Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954) — русский и советский писатель, прозаик и публицист, военный корреспондент. В своём творчестве исследовал важнейшие вопросы человеческого бытия, размышляя о смысле жизни, религии, взаимоотношениях мужчины и женщины, о связи человека с природой. Википедия Родился: 4 февраля 1873 года, Хрущёво-Лёвшино Умер: 16 января 1954 года (80 лет), Москва, СССР
УСЛЫШАВ ИМЯ МИХАИЛ ПРИШВИН, многие из вас отмахнутся: ну что там читать, всё природа да природа…скучный человек. Что ж…расскажу-ка я вам историю любви Пришвина, и вы узнаете, почему он писал о природе и что в его жизни значила дата 16 января.
Родился он в купеческой семье, его отец все состояние просадил в карты и умер. Мать была настолько властной, что мальчик сбегал в лес, где обретал душевный покой. В его жизни был один отчаянный эпизод, о нем упоминается в его дневниках, когда подростком, он чуть было не испытал близость с горничной в их доме. В самый ответственный момент он как будто услышал голос: «Нет, остановись, нельзя!» «Это «отрицание соблазна», сделало меня писателем. Вся моя особенность, все истоки моего характера берутся из моего физического романтизма». Помня этот эпизод, он отдавал предпочтение только возвышенной, чистой, платонической любви.
Женщины часто сравнивали его с Мышкиным, «тайный романтизм» стал чертой его характера, а он был убежден, что близость между мужчиной и женщиной возможна только при сильной взаимной любви.
Он искал Прекрасную Даму. Ею оказалась хорошенькая Варенька Измалкова, из обеспеченной семьи, студентка ист.фака Сорбонны. Но девушке хотелось обыкновенного замужества, а он, 29-летний писатель, «не мог унизить ее животным чувством.» Спустя месяц они расстались, «узел завязался надо мной на всю жизнь», — писал Пришвин. Вот тогда он и сделал своей темой природу, только в лесу, бродя с ружьем, он забывал о несбывшейся любви.
Прошло больше 10 лет. Он стал известным писателем, когда повстречал дородную крестьянку Ефросинью. В то время была в ходу модная среди интеллигенции идея вины перед простым народом. В печальной Фросе он увидел образ униженного и оскорбленного народа. На самом деле Фросю никто не унижал и не оскорблял, кроме ее деспотичного, неотесанного мужа. Но благородный Пришвин посчитал своим долгом искупить вину перед народом — Фросей. Пожениться они не могли, Фрося была замужем. Семейная жизнь не задалась сразу. Мало того, что Фрося была необразованной, так еще и обладала отвратительным, склочным характером, «превратилась в злейшую Ксантиппу». Родились трое сыновей, один умер младенцем, а Лев и Петр — стали писателями. Спасала Пришвина природа и все тот же лес, а еще писательство и путешествия.
Шли «вырванные годы» из жизни Пришвина. Они с женой давно жили раздельно, Пришвин получил квартиру в Москве, Ефросинья жила в Загорске. Он помогал ей, постоянно высылал деньги, выполнял любой каприз.
Одиночество, тоска, желание любить и быть любимым, обрести родственную душу сопровождались приступами такой отчаянной тоски, что его временами тянуло броситься под трамвай. Он «вслух произносил неведомому другу: «Приди!», и обыкновенно на время мне становилось легче, и я некоторый срок мог пользоваться сознательной волей, чтобы отстранить от себя искушение.»
И она пришла. 16 января. Звали ее Валерия Лебедева (в девичестве — Лиорко). Ему 67, ей — 40. Валерия пережила несчастную любовь, неудачный брак и преследования за дворянское происхождение. Она стала его секретарем, музой, единственной великой любовью.
Но тут Фрося узнает о романе своего мужа и начинает строчить кляузы во все инстанции. «Заберите все, — сказал писатель на собрании, где его песочили, — только оставьте мне любовь» Получив еще и квартиру, Фрося тут же успокоилась и отстала.
