ДЕДУШКА САНИН

Жил в Голодаевке дедушка Санин. Такое название за ним прикрепилось потому, что проживал он со своей дочерью Александрой, которую деревенская ребятня называла просто Саня. Так и сложилось — отец Сани, или дедушка Санин. По действительным метрикам полное имя его значилось как — Поликарп Степанович Федулов. Однако, Поликарпом, он остался только для старухи Евлампии, с которой они были почти в ровеснях. Степанычем звали его многие мужики до войны. Мелкая поросль старика непременно кликала только, как дедушка Санин. Причем зачастую даже без всякой нужды. Как будто дразнила. Задрав свои веснушчатые носы и, сияя доброй улыбкой, с приговоркой тараторила, завидя его долговязую фигуру, «Дедушка Санин, дедушка Санин, дедушка Санин…»
Разительно отличался он от всех. Своей природной добротой. Никто не скажет и ни разу не вспомнит хотя бы случая — другого, не доброго поведения, взгляда, слова. Впрочем и внешняя стать как-бы соответствовала его внутренней натуре — напоминала она былинного сказителя-мудреца. Был он высокорослый, статный, широкоплечий с красивой длинной, абсолютно белой бородой.
Старуха Евлампия говорила местным бабам, что род Федуловский весь из ходоков. Отец, и дед его, и еще глубже в родню, ходили по деревням на большие версты. Не так, чтобы из-за нужды, а просто по роду так пошло. Неся с собой какой мелкий товар из места в место выгоду большую не делали от продажи, а так только, сколько нужно для жизни. При покупке обязательно говорили человеку историю происхождения вещи, желая при этом от души добра и здравствия покупателю. Еще говорила, что дед Поликарпа даже в стране у желтых карликов бывал.

Слаборадостной отдушиной для тяжелого женского труда и тяжелой надсадной жизни были бабские посиделки. Впрочем не бабских и быть не могло: всех мужиков — Санькин завосьмидесятилетний отец, да спившийся калека-фронтовик Ванька Угаров.
В один из теплых сентябрьских вечеров сорок четвертого года собрались на завалинке вдовы Лидии Карпихиной, оставшейся с двумя детьми — сыном Степкой — четырнадцати лет и дочкой Светой, которой недавно исполнилось уж шестнадцать. Мимоходом в общем разговоре опять коснулись Поликарпа.
— Сам то он тоже дальше бы ходил, если бы жену здесь не оставил — выронила Прасковья.
— Мама мне говорила, — поддержала ее молодая Настя Ведерникова, — что любил он очень, свою Василису. Похоронил, и не ушел от ее могилы. — Потом замолчала, сделала паузу. Молчали и остальные, знали, что сказать еще хочет.

— А я, бабы, Федора своего тоже сильно любить буду. Да так, чтобы каждый день с поклоном. Вернулся бы только с этой войны проклятой. Вот так я себе это представляю. Придет он, а я в сарафане новом, не надеваном, выйду его встречать на крыльцо. Поклонюсь ему — своему мужу, да скажу «Здравствуй мой дорогой муж Федор Евстигнеевич». Раздену его, ноги в тазу помою. Баньку истоплю. Сама его помою, да попарю. Стол, расшибусь, да сделаю с хлебом настоящим, маслом, водки! — не самогону, — достану, папирос куплю. Только после угощений жаловаться ему буду. Уж я выплакаюсь на мужнином-то плече. Как мы страду за страдой бабскими руками справляли, как всех родителей похоронили — свекра Николая Евграфовича, — глаза Насти заметно увлажнились, — потом отца родного Николая Михайловича, потом маму свою Матрену Васильевну, последней свекровь умерла Ольга Константиновна. Расскажу ему, — голос задрожал, слезы уже катились по щекам, — как сыночек наш умирал… Все боли его ртом готова была высосать, жизнь свою, не задумываясь отдала бы, жила бы только кровинушка моя. Потом расскажу, как он умер, как долго не могла поверить, что в полтотра годика сыночка не станет. Потом, как сидела я всю ночь перед гробом, как брала его ручки, как поднять его с гробу хотела….
Тут она не выдержала, зарыдала. Старуха Кочеткова подошла, своим платком слезы утерла, прижала ее голову к своему телу
— Будет, будет тебе Настенка. Чего ж теперь. Случилось уже…
Все помнили тот случай. Настю тогда силой от гроба сыночкиного оттащили. Бояться уж стали — не лишилась бы рассудка. Каждой матери дите свое жалко, а Феденька у нее особенный был. Священник местный говорил дар у него божий проглядывался. Ум необыкновенный у младенца стал всем хорошо заметен. В полтора года говорить уж начинал. К такому возрасту обычные детки близко так делать не могли.
— Как помню, Настя, Митю-то твоего, — сказала Клава Елизарова
— Сказочный младенец-то был, — поддержала подругу Маруся.
Тут опять установилось молчание. С новым приливом нахлынула до глубины души трогательная, будоражащая душу насквозь, единящая атмосфера. Ситуация требовала песни. Звеньевая Полина Кузнецова красивым высоким голосом завела известную всей Голодаевке «Деревеньку белоствольную»

