Это трудное слово — мама

Обычно сыновья приводят в родительский дом жену и невестку. Николай привёл только жену… На следующее утро после свадьбы, когда родители мужа мыли на кухне посуду, туда зашла невестка.

— Пока ваш сын Николай спит, — сказала она, — хочу поговорить с вами…

Свекровь вытерла руки и настороженно присела на стул.

— Слушаем тебя, доченька, — сказала она, забирая у мужа полотенце, которым он вытирал вымытую посуду.

— Вам, наверное, Николай сказал, что я детдомовская, — начала невестка. — Я никогда и никого в жизни не называла «мамой» и «папой»… Поэтому и вас буду называть Ольга Семёновна и Пётр Андреевич…

Свекровь растерянно посмотрела на мужа. Пальцы её задрожали и, скрывая это, она начала теребить конец полотенца. Пётр Андреевич молча смотрел на невестку.

— Как тебе удобнее, доченька, так и называй, — наконец, сказала Ольга Семеновна дрогнувшим голосом.

— А если вы для меня Пётр Андреевич и Ольга Семёновна, — продолжала невестка, — то и я для вас никакая не «доченька» и не «невестушка», а Елена или Лена….

Когда невестка вышла из кухни, Ольга Семёновна глянула на мужа.

— Видать, чего-то обиделась на нас, — тихо сказала она.

— Говорил тебе: свадьбу нужно было справлять не дома, а в ресторане, — торопливым шёпотом ответил Пётр Андреевич, забирая из рук жены посудное полотенце. – Так ты же за копейку готова удавиться…

— Было бы этих копеек у нас побольше… — шёпотом ответила жена.

С появлением в доме невестки жизнь в нём начала меняться. Всё заметнее становилось разделение семьи на четырёх жильцов, проживающих в одной квартире. Объединяли их теперь только общая кухня и санузел, у дверей, которых жильцы и встречались. Со временем и эти встречи были упорядочены Еленой.

— Я хотела бы узнать, — обратилась как-то невестка к Ольге Семёновне, встретившись с ней на кухне. — Когда вам лучше готовить еду?

— В смысле плиты? – растерялась свекровь. – Так нам с Петей одной горелки хватит… Три остальные твои… Я тебе не буду мешать…

— Ольга Семёновна, мы с вами не плиту делим, — раздражаясь, сказала невестка. – Я не хочу толкаться здесь с вами целый день, поэтому давайте договоримся: кто занимает кухню до обеда, кто после…

Свекровь с трудом сообразила, что ей хотят выделить время, когда можно будет заходить на кухню. Сбиваясь, она объяснила невестке, что по утрам Пётр Андреевич принимает лекарства. А перед приёмом он должен обязательно что-нибудь поесть.

— Поэтому, мне лучше с утра, — попросила Ольга Семёновна.

— А кто будет готовить завтрак вашему сыну? – спросила невестка.

— Я могу, — с готовностью предложила свекровь. – Ему и тебе…

— Ещё чего? – дёрнула плечом невестка. – Я ещё в состоянии приготовить себе сама…

В итоге Елена «разрешила» свекрови пользоваться кухней после обеда.
Расстроенная Ольга Семёновна сыну, как всегда, ничего не сказала. Не пожаловалась и мужу. Обиды и слёзы она скрывала. Сын ничего не замечал. От мужа скрыть слёзы удавалось не всегда. После очередной обиды, нанесённой жене невесткой, Пётр Андреевич порывался поговорить с Еленой. Но жена удерживала его.

— Трудно ей, — говорила она мужу. — Мы ведь все свои, а она одна… Не привыкла ещё к нам… Ей нужно время…

— Сколько? – спрашивал Пётр Андреевич, остывая.

Теперь жизнь Ольги Семёновны была подчинена только одному — ничем не навредить сыну. Она молила Бога дать ей мудрости и терпения. Просила помочь избежать в семье ситуаций, когда сыну пришлось бы выбирать между женой и матерью. Не допуская этого, она молча терпела от невестки обиды и оскорбления. Лишь бы о них не узнал Николай и, защищая мать, не поссорился с женой. Первоначальная тревога Николая – найдут ли родители общий язык с женой, со временем исчезла. Внешне ровные и спокойные отношения между ними, которые он видел, успокаивали его. Но настоящие их чувства проявлялись в отсутствие Николая. Почти каждый вечер Ольга Семёновна со слезами задавала мужу один и тот же вопрос:
— За что она так нас не любит?

