История о том, как благодаря тетрадке со стихами человек, обвиненный в измене Родине, был не только оправдан, но и получил звание Героя Советского Союза, сегодня известна немногим. Однако в свое время о ней писали во всех газетах бывшего СССР.
Ее герой — Муса Джалиль, прожил всего 38 лет, но успел за это время создать множество интересных произведений. Кроме того, он доказал, что даже в фашистских концлагерях человек может бороться с врагом и поддерживать патриотический дух в своих товарищах по несчастью .
Муса Мустафович Залилов родился в 1906 году в деревне Мустафино, которая сегодня расположена на территории Оренбургской области. Мальчик был шестым ребенком в традиционной татарской семье простых тружеников Мустафы и Рахимы.
С раннего возраста Муса стал проявлять интерес к учебе и необычайно красиво выражал свои мысли. Сначала мальчик учился в мектебе — деревенской школе, а когда семья переехала в Оренбург, его отправили учиться в медресе «Хусаиния».
Уже в 10 лет Муса написал первые стихи. Кроме того, он хорошо пел и рисовал. После революции медресе преобразовали в Татарский институт народного образования. Подростком Муса вступил в комсомол, и успел даже повоевать на фронтах Гражданской войны. По ее окончании Джалиль принял участие в создании в Татарстане пионерских отрядов и пропагандировал идеи юных ленинцев в своих стихах.
Любимыми поэтами Мусы были Омар Хайям, Саади, Хафиз и Дердмэнд. Увлечение их творчеством привело к созданию Джалилем таких стихотворных произведений, как «Гори, мир», «Совет», «Единодушие», «В плену», «Престол из колосьев» и пр.
В 1926-м году Муса Джалиль был избран членом Татаро-Башкирского Бюро ЦК ВЛКСМ. Это позволило ему поехать в Москву и поступить на этнологический факультет МГУ. Параллельно с учебой Муса писал стихи на татарском языке. Их переводы читались на студенческих поэтических вечерах.
В 1931 году Муса Джалиль, биография которого сегодня практически неизвестна российской молодежи, получил диплом об окончании вуза и был направлен на работу в Казань. Там в этот период при ЦК ВЛКСМ начали издаваться детские журналы на татарском. Муса стал работать в них редактором. Через год Джалиль уехал в город Надеждинск (современный Серов). Там он много и упорно трудился над новыми произведениями, в том числе над поэмами «Ильдар» и «Алтын Чэч», которые в будущем легли в основу либретто опер композитора Жиганова.
В 1933 году поэт вернулся в столицу Татарстана, где издавалась газета «Коммунист», и возглавил ее литературный отдел. Он продолжал много писать и в 1934 году вышли 2 сборника стихов Джалиля «Орденоносные миллионы» и «Стихи и поэмы».
В период с 1939 по 1941 годы Муса Мустафаевич работал в Татарском оперном театре заведующим литературной частью и секретарем Союза писателей Татарской АССР.
23 июня 1941 года Муса Джалиль явился в военкомат и написал заявление с просьбой отправить его в действующую армию. Повестка пришла 13 июля, Джалиль попал в артиллерийский полк, формировавшийся на территории Татарстана. Оттуда Мусу направили в Мензелинск на 6-месячные курсы политруков.
Когда командованию Джалиля стало известно, что перед ними известный поэт, депутат горсовета и бывший председатель татарского Союза писателей, было решено издать приказ о его демобилизации и отправке в тыл. Однако он отказался, так как считал, что поэт не может призывать людей защищать Родину, находясь в тылу. Тем не менее Джалиля решили беречь, и держали в резерве при штабе армии, который тогда находился в Малой Вишере. При этом он часто ездил в командировки на передовую, выполняя поручения командования и собирая материал для газеты «Отвага». Кроме того, он продолжал писать стихи. В частности, на фронте родились такие его произведения как «Слеза», «Смерть девушки», «След» и «Прощай, моя умница». К сожалению, до читателя не дошло стихотворение «Баллада о последнем патроне», которое поэт написал незадолго до пленения в письме к товарищу.
В июне 1942 года вместе с другими солдатами и офицерами Муса Джалиль попал в окружение. Пытаясь прорваться к своим, получил тяжелое ранение в грудь. Из-за отсутствия медицинской помощи начался воспалительный процесс. Наступавшие гитлеровцы нашли его в бессознательном состоянии. С этого момента советское командование стало считать Джалиля пропавшим без вести.