А влюбленная пара окунулась в океан любви. В книге «Мы с тобой. Дневники любви» — вы прочтете потрясающие по силе и мощи дневниковые записи писателя, их переписку, разговоры, где есть вот такие откровения: «Я с постели тихонько перебрался на пол, босыми ногами ушел в кухню и там сидел до утра на стуле, и встретил рассвет, и понял на рассвете, что Бог создал меня самым счастливым человеком и поручил мне прославить любовь на земле». Но главное, он пришел к пониманию что есть любовь духовная и плотская: «При духовном сближении стыд исчезает, и главное, уничтожается грань между духовным и физическим».
Каждый год, 16 января, в день их первой встречи, он оставлял в дневнике запись. Записав последнюю: «День нашей встречи с Л. За нами осталось 13 лет нашего счастья», он умер. Валерия переживет любимого на четверть века, напишет о нем несколько книг, станет директором его музея.
Михаил Михайлович ПРИШВИН 4 февраля 1873-16 января 1954 (80 лет)
Андрей стоял у окна ординаторской в больнице скорой помощи. Моросил утренний дождь. Осень, как очередной круг жизни. Почему так? Отпуск он брал ранней весной, летом работал. Всего на три дня удалось вырваться с женой на море. А так всё тут, в больнице, в поликлинике, в операционной.
Молодой хирург Андрей Сарыков завершал своё очередное ночное дежурство. Надо сказать, что оно выдалось на редкость спокойным: всего три вызова в приемный покой. Никаких операций, только назначения. Даже удивительно.
Оставалось ещё три часа. Андрей решил вздремнуть, надеясь, что до утренней пятиминутки не произойдёт ничего чрезвычайного.
И тут звонок из приёмного – привезли больного. И ведь под самый конец дежурства! Вот незадача!
» Поспал – называется! И что там случилось? Нельзя, что ли, было подождать утра, когда откроются поликлиники? Не раньше, не позже!»
На кушетке в хирургической смотровой сидела старушка в серой кофте. Рядом лежали её тапки. Взглянув на босые ноги больной, хирург понял: гангрена правой стопы. Ох, ты нате!
Задача к концу дежурства! Если в ближайшие часы не ампутировать больную ногу, жизнь старушки под угрозой. Но, судя по возрасту, такая операция не поможет. Скорее – ускорит процесс.
– Вам сколько лет? – после осмотра Андрей присел рядом.
Старушку слегка знобило, но держалась она молодцом.
– Да Бог его знает! По паспорту 87. А там, – пациентка пожала плечами.
Андрей взял в руки её паспорт. Да, выходило так.
– Что ж, Вы не уверены в своих паспортных данных?
– А как быть уверенной-то, милок. Мне смотритель станционный документы выхлопотал, когда я к ним на станцию попала. Мы с бабулей ходили: кто что подаст, а она на этой станции и померла ночью. А смотритель меня у себя оставил. Говорит – работать будешь. А я что? Я так рада была. Дежурила я ночью на переезде. Страшно было ночами, метель метёт, а я одна. Говорит, а сколько годков-то тебе? А я и не знаю. Худющая была — голодала же. Вот он и написал 11, а я думаю, мне лет пятнадцать уже было.
Я за него всегда молюсь: добрый был человек, сочувственный. А тогда с первой же получки пошла в церковь, о здравии его молилась. Послал же мне Господь доброго человека! Мне вообще в жизни на хороших людей везёт. Счастливая я.
Андрей слушал пациентку и размышлял: целесообразно ли делать ей столь серьезную операцию – ампутацию. Стоит ли причинять лишние страдания заведомо обречённой пациентке? Не стоит. Будем облегчать последние дни жизни.
Размышления хирурга прервал голос старушки:
— Доктор, скажите, ведь я поправлюсь? Мне к весне обязательно надо поправиться! Вот осень и зиму могу поваляться, а к весне надо…
— А почему именно к весне? — спросил врач, в душе смеясь над наивностью больной.
— Да как же? — похоже, старушка была удивлена, что человек в белом халате, по возрасту годящийся ей во внуки, не понимает столь очевидной вещи, — У меня же огород: целых шесть соток. Картошку посажу, помидорок в теплицу, клубнику. Клубника у меня знатная всегда родится. Я и вам потом корзину наберу. Любите клубнику-то? – и получив кивок врача, продолжала, – Привезу…. Потом мне туда правнуков доставят – нянчиться. У дочки моей совсем со спиной худо, болеет.