Хотя уместней было бы спросить: за что она их так ненавидит? Только подобным чувством можно было объяснить поведение невестки. Утром, заходя на кухню, Елена демонстративно мыла в ней пол, чистила плиту и мойку. Хотя Ольга Семёновна с вечера оставляла кухню чуть ли не в стерильном состоянии. В туалет невестка каждый раз заходила со шваброй, своей тряпкой и дезодорантом, струей которого, как лучом фонарика, прокладывала себе путь к унитазу. Даже рулон туалетной бумаги приносила свой и уносила с собой. Перед тем как загрузить общую стиральную машину бельём, она дезинфицировала её так, будто до неё в ней стирали бельё прокажённых. Если кто-либо из родителей пылесосил постеленный в коридоре палас, то через несколько минут после них, ещё не остывшим пылесосом его начинала чистить Елена. Всё, что делала невестка, не поддавалось логике и не имело никакого смысла. Но постоянство этой бессмысленности делало весь этот процесс ещё более болезненным и унизительным. Никогда Ольга Семёновна и Пётр Андреевич не чувствовали себя такими униженными и оскорблёнными. Если бы Елену спросили: зачем она всё это делает? Она призналась бы только себе – она мстила! Первое время после свадьбы, скорее интуитивно, а затем осознанно, она мстила Ольге Семёновне за свою мать. За то, что именно её мать бросила ребёнка, а не свекровь. За то, что свекровь создала семью, где царит любовь и доброта. Где уже женатого сына называют «сыночком» и перед сном он желает родителям спокойной ночи, а мама целует его. Где чистота и порядок не только в доме, но и в отношениях между членами семьи. И всё это держится на материнской доброте, терпении и любви свекрови.

Елена сравнивала женщину, родившую её и оставившую младенцем под дверью детского дома, с Ольгой Семёновной. И, понимая, что родительница проигрывает, Елена пыталась приуменьшить, хотя бы в своих глазах, достоинства свекрови, как женщины и человека. И делала это преднамеренно больно, прекрасно понимая, что молчаливое страдание свекрови ещё больше возвышает её. Но иначе она вести себя не могла. Она не могла простить свекрови её материнскую любовь к сыну. Любовь, которой никто и никогда не любил её – Лену. Родившаяся внучка ни на кого не была похожа. Поэтому каждый родственник считал, что похожа она на него. Когда пришло время давать внучке имя, Николай сказал родителям, что хочет назвать её в честь бабушки – Олей.

— Я думаю, Леночка не будет возражать, — сказал сын, выходя из родительской комнаты.

Ночью Ольга Семёновна плакала от благодарности и счастья. Сказанное сыном она восприняла, как награду за своё терпение и возможность примирения с невесткой. Большего счастья они с мужем не желали. Но внучку молодые родители почему-то назвали Наташей… Узнав об этом, свекровь снова плакала несколько ночей. Теперь от обиды и обманутой надежды на воцарение мира и согласия в доме. Когда Николай попытался объяснить матери произошедшее, Ольга Семёновна поспешно закрыла его рот ладонью и тихо сказала:
— Молчи. Я всё понимаю, сынок…

В отличие от бабушки, плакавшей по ночам, Наташенька плакала и днём, и ночью. Сердца дедушки и бабушки разрывались от жалости к внучке и выбивающейся из сил невестке. Попытки Ольги Семёновны помочь молодой маме пресекались Еленой на корню. Предложение Петра Андреевича постирать пелёнки, закончилось скандалом, после которого Лена запретила даже заходить к ней в комнату. Через месяц невестку было трудно узнать. Осунувшееся лицо, ввалившиеся щёки и глаза, красные от бессонных ночей и дней без отдыха.

— Нужно сказать Николаю, пусть поможет ей, — говорил дедушка, вынимая из ушей ватные тампоны, спасавшие его от плача внучки. – Так она скоро совсем свалится…

— Какой из него помощник? – отвечала Ольга Семёновна. – Ему самому помог бы кто…

Николай выглядел не лучше жены. За месяц до рождения дочери, он нашел себе подработку. Но сил лишала не столько работа, сколько невозможность выспаться из-за плача дочери… Лена почувствовала, что её руки сейчас разомкнутся и она выпустит дочь. Невестка перестала ходить по комнате и села на диван. Ребёнок заплакал ещё громче. Лена попыталась встать, но не смогла – она засыпала на ходу. Инстинктивно чувствуя опасность, грозящую ребёнку, Лена из последних сил наклонилась, приложила дочь к спинке дивана и упала рядом.

…Очнулась она, когда за окном была уже ночь. Отчего-то стало страшно. Сообразила – от тишины. Не было слышно привычного плача дочери. Потрогала диван рядом – Наташеньки не было. Хотела броситься искать её. Остановил тихий голос свекрови, доносившийся из соседней комнаты.

