не считал зазорным поправить её за общим столом замечание сделать:
— Луиза, класть, а не лóжить. Не ихний, а их. Не егошный, а его!
— Ладно, папа… — улыбалась невестка.
— Не отец я тебе! Сколько раз говорить? Неужели так сложно запомнить — Никодим Аркадьевич?
— Никодим, не бушуй — вступалась жена.
— Папа! — вскипал сын.
— Пущай учит меня уму-разуму, — примиряла всех Луиза. — Средь людей ведь живу, так хоть говорить по-человечески буду.
— Ты и так не по-собачьи лаешь! — заводился Алексей.
— Ну пóлно… — хлопала его по руке Луиза и подкладывала мужу добавки.
Казалось, она не замечала его тонких намёков, высказываний и явного не примирения с её происхождением. А от этого старик ещё больше злился, хотелось, чтобы поняла, деревенщина, в какую семью ей выпала честь попасть, чтобы благодарна ему была, что не воспротивился свадьбе… Но куда ей, недалёкой?
Годы не шли, летели. Вот уже и у Алексея виски чуть засеребрило, младшую дочь в школу отправил. Никодим Аркадьевич разменял девятый десяток.
Не предупреждая, не намекая, ушла из жизни Наталья. Вот вроде ходила, рубашки мужу гладила, овощное рагу варила. А в одно утро не встала с постели и сгорела в считаные часы.
Никодим Аркадьевич одноминутно постарел, сгорбился. Стал похож на потерявшегося щенка, бродит-бродит по квартире, а что ищет не знает.
Луиза приходила через день, приносила диетической еды, стирала одежду, гладила рубашки.
— Луиза, я в состоянии за собой ухаживать! — сердился старик.
— Конечно, па… Никодим Аркадьевич, конечно, можете. Так я ж только чуток помогу, и всё. Вы вон каку вкусну кашу на завтрак сварганили, вижу, что не голодаете, а посуду давайте я помою.
Он морщился, но уступал. Больше всего старика беспокоило то, что поговорить не с кем. Раньше Наталье он своими соображениями делился, а сейчас кому рассказывать? Ну не Луизе ведь?! И сразу расхотелось читать книги, листать журналы. Обсудить-то не с кем.
Старшие сыновья заглядывали редко — работы много. Жизнь нынче тяжёлая, ему непонятная, все куда-то стремятся, о благе России говорят редко, всё больше о себе пекутся. Вышел Никодим Аркадьевич как-то до магазина за хлебом (последние годы дальше сквера возле дома не ходил) и обомлел. Цены-то, цены! Хотелось бужениной побаловать себя, а денег только на колбасу и хватило. Плюнул, вернулся домой, пожевал хлеб, что Луиза принесла и спать лëг.
Стал ворчливым. Придут сыновья, обижается, что внуков не приводят. Привезут внуков, жалуется, что шумят они, ему, старику, никакого покоя нет. Всё не так и не эдак Никодиму Аркадьевичу нынче. Книги забросил, записи не ведёт, всё опостылело или как Луизка говорит — обрыдло.
Недолго после Натальи маялся — слëг. Не встать, ни рукой пошевелить. Инсульт, говорят врачи, возраст и переживания сделали своё дело. Больше ничего не услышал — провалился в сон.
Проснулся оттого, что в кухне спорят. Старшие сыновья приехали с жёнами, шепчутся, да так, что на крик порой переходят:
— Аля, у нас однокомнатная квартира и дочь-подросток! Куда нам ещё одну кровать поставить?
— Ты, думаешь, у нас места столько, что лезгинку танцевать можно? — отвечает ей Алевтина. — Да, две комнаты, только маленькие очень и дети разнополые. Куда нам его пристроить?
