«Единственная правота — доброта. От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело».

Совершенно невероятное письмо, которое Бродский написал Брежневу за пару дней до отъезда из СССР.

Письмо Бродского Брежневу

Уважаемый Леонид Ильич,

покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика — в том качестве, в котором я до сих пор и выступал.

Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.

Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.

Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых.
Единственная правота — доброта. От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело.

Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.

Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.

Иосиф Бродский, июнь 1972

24 МАЯ БУДЕТ 82 ГОДА СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ИОСИФА БРОДСКОГО
Я повторяю старый свой текст, потому что время не меняет, а только укрепляет тот восторг, ошеломление, уважение, совпадение и благодарность, которые вызывает у меня его поэзия, философия и личность.
Ося, Иосиф, Josef…В этих трех звучаниях его имени, выбранных когда-то Л.Штерн для названия воспоминаний о нем, практически вся его жизнь. И код, открывающий всему человечеству ирреальный канал не просто в мир поэзии, а в галактику, где Слово и Воздух — суть едины, где одному человеку подвластно всё, потому что он знает точное имя всему и выражает то, что происходит с тобой внутри и вокруг тебя, точнее и правильнее, чем ты сам…
Бродскому было отпущено то великое знание и та непостижимая для человека глубина, что удивительно, как он мог справляться с такой непосильной ношей.Он был так одинок, потому что равных не было. И дело тут меньше всего в сложности и неуживчивости характера, капризах и странностях гения или нежелании компромиссов. Дело в масштабе личности, просто не имеющей сравнимых величин. Площадка на вершине поэтического Эвереста, где стоял Бродский, не имела места, чтобы рядом встал кто-то еще…

Он прожил очень мало. Ну что такое 55 лет для бога?! Я не богохульствую и не впадаю в кликушеское умиление. Просто могла бы поставить его вровень с античными героями и богами. Он был и был бы прекрасен в любом возрасте. С редкими поэтами так происходит, но к Бродскому не подходят обычные критерии.

С первыми же стихами в нем открылись способности и глубины, стирающие признаки возраста. Он был стихия. Как ветер или дождь или море. Как воздух. Поэтому его телесное исчезновение было печальным, но не отняло у людей этой кислородной подушки, этой фантастической и спасительной возможности дышать вместе с ним его стихами и продолжать жить.

«Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник» — случайно выхваченная из какой-то передачи строчка стала началом большого переворота в моём сознании. Это было очень давно. Я не знал Бродского. Я тогда подумал, что строчка, возможно, принадлежит значительному поэту, совершенно не представляя себе его масштабов. И как Бродский по эпиграфу («…не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе») к роману Хемингуэя почти на ощупь открывал себе Джона Донна, так и я, ухватившись за эту фразу, стал открывать для себя Бродского. Так было ещё с Набоковым, когда я вдруг обнаружил рассказ, начинающийся словами «Во-вторых, потому что…» Как во-вторых? Почему? А где во-первых? А «во-первых» было в самом конце рассказа. И так открылся огромный, неохватный Набоков.

Строчка Бродского вывела меня на его эссе и лишь затем на стихи. Тогда ещё не было соцсетей, и Бродский не был растащен на отдельные фразы. Он открывался мне постепенно — каждое стихотворение оказывалось новым миром. «Письма римскому другу», «Новые стансы к Августе», «Конец прекрасной эпохи», «Осенний крик ястреба», «Рождественский романс», другие рождественские стихи, эссе, интервью — как я всё это для себя открывал! Что они со мной делали! Это был восторг, но и перерождение. Для меня мир становился другим. Бродский действительно изменил меня, моё сознание, мировоззрение. Никогда не забуду, как я стоял у двери в квартиру, где находились «Полторы комнаты», не смея шелохнуться. Это было помешательство какое-то, какие это были минуты! Идеи Бродского о диктате языка и о том, что эстетика — мать этики, сколько я думал об этом, сколько! О частности человеческого существования… Хотя, пожалуй, все мои любимые писатели выбирали эту частность. Сколько строчек навсегда запали в память, в сознание и в душу, как семена, прорастая в меня, становясь частью меня самого. Их уже не выкорчевать, и слава богу!

Сегодня его день рождения. Я благодарен миру за то, что в нём был и остаётся Бродский.

Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры остриё и усечённый волос —
Бог сохраняет всё; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.

А значит — всё не зря, Иосиф Александрович. Спасибо. Спасибо. Спасибо!

Роман Надирян

Андрей Дементьев
О песнях

Я ведь не знал, что буду поэтом. И что песни писать буду тоже не знал. Но я рос в семье, где музыка звучала с утра до позднего вечера. Нет, у нас не было фортепиано, и проигрывателя тоже не было. Мы пели. Мама была певицей в самодеятельной опере, дед пел при церковном хоре. Когда они вместе начинали какую-то песню, в доме всё замирало, настолько это было завораживающе красиво! Я тоже пел. И по началу хотел стать певцом. Мой голос назывался альт. На областных фестивалях я брал первые места, плучал какие-то премии и все ждали раскрытия таланта. Поскольку пианино в семье не было, мне предложила абсолютно бесплатно заниматься удивительная женщина, педагог по вокалу Вера Ниловна. Я очень её уважал. Вот мне исполнилось 17 лет, я стал юношей. Голос поменялся на лирический тенор. Меня пригласили в музыкальное училище. Собралась комиссия, в которой был директор училища, преподаватели и Вера Ниловна. Я спел, директор похвалил и сказал, что принимают меня на вокальное отделение. А я посмотрел на Веру Ниловну и вдруг заметил в её глазах … разочарование. Я понял, что она ожидала от меня большего. И отказался от поступления. Все родные пытались меня переубедить, но я точно знал, что второго Лемешева из меня не выйдет.

***

Однажды ко мне в редакцию зашел молодой человек. Высокий, симпатичный блондин. И сказал: «Андрей Дементьев, я написал музыку на ваши стихи «Баллада о матери». Меня зовут Женя Мартынов». Я тогда объяснил ему, что музыка на эти стихи лечь не может. Но он не стал меня слушать: сел за фортепиано и спел. И это было красиво и гармонично. Я удивился, что мои стихи могут быть такими. И мы начали работать с Женей. Так появились песни «Лебединая верность», «Яблони в цвету», «Алёнушка». Мы написали вместе около 20 песен. Потом я узнал, что и другие молодые композиторы хотели тоже со мной поработать, но опасались, что я откажу, так как выбрал для себя такого талантливого человека как Евгений Мартынов.