АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ ДЕМЕНТЬЕВ
ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
Вы знаете, я очень люблю красивых людей. Вот когда смотришь на человека, который красив и осанкой, и лицом, и походкой, движениями, и голосом, и глазами, и манерой говорить — это всегда впечатляет.

Беллу бог наградил очень щедро, она была красива во всем. И внутренне, и внешне, и как женщина. И когда она читала стихи — это было такое завораживающее действо. И бог наградил ее щедро, потому что дал талант поэтический. Она на мой взгляд, она вся наша золотой классики, 19 век, она оттуда, хотя ее поэзия очень современна, хотя ее стиль, ее манера разговаривать в поэзии, ее манера пользоваться образами, метафорами абсолютно современна. И тем не менее, я все время угадываю в ней это начало, начало нашей классической, той великой поэзии от Пушкина, которая прошла через Лермонтова, Тютчева и дальше. И вот это удивительное было сочетание.

Мы не дружили. Я не могу сказать, что мы были дружны, просто мы с Беллой относились друг к другу с симпатией, уважали друг друга как коллеги. Редко встречались. Потому что в то время, когда восходили шестидесятники на гребне Политехнического, на площадях и на стадионах, я тогда жил в Твери, в провинции, и я приехал в Москву, вернувшись из своей юности, когда они определились, когда уже сказали может быть самые главные слова, которые ждали. И Белла умела говорить настолько проникновенно, она была совершенно другой по отношению к тем поэтам, с которыми она дружила.

Она была женщина — это понятно. Она была другой потому, что она была какой-то в себя устремленной. Когда она читала стихи, когда с ней разговариваешь, когда общаешься, она как бы с тобой, она как бы с читателями своими и со слушателями, которые сидят в зале, и в то же время в себе. Вот это удивительное ощущение того, что она все время в себе, она что-то ищет, она что-то ждет.

Она читает стихи и в то же время чувствуешь по ее глазам, поднятой и запрокинутой голове чувствуешь, что она где-то там. Наверное так и должно быть, потому что она была поэтом, который переживал каждую строчку заново, все время заново.
Чтение одних и тех же стихов бывало разным. То есть ни с кем не спутаешь, конечно, Белла Ахмадулина, но это разное.
Она как бы входила заново. То, что в ту воду, ту драгоценную золотую воду, которую называют поэзией, она входила заново, хотя нельзя войти в реку дважды.
Она входила, это была другая река, другое золото, другой блеск, другое волнение, другая волна.

Она человек удивительный совершенно была.
Я помню, что как-то мы были в Большом театре, то ли был вечер какой-то, то ли был спектакль, я сейчас не помню, это было давно, и я спустился в антракт в буфет, и подошла Белла и говорит: «Андрюш, давай выпьем коньяку». Я говорю: «Давай».

Знаете, все в ней было удивительно совершенно. Просто у человека было настроение такое, что-то вспомнилось, что-то хотелось, может погрустить хотелось.

Я думаю, что лучше всего о ней говорят ее стихи.

«Не добела раскалена, и все-таки уже белеет ночь над Невою.
Ум болеет тоской и негой молодой.
Когда о купол золотой луч разобьется предрассветный
и лето входит в Летний сад, каких наград, каких услад
иных просить у жизни этой?»

Я читаю наизусть, поэтому я чуть-чуть запнулся. Вы понимаете, каких услад просить, каких наград. Бог, жизнь, природа ей все дали. Они дали ей это все, что она все время хотела еще, еще и еще. Ни славы, ни наград. Имеются в виду награды другие — человеческие награды.
Потому что в другом стихотворении она пишет, посвященном Андрею Вознесенскому:

«Ремесло наши души свело, заклеймило звездой голубою. Я любила значенье свое лишь в связи и в соседстве с тобою. Несказанно была хороша только тем, что в первейшем сиротстве бескорыстно умела душа хлопотать о твоем превосходстве».

Вот какое удивительное отношение к друзьям. Неслучайно одна из ее книг называется «Друзей моих прекрасные черты».
Удивительное отношение к друзьям.
Она умела дружить, и они отвечали той же самой дружбой проникновенной, верной, высокой.

Не хочется верить, что ее нет, хочется думать о том, что пройдут годы, десятилетия, ее будут так же читать, так же восторгаться, кто придет потом.