Понял Никодим Аркадьевич, что о нём речь, как будто о вещи какой говорят, обидно стало, затрясся подбородок, а руки еле слушаются, слезу не утереть. Нет, из своего дома никуда он не уйдёт! Позвал детей, а получилось будто мычит громко, те прибежали, испуганно смотрят на него, мол, не слышал ли он разговора. Слова во рту в один комок сбились, что сказал и сам не до конца понял. Но как мог, объяснил, что уходить из этого дома намерен только вперёд ногами. Переглядываются.
Вот и Алексей с Луизой приехали. Она руки вымыла и тут же к нему:
— Никодим Аркадьевич, как вы? Лёша, гляди, как неудобно лежит. Аля, там в шкафу подушка лежит, дай-ка мне её. — Алевтина, скривив губы, ушла. А Луиза всё хлопочет. — Лëшенька, давай ты Никодима Аркадьевича подыми чуток, а я подушку за спиной пристрою. Вот так, во-о-от. Никодим Аркадьевич, удобнее так?
Тот кивнул, а подбородок опять затрясся: только она одна и подумала о том, чтобы ему удобно было.
— Пап, ну ты чего? — подлетели сыновья.
Только рукой махнул.
А Луиза уже на кухне гремит чем-то, через минуту пришла с дымящейся тарелкой, одной ногой табурет подтянула, села.
— Бульончик сварила, горячий ещё: в термосе привезли. Полезный бульон, костный, Лёша специально ездил, искал хорошие…ингрин-диенты..Никодим Аркадьевич, айда покушаем? — и ложку за ложкой скормила всю тарелку. Как дитю малому на ложку дует, подбородок промокает.
От сытости да теплоты задремал старик, а проснулся нет никого, только Луизка в кресле сидит, рубашку его штопает…
На работе женщина отпуск взяла, а потом и вовсе уволилась. Пояснила коротко: «Как же я вас одного брошу-то? Мама, там на небе увидит, не простит». Никодим Аркадьевич злился, он и так её терпеть не может, а тут целый день её общество выносить приходится. Да ещë получается будто он её благодарить должен, из-за него же с работы ушла… Но ещё пуще злился на то, что никто кроме неё с ним сидеть не хотел. Сыновья на работе, им семьи содержать. Но они хоть каждый день приезжают. А невестки… Ну что с них взять? Они на благо страны служат, им до старика дела нет. Хоть и обижался старик, но внутри себя старших невесток оправдывал, а на Луизу злился, будто она виновата во всём. Прогонял её, ругался, еду её отодвигал, хотя знал, что всё равно она убедит его съесть, и он проглотит до последней крошки. Потому как Луиза все его предпочтения у свекрови выяснила, а когда это произошло Никодим Аркадьевич и заметить не успел.
Раздражался, когда она его упражнения заставляла делать. Мычит, ругается, а она знай над душой стоит то с мячиком игольчатым, то с эспандером. Две недели массажистка приходила, а как 10 сеансов прошли, так Луиза заявила:
— Сама буду делать! Чего ж я не смогу, что ли? А то ведь так до пролежней можно долежаться.
Таблетки минута в минуту даёт, из деревни трав привезла, отварами поит, настоями. Давление постоянно мерит, записывает, бдит.
Иной раз сядет к нему, по руке погладит и вздыхает:
— Разговаривать вам надо, а не с кем. И я не тот собеседник! Вы хоть поругайте меня за что-нибудь, словам правильным научите. А то меня уж и дети поправляют, совсем запутали то ли звóнит, то ли звони́т.
Никодим Аркадьевич сердится, от Луизы отворачивается. А она старый альбом притащила и давай пальцем тыкать, мол это кто, а это где. И ведь не отстаёт, прилипала! Никакой тактичности…
На ночь сыновья по очереди приезжали — Луиза домой отправлялась. Утром приезжала, когда уже домашних отправит и дела домашние сделает. Вот в эти часы Никодим Аркадьевич от невестки и отдыхал, хотя сложно, если куда-то встать надо, а рядом нет никого. Но зато тишина, никто кастрюлями не гремит и с упражнениями не пристаёт. Что уж говорить сыновья иногда и про таблетки забывали, ни о каких травах речи не было. Только и разговаривали с ним мало — уставали после работы.