— Не нужно плакать, роднулечка моя. Бабулечка сейчас оденет Наташеньке всё чистенькое и сухое. И будет внучечка моя самой красивой. Ну, конечно, как наша мамочка. А как же?! Наша мамулечка самая красивая. И ты будешь красавицей. У тебя и носик, как у мамы, и бровки, как у мамы, и глазки. Только плакать не нужно. Мамочка поспит немножко, а когда проснется покормит нашу девочку. Только не плачь. Пусть мамочка поспит…

Лену пронзила мысль: «Так ещё никто в жизни не оберегал её сон!» Она замерла, боясь утратить ощущение блаженства от осознания того, что её жалели!.. Её жалели! Впервые в жизни жалели, как маленькую девочку, о чём она так мечтала ночами в детском доме. Незнакомое чувство, похожее на спазм, подступило к горлу Елены и перехватило дыхание. Стало трудно дышать. Она открыла рот, чтобы не задохнуться. Откуда-то из самого нутра, из глубины её души вырвался стон. Стараясь заглушить его, она схватила зубами подушку и, сцепив их, задохнулась от толчков сотрясавших всё её тело. Часто испытываемое, но всю жизнь подавляемое чувство жалости к себе, невысказанные никому обиды, скрываемое сострадание к своему одиночеству в этом огромном, но пустом без материнской любви мире, пробилось сквозь сжатые зубы и вырвалось криком, который услышали в квартире все. К двери, из-за которой он доносился, из разных комнат, подбежали свекровь и её муж.

Ольга Семёновна торопливо отдала внучку дедушке:
— Иди в залу…

— А ты? – шёпотом спросил жену Пётр Андреевич.

— Зайду к ней…

— Давно не пила валерьянку? – попытался остановить он жену.

Лена почувствовала прикосновение чьей-то руки к своим волосам. Догадалась – свекровь. И столько было в этом прикосновении неизведанной прежде нежности и сострадания, что разрыдалась ещё сильнее. Рыдая, Елена вдруг физически ощутила, что всё, о чём она мечтала ночами в детском доме – находится здесь рядом. Во всём, что её окружает в этой семье. И, главное, в доброте и терпении живущих рядом людей, любящих её, как дочь, жену, мать. Ужас от своего неблагодарного, бесчеловечного отношения к сидящей рядом женщине, вдруг до боли сжал её сердце. Ей показалось, будто она на миг почувствовала боль, множество раз причиняемую свекрови. Лена резко повернулась, схватила руку, лежавшую у неё на голове, и прижала к своим пересохшим губам.

— Простите… простите, — рыдая, зашептала она, целуя руку.

— За что, девочка моя? – сквозь слёзы спросила свекровь.

— За всё…

Свекровь опустилась возле дивана на колени.
— Доченька, бедная доченька, – целовала она мокрое от слёз, осунувшееся лицо невестки. – Несчастная ты моя…

Их слёзы перемешались… С каждым поцелуем свекрови Лена чувствовала, как что-то необъяснимо-тяжёлое, долгое время незримо мешавшее ей жить, покидает её, освобождая. Казалось, распахнули окно, в которое хлынул свежий воздух. Рыдания прекратились. Рука свекрови гладила голову невестки, словно снимая тяжесть с её измученной души.

— Мама, — тихо прошептала Лена. – Мамочка…

Слышно было, как скрипят половицы в зале, где дедушка ходил с затихшей у него на руках, внучкой. Часы на городской площади пробили четыре раза. Город спал под звёздным куполом Божьей благодати…

Автор: Аркадий Тищенко

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Оставь его мне, и дочку – оставь … Рассказ

Ранним утром весеннего дня у двухэтажного старого деревянного дома с разобранным давно на дрова крыльцом стояла женщина. Темные волосы её под лёгкой косынкой были старомодно уложены кольцом вокруг головы. Она была одета в ватник, узкая её талия перетянута солдатским ремнем, за спиной наплечный мешок. На окна второго этажа она смотрела боязливо.

Но вот тяжело вздохнула, в глазах блеснул лихорадочный огонь – она перешагнула порог дома. Поднялась на второй этаж на ватных ногах и повернула влево по коридору.

Эту комнату муж получил ещё до войны. Здесь и Зиночка у них родилась.

В коридоре напротив показалась глазастая старушка. В коротком пальто поверх ночной рубашки, от подола до старых калош белели голые дряблые худые ноги.

– Ктой-те это? Господи! Неужто Ольга вернулась!

Женщина присмотрелась, узнала соседку.

– Я, тетя Ксень. Я…

– От ведь! А я говорила Федьке – гляди, Федька, жена приедет! – она качала головой, – Живая, значит… Хорошо…

Ольга сделала несколько шагов к старушке.

– А Вы как тут? Живы, здоровы?

– Та какая жись! Не померли – и ладно. Голодали… Ох, голодали, Оленька! Вот только Федька твой и жирует. Но тоже досталось … Порезало его ведь …

– Чего?

– Не знала что ль? На заводе рука в станок попала, нету топерича пальцев у него на правой руке. Но хоть рука осталась, и ладноть … Катька его и выходила. Она так-то не жадная, в столовке работает, потому не пропадут оне…, – старушка опомнилась – кому говорит, махнула рукой, – Ой, не слушай меня, дуру старую. Стучи, дома оне … спят.