Товарищи Мусы по концлагерю старались оберегать раненого друга. Они скрывали от всех, что он является политруком, и старались не допускать до тяжелой работы. Благодаря их заботе Муса Джалиль выздоровел и сам стал оказывать помощь другим заключенным, в том числе моральную. Трудно поверить, но он смог достать огрызок карандаша и на клочках бумаги писал стихи. По вечерам их читали всем бараком, вспоминая о Родине. Эти произведения помогали заключенным пережить все трудности и унижения. Во время скитания по лагерям Шпандау, Плетцензее и Моабит Джалиль продолжал поддерживать дух сопротивления в советских военнопленных.
После поражения под Сталинградом гитлеровцы задумали создать легион из советских военнопленных татарской национальности, поддерживаясь принципа «Разделяй и властвуй». Это воинское соединение получило название «Идель-Урал».
Муса Джалиль находился на особом счету у немцев, которые хотели использовать поэта в пропагандистских целях. Его включили в состав легиона и назначили руководить культурно-просветительской работой. В Едлиньске около польского города Радом, где формировался «Идель-Урал», Муса Джалиль стал членом подпольной группы советских военнопленных.
В качестве организатора концертов, призванных сформировать дух сопротивления в отношении советских властей, «угнетавших» татар и представителей других национальностей, ему приходилось много ездить по немецким концлагерям. Это позволило Джалилю находить и вербовать все новых членов для подпольной организации. В результате членам группы даже удалось связаться с подпольщиками из Берлина. В начале зимы 1943 года 825-й батальон легиона был направлен в Витебск. Там он поднял восстание, и около 500 человек смогли уйти к партизанам вместе с табельным оружием. В конце лета 1943 года Муса Джалиль вместе с другими подпольщиками готовил побег для нескольких заключенных, приговоренных к смерти. Последнее совещание группы состоялось 9 августа. На нем Джалиль сообщил товарищам, что связь с Красной Армией налажена.
Подпольщики наметили начало восстания на 14 августа. К несчастью, среди участников сопротивления нашелся предатель, который выдал их замыслы фашистам. 11 августа всех «культпросветителей» вызвали в столовую «для репетиции». Там все они были арестованы, а Муса Джалиль избит на глазах у задержанных для их устрашения.
Его вместе с 10 соратниками отправили в одну из берлинских тюрем. Там Джалиль познакомился с участником бельгийского сопротивления Андре Тиммермансом. Узнав, что Муса пишет стихи, бельгиец отдал ему карандаш и регулярно передавал полоски бумаги, отрезанные от газет. Они сшивались Джалилем в маленькие тетрадки, в которых он записывал свои стихи. Позднее цикл стихов был назван «Моабитские тетради».
Поэт был казнен в конце августа 1944 года в берлинской тюрьме Плетцензее. Ему было 38. Где находятся могилы Джалиля и его соратников, до сих пор неизвестно.
После войны в СССР на поэта завели розыскное дело и включили его в списки особо опасных преступников, так как он обвинялся в измене Родине и сотрудничестве с нацистами. Муса Джалиль, биография на русском языке которого, как и его имя, были изъяты из всех книг о татарской литературе, так и остался бы, наверное, оклеветанным, если бы не бывший военнопленный Нигмат Терегулов.
В 1946-м году он пришел в Союз писателей Татарстана и передал тетрадку со стихами поэта, которую ему чудом удалось вынести из немецкого лагеря. Через год бельгиец Андре Тиммерманс передал второй блокнот с произведениями Джалиля в советское консульство в Брюсселе. Он рассказал, что находился вместе Мусой в фашистских застенках и видел его перед казнью. Так до читателей дошло 115 стихотворений Джалиля, а его тетрадки сегодня хранятся в государственном музее Татарстана. Всего этого не было бы, если об этой истории не узнал Константин Симонов.
Поэт организовал перевод «Моабитских тетрадей» на русский язык и доказал героизм подпольщиков под руководством Мусы Джалиля. Симонов написал о них статью, которая была напечатана в 1953 году.
Так с имени Джалиля было смыто пятно позора, и о подвиге поэта и его соратников узнал весь Советский Союз.
В 1956 году поэта посмертно удостоили звания Героя Советского Союза, а чуть позже он стал лауреатом Ленинской премии.