Ой луг, ой леса, ой поля широкие
До чего же вы милы
Просторы светлоокие…..

После чего дружный женский единоголосый хор подхватил

Ты живи моя сторонка
Горемычная.
Неказистая избенка
Необычная.

Ты березками укрыта
От шальных ветров
Вся земелька тут полита
От кровных потов…..

Песню спели. После некоторого перерыва, Настя сказала, словно скидывая пелену печали и уныния
— А я верю, бабы, все будет у нас хорошо. Вот муж вернется, каждый год по ребеночку рожать буду. Потом еще потребую от государства, за перевыполнение плана, возвернуть весь выплаченный бессовестный налог.
— Здравствуйте голубушки, здравствуйте сударушки, — женщины совсем не заметили, как подошел Санин отец, — отдохнуть вашим спинушкам, снять тяготы с плечей ваших сладких, мягких, убрать с вашей судьбы долю не женскую, труда непосильного.
— Здравствуй Поликарпушка, — еле слышно прошепелявила старуха Евлампия.
— Спасибо дядя Поликарп — сказали некоторые другие женщины.
— Спасибо дедушка Поликарп — сказала Настя, — садись с нами, частушки сейчас петь будем.
— Спасибо милая Настенушка, к Санечке, доченьке спешу. Вовремя наказала быть. Праздник замышляет какой-то, моя родимая.