И старушка пошлепала калошами по лестнице на двор, что-то про себя приговаривая.

На Ольгу опять накатила боязнь, но она смахнула её.

Чего она, не домой что ли вернулась? Что муж живёт с другой, она узнала ещё в лагере. Не поверила сначала, да и сейчас до конца не верила. Все считала это ошибкой. Но с ним осталась дочка, которую не видела она четыре с лишним года. И это её дом по закону, а не какой-то там пришлой Катьки …

Она глубоко вдохнула и решительно постучала. Потянулись тоскливые мгновения. Никто не откликнулся. Комната была глуха и к стуку в дверь, и к громкому стуку сердца Ольги.

Она постучала ещё раз. И, наконец, из-за двери она услышала знакомый голос, и хотя он был тихий и сонный, Ольга узнала его сразу – Федор.

– Кого черт принес? Поспать дайте, ироды!

У Ольги перехватило горло, она тяжело задышала, сжала твердые тёмные губы, не смогла ничего сказать. Стояла молча.

В комнате – тишина.

По лестнице застучали калоши тети Ксении.

– Чё? Не пущают?

Ольга пожала плечами, отошла и привалилась к стене. Старушка подошла к двери, постучала, и, приблизив старое свое лицо к щели, громко крикнула:

– Федька, открывай, жена вернулася.

Заскрипела кровать, кашель.

– Я тебе сейчас пошуткую, бабка! – внутри зашаркали шаги, стук крючка, скрипнула и открылась дверь, Федор в белой майке и трусах стоял на пороге.

Ольгу, стоящую в стороне, заметил не сразу.

– С ума сошла, дай поспать! Чай, выходной, а ты …, – но тут его глаза поднялись, и он увидел провалившуюся к стене жену, – Ольга! – выдохнул,– Ольга!

Он пошатнулся и шире открыл дверь. Тетка Ксения перекрестилась и пошла к своей двери.

– Приехала, значит…, – похоже Федор убеждал сам себя.

Он отступил вглубь комнаты, пропуская Ольгу. Она прошла совсем рядом с ним, почувствовала запах тела мужа. Давно забытый запах.

Не виделись они четыре долгих года.

Ольга огляделась. Все та же мебель – светлый деревянный шкаф, самодельный стол под кипельно-белой скатертью, стулья в накидках, швейная машинка, детская кровать, сооруженная из старого сундука, с накидушкой на треугольно поставленной подушке.

Чистота и порядок.

Вот только кровать железная за шторами на натянутой верёвке. И там скрипели пружины, кто-то вставал.

Зиночка? Или….

Ольга решительно и благостно сняла кирзовые сапоги, ноги ее болели от них. Ещё там, в лагере, все мечтала – вернётся и больше никогда их не наденет.

Очень хотелось сорвать эту штору и увидеть дочь, обнять… Но время и лагерная дисциплина научили ее выдержанности, да и детского присутствия там не ощущалось. Детская кровать – вот, убранная.

Она отодвинула стул и села, начала расстёгивать ремень, раздеваться.

Федор тоже нырнул за штору, лёгкий шепот, вскоре вышел он уже в брюках и рубашке, виновато улыбнулся Ольге, взял что-то из шкафа и опять на секунду нырнул за штору.

Потом сел на стул напротив.

– Приехала, значит… , – повторил.

– Да, приехала. Амнистия. Отпустили нас, тех у кого дети. Зиночка где?

– Так, ….– Федор распрямился, – Все хорошо у нее. А ведь выходной нынче, так вот к бабке отправили. Пусть дитя молочка козьего попьет. А так-то ведь в школу вот пошла. В первую… Хвалят ее там, вон …, – он махнул рукой на шторку перед кроватью и осекся.

– У какой бабушки? – спросила Ольга.

– Так ведь у тетки Шуры, это мать … – он опустил голову, провел ладонью по седым уже волосам и обречённо договорил, слегка махнув на штору, – Катеринина, вон, мать.

Во взгляде его не было вины, только какая-то грустная житейская констатация и озабоченность.

И тут штора отодвинулась и деловито поправляя почти оправленную кровать показалась женщина. Она спокойно разгладила складки на покрывале, повернулась к ним и резко и несколько вызывающе произнесла:

– Здрасьте!

Ольга увидела миловидное круглое лицо, выщипанные и подведенные брови, черный лоск волос, убранных в скорый пучок, пышное тело. Катерина была в синей кофте и цветастой юбке. Поджав губы, она повязывала на голову платок.

Она подошла к столу, живо стащила скатерть.

– Угощай тут, а мне на работу. Зину в обед приведу.

Она ещё собрала что-то в холщовую сумку, деловито расхаживая по комнате мимо них, и ушла, не прощаясь.