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

Владимир Харитонов родился в Москве, в семье министра. Начало войны встретил курсантом военного училища и сразу попал на фронт, защищал Москву, рыл окопы в мерзлой земле. Воевал в пехоте, конном взводе и водолазных частях. Был ранен. Пережил все, что могло выпасть на долю солдата. По словам его сына, дипломата Василия Харитонова, поэт «самой дорогой среди многих наград считал фронтовую медаль «За отвагу». Первое стихотворение «За Волгу», присланное им из Сталинграда в 1942 году, было опубликовано в газете «Вечерняя Москва».
Харитонову в свое время запомнились слова писателя Ивана Франко, который говорил, что за одну песню, которую бы принял народ, он отдал бы все свои поэмы. А среди солдат звучали песни поэтов Исаковского – «В лесу прифронтовом», «Огонек», Лебедева-Кумача – «Священная война», Фатьянова – «Соловьи», «На солнечной поляночке».
Уже тогда, на фронте, Владимир Харитонов мечтал написать песню, которую бы запели военные, он вслушивался в тексты и музыку, хотел, как писал Иван Бунин, «найти свой звук». Но такое время наступит после, когда он напишет сотни песен на темы войны, Родины и защиты Отечества, и среди них будет главная из них – «День Победы».
После войны Харитонов учился в МГИМО в 1946–1948 годах, а в 1960 году окончил два курса Литературного института имени Горького.
Харитонов — лауреат десяти международных премий. Выпустил 20 сборников стихов и песен. Многие песни были написаны на стихи Харитонова уже после его смерти.

«…Были песни Володины, стали песнями Родины», – так сказал поэт Евгений Евтушенко о творчестве своего друга Владимира Харитонова.
***

О создании песни «День Победы» В. Харитонов так рассказывал: «Поздним вечером мне позвонил молодой человек из радиокомитета – не напишу ли я к юбилею Победы бодрую, жизнерадостную песню. Я ответил корреспонденту, что для меня, ушедшего на войну в двадцать лет, День Победы – праздник со слезами на глазах: столько я видел погибших друзей в пехоте и на море… Сказав эти слова, я бросил трубку. Но тут же у меня мелькнула мысль – зернышко, из которого может вырасти настоящая и необычная песня. А через два дня было найдено еще одно определение: «праздник с сединою на висках». Когда стихи были написаны (вдохновение было огромное!), позвонил Д. Тухманову и прочитал текст. Он сразу взялся за работу и в короткий срок сочинил музыку».

День Победы, как он был от нас далек,
Как в костре потухшем таял уголек.
Были версты, обгорелые, в пыли, —
Этот день мы приближали как могли.

Припев:

Этот День Победы
Порохом пропах,
Это праздник
С сединою на висках.
Это радость
Со слезами на глазах.
День Победы!
День Победы!
День Победы!

Дни и ночи у мартеновских печей
Не смыкала наша Родина очей.
Дни и ночи битву трудную вели —
Этот день мы приближали, как могли.

Припев.

Здравствуй, мама, возвратились мы не все…
Босиком бы пробежаться по росе!
Пол-Европы, прошагали, пол Земли, —
Этот день мы приближали, как могли.

Припев.

***
В это трудно поверить, но песня, без которой сейчас невозможно представить праздник Победы, не понравилась чиновникам и ее чуть не запретили. На конкурсе, посвященном лучшим песням о войне, ее спела жена Д. Тухманова, поэтесса и певица Татьяна Сашко. Песня показалась худсовету не слишком героической, особенно слова «со слезами на глазах», «Здравствуй, мама, возвратились мы не все…». Были претензии и к музыке, в которой слышались элементы не то танго, не то фокстрота. Композитор Родион Щедрин высказался в том духе, что нельзя петь о Победе под такую музыку.

Несмотря на столь критические рецензии, песня пробила себе дорогу.
Леонид Сметанников исполнил «День Победы» на съёмках передачи «Голубой огонёк» в канун 9 мая 1975 года. Это исполнение вызвало массу восторженных писем, но долго так и оставалось единственным исполнением.

Лишь в ноябре 1975 года на концерте, посвящённом Дню милиции, Лев Лещенко исполнил «День Победы» в прямом эфире. Публика сразу приняла песню, и «День Победы» был исполнен ещё раз на бис, ее слушали стоя, буквально со слезами на глазах, ветераны аплодировали. После этого песню стала петь вся страна. Песня стала лауреатом фестиваля «Песня-75».