А потом Алевтина на работе отпуск взяла, Луиза на неделю к своим в деревню укатила — огород засаживать время пришло. Никодим Аркадьевич радовался, глядишь от такого общества он быстрее восстанавливаться начнёт…
Да не тут-то было! Алевтина в первый день сухо улыбнулась, погрела суп, оставленный Луизой, покормила его и уткнулась в научный журнал, стала делать пометки в блокноте. Никодим Аркадьевич пытался расспросить невестку что читает, над чем работает. Но та сделала вид, будто не понимает его постинсультной речи, хотя он недвусмысленно указывал на журнал. Про массаж и упражнения Алевтина «забыла» несмотря на то, что эспандер лежал на столике возле кровати. Обед, ужин — всё у неё по расписанию. А попросил чаю «лишний» раз, приготовила с таким видом, будто одолжение сделала. И молока добавила маловато, и с сахаром переборщила.
Вечером уехала до того, как муж сменил её, мол дела у меня ещё есть. Уходя, даже не спросила, надо ли ему что-нибудь. А он, между прочим, в туалет хотел, а идти одному тяжело. Пришлось самому идти, хоть голова слегка и кружилась.
Никодим Аркадьевич пытался внутри себя оправдать невестку, но всё же не получалось. Слишком уж пренебрежительно вела себя Алевтина. А ему хотелось заботы и участия, которыми окружала его покойная Наталья. Вот уж с кем было хорошо: она и выслушает, и накормит вкусно, и лишнего не станет говорить. Как же так вышло, что она ушла раньше него?
Мужчина всегда думал, что страшно умирать, потеряв рассудок, впав в детство. А вот сейчас думал, что уж лучше стать снова ребёнком, чем быть таким, как сейчас — всё понимать, всё осознавать, но быть физически беспомощным, зависеть от других.
Через несколько дней старик понял, что скучает по Луизе. Странным образом, но её присутствие делало дом жилым. Звон посуды, громкий смех, когда она разговаривала по телефону, шипение утюга, когда она наглаживала постельное бельё, песни, которые она неизменно напевала во время готовки. Всё это звуки живого дома. Алевтина приходила и самое громкое, что звучало — дзиньканье микроволновки, когда она грела ему еду: готовить она не любила, поэтому варила сразу большую кастрюлю супа и кормила ею старика несколько дней. Всё остальное время сидела в кресле и шуршала журналом, изредка интересуясь не нужно ли ему что-то или выдавая по расписанию лекарства. Нехотя отрывалась от работы, когда ему нужно было в уборную.
Вернулась Луиза, и старик даже пустил слезу радости, когда услышал из прихожей громкое:
— Никодим Аркадич, здрасьте! Это я Луиза.
Через несколько минут она уже села рядом с ним, взяла за руку (Алевтина ни разу этого не сделала, всё сидела в кресле у окна):
— Ну, рассказывайте. Как вы тут без меня?
Он от волнения что-то ответил, но слова сбились в кучу. Она похлопала по руке:
— Всё хорошо, всё хорошо. Я варенья из деревни привезла, вкуснющее. Малиновое! Тётка моя по рецепту секретному варит — ум отъешь. Сейчас с вами чайку попьём, потом массажик я вам сделаю. На улице-то теплынь какая, видали? Сейчас на балконе всё устрою и погулять выйдем, птичек послушаем.
Она ушла на кухню, послышалась возня, захлопали шкафчики, зашумел чайник. Женщина разговаривала сама с собой, вспоминая, где лежат травки, и ругаясь, что всё переставили как попало и чашки плохо помыли. Да, Луиза никогда не была тихой, вокруг неё всегда кипела жизнь…
Через пятнадцать минут она принесла Никодиму Аркадьевичу чай с молоком и чуть сладкий, всё как он любит. От чая отдавало какой-то травой и любовью.