Ольга наблюдала за ней. Была Катерина полна, налита и молода.

Ольга подумала о себе. Она за лагерные годы совсем изменилась, наверное, в глазах Федора.

Она была высока ростом, и всегда гордилась этим, но сейчас сама себе напоминала оглоблю. Лопатки выпирали , грудь едва заметна, а колени и локти округлились и обтянулись загрубевшей кожей.

Она, по-прежнему, была мила лицом, вот только темные круги под глазами уже не пропадали даже после сна.

Федор накрывал стол. Достал из-за окна пакет, из-под стола банки. Ловко орудуя левой здоровой рукой и придерживая правой, нарезал вяленое мясо, соленые огурцы, хлеб. Носил все под локтем.

Ольга сглотнула слюну. Ехала она больше двух суток, а нормально ела только первые. Да и мясо вот так не ела уж лет сто.

– Голодная чай? Давай, поешь! – предлагал Федор.

И Ольга пошла к рукомойнику, сполоснула руки и принялась за еду.

Федор смотрел на нее жалостливо.

– Ты не писала последнее время. Думал, может … может уж жись своя у тебя там.

Он погладил себе лоб искалеченной рукой и Ольга только сейчас как следует разглядела её.

– Я писала, но не знала, что тетя Сима померла. Да какая там жись! Я домой хотела. Думала, вернусь, семья…

– А я вот стервец такой, да?

Ольга молчала, хлебала чай.

Федор сидел, уронив руки и смотрел за окно.

– Мы голодали тут сильно, Оль. Зина маленькая, а мне работать. Стал ее с собой на завод брать, ревела одна-то дома, а соседи тоже, знаешь ли… Голод ведь, кормить нечем, самим бы прокормиться, а с голодным-то ребенком как? Смотрю – сохнет она у меня, животом мается. А там она в столовке со мной и перекусит.

Катерина начала ее оставлять потихоньку, она ж в столовке работает в нашей. Подкармливать начала. Страху натерпелись, конечно. Ты вот за что села? Да ни за что…. Вот и Катерина боялась. Но Зинка наливаться начала, ожила так, в куклы заиграла. А потом … а потом я вот, – он махнул искалеченной рукой, – И меня выходила. Так и сошлись.

– А сейчас она какая?

– Кто? А Зинка-то? Какая? Боевая, мальчишками вон во дворе порой, смотрю, командует. Учиться хорошо, хвалят, Катерина говорит.

– У нас письма раз в месяц забирали. Я писала Симе, чтоб она тебе приносила и читала. Уж потом мне Колька отписал, что умерла тетка Сима и письма мои не носила тебе.

– Давно уж померла, два года как. А я решил, что сгинула ты, или жись своя там…, – оправдывался Федор.

– Ага, ждал, что пропаду, а я вот явилась, как снег на голову, – Ольга развела руками, улыбнулась горько.

Федор вскочил с табурета.

– Да что ты, Оль! Я ж… Если б думал. А так…

Он подскочил к ней, приподнял за локоть и обнял, прижал к себе, притиснул ее такое исхудавшее тело, прижал, чтоб ушло ощущение ее худобы и горести, чтоб передать ей часть самого себя.

Они долго так стояли, он потерся щекой о ее знакомую с юных лет косу вокруг головы, погладил здоровой ладонью ее волосы.

Она подняла на него затуманенные слезной пеленой глаза.

– Приведи мне Зину, Федь. Пожалуйста, приведи…

– Чего делать-то будем, Оль?

– Приведи Зиночку.

Федор опустил ее, засобирался.

– Ладно, приведу. А ты легла бы. С дороги ведь.

– Лягу…

Федор быстро и ловко одной рукой заправил брюки в носки, натянул сапоги, чуть не спутав сапоги с Ольгиными, накинул фуфайку и, немного задержавшись, оглянулся, как будто проверял – не померещилось ли, правда ли Ольга здесь.

А она подошла к окну. Смотрела на сутулую фигуру мужа, скрывающуюся за аркой. По всему было видно – плохо и ему.

Она села на постель дочки, стянула накидушку и легла, вдыхая запах, стараясь вспомнить родное, убеждая себя, что помнит.

Когда осудили ее на десять лет Зиночке не было и четырех. А теперь уж восемь. Нашли у нее припрятанную под койкой вот этой, что за шторкой сейчас, кукурузу. Неполный мешок.

Удружила ей знакомая с работы– позвала на станцию, а там народ кукурузу из открытого вагона по мешкам рассовывает. Времена голодные…

Все волокли, и она. Дочку кормить, поменять может на хлеб.

Десять лет дали. Человек восемьдесят тогда из их городка судили одним судом.

В щель вагонную она все на Зиночку смотрела, махала. А та глазками водит, не видит маму, к отцу прижимается.