Вы знаете, вот сейчас молодежь мало читает стихов, мало читает книг, не вся молодежь, но большая часть, а может просто большая часть молодежи читает мало. Я это чувствую по встречам, по разговорам. Всякое бывает. Мне хочется, чтобы они открывали для себя, те будущие, которые придут потом, которым сейчас может 2, 4, 5, 6 лет, чтобы они открывали для себя Беллу Ахмадулину так, как мы ее открывали для себя. Даже мы когда сидели в зале, на сцене вместе с ней, как мы ее открывали. Пусть они ее открывают через книги, которые она нам оставила.

Мне тяжело говорить о том, что она была, потому что трудно представить. Удивительное мистическое совпадение: я вчера открыл книжный шкаф, у меня много в кабинете дома, просто открыл шкаф, стал на выбор смотреть книги, подаренные мне, и вдруг нашел книгу Беллы с ее трогательной надписью, и я вспомнил, когда это было написано — это было написано давно. И я вспомнил, вдруг на другой день после того, как я посидел с этой книгой, почитал стихи, взгрустнул, и вдруг на другой день мне звонят и говорят — умерла Белла Ахмадулина. Это невероятно было услышать. Это невероятно было услышать после того, как я сидел и ее стихами, когда я вспоминал ее лицо, ее улыбку, ее глаза.

Она была очень ранимым человеком, очень нежным, очень тонким. Такие люди не рождаются часто, не просто потому, что она была невероятно талантлива, а просто потому, что она была так организована, духовно организована. И это нечасто бывает.

И в то же время я скажу, однажды ее слышала выступление, когда дело коснулось позиции, это было в Доме литераторов, мы были на каком-то вечере, и кто-то выступил, начал хулить человека, который подвергся гонениям за то, что он говорил правду. И как Белла вспылила, и как она дала отповедь коллеге своему, и как она говорила, в ней было столько смелости, мужества, твердости, столько такого мужского характера.

Я поразился, потому что я привык видеть Беллу такой улыбчивой, такой потусторонней, такой ушедшей куда-то туда, в далекие миры, где-то она летает и вдруг она оказалась сегодняшней, земной, вот так надо сказать, потому что она должна сказать.

Она подписывала письма, когда надо было защитить тех, кого изгоняли из союза несправедливо, кто должен был уехать, кто преследовали, и она не боялась поддерживать их, ничего не боялась.

Вообще это присуще только настоящим людям с высокой душой, настоящим талантливым людям, потому что талантливой человек, он независтлив, он добр и он справедлив.

АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ ДЕМЕНТЬЕВ

МАРИНА ВЛАДИ. Из воспоминаний о БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
Вы были у Беллы? Мы были у Беллы —
Убили у Беллы день белый, день целый,
И пели мы Белле, молчали мы Белле,
Уйти не хотели, как утром с постели.

И если вы слишком душой огрубели —
Идите смягчиться не к водке, а к Белле.
И если вам что-то под горло подкатит —
У Беллы и боли, и нежности хватит.

— Белка была не как все. Я увидела прелестную женщину, очень миленькую. Мне и в голову не могло прийти рассматривать, во что она одета. Мы с ней при случае обсуждали, что в нас двоих течет татарская кровь. Несмотря на то что я блондинка и глаза у меня серые, а не черные, как у Беллы, восточное во мне ощущается. Как это по-русски? Скулы, да? У Белки они были приподнятые. Вообще структура костей у нее очень красивая. И шея белая, длинная.

— Мне кажется, впервые я соприкоснулась с Беллой на ее концерте, на который меня привел Володя.

Мы сидели с ним в публике, и вдруг Ахмадулина со сцены объявляет:

«Сейчас несколько стихотворений о Марине». И нараспев: «Люблю, Марина, что тебя…» .
Что со мной стало! Я ужасно покраснела. У меня до сих пор сохранилось это свойство краснеть от смущения.
Я подумала, что Ахмадулина написала стихи обо мне. Сжавшись, в замешательстве посмотрела на Володю. Он, не проронив ни слова, слушал. И тут — ууу, я поняла, что Белла читает о Марине Цветаевой.
Я еще больше покраснела, стала просто багровой. Мне было так стыдно.