После этого в течение всего 1976 года на Гостелерадио приходило множество писем с просьбой повторить эту песню, что и было сделано на фестивале «Песня-76».
Владимир Гаврилович посвятил эту песню тем мальчишкам – кремлевским курсантам, которые защищали столицу от фашистов на самом опасном участке. Из 1600 человек осталось в живых только 200. Имен многих из них так и не узнали. Бывший курсант Владимир Харитонов прошел через этот ад и через тридцать лет написал слова, которые стали бессмертными: «Этот день мы приближали, как могли».

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ ДЕМЕНТЬЕВ
ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
Вы знаете, я очень люблю красивых людей. Вот когда смотришь на человека, который красив и осанкой, и лицом, и походкой, движениями, и голосом, и глазами, и манерой говорить — это всегда впечатляет.

Беллу бог наградил очень щедро, она была красива во всем. И внутренне, и внешне, и как женщина. И когда она читала стихи — это было такое завораживающее действо. И бог наградил ее щедро, потому что дал талант поэтический. Она на мой взгляд, она вся наша золотой классики, 19 век, она оттуда, хотя ее поэзия очень современна, хотя ее стиль, ее манера разговаривать в поэзии, ее манера пользоваться образами, метафорами абсолютно современна. И тем не менее, я все время угадываю в ней это начало, начало нашей классической, той великой поэзии от Пушкина, которая прошла через Лермонтова, Тютчева и дальше. И вот это удивительное было сочетание.

Мы не дружили. Я не могу сказать, что мы были дружны, просто мы с Беллой относились друг к другу с симпатией, уважали друг друга как коллеги. Редко встречались. Потому что в то время, когда восходили шестидесятники на гребне Политехнического, на площадях и на стадионах, я тогда жил в Твери, в провинции, и я приехал в Москву, вернувшись из своей юности, когда они определились, когда уже сказали может быть самые главные слова, которые ждали. И Белла умела говорить настолько проникновенно, она была совершенно другой по отношению к тем поэтам, с которыми она дружила.

Она была женщина — это понятно. Она была другой потому, что она была какой-то в себя устремленной. Когда она читала стихи, когда с ней разговариваешь, когда общаешься, она как бы с тобой, она как бы с читателями своими и со слушателями, которые сидят в зале, и в то же время в себе. Вот это удивительное ощущение того, что она все время в себе, она что-то ищет, она что-то ждет.

Она читает стихи и в то же время чувствуешь по ее глазам, поднятой и запрокинутой голове чувствуешь, что она где-то там. Наверное так и должно быть, потому что она была поэтом, который переживал каждую строчку заново, все время заново.
Чтение одних и тех же стихов бывало разным. То есть ни с кем не спутаешь, конечно, Белла Ахмадулина, но это разное.
Она как бы входила заново. То, что в ту воду, ту драгоценную золотую воду, которую называют поэзией, она входила заново, хотя нельзя войти в реку дважды.
Она входила, это была другая река, другое золото, другой блеск, другое волнение, другая волна.

Она человек удивительный совершенно была.
Я помню, что как-то мы были в Большом театре, то ли был вечер какой-то, то ли был спектакль, я сейчас не помню, это было давно, и я спустился в антракт в буфет, и подошла Белла и говорит: «Андрюш, давай выпьем коньяку». Я говорю: «Давай».

Знаете, все в ней было удивительно совершенно. Просто у человека было настроение такое, что-то вспомнилось, что-то хотелось, может погрустить хотелось.

Я думаю, что лучше всего о ней говорят ее стихи.

«Не добела раскалена, и все-таки уже белеет ночь над Невою.
Ум болеет тоской и негой молодой.
Когда о купол золотой луч разобьется предрассветный
и лето входит в Летний сад, каких наград, каких услад
иных просить у жизни этой?»

Я читаю наизусть, поэтому я чуть-чуть запнулся. Вы понимаете, каких услад просить, каких наград. Бог, жизнь, природа ей все дали. Они дали ей это все, что она все время хотела еще, еще и еще. Ни славы, ни наград. Имеются в виду награды другие — человеческие награды.
Потому что в другом стихотворении она пишет, посвященном Андрею Вознесенскому:

«Ремесло наши души свело, заклеймило звездой голубою. Я любила значенье свое лишь в связи и в соседстве с тобою. Несказанно была хороша только тем, что в первейшем сиротстве бескорыстно умела душа хлопотать о твоем превосходстве».