Федор писать не умел, читал с трудом. Письма Ольга писала Серафиме – родственнице. С ее слов и знала, как дела у мужа с дочкой. Вот только померла тетка уж давно. Ольга не знала, писала, но письма никто не носил уже.

Ольга села на кровати, сняла теплую кофту, подошла к шкафу, открыла его.

Чужое все… Вроде дома она. Там, куда так рвалась, куда ехала, где рассчитывала – наступит, наконец, покой, конец тяжёлой лагерной жизни, где почувствует она счастье. Ей всего двадцать девять.

Она дома, а и не дома. Другая здесь хозяйка.

Так вот у открытой дверцы шкафа и застала ее Катерина. Она резко шагнула в комнату, стянула с головы платок.

– Проверяешь? – сказала с сарказмом.

Ольга показала кофту.

– Положить хотела.

Катерина резво подошла к шкафу, двумя руками взяла белье со средней полки, переложила на кровать, потом ещё…

– Клади…

– Да ладно, это необязательно, – Ольга свернула кофту и сунула на полку над вешалкой у двери.

Катерина, прямо в пальто села на стул. Ольга стояла в двери.

– Я стараюсь, чтоб порядок был. У меня и Федя и Зиночка ухожены, знаешь как!

– Я вижу, у вас чисто.

– Ага, у меня и в столовке ни соринки, все начальство удивляется.

– Хорошо…

И тут Катерина вскочила и в два шага оказалась возле Ольги.

– Уходи, а! Уходи али уезжай лучше. Хорошо ему со мной, понимаешь? Ему ни с кем так хорошо не будет, как со мной. И Зиночку оставь нам. Я ж застуженная, не будет своих-то. А Зиночка меня ж мамкой считает. И все так считают, и в школе…никто ж и не думает, что не родная я ей. А тебя она не помнит совсем. Уезжай!

Грудной голос Катерины наполнен был страданьем. А смятение Ольги так велико, что она никак не могла взять в толк, о чем просит ее эта женщина. Лицо Катерины сейчас было нездоровым, оно ее пугало.

А когда, наконец, поняла, перевела дыхание, спокойно ответила:

– Я не уеду никуда. Я к дочке вернулась, к мужу и домой. Федя за Зиной пошел.

Катерина опустила от груди руку, платок упал на пол.

– Да знаю я, он в столовку забежал – сказал. Бабку сейчас огорошит. Знаешь, как она к ней привязалась – не переживет. Пойду к ней вечером, а то как бы не померла с горя, – Катерина бухнулась на стул.

– Разве это горе, коль живая мать вернулась? – Ольга шагнула к ней.

– Не уедешь, значит? – Катерина ее не слышала, она вся ушла в себя.

– Не уеду, – Ольга упрямо прошла мимо нее и села на дочкину постель, – Не уеду, а он пусть сам решает, с кем. Это его дело.

Катерина встала, повернулась к ней.

– Да что он решит! Самим надо. Давай сами решим, как быть тут.

– Это может решить только он сам.Только дочку не отдам. Зина – моя, а Федор пусть сам решает.

Катерина махнула рукой.

– Вот, значит, как? Ясно…он же любит дочку, он к тебе переметнется. Ты этого хочешь, да? Хитрая какая! Чё ты там за четыре года никого не нашла что ли? Говорят там мужиков сосланных тьма. А ты, прям, святая, прям, ни с кем! Такая ж как все – лагерная! – Катерина сказала, как плюнула.

Слова жёстко хлестали Ольгу, она закрыла глаза, вытянулась. Сколько слышала она криков и оскорблений в годы последние! Сначала пугалась, терялась и плакала от унижений – с сосланными не церемонились.

А потом научилась у тех, кто духом не падал и там, кто честь не терял, кто и в самых трудных испытаниях – оставался человеком с большой буквы.

– Есть еще время до смерти — значит есть и возможность жить по-человечески, – говорила Клавдия Сергеевна, репрессированная старая учительница.

Она так и жила. До самого своего конца, по-человечески. А Ольга была с ней до конца в старом бараке, впитывала.

– Вы потом пожалеете, Катя! Зачем Вы так? – Ольга сморщила лоб, как будто жалела собеседницу.

И Катерина, привыкшая к отпору криком, готовая ругаться, выбивать себе счастье хоть кулаками, озадаченно смотрела на Ольгу. И после небольшой паузы повалилась на кровать и завыла.

– О-ой! Нее забирай его у меня! Не забирай… Ты же столько лет без него жила, и дальше проживёшь, и без Зины …., а я пропаду, не будет жизни мне…

Она раскачивалась, сидя на кровати, стонала, старалась жалостью вырвать уступку, вырвать женское свое счастье.

Схватить мешок и убежать отсюда на все четыре стороны хотелось Ольге очень.

Но она закрыла лицо руками, уперев локти в стол, и сидела так, не шелохнувшись. Она никуда не уйдет, пока не увидит дочку. Да и некуда ей идти. Родня только дальняя, да и забыли ее уж все.