Ругала себя: «Мерзкая девчонка, как ты могла вообразить, что Ахмадулина что-то сочинила про тебя?!» Дурацкая ситуация. Но я была большая звезда, привыкла, что мной восхищаются… Вокруг меня стоял такой шум и гам. Вот я и дала маху с Ахмадулиной. Это определенно мое первое воспоминание о ней. Белла, которой я после во всем призналась, очень развлекалась.

— Это она пристрастила меня к поэзии Цветаевой. В Париже я немного читала ее на французском. Я ведь на русском языке после шести лет мало разговаривала. И совсем не читала. По-моему, переводы Марины Цветаевой сделала Эльза Триоле. Она переводила также моего любимого Чехова. Неважно — как я потом поняла. Я играла Чехова на сцене в гораздо лучших переводах. Летом была у сына на Таити и в библиотеке наткнулась на собрание сочинений Чехова на русском языке. Я обо всем забыла. Лежала на пляже и запоем читала… А Цветаевой вслед за Беллой я заболела. Даже сыграла Марину в пьесе Вероники Ольми.

— Володя мне постоянно читал Беллины стихи. Вообще-то его божеством был Пушкин. Но из живущих поэтов преклонялся перед Ахмадулиной. На меня это не могло не влиять, безусловно. Если твой любимый человек, который сам гений, кого-то причисляет к касте людей-богов, к этому стоит прислушаться.

— Белла гениальная поэтесса — мнение обоих. Белла вся была слишком. Чересчур. Но она и не могла быть, как все. Она была уникальной.

— Много воды утечет. Володю наконец выпустят из СССР, мы с ним объездим полмира, прежде чем в Нью-Йорке в Гринвич-Виллидже встретимся в кафе с Иосифом.
Высоцкий читал ему новые стихи, Бродский внимательно слушал.
Потом повел нас к себе домой и на прощание подарил свою последнюю книгу. Было от чего впасть в эйфорию. Никогда прежде — какие там великие поэты!
— официальные поэты не причисляли Высоцкого к своему цеху.
Только Ахмадулина стояла отдельно, уверенная в том, что Володя — поэт от Бога. Остальные считали, что у него рифмушки.
Естественно, Высоцкого вдохновляла оценка Беллы. Я видела, Володя души в ней не чает, видела, как она его любит. Это нас сблизило.

— Сколько лет Высоцкий был стреножен! Не печатали, не издавали, не выпускали пластинки… Но он-то знал, что лучше их всех. И Белка знала. Разве мог он не быть этим тронут?

— Белка больше у меня ассоциируется с мастерской. Мы там много бывали. Володя ценил, что принят в этом доме, где собирался интересный народ. Там была богемная обстановка. Холсты, краски, рамы, толчея… Для жизни не очень приспособлено. Несколько раз я даже драила ванну. Она была не то чтобы грязная, но ржавчина въелась — не ототрешь. Может, и кисти мыли. Очевидно, Белка на это махнула рукой. Другой характер.
Беллина дача была хоть и захламлена, обставлена случайной, вероятно, казенной мебелью, но выглядела уютной. Мы с Володей приехали, а хозяев нет. Только дети и старая нянька. Зато с приходом Беллы день потек волшебно. Так всегда происходило, если она была в ударе и без остановки читала стихи… А насчет того, что кошки и собаки возились вперемешку с дочками Белки, так это не критика. У меня в доме собаки тоже спят на диване. По-моему, прекрасно, когда дети и животные вместе живут.

— Ее поэзия — про чувства, дружбу, любовь. Гражданская позиция проявлялась в жизни. В том, что смело ставила свое имя под правозащитными письмами. Но это другое. Это civisme, это гражданская доблесть.

— Беллины приходы — удовольствие. У меня и до Высоцкого в Париже был открытый дом. Робер прав: на русский манер. У французов так не заведено. Я научилась готовить, снимаясь в Италии. Чего только не придумывала для Володьки. Любила его дико. Занималась им, бегала за ним. Покупала хорошую еду за валюту, ездила на рынки, где были знакомые продавцы. Мне давали огромный батон мяса, кусище килограммов на двадцать. Клала его в багажник и дома сама рубила. К приходу Беллы и Бориса уже был накрыт стол с чем-то вкусненьким. Сначала мы сидели втроем, болтали. Позднее с Таганки возвращался Володя.