Вот какое удивительное отношение к друзьям. Неслучайно одна из ее книг называется «Друзей моих прекрасные черты».
Удивительное отношение к друзьям.
Она умела дружить, и они отвечали той же самой дружбой проникновенной, верной, высокой.

Не хочется верить, что ее нет, хочется думать о том, что пройдут годы, десятилетия, ее будут так же читать, так же восторгаться, кто придет потом.

Вы знаете, вот сейчас молодежь мало читает стихов, мало читает книг, не вся молодежь, но большая часть, а может просто большая часть молодежи читает мало. Я это чувствую по встречам, по разговорам. Всякое бывает. Мне хочется, чтобы они открывали для себя, те будущие, которые придут потом, которым сейчас может 2, 4, 5, 6 лет, чтобы они открывали для себя Беллу Ахмадулину так, как мы ее открывали для себя. Даже мы когда сидели в зале, на сцене вместе с ней, как мы ее открывали. Пусть они ее открывают через книги, которые она нам оставила.

Мне тяжело говорить о том, что она была, потому что трудно представить. Удивительное мистическое совпадение: я вчера открыл книжный шкаф, у меня много в кабинете дома, просто открыл шкаф, стал на выбор смотреть книги, подаренные мне, и вдруг нашел книгу Беллы с ее трогательной надписью, и я вспомнил, когда это было написано — это было написано давно. И я вспомнил, вдруг на другой день после того, как я посидел с этой книгой, почитал стихи, взгрустнул, и вдруг на другой день мне звонят и говорят — умерла Белла Ахмадулина. Это невероятно было услышать. Это невероятно было услышать после того, как я сидел и ее стихами, когда я вспоминал ее лицо, ее улыбку, ее глаза.

Она была очень ранимым человеком, очень нежным, очень тонким. Такие люди не рождаются часто, не просто потому, что она была невероятно талантлива, а просто потому, что она была так организована, духовно организована. И это нечасто бывает.

И в то же время я скажу, однажды ее слышала выступление, когда дело коснулось позиции, это было в Доме литераторов, мы были на каком-то вечере, и кто-то выступил, начал хулить человека, который подвергся гонениям за то, что он говорил правду. И как Белла вспылила, и как она дала отповедь коллеге своему, и как она говорила, в ней было столько смелости, мужества, твердости, столько такого мужского характера.

Я поразился, потому что я привык видеть Беллу такой улыбчивой, такой потусторонней, такой ушедшей куда-то туда, в далекие миры, где-то она летает и вдруг она оказалась сегодняшней, земной, вот так надо сказать, потому что она должна сказать.

Она подписывала письма, когда надо было защитить тех, кого изгоняли из союза несправедливо, кто должен был уехать, кто преследовали, и она не боялась поддерживать их, ничего не боялась.

Вообще это присуще только настоящим людям с высокой душой, настоящим талантливым людям, потому что талантливой человек, он независтлив, он добр и он справедлив.

АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ ДЕМЕНТЬЕВ

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

МАРИНА ВЛАДИ. Из воспоминаний о БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
Вы были у Беллы? Мы были у Беллы —
Убили у Беллы день белый, день целый,
И пели мы Белле, молчали мы Белле,
Уйти не хотели, как утром с постели.

И если вы слишком душой огрубели —
Идите смягчиться не к водке, а к Белле.
И если вам что-то под горло подкатит —
У Беллы и боли, и нежности хватит.

— Белка была не как все. Я увидела прелестную женщину, очень миленькую. Мне и в голову не могло прийти рассматривать, во что она одета. Мы с ней при случае обсуждали, что в нас двоих течет татарская кровь. Несмотря на то что я блондинка и глаза у меня серые, а не черные, как у Беллы, восточное во мне ощущается. Как это по-русски? Скулы, да? У Белки они были приподнятые. Вообще структура костей у нее очень красивая. И шея белая, длинная.

— Мне кажется, впервые я соприкоснулась с Беллой на ее концерте, на который меня привел Володя.