Наутро кампания деревенской кошколды собралась за черникой, голубикой на Клязьмины луга. Идти надо далеко, верст пятнадцать не меньше. Путь непростой, да и тропинка, того и гляди, теряется.
Катюша пораньше встала. Она была, из пятерых сестер, предпоследней. Мать во всех души не чаяла, но ее, особенно-ласково выделяя, Сноровушкой называла. Оно и верно. Девочка, несмотря на свой малолетний возраст, ей, только-только, одиннадцать справили, всегда стремилась подумать обо всех, все загодя заметить, то там, то там сделать успеть. Сейчас, перед дорогой, тем более надо, прежде всего, у всех лапоточки проверить: оборки ли крепкие, не порвутся ли в пути, просушены ли онучи, потом ладны ли у всех корзины, покушать приготовить…
Катя вынесла во двор всю обувку, стала проверять все где что подправить и исправить надо.
— Доброе утро, милая моя маленькая соседушка-сударушка. По что детушка встала так рано, по что глазки спать не хотят?
— Здравствуй дедушка Санин. Спать некогда нынче. Собраться да приготовиться надо. Мои старшие сестренки — горе одно, то то забудут, то там не сделают, а маме некогда, ей в поле, да по дому работы хватает. По чернику-голубику собрались мы с деревенскими ребятами на Клязьмины луга.
— Кто ведет вас, кто за старшего, путь, чай, не по большаку?
— Бабка Фекла ведет и Васька Нефедов ей в помощники.
— Феклуша — женщина расторопная и пригляд умеет вести. Василий — юнец состоявшийся, дорогу тоже знает. Довериться поводырям можно. Ваши ножки дойдут ли, путь не близкий?
— Какой ты смешной, дедушка Санин, как ноги-то не дойдут, чего им сделается?, — искренне недоумевая спарировала Катя, — самое главное это что? Чтоб покушать было и обутка крепкая была. Ты вот ведь всем какие лапоточки сплел, ненадивишься. Сейчас все просмотрела — и свои, и сестренок своих Глаши, Маши, Наташины и Галиночки. Дырочки ни одной, оборочки все крепкие. У младшенькой Маши правда онучи не совсем просушены, ну да ничего, не холода, не замерзнет.
— Поднеси-ка, сударушка, лапоточки мне. Тоже свой догляд сделаю. Чай, лишним не будет.
Катя послушала дедушку. Все пять пар принесла ему. Тот расположился на завалинке. Принялся внимательно рассматривать детские лапти. Катя тем временем отправилась в дом.
— Пойду, деда Санин, кушать собирать. Мама еще вчера калишки напарила, яичек пойду сейчас сварю.
Когда Катя вернулась у деды Поликарпа работа была закончена.
На двух лапоточках, Катюшенька, подошву усилил, заплаточки наложил. Так бы если здесь ходить, то ничего, но по сырому, да в даль далекую — лыко худовато, растермешиться может, влаги много пропускать будет. Оборки, тоже, где заменил. Думаю, лапоточки, сейчас, не должны подвести.
— Спасибо, дедушка Санин. Добрый ты. Мы тебе ягодок принесем.
Он подошел к девочке.
— Тебе спасибо тоже сударушка Катенька, — произнес он, поглаживая Катю по голове. — Дедушке ничего уж не надо. Сами без беды да с пользой вертайтесь.
— Чего, дядя Поликарп, у тебя, моя сноровушка, напросила? — выйдя из избы, вместо приветствия, задорным, красивым голосом громко спросила мать.
— Здравствуй, соседушка Федосьюшка. Твоя Катюша сама забота, да доброта. Сама готова лишний раз помочь. Это я наперед упросил Катеньку поднести лапоточки, проверить их крепость. Вот кое-где их и подчинил.
— Весь то ты к миру с добром и помощью дядя Поликарп. Одно у тебя по жизни беспокойство. Когда уж отдыхать то будешь?
— Когда вечно отдыхать будем общеизвестно. Коли есть возможность, способность, да и силы какие остались, слоняться без делу и общей пользы — грех незамаливаемый.
Подойдя к деду они немного постояли. Порадовались начинающемуся урожаю — похоже сбываются ожидания и по пшенице и по остальным культурам. Порадовались вестям с фронта — может закончится скоро война треклятая. Не было бы плохих происшествий в походе на Клязьмины луга — дождь бы не случился, тропинку бы не теряли. Федосье сказал и остальным бы матерям наказать, чтобы деткам повелели никого из виду не упускать, всегда всем вместе друг за дружку держаться. Василий чтобы девочек страховывал, помогал когда, не летел, чтобы быстро. «Машенька дойдет ли, не рановато ли ее так далеко отпускать?»
— Ревом, дядя Поликарп, выпросилась. Переживай сейчас мать. Но мало ее, — по Кате вся издумалась. Не отстала бы та, но не потому…. Крепостью-то она — сама еще кому поможет. Причина у моей сноровушки другая. Где присядет — обязательно чего увидит: то букашек, то цветки-травинки какие, то на дне чего рассматривает. Да ведь еще и не там, где все отдых делают. Отойти надо ей тогда обязательно. Не отстала бы, не потеряла бы кампанию от дара своего отцелованного.
— Не отстанет. Фекла хоть и в годах, но женщина надежная. Никого из виду не упустит.

Так оно и получилось, как мать предполагала. У Студеного ключа, совсем рядом с Черемшанкой, баба Фекла настояла сделать перерыв, вопреки капризному сопротивлению мелюзги — Саньки Михайлова, да Митьки Березцова.
— Цыц салаги, — урезонил их Василий, — бабка Фекла знает, как делать надо. Прыть в большом пути, да еще когда и мелкота в команде, беду навесть может. Помалкивайте и силы бережите.
Все дружно, не в рассыпную, кто-где расселись. Катя отошла в сторонку, чуть повыше по ручью. Умыла лицо. Леденящую воду пить не стала, знала, что нельзя. Присела на корточки, стала, как обычно, что-то рассматривать, раздвигая палочкой прибрежные травинки, шурудя донный ручейный песок.
— Ой-ой паучок, — заметила она насекомое, скребущееся вверх по зеленому стебельку и дальше принялась, еле слышно, удивленно и восхищенно наговаривать, — ой травинка нежная. Вот еще один ползет, вот еще козявочка. А вот капелька росы… Сколько тут всего живет! В каждом малом уголочке, где песчинка, где травинка, тут летает, там лежит. Нету места, чтоб не жило где-то хоть-бы что-нибудь…. Хоть головку подними, хоть всмотрись в свои подножки — всюду жизнь и всюду тайна. Тайна тайная таится… Не пускает злую бяку и мальчишку. Грязным пальцем он раздавит эту мошку. Саньки, Митьки погодите, не губите это чудо. Вы смотрите — что за крыльца, вы всмотритесь в эти ножки . Ах какая красота! Вот бы если кто задумал взять и смастерить такую. Получилось бы? Ни в жисть. Вот так вот. В мире божьем не случайно все зачем-нибудь живет. Крохотулечка чудная берегись, не попадайся и не жалься понапрасну в их сопливые носы. Вас сейчас накрою травкой, больше вас не потревожу. Мы сейчас идем за сладкой вкусной ягодкой лесной. Мы когда пойдем обратно к вам опять я загляну, угощенье принесу. Положу одну-вторую, а на больше не надейтесь. Надо многих угостить — тетю Саню, деду Сани, тетку Лидку, бабку Феклу, остальное все на зиму…
Катю уж кричали. Звала баба Фекла, звал громко Василий. Она подбежала, взяла свое лукошко и все двинулись дальше.