Андрей в последнее время хандрил. Вот вроде всё нормально. Они с женой вместе ещё со студенческих лет. Приехал и поступил в Московский медицинский универ он из провинции. Света – за ним. Он – учился, она – работала, поддерживала его стремление стать хирургом. Потом приобрели квартиру в Москве сами, без чьей-то помощи. Вот только с детьми затянули, откладывали откладывали … теперь что-то не ладилось с этим, не получалось. Светлана лечилась, то полнела, то худела. Переживала очень.
А тут случилось то, что сейчас ни давало Андрею покоя. Год назад пришла в поликлинику к ним работать молодая медсестра Ксюша – коса до пояса. До того хороша, что Андрей сразу увлёкся. И теперь рвался между двумя женщинами, скрывая от жены связь.
И так уже от этого на душе мерзко было! Надо было что-то решать. И Ксюха достойна, чтоб женой быть, а не любовницей. Хоть и молчит, но как глаза свои коровьи поднимет, как посмотрит порой … И Свету не оставишь, потому что столько преодолено вместе, родная такая.
Осень добавила мерзости от этих дум. Решать ничего не хотелось.
Старушку перевезли в палату, поставили капельницу. Андрей делал назначения. Откуда у нее, у старой совсем женщины с нелегкой судьбой, такая жажда жизни? — подумал хирург, глядя на руки старухи, покрытые голубой сеткой набухших вен, с суставами, изуродованными артритом.
— Скажите, Зоя Петровна, а вы счастливы? — поинтересовался он.
— Да как же не счастлива-то? — отозвалась старушка. — Дай Бог каждому. Говорю же! Вот вы, доктор, поди, мне не верите, а я правду говорю… Мне всю жизнь только хорошие люди попадались. Бабушка была такая добрая, потом вот смотритель. А когда его арестовали, я в госпиталь попала работать санитаркой, там и жила. Доктор там старый был, Сергей Изотович – такой добрый доктор. Очень меня любил. Хотел в медсестринское училище меня отправить, да не успел, умер прямо на дежурстве.
А меня потом отправили опять на железную дорогу. Народ набирали наводнение ликвидировать. Все шпалы и рельсы вздыбило да над водой подняло. Вот меня вместе с другими железнодорожниками и отправили его восстанавливать. Я ведь сноровистая: знаю и как кривые ложить, и как прямые восстанавливать. Доработала до осени. И тут говорит мне бригадный мастер:
— А не хочешь ли ты, Зоя, к нам завербоваться? Зарплата у нас хорошая. Опять же, не в вагоне жить будешь — общежитие дадим. А ты необразованная… А мы тебя и подучим, и разряд тебе поднимем. Подумай: дело-то выгодное.
Подумала я, подумала — да и согласилась, и пошла в путевые работницы. Хотя работа тяжелая была… да разве хлеб легким бывает. И с пленными пришлось поработать тоже. Трудный народ.
Там у меня любовь первая случилась. Мастер бригадный на меня заглядываться начал. Красавец такой, влюбииилась я тогда сильно. Бывало встретимся глазами — гранит расплавится. Он ухаживал: где тяжёлое – меня отодвинет, сам несёт, цветы на подоконник положит утром и уйдет. А я-то не сплю, жду – вижу.
– И что? Случилась любовь-то потом? – спросил Андрей.
– Да какое там! – Зоя Петровна махнула рукой, позабыв про капельницу, – Ой! Простите! – Андрей поправил, и она продолжила свой рассказ.
– Он же женатый был. Далеко где-то была жена с детишками. Уж не помню где. Разве я могла? Грех-то какой! Не могла я, да и он понимал, чай не маленький. Перевёл он меня в другую бригаду, приезжал пару раз – глянет издали и уходит. Искоренял любовь. Передавали мне, что горевал сильно, иссох весь.
А потом я встретила парня, полюбили друг друга. Он молоденький тоже был, как и я. Да только недолго радовались счастью, я на восьмом месяце была, когда его вагоном с рельсами придавило. Не насмерть. Таял, как свечка потом.
Старушка смолкла, словно не в силах была рассказывать дальше… И в палате воцарилась тишина. Она длилась до тех пор, пока Зоя Петровна не заговорила вновь:
– Но мне страдать некогда было – дочка родилась, хлопоты. Вот ей всю жизнь и помогала, спина у неё только болит сейчас. Лечиться надо.