Мы сидели с ним в публике, и вдруг Ахмадулина со сцены объявляет:

«Сейчас несколько стихотворений о Марине». И нараспев: «Люблю, Марина, что тебя…» .
Что со мной стало! Я ужасно покраснела. У меня до сих пор сохранилось это свойство краснеть от смущения.
Я подумала, что Ахмадулина написала стихи обо мне. Сжавшись, в замешательстве посмотрела на Володю. Он, не проронив ни слова, слушал. И тут — ууу, я поняла, что Белла читает о Марине Цветаевой.
Я еще больше покраснела, стала просто багровой. Мне было так стыдно.

Ругала себя: «Мерзкая девчонка, как ты могла вообразить, что Ахмадулина что-то сочинила про тебя?!» Дурацкая ситуация. Но я была большая звезда, привыкла, что мной восхищаются… Вокруг меня стоял такой шум и гам. Вот я и дала маху с Ахмадулиной. Это определенно мое первое воспоминание о ней. Белла, которой я после во всем призналась, очень развлекалась.

— Это она пристрастила меня к поэзии Цветаевой. В Париже я немного читала ее на французском. Я ведь на русском языке после шести лет мало разговаривала. И совсем не читала. По-моему, переводы Марины Цветаевой сделала Эльза Триоле. Она переводила также моего любимого Чехова. Неважно — как я потом поняла. Я играла Чехова на сцене в гораздо лучших переводах. Летом была у сына на Таити и в библиотеке наткнулась на собрание сочинений Чехова на русском языке. Я обо всем забыла. Лежала на пляже и запоем читала… А Цветаевой вслед за Беллой я заболела. Даже сыграла Марину в пьесе Вероники Ольми.

— Володя мне постоянно читал Беллины стихи. Вообще-то его божеством был Пушкин. Но из живущих поэтов преклонялся перед Ахмадулиной. На меня это не могло не влиять, безусловно. Если твой любимый человек, который сам гений, кого-то причисляет к касте людей-богов, к этому стоит прислушаться.

— Белла гениальная поэтесса — мнение обоих. Белла вся была слишком. Чересчур. Но она и не могла быть, как все. Она была уникальной.

— Много воды утечет. Володю наконец выпустят из СССР, мы с ним объездим полмира, прежде чем в Нью-Йорке в Гринвич-Виллидже встретимся в кафе с Иосифом.
Высоцкий читал ему новые стихи, Бродский внимательно слушал.
Потом повел нас к себе домой и на прощание подарил свою последнюю книгу. Было от чего впасть в эйфорию. Никогда прежде — какие там великие поэты!
— официальные поэты не причисляли Высоцкого к своему цеху.
Только Ахмадулина стояла отдельно, уверенная в том, что Володя — поэт от Бога. Остальные считали, что у него рифмушки.
Естественно, Высоцкого вдохновляла оценка Беллы. Я видела, Володя души в ней не чает, видела, как она его любит. Это нас сблизило.

— Сколько лет Высоцкий был стреножен! Не печатали, не издавали, не выпускали пластинки… Но он-то знал, что лучше их всех. И Белка знала. Разве мог он не быть этим тронут?

— Белка больше у меня ассоциируется с мастерской. Мы там много бывали. Володя ценил, что принят в этом доме, где собирался интересный народ. Там была богемная обстановка. Холсты, краски, рамы, толчея… Для жизни не очень приспособлено. Несколько раз я даже драила ванну. Она была не то чтобы грязная, но ржавчина въелась — не ототрешь. Может, и кисти мыли. Очевидно, Белка на это махнула рукой. Другой характер.
Беллина дача была хоть и захламлена, обставлена случайной, вероятно, казенной мебелью, но выглядела уютной. Мы с Володей приехали, а хозяев нет. Только дети и старая нянька. Зато с приходом Беллы день потек волшебно. Так всегда происходило, если она была в ударе и без остановки читала стихи… А насчет того, что кошки и собаки возились вперемешку с дочками Белки, так это не критика. У меня в доме собаки тоже спят на диване. По-моему, прекрасно, когда дети и животные вместе живут.

— Ее поэзия — про чувства, дружбу, любовь. Гражданская позиция проявлялась в жизни. В том, что смело ставила свое имя под правозащитными письмами. Но это другое. Это civisme, это гражданская доблесть.