-Белла любила выступать. Когда она начинала читать стихи, мы втроем замирали. Потом Белка с вызовом говорила Володе: «А ты мне ответь!»
Он брал гитару, и уже другие трое: Белла, Борис и я — заходились от восторга.
Никогда не забуду этих вечеров. Этой эпохи. Порой Володя не пел, а читал. Но, по-моему, свои стихи он читал плохо. Зато Белла — как никто.

— Белла была хохотушка. Она любила смеяться, обожала смешные песни. Слушая Высоцкого, буквально падала от хохота. Ее забавляли мои истории про сотню «колдуний» с белыми волосами и челками, которые ждали меня у трапа самолета, когда в 1959-м в первый раз прилетела в СССР. Или про то, как в другой приезд мы с Володей отправились на морской вокзал в Москве, чтобы брать теплоход.
И одна толстая тетка в очереди как двинет мне в сердцах локтем в бок: «Надо же, работает под Марину Влади!» Белка лежала…

— Мы с ней без конца шутили, дурачились. Общались, как две девчонки.
Но моментами она напоминала мне погоду в Бретани.
На этом полуострове во Франции непредсказуемый климат. Только что шел дождик, через десять минут глаза слепит солнце, потом вдруг буря и снова тишина. Белла тоже могла меняться в течение одного вечера.
Вначале она радостная, веселая, счастливая, потом отчего-то делалась угрюмой, даже tragique.
Принималась рассказывать что-нибудь с драматическими интонациями, скорбным лицом. Выразив себя таким образом, Белла опять становилась спокойной. Ураган, солнышко, штиль… У нее был колоссальный темперамент, более excessif, чем у Володи.

— Белла была одной из тех, с кем я могла говорить именно обо всем. Я ей доверяла. Не стеснялась пожаловаться, не пожаловаться — открыться, как мне тяжело. Она сочувствовала тому, что в Москве тревожусь за сыновей, учившихся во Франции, за Володю, расстраиваюсь, что вынуждена почти не сниматься.

— Белла мне не дарила своих украшений. Ей нравились крупные кольца с большими камнями. Я такие не ношу. И шляпы не мое. У Беллы они позднее появились. С возрастом. Ей шло. Она была шикарная женщина. Что у меня есть от Белки, так это исписанный ее почерком листочек бумаги со стихотворением, которое родилось в связи со смертью моей сестры Тани, Одиль Версуа,— дивно красивой, тоже актрисы. Одиль умерла от рака ровно за месяц до ухода Володи. Белла была дружна с ней, встречалась в Москве, Париже. Мы с сестрой ходили на Беллин поэтический вечер в театре Кардена…

— Борис сказал, что они с Беллой хотели бы приехать в Париж, и я согласилась их пригласить. Сделала официальную бумагу. Предложила: «Живите у меня дома». Отдала ключи от квартиры.

— По магазинам Белла ходила с Борисом. А по городу, если я была свободна, мы много слонялись. Как все нормальные люди в Париже. Сидели в знаменитых кафе, итальянских ресторанчиках. Пару раз я заказывала столик в марокканском: обожаю марокканскую кухню.

— Так пошла жизнь, что мои контакты в России сузились. И с Беллой я сталкивалась все реже, так как практически перестала появляться в Москве. Я была в страшном отчаянии, никого не хотела видеть, не понимала, как жить. Кроме встречи, когда Белка отдала мне стихотворение об Одиль, возможно, были еще, но мне запомнилось, как мы обедали (по прошествии какого-то времени) в большом ресторане около монастыря, где похоронен Чехов.

— Я забыла, что на год и месяц ее моложе. Мы же отмечали Беллин день рождения десятого апреля, а мой — десятого мая…
Понимаете, меня охватило странное чувство, что ушла не пожилая семидесятитрехлетняя женщина, а молодая Белка, изменчивая, как погода в Бретани.
Моя подружка.
А вместе с ней канула огромная и такая важная часть моей жизни.

Из книги «Встречи вослед» Воспоминания Марины Влади

Советский автор-исполнитель песен, поэт, киноактёр, писатель и журналист, киносценарист, кинодокументалист, драматург, художник. Один из основоположников жанра авторской, студенческой, туристской песни. Создатель жанра «песни-репортажа», автор более 300 песен. Член Союза журналистов и Союза композиторов СССР.