А я-то что? Я – счастливая. Мне с людьми везёт с хорошими. Вот и с Вами опять повезло, – она улыбнулась, глядя на Андрея, – Хороший вы человек и доктор хороший, – потом помолчала и добавила, – Только несчастный, вроде как, гнетёт Вас что-то … решить бы это, и были бы тоже счастливы, как и я.
Старушка, жизнь которой сейчас висела на волоске, жалела его, преуспевающего молодого хирурга. Ему вдруг стало стыдно. Он вдруг понял, что есть в её словах правда. Чистая душа измученной жизнью и болезнью женщины – счастлива, а его душа – не на месте. Сейчас он несчастлив и грешен.
И хотя был он в первую очередь хирургом, который в силу своей профессии не должен был быть мягкосердечным, он решил, что на сей раз он поступит вопреки суровой статистике, не оставляющей Зое Петровне шансов выжить. Пусть даже на свете не бывает чудес, он попытается сотворить чудо и спасти ее!
* * *
На утренней пятиминутке молодой хирург Андрей Сарыков отчитался перед заведующим и коллегами о своём дежурстве. Когда дело дошло до доклада о поступившей Ведерниковой Зое Петровне, которой сегодня он намерен по срочным показаниям произвести ампутацию в связи с гангреной стопы, заведующий отделением, пожилой профессор, выучивший не одно поколение хирургов, нахмурил седые брови, но не произнёс ни слова. Лишь после пятиминутки сказал:
— Зайди ко мне минут через десять.
Андрей уже знал о чём пойдет речь.
— Значит, ты намерен её оперировать?
— Намерен, Леонид Семёныч!
— Вот как?! — Профессор испытующе посмотрел на него. — Но ведь ты помнишь статистику? Если она не умрёт на операционном столе, то умрёт после. Сам знаешь, какой у нас уход? Может всё же помочь спокойно дожить? Симптоматическая терапия…
— Но у неё хорошие предпосылки.
Профессор помотал головой на упрямство ученика. Молодежь не стремится учиться на ошибках стариков, а с безрассудным упрямством юности повторяет и умножает их. Но статистика — вещь неумолимая.
— Очень советую: подумай хорошенько. Взвесь всё. А потом сообщи мне, что решил.
Позже Андрей докладывал профессору о своем положительном решении – он будет оперировать.
Операция прошла успешно. И Андрей гордился этим. Теперь Зоя Петровна будет жить. Он спас её – почти совершил чудо. С надеждой на будущее исцеление, усталый, он отправился на выходные.
Он ещё не знал, что будет дальше …
После выходных Андрей позвонил в больницу дежурному врачу. Новости его не обрадовали. Зоя Петровна совсем плоха. Он сразу собрался, приехал задолго до своего рабочего времени и направился в послеоперационную палату интенсивной терапии.
В палате было холодно, открыта форточка, но всё равно здесь стоял невероятный зловонный запах. Зоя Петровна металась под тонким одеялом, руки её были привязаны. Хриплое дыхание говорило само за себя. На вопросы Андрея она не отвечала.
Андрей орал так, как не орал никогда. Слышала вся больница. Досталось и дежурившей Ксюше. Эта беспечность и бессердечность могла стоить человеческой жизни.
Андрей повез больную на рентген – определилась пневмония.
Зоя Петровна очнулась.
– Зоя Петровна, Вы как?
— Это Вы, доктор, — прошептала она, и даже попыталась улыбнуться. — Как я? А нормально … Только вот дышать что-то трудно… Да Вы не волнуйтесь так — пройдёт…
Эти сутки и следующие Андрей, нарушая все правила медицинской этики, провёл у постели больной. Терапевт была уверена, что исход уже предрешён. Ей он не доверял.
На второй день, когда шёл мимо приёмного, услышал вопрос, который в регистратуре задавала бабуля с палочкой:
– Мне бы найти мать. Говорят её у вас прооперировали. Ведерникова Зоя Петровна она.
Андрей подошёл. Они присели в коридоре и Андрей рассказал всё как есть, стараясь сдерживаться, не хулить медперсонал. Дочь Зои Петровны тоже уже была далеко не молода. Она опиралась на трость и ходила в развалку.