Опасения да тревоги хоть и были напрасны, да куда ж без них материнской душе. Весь день все волновались, места не находили. Под поздний вечер спала с души тяжесть. Вся кампания благополучно вернулась.
Радость Федосьи выплескивалась. Самое главное, что дети вернулись живы да здоровы. И ягода, на зиму не последнее дело — три ведерные кадушки заполнили с краями. Ужин на столе, вода, ноги помыть, нагрета. Лапоточки сама у всех сняла, сама ножки принялась всем мыть.
— Сейчас поужинайте и к тетке Лидке бегите. Она печку натопила, косточки вам прогреет хорошенько
— Мамочка я сама помою, — неожиданно выставила протест Катя, когда материнские руки дошли до ее ножек. — Пока совсем не смеркалось к дедушке Санину сбегаю. Ягодок ему обещала принести, когда вернемся.
Мать не стала спорить со своей неугомонной дочкой, принялась за Глашеньку.

— Дедушка Санин, дедушка Санин, — отворяя дверь без стука громко сказала Катя, — ягодок тебе принесла, как обещала.
Тут в полумраке она заметила, сидящую около печи, женщину.
— Здравствуй тетя Саня.
— Здравствуй Катенька.
Дедушка тем временем сполз уже с печи.
— Что ж, сударушка, сейчас. Не горит. Отдыхала бы. Умаялись поди донельзя.
— Ты и представить себе не можешь, дедушка Санин, как умаялись, да заплюхались. Отдыхали всего то в два присеста — туда и обратно у Студеного ключа, который совсем рядом с Черемшанкой. Баба Фекла предлагала еще отдыхи делать, да младшая кошколда сказала, что все идут хорошо. Вот и прошли всего с двумя остановками. Я ноженек своих и не чуяла вовсе, как к Голодаевке подходили. Но сейчас с мамочкой посидели силы и вернулись. Потом тебе дедушка расскажу подробно про весь путь и приключения. Сейчас некогда. Надо поужинать и к тетке Лидке бежать. Она нас в печке греть будет. Вот тебе ягодки. Тебе, тетя Саня, завтра принесу.
— Спасибо детушка. Почто ж в лапотке-то ягоды.
— Какой же ты глупый, дедушка Санин, черника-голубика ягодка нежная. Если я в ладошках понесу смять смогу, да и не принесу так много. Другой посудинки свободной у нас и нет.
— А почто ты, Катюша, ножку жмешь, ступаешь неполно?
— Пальчики на ней больно.
— Снимай-ка лапоток, садись на табурет.
Дед внимательно осмотрел ногу. Сказал, что ранка тут быстрозаживная, смазать только чуть надо. Взял с полки баночку, обмазал какой-то мазью ножку.
— Подай-ка, Санечка, тряпицу чистую, — велел он своей дочери.
Обмотал Катину ногу. Обул лапоток, повязал оборки.
— Ножке твоей, Катенька, напругу нельзя сейчас давать. С мазью этой она отдохнуть должна. До дому я тебя сейчас сам снесу.
Он взял Катю, посадил ее на правую руку, обхватил левой. Саня предупредительно открыла дверь и выпустила их из избы.
На улице уже достаточно сильно смеркалось. Очертания домов, леса, изгородей, тропы смазались, обрели общие полутемные тона. Боясь оступиться дед сильнее прижал девочку к себе, стал пристальнее всматриваться под ноги.
Уж подходили к дому Катя обняла деда за шею, прижалась к нему своей щекой.
— Дедушка Санин, ты вот даже вот не знаешь какой ты хороший, — после чего она обняла старика с нежной силой.
— Будет, будет Катенька, будет сударушка, — сказал он, осторожно спуская девочку с рук, после чего отворил дверь и громко произнес
— Принимай, Федосьюшка, свою сноровушку…

Александр Симаков