Юрий Визбор: «Как хочется прожить еще сто лет…». 

Юрий Визбор оставил свой след не только в жанре авторской песни, в котором он был знаком миллионам поклонников. Он был профессиональным журналистом, который объездил всю страну вдоль и поперёк.

Работа в кино выделена отдельной жирной полосой в его творчестве. Но по его же утверждению, к кинематографу он относился как к хобби. Хотя никто не сомневался, что если бы он выбрал актёрство своей профессией, то кино и театр получили бы талантливого артиста.

Любовь к путешествиям появилась у него еще в студенческие годы. Можно сказать, что туризм стал второй его страстью после авторской песни. Он с огромным удовольствием ходил в пешие, лыжные и конные походы. Обожал горы, сплавлялся по рекам, был влюблён в небо, продолжая еще с юности посещать аэроклуб.

Автор-исполнитель песен, журналист, поэт, киноактёр, писатель, киносценарист, кинодокументалист, драматург и даже художник – в любом жанре, в котором он проявлял себя, всегда от его работ исходили позитив, любовь и надежда на всё хорошее.

В 1978 году 44-летний поэт написал следующие строки:

Как хочется прожить еще сто лет,

Ну пусть не сто — хотя бы половину,

И вдоволь наваляться на траве,

Любить и быть немножечко любимым.

И знать, что среди шумных площадей

И тысяч улиц, залитых огнями,

Есть Родина, есть несколько людей,

Которых называем мы друзьями…

У него было много планов и задумок, но через три месяца после 50-летнего юбилея Юрия Визбор скончался. И хотя Юрий Иосифович в 48-летнем возрасте пережил тяжелый инфаркт, умер он по другой причине.

Его песни поют уже в третьем и четвертом поколениях, и можно быть уверенным, что будут петь всегда. Потому что они о любви, о нашей русской природе, о дружбе. О самом важном, но простыми, понятными словами.

Инет

10 февраля  1890 года родился  знаменитый русский поэт, писатель и переводчик Борис Леонидович Пастернак

10 февраля  1890 года родился  знаменитый русский поэт, писатель и переводчик Борис Леонидович Пастернак.

Борис Пастернак родился в Москве, в семье художника Леонида Пастернака и пианистки Розалии Кауфман. Рос будущий писатель в творческом окружении: в гостях у Пастернаков бывали Лев Толстой, Василий Поленов, Исаак Левитан, Сергей Рахманинов, Александр Скрябин.

В это время Пастернак пробовал писать стихи. Его привлекали разные литературные объединения. Поэт участвовал во встречах московского издательства символистов «Мусагет», был членом футуристской литературной группы «Центрифуга».
В начале 20-х годов Борис Пастернак познакомился с Маяковским в литературном объединении «ЛЕФ», поддерживал эпистолярную дружбу с Мариной Цветаевой и другими деятелями искусств в эмиграции.

В 1922 году Пастернак женился на художнице Евгении Лурье, а через год у них родился сын Евгений. Чтобы содержать семью, Пастернак взялся за переводы. Он перевёл многие произведения Поля Верлена, Джона Китса, Райнера Марии Рильке и других европейский поэтов. Пастернак умел точно передать посыл, сохранить ритм и объем оригинального произведения.

Он создавал и собственные произведения: вышел сборник «Темы и вариации», появился цикл «Высокая болезнь» и роман в стихах «Спекторский». В конце 1920-х годов Пастернак дописал «Охранную грамоту» – автобиографические заметки о юности и первой любви, путешествиях по Европе и встречах с известными современниками.

С Евгенией Лурье отношения не заладились: она хотела уделять больше внимания своему творчеству. Позже их сын Евгений писал: «Обостренная впечатлительность была равно свойственна им обоим, и это мешало спокойно переносить неизбежные тяготы семейного быта». Брак распался.

В 1931 году Пастернак посетил Грузию, познакомился с местными поэтами и к переводам добавилась и грузинская поэзия. Под впечатлением от поездки он написал цикл собственных стихотворений «Волны».