– Слава Богу, что именно Вы её оперировали. Она говорит всегда, что ей везёт на людей добрых, а ведь, скорее, наоборот: это людям – счастье, когда она на их пути встречается. У нас и примета есть такая семейная – когда случилось что, к Зоиньке надо ехать – мы так её зовём. Вот и Вас Бог отблагодарит за неё. Я уверена!
О благодарности сейчас Андрей думал меньше всего, лишь бы вытянуть старушку, лишь бы выжила. Сейчас это было бы уже чудом. А хирург не может верить в чудеса.
За два дня больной не стало лучше, скорее наоборот. Статистика неумолима.
Андрей дремал в ординаторской, когда его позвала дежурившая медсестра.
– Вас очень зовёт Ведерникова. Извините, но Вы просили будить, если что-то с ней.
Он пришел в палату. Больная выглядела плохо.
– Доктор, Вы тут из-за меня? Сестрички говорили … переживаете. Что Вы! У меня же хорошо всё! – старушка начала кашлять сухо и неистово, потом продолжила, – Шли бы Вы домой! Вам уладить всё дома нужно, чтоб душа не болела. А за меня не волнуйтесь, я поправлюсь, – уже почти прохрипела и впала в забытье.
Андрей понимал, что его присутствие уже не изменит ситуацию. Чуда не случилось. Сегодня и завтра у него приём в поликлинике, и сюда он попадёт теперь через пару дней. Уже всё завершится.
И он вышел из больницы. На душе было – хуже некуда. Опять шёл мелкий дождь. Он, как фон душевного состояния, в последние дни преследовал.
Андрей постоял около машины: надо промокнуть, он это заслужил. Потом сел в холодный автомобиль, подумал ещё несколько минут и направился … к Ксюше.
Именно сейчас он решил, что надо поставить точку в их отношениях. Почему-то казалось, что он не уснёт, если всё оставит, как есть. Ксюша его не ждала, а когда он зашёл, поняла всё сразу. По внешнему его истерзанному виду поняла, она совсем не дура. И то, что роман этот Андрея в последнее время очень тяготил, догадывалась и раньше. Поэтому уже подыскивала себе место в другой больнице. Расстались миром.
Андрей ехал домой ночью по осенней распутице, а на глаза наворачивались слёзы. Может от усталости последних дней, или от жалости к перечеркнутым отношениям, или от того, что умирает его больная, но нет, всё не то. Он припарковался, слёзы мешали вести.
Нет. Это были другие слёзы – слёзы очищения. Как там Зоя Петровна говорила: «Разве можно! Грех-то какой!» И слёзы эти были светлыми – всё встало на свои места. Теперь Андрею было легко: он любит свою Светку, и оставить её был, оказывается, совсем не готов.
Через два дня, придя на работу, Андрей заглянул в палату интенсивной терапии. И нисколько не удивился, увидев пустую кровать. Иного он и не ждал. Чуда не случилось.
— Вы старушку Ведерникову ищите? — окликнула его постовая медсестра. — Её сегодня Леонид Семёнович распорядился к вам в шестую палату перевести.
Андрей летел так, как не подобает летать по больничным коридорам солидному врачу. Он распахнул двери шестой палаты. У постели сидела дочь Зои Петровны, а сама она лежала с капельницей.
– Доктор, – голос был ещё слаб, – Доктор, это дочка моя.
– Мы знакомы. Как Вы себя чувствуете?
– Хорошо, очень хорошо. Спасибо Вам! Опять мне повезло.
– Может и мне тоже, – ответил Андрей и посмотрел на дочь старушки.
– Доктор, простите меня, – Зоя Петровна просяще смотрела на доктора, – Вы бы вот дочь мою посмотрели. У неё со спиной совсем беда. А я поправлюсь. Уже здорова почти, – и в доказательство она поплясала в воздухе свободной рукой.
Андрей улыбался во весь рот. Ему хотелось сейчас обнять весь мир. Такая неестественная докторская радость. Он посмотрел больную, а потом повёл её дочь на обследование.
А Зоя Петровна лежала и думала: у доктора наладилось всё, боль с души снята. Видно же по нему! И так сразу хорошо ей стало!
***
Следующим летом Андрей опять остался без отпуска. Он берёг накопившиеся выходные, чтобы использовать их осенью. Там они будут очень нужны: они со Светой ждут первенца.