Руки старика не слушались, и она не спеша напоила его чаем, вприкуску с вареньем. А когда он языком начал вычищать, застрявшую косточку, не смущаясь, помогла снять вставную челюсть, промыла её и помогла поставить на место. Попросить об этом Алевтину ему и в голову не пришло бы, а Луизе ничего объяснять не надо.
Он уснул, а когда проснулся, в комнате витал аромат котлет и бульона. Впервые после её отъезда он поел с аппетитом. А потом они пошли «гулять» на балкон, слушали птиц. И Луиза рассказывала, что знает о жизни пернатых, да не только тех, что в городе живут, но и про повадки лесных рассказала. У неё дед охотником был, в детстве много рассказывал. Жалко, что не особо слушала, сетовала она.
Хоть по привычке Никодим Аркадьевич и хмурился, капризничал, но сердце его таяло от присутствия «деревенщины».
С каждым днём разговаривать ему становилось сложнее, передвигаться труднее, но Луиза была рядом, не роптала. А как у ребятишек учебный год кончился, так и вовсе стала с ночёвкой оставаться. Я здесь нужнее, говорила. Несколько раз сыновья оставались, и Никодим Аркадьевич пытался объяснить Алексею, как ему повезло с женой, чтобы берëг он её, а она в долгу не останется, в трудный час не бросит. Но не очень-то у него получалось. В мыслях всё складно, а как рот раскроет, так каша.
— Никодим Аркадич, я вам булочек напекла, мягоньких с изюмом, — зашла в квартиру Луиза. Старик поднял тяжёлые веки.
— Па-а-ап, — попытался что-то сказать.
— Сейчас, Никодим Аркадич, руки помою и приду. Ну, как вы? Чайку попьём?
— Па-а-а… Я па-а-а, не-Ни-ии
— Не переживайте, Никодим Аркадич, не переживайте. Неудобно что-то?
Замотал головой.
— Болит где?
Мотает.
— Что-то хотите?
Мотает отрицательно.
— Ну а что? Давайте я вам ручку с блокнотом дам, не спеша, напишите. Ладно?
Кивнул.
Она блокнот на книгу положила, держит, а старик дрожащей рукой выводит. Луиза ждёт. Закончил, толкает ей блокнот. А на нём неровными печатными буквами выведено одно лишь слово.
ПАПА
Слёзы хлынули из глаз. И у Луизы, и у старика. Обняла она его осторожно, но крепко:
— Конечно, папа! А как иначе? Это я тебя для виду по имени-отчеству величала, а в душе всё равно папой звала. Я же знаю в душе, и ты меня любил, просто другая я, не такая умная. Но уж какая уродилась, не обессудь.
Старик пытается что-то сказать, она ему по руке тихонько хлопает:
— Молчи, знаю. Всё знаю, не переживай. Мне слов не надо, я же сердце слушаю, что мне слова? Папа…
Проплакались оба, успокоились, женщина встала:
— Пойду чайку нам сделаю. Травяной будешь или с молоком?
— М-мо-о…
— Поняла, с молоком. Ну сейчас попьём. Дети чуть булочки не растащили, еле урвала. Но нам почаёвничать хватит, тебе много мучного нельзя, да и мне тоже — похлопала себя по бокам и ушла на кухню.
Старик откинулся на подушки и устало улыбнулся. Успел. Успел сказать ей то, что вот уже неделю в себе держит. Как он, человек с двумя высшими образованиями, научной степенью и десятком опубликованных научных трудов, мог так ошибаться в ней? Правильно Наташа говорила: на иных людей только сердцем смотреть надо.
А сейчас ему и помереть не страшно, чуть боязно, конечно, но когда рядом такая дочь, то любой путь преодолеть можно.