Наконец, Катерина успокоилась, громко высморкалась, подняла с пола платок, повязала.

– Пошла я… ,– сказала напоследок и вышла из комнаты.

Ольга никак не могла собрать свои мысли, она ходила по комнате бесцельно и быстро из угла в угол, смотрела в окно. Ревности не было. Долгая разлука лишила права на ревность.

Как ни странно, но она понимала Федора. Он потерял надежду дождаться ее и жил своей жизнью.

Что же делать? Забрать Зиночку и уйти? Уехать в Витебск? Туда ее очень звала лагерная подруга Татьяна. Адрес помнит. Наверное, это выход.

Ольга автоматически переложила свои вещи ближе к выходу, засобиралась. Но потом опять села на детскую кроватку, прилегла и поняла, что смертельно устала. Так и лежала, опустошенная и растерянная, пока не уснула.

Проснулась от шуршания, звука лёгких шагов. В дверь вошла длинноногая девочка в зелёном клетчатом пальтишке, пушистом белом пуховом платке. За ней – Федор. Они тихо переговаривались, раздевались.

Ольга села на кровати.

– Вот, Зина! Мамка твоя вернулась.

Зина была похожа на нее в детстве. Тяжёлый, красиво заплетённый в две баранки волос, пронзительный взгляд, плотно сжатые губы.

Уезжала от малышки, а вернулась… Ольга не верила своим глазам, не смогла вымолвить ни слова, не смогла даже встать на ноги, они онемели. Хоть тысячу раз и представляла она эту встречу, но сейчас лишь протянула руки.

Зина растерянно оглянулась на отца и спросила:

– А мама где?

– Придет скоро, поздоровайся…, – Федор подтолкнул дочку к Ольге.

– Здравствуйте, – кивнула та.

– Зина! – голос сел, – Зин, ты забыла меня? – Ольга встала.

– Нет, я помню, – девочка опустила голову.

Ольга поняла, что бросаться в объятия не стоит – испугается Зина.

Она взяла ее за руку и усадила на стул, села рядом.

– А я тебя совсем маленькой помню. Расскажи, что помнишь ты?

– Я … карусели помню, и как Вы…ты…как Вы меня с горки катали на санках помню, – она покосилась на отца, – А мама скоро придет?

– На работе она. Ты ж знаешь…

Федор сказал это, озабоченно глядя в окно, не оборачиваясь.

– Чего там? – Зиночка подскочила к окну, выглянула и помахала кому-то рукой.

Ольга подошла к окну тоже и увидела, как шарахнулась назад от ее появления старушка в каракулевом полушубке. Она качнулась назад, отвернулась и пошла прочь, припадая на одну ногу и с каким-то страхом оглядываясь на их окно.

– Бабка это, мать Катеринина, – пояснил Федор, – Говорил ей – не ходить, а она… Они не разлей вода с Зинкой. Переживает…

Зина так и осталась стоять у окна. И Ольга вдруг поняла, как тяжело сейчас ее дочке. Мир рушится… Была мама, папа, бабушка, и вдруг…приехала она. По сути – чужая тетка. Да ещё и амнистированная зечка, неустроенная и безденежная.

И тут же все и решила. Само решение пришло. Значит так!

Шепнула Федору, чтоб вышел. Подошла к дочке сзади.

– Зин!

Дочка обернулась, посмотрела на нее и опять опустила глаза.

– Зиночка! Я ненадолго. Я так скучала по тебе, вот приехала повидаться. Скажи, тебе хорошо с мамой твоей, с Катей?

Зина кивнула.

– Любит она тебя?

Зина кивнула опять.

– А никто тебя не обижает?

Зина мотала головой.

– Вот и хорошо, вот и ладненько. Так и живи. Учись хорошо, а я навещать тебя буду, помогать буду, чем только нужно. У меня, кроме тебя, никого и нет больше. Ты читаешь уже?

Зина, наконец, подняла на нее полные слез глаза и, как показалось Ольге, они уже не были так напуганы.

– Да, читаю.

– Вот и хорошо. Я письма тебе писать буду, а ты обязательно отвечай, ладно?

– Ладно…

И Ольга решительно обняла и прижала к себе Зину – ее дитя, девочку, которую она вспоминала больше четырех лет, благодаря которой, наверное, и выжила там…

Ком встал в горле. Сил терпеть это не было больше никаких сил, она силой воли отстранилась от дочки, быстро натянула сапоги, ватник. Взяла мешок.

– Прощай, Зиночка, – ком сделал голос грудным, не своим.

Она вышла в коридор, быстро подошла к стоящему поодаль Федору.

– Прощай, Федор. Живите. Дочку береги!

Он даже не успел ничего сказать, открыл рот с прилипшей к губе папиросой. Смотрел ей вслед.