Утром, после очередного дежурства, Андрей Сарыков уже собирался домой, когда ему из приёмного передали большую корзину, закрытую белой тряпицей. Сказали, принесла какая-то девушка для него. Андрей развязал бечёвку – сочная красная крупная клубника разлила аромат по кабинету. Светка как раз мечтала, – подумалось Андрею.
Андрей взял ягоду в рот, оторвал веточку и, глядя на неё, вспомнил:
– Клубника у меня знатная всегда родится. Я и вам потом корзину наберу. Любите клубнику-то? Привезу….
Сквозь туманные завесы пробирается луна…Декабрь.. В каждом мгновении есть своя красота, и мороз нам открывает свои прелести зимнего, искрящегося на солнце, снега, изморози, чистейшего, перехватывающего дыхание, воздуха..Окна школыИ продефилировала косуля…
Егорка с удивлением смотрел на старенькую бабушку. Он никогда раньше её не видел. Они с мамой только что приехали, и мальчик страшно хотел спать. Глаза склеивались, хотя он изо всех сил старался раскрыть их пошире.
— Устал он, Олюшка. — сказала старенькая бабушка. — Ты положи его вот сюда, на кровать-то.
Егорка крепко уснул, едва голова коснулась подушки. Бабушка только вздохнула тяжело.
— Пусть он побудет у тебя, ба.
Молодая женщина с тонкими, но скованными какой-то нервной обречённостью чертами лица с надеждой смотрела на старую.
— Пусть побудет, что ж. Что ты решила, Оля? — спросила та, словно продолжая давно начатый разговор.
— Что… В детский дом оформлять буду. Подожду ещё немного и…
И без того тонкие выцветшие губы старушки сжались ещё сильнее.
— Как же так, внучка? Мне тоже нелегко пришлось. Но я тебя никуда не отдала.
— Я не такая сильная, как ты, ба. — Ольга до хруста заломила тонкие пальцы. — Я не смогу всю жизнь одна. Я счастливой хочу быть.
— Так разве ребёнок тебе в этом мешает?
— Получается, что так. Ну, не любит он детей, понимаешь? И своих не хочет, не то что чужого.
— А тебя? Тебя любит?
— Меня любит. Всё готов для меня сделать.
— Выходит, что не всё. Раз ребёнка твоего принять не готов. И любит ли, Олечка? Как можно любимую женщину заставлять страдать?
— А кто тебе сказал, что я страдать буду? Этот гад, отец его, — внучка кивнула на спящего Егора — всю жизнь мне испортил. Отказался сразу, как только узнал. А я осталась, словно с хомутом на шее, никому не нужна.
— Так малец в том не виноват. — горестно вздохнула бабушка. — Как такой птенец и без матери?
— Не говори мне ничего, ба. Мне и так тошно. Я до одури намыкалась одна с ним по этим комнатам съёмным, с яслями, с болячками вечными. Знаешь, что такое, когда денег нет? Когда с работы увольняют из-за постоянных больничных? Мне тридцати нет, а я уже ощущаю себя старухой!
Бесполезно это. Не слышит ничего внучка. Старая женщина встала, начала убирать со стола.
Когда маленькая Оля осиротела в один момент, родители попали в аварию на рейсовом автобусе, много погибло людей, бабушка, и тогда уже немолодая, без раздумий взяла к себе внучку. Тоже легко не жили. Выручал огород, да курочки с утками на подворье.
Выросла девочка, в город упорхнула. Кто же в её годы бабушек слушает. Влюбилась в какого-то городского. Написала, замуж, мол, выхожу. В деревне меня не жди. Она и не ждала. Радовалась, что всё у внучки хорошо. Лишь потом узнала, что замуж Оля так и не вышла. Бросил её любимый, когда узнал про беременность. Аборт делать было поздно, иначе, наверное, сделала бы.
Старушка посмотрела на правнука. Егорка спал, уютно сопя носом. Его давно не стриженные волосы разметались по подушке. Она сразу отметила неухоженность малыша. Чумазые щёчки, грязные волосы и уши, темные каёмки под ногтями. Эх, Оля, Оля. Как же так получилось?
— Ложись, Олюшка, поздно уже.
Но когда она по привычке поднялась ни свет, ни заря, внучка сидела на прежнем месте.