«…Мы были в Грузии. Помножим
Нужду на нежность, ад на рай,
Теплицу льдам возьмём подножьем,
И мы получим этот край…»

«Борис Леонидович мне часто говорил, что не нужны полные биографические совпадения героев с их прототипами. Пусть это будут собирательные образы, пусть у Тони будут черты и мои, и Зинаиды Николаевны, так же как те и другие (и ещё чьи-то третьи) будут у Лары»
Ольга Ивинская

Пастернак писал роман по частям, причем каждую часть он читал на встречах друзей, рассказывал о планах и задумках. Ольга Ивинская, работавшая тогда в одном из отделов журнала «Нового мира», передавала рукописи машинистке Марине Баранович, и та отпечатывала несколько экземпляров. Пастернак тут же раздавал их всем знакомым, а Ивинской говорил: «Ты не жалей, широко давай читать, кто бы ни попросил, мне очень важно — что будут говорить».

После выхода первых глав Ольгу Ивинскую арестовали, пытали, требовали рассказать, о чем будет роман, станет ли он оппозиционным. Ее осудили и отправили в лагеря, где она пробыла 4 года.

В 1955 году Пастернак закончил роман. Однако советские редакции не спешили его печатать. О романе узнал крупный итальянский издатель Джанджакомо Фельтринелли и предложил выпустить произведение. Пастернак согласился и передал экземпляр романа.

Ольга Ивинская просила Фельтринелли опубликовать роман после того, как его напечатает Литиздат. Но советское издательство от романа отказалось, и «Доктор Живаго» вышел в Италии.

Творчество Пастернака, несмотря на гонения внутри страны, высоко ценили за рубежом. В 1958 году на премию Нобеля Пастернака выдвинул лауреат по литературе, французский писатель Альбер Камю.

23 октября 1958 года Шведский комитет присудил Пастернаку звание Нобелевского лауреата и премию с формулировкой «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и в области великой русской прозы».

В этом же году «Доктор Живаго» был нелегально переиздан в Нидерландах на русском языке. Значительную часть этого тиража распространили в 1959 году на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Вене.

Хотя Пастернака впервые номинировали на Нобелевскую премию еще в 1946 году, в Советском Союзе все равно считали, что награду ему вручили именно из-за «антисоветского» романа.

Президиум ЦК КПСС принял постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака», а в газете «Правда» появился фельетон, в котором «Доктора Живаго» назвали «литературным сорняком».

Пастернака исключили из Союза писателей. По всей стране на заводах и в колхозах, в вузах и учреждениях культуры проходили собрания. Участники выступали против писателя-«предателя» и его творчества.

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет. <…>
Борис Пастернак «Нобелевская премия»

Постоянные выпады и обвинения со стороны бывших коллег, выступления в прессе и давление на Ивинскую принесли свои результаты.

Пастернак телеграфировал в Нобелевский комитет: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ».

Б. Л Пастернак пишет письмо в Нобелевский комитет 1958 г
«Приехав вечером в Переделкино, я не узнал отца. Серое, без кровинки лицо, измученные, несчастные глаза, и на все рассказы — одно: «Теперь это все не важно, я отказался от премии».
Евгений Пастернак, сын поэта
Но отношение к Пастернаку это все равно не изменило. Московские писатели выступали за высылку писателя из страны. Не присоединились только молодые поэты Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина.
Пастернаку запретили иностранные переписки, встречи с зарубежными гостями и выезд за границу.
От депортации Пастернака спас телефонный звонок Хрущёву от премьер-министра Индии Джавахарлала Неру и подготовленное спецслужбами «покаянное письмо», которое поэт был вынужден подписать.

Его опубликовали в газете «Правда» в ноябре 1958 года. В нем были такие строки: «У меня никогда не было намерений принести вред своему государству и своему народу. Редакция «Нового мира» предупредила меня о том, что роман может быть понят читателями как произведение, направленное против Октябрьской революции и основ советского строя. Я этого не осознавал, о чем сейчас сожалею».

По воспоминаниям сына поэта, 1 мая 1960 года больной Пастернак, в предчувствии близкой кончины, попросил свою знакомую Е. А. Крашенинникову об исповеди. Борис Леонидович Пастернак умер от рака лёгких в подмосковном Переделкино 30 мая 1960 года. 

Он был похоронен 2 июня 1960 года на Переделкинском кладбище. Проводить его в последний путь, несмотря на опалу поэта, пришло много людей (среди них Наум Коржавин, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Кайсын Кулиев).