— Беллины приходы — удовольствие. У меня и до Высоцкого в Париже был открытый дом. Робер прав: на русский манер. У французов так не заведено. Я научилась готовить, снимаясь в Италии. Чего только не придумывала для Володьки. Любила его дико. Занималась им, бегала за ним. Покупала хорошую еду за валюту, ездила на рынки, где были знакомые продавцы. Мне давали огромный батон мяса, кусище килограммов на двадцать. Клала его в багажник и дома сама рубила. К приходу Беллы и Бориса уже был накрыт стол с чем-то вкусненьким. Сначала мы сидели втроем, болтали. Позднее с Таганки возвращался Володя.

-Белла любила выступать. Когда она начинала читать стихи, мы втроем замирали. Потом Белка с вызовом говорила Володе: «А ты мне ответь!»
Он брал гитару, и уже другие трое: Белла, Борис и я — заходились от восторга.
Никогда не забуду этих вечеров. Этой эпохи. Порой Володя не пел, а читал. Но, по-моему, свои стихи он читал плохо. Зато Белла — как никто.

— Белла была хохотушка. Она любила смеяться, обожала смешные песни. Слушая Высоцкого, буквально падала от хохота. Ее забавляли мои истории про сотню «колдуний» с белыми волосами и челками, которые ждали меня у трапа самолета, когда в 1959-м в первый раз прилетела в СССР. Или про то, как в другой приезд мы с Володей отправились на морской вокзал в Москве, чтобы брать теплоход.
И одна толстая тетка в очереди как двинет мне в сердцах локтем в бок: «Надо же, работает под Марину Влади!» Белка лежала…

— Мы с ней без конца шутили, дурачились. Общались, как две девчонки.
Но моментами она напоминала мне погоду в Бретани.
На этом полуострове во Франции непредсказуемый климат. Только что шел дождик, через десять минут глаза слепит солнце, потом вдруг буря и снова тишина. Белла тоже могла меняться в течение одного вечера.
Вначале она радостная, веселая, счастливая, потом отчего-то делалась угрюмой, даже tragique.
Принималась рассказывать что-нибудь с драматическими интонациями, скорбным лицом. Выразив себя таким образом, Белла опять становилась спокойной. Ураган, солнышко, штиль… У нее был колоссальный темперамент, более excessif, чем у Володи.

— Белла была одной из тех, с кем я могла говорить именно обо всем. Я ей доверяла. Не стеснялась пожаловаться, не пожаловаться — открыться, как мне тяжело. Она сочувствовала тому, что в Москве тревожусь за сыновей, учившихся во Франции, за Володю, расстраиваюсь, что вынуждена почти не сниматься.

— Белла мне не дарила своих украшений. Ей нравились крупные кольца с большими камнями. Я такие не ношу. И шляпы не мое. У Беллы они позднее появились. С возрастом. Ей шло. Она была шикарная женщина. Что у меня есть от Белки, так это исписанный ее почерком листочек бумаги со стихотворением, которое родилось в связи со смертью моей сестры Тани, Одиль Версуа,— дивно красивой, тоже актрисы. Одиль умерла от рака ровно за месяц до ухода Володи. Белла была дружна с ней, встречалась в Москве, Париже. Мы с сестрой ходили на Беллин поэтический вечер в театре Кардена…

— Борис сказал, что они с Беллой хотели бы приехать в Париж, и я согласилась их пригласить. Сделала официальную бумагу. Предложила: «Живите у меня дома». Отдала ключи от квартиры.

— По магазинам Белла ходила с Борисом. А по городу, если я была свободна, мы много слонялись. Как все нормальные люди в Париже. Сидели в знаменитых кафе, итальянских ресторанчиках. Пару раз я заказывала столик в марокканском: обожаю марокканскую кухню.

— Так пошла жизнь, что мои контакты в России сузились. И с Беллой я сталкивалась все реже, так как практически перестала появляться в Москве. Я была в страшном отчаянии, никого не хотела видеть, не понимала, как жить. Кроме встречи, когда Белка отдала мне стихотворение об Одиль, возможно, были еще, но мне запомнилось, как мы обедали (по прошествии какого-то времени) в большом ресторане около монастыря, где похоронен Чехов.

— Я забыла, что на год и месяц ее моложе. Мы же отмечали Беллин день рождения десятого апреля, а мой — десятого мая…
Понимаете, меня охватило странное чувство, что ушла не пожилая семидесятитрехлетняя женщина, а молодая Белка, изменчивая, как погода в Бретани.
Моя подружка.
А вместе с ней канула огромная и такая важная часть моей жизни.

Из книги «Встречи вослед» Воспоминания Марины Влади

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.