Бежать! Надо было скорей исчезнуть отсюда, чтоб не свалиться в бездну отчаяния. Там, в вокзальной суете она отойдет духом, спасётся.

Она, как виртуозная пианистка клавиши, перебрала ногами ступени лестницы и вылетела во двор.

Глотнула прохладного весеннего воздуха и направилась к арке. Только не оглядываться! Уйти отсюда, пережить боль, а потом все встанет на свои места. Все встанет.

И вдруг, как трель, которую выткал сам свист ветра:

– Мама! Мама! Не уезжай! Мама!

Она оглянулась – наполовину свесившись в открытое окно, ее звала дочка. И вдруг она быстро исчезла в оконном проёме.

И Ольга бросилась бежать обратно. Встретились они на лестничной площадке, дочь обхватила ее за талию, прижалась щекой.

– Мама! Мамочка! Я помню тебя, честное слово – помню. Я ждала, когда ты вернёшься…

– Зина, доченька моя…

И не было больше слов…

Потом Федор курил, ходил по комнате, а Ольга сидела не раздеваясь. Рядом с ней, прижавшись сидела Зина.

– Ну, решай, Федя. Тебе решать…

Федор не сомневался.

– Чего решать? Жена ты мне. Раздевайся давай, здесь будешь жить.

– А с Катериной как?

– Решу я… Да и дом у неё есть, материнский.

И он сам начал снимать с жены фуфайку.

Вечером следующего дня приехала на телеге с возчиком Катерина, опухшая от слез.

– Мама! – встретила ее Зиночка.

Катерина погладила ее по голове, молча прошла к шкафу, начала собирать свое добро. Зина бросилась ей помогать.

Катерина тихонько приговаривала, перебирая вещи.

– Ты чулки эти помнишь? Велики они ещё, не забудь после. И платье синее одень на праздник, а на новый год уж белое мало тебе, верно. Другое надо. Скажешь матери.

Зина косилась на мать Ольгу. Не обижает ли, общаясь с мамой второй? Та заваривала чай.

Катерина собрала только свою одежду.

– Может ещё что тут ваше, забирайте, – Ольга показала на кухонный стол, посуду.

Катерина махнула рукой.

Она уже собралась было уходить с простынями, завязанными узлами, как Ольга позвала.

– Давайте, Катерина, чаю выпьем.

– Так ведь ждут меня, – она пожала плечами, – Но давай, коли скоро…

Сначала молча, скованно они пили чай, а потом Катерина заговорила.

– Федор борщи хорошо ест. Я прям только их и варила. Супы не так любит. И рука лучше стала. Теперь хоть ночами не стонет, а то стонал все…А Зине сладкого много не давай, с зубами у нее беда. Коренные уж болят. И это … уши у нее, ну, расскажешь, Зин, как зимой-то болела.

– Спасибо!

Ольга помогла стащить узлы вниз, вместе с возчиком закинули их на телегу. Из окон повысовывались соседи – виданное ли дело, чтоб жена любовнице вещи забирать помогала.

Но, то ли война сгладила людские души, то ли голодные времена заставили посмотреть на все с другой стороны, многие и не сильно удивлялись.

– Это, – Катерина встала перед ней, опустив глаза, – Ты прости меня, коли виновата.

– Считайте, простила. А я за Зину благодарю и Федора. Чай нелегко было на себя дитя взвалить и его – больного.

– Да ладно, – Катерина покраснела от похвалы, – Оль, – она положила руку на высокую грудь, – Поклянусь тебе, что Федька – твой. И в сторону его не гляну, хоть и люблю его, гада. Но Богом прошу – позволь Зину видеть мне и матери. Прикипели мы к ней. Мать слегла, места себе не находит, как скучат. Мы ж ее, как родную…, – и Катерина горько заплакала, в горле ее заклокотали слезы.

– Я обещаю, Кать. Пусть прибегает. Не против я. Уж и правда, как родные.

***

Следующим летом тут же во дворе Зина сидела на скамье, покачивая в низенькой коляске маленького Мишутку.

Ольга появилась из арки, запыхалась, а увидев Зину с коляской, сразу сбавила шаг. Бегала она в поликлинику. Переживала – Мишка без груди у Зины раскапризничается.

Но Мишка спал. Ольга устала, упала на скамью.

– Мам, папа приходил, мы пообедали уж. Ешь иди, посижу я.

– Да ладно, я уж и с Мишей пообедаю.

– Ну, тогда пойду я к бабе Шуре. У нее там щавель вырос, ну и пополю в огороде чуток.

– Ступай. На дороге только смотри…

Зина вспорхнула, помчалась к арке.

– Зин, – окликнула её мать, – И передай там тете Кате поздравления мои. Скажи, мама велела, чтоб счастлива была в законном браке!

***

Автор Рассеянный хореограф

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.