— Да ты никак не ложилась совсем? — ахнула бабушка.
— Не знаю я, ба, что делать, как поступить?
-Слушать меня ты, Оля, всё одно не станешь. Знаю. Но только того, что ты сейчас собираешься делать, ты себе вовек не простишь. Любовь, она как наваждение: вчера была, завтра нет. А знать, что где-то живая душа, родная, по свету мыкается, это хуже любого наказания. Не наказывай ни его, ни себя, девочка…
Она говорила, споро готовя завтрак, а Оля сидела молча, только слёзы вдруг покатились горохом по щекам.
— Не знаю. Я не знаю. — снова прошептала женщина.
— Оставь его пока здесь, Олюшка. А сама в церковь сходи. День какой сегодня, Чистый четверг. Может, и твоя душа очистится.
Маленькой девочкой Оля ходила с бабушкой в церковь. И ведь нравилось ей там. В небольшом помещении прохладно бывало летом, и тепло в холода. Огоньки свечей и запах ладана и воска успокаивали. Оля с любопытством разглядывала иконы на стенах. Ей всегда казалось, что святые с них смотрят прямо на неё. Смотрят не сердито, а скорее сочувственно и с пониманием. Маленькой ходила. Потом уже нет. Боялась, что смеяться будут. Бабка она что ли, по церквям ходить.
А сейчас вдруг поняла, что надо. Захотелось почувствовать что-то давно забытое.
— Я схожу.
— Вот и ладно. А Егора оставь. Сколько нужно, пусть живёт. Сладим.
Егорка, давно проснувшийся, ничего из их разговора не понял. Сообразил только, что мама собирается уходить, оставив его в этом незнакомом доме, с чужой бабушкой.
Бельчонком соскочил с высокой кровати, вцепился руками в Ольгу.
— Мама, не уходи!
— Надо, Егор.
Но он вжимался в мать всем тельцем, цеплялся за одежду и рыдал теперь в голос.
— Мамочка! Мамочка! Я с тобой!
Глядя на сидящую в оцепенении внучку, бабушка подхватила кричащего пацана.
— А ну-ка, голубь мой. Пойдём умываться. Солнышко в небе, гляди, какое чистое. А ты ровно печку топил.
Егор замолчал удивлённо, а она умывала мальчонку, думая, что надо бы воды нагреть, да вымыть его уже хорошенько. Так и сделает. Только вот тесто на куличи поставить надо.
Ольга тем временем вышла за калитку, остановилась в нерешительности. Бабушка незаметно перекрестила вслед её тонкую фигурку, шепча «Вразуми, Господи, чадо твоё»… Егорка, заметив, что мама исчезла, приготовился зареветь снова, но бабушка быстро поставила перед ним на стол банку с вареньем и тарелку румяных оладий. Налила молока в кружку, щедро помазала вареньем пышный кружок.
— Ешь давай, Егор Батькович. А то дел много сегодня. Всё успеть надо. Помогать будешь бабушке?
— А мама? — тихо спросил ребёнок. — Мама когда придёт?
— А как доделает дела, так и придёт. Мы с тобой ждать её не будем, сами управимся.
После завтрака бабушка вручила Егорке большую чистую тряпицу.
— Я тесто ставить пойду, а ты пыль протри пока. Чистый четверг сегодня, надо чтоб чисто кругом было.
— Почему чистый? — спросил Егор, разглядывая тряпку. Раньше никто не просил его что-нибудь вытирать, и он неумело завозил куском ткани по поверхности стола.
— Потому что чисто всё быть должно. — пояснила бабушка. — И в доме, и в мыслях, и в душе. Ай, молодец, Егор. Помощник какой у меня нынче!
Егорка любил, когда его хвалили. Жаль только, случалось это редко, в садике иногда. Он ещё старательнее принялся размахивать тряпицей.
Бабушка тем временем завела опару и начала греть воду.
— Ну всё, в доме чисто. Теперь и тебя помыть не мешает.
— Я не хочу! — заупрямился мальчик. — Глаза щипать будет.
— А ты зажмурь посильнее и не будет.
Бабушка ловко намыливала его, сидящего в большом корыте.
— У тебя руки колючие. — пожаловался правнук.
— От работы это, милый. — не смутилась бабушка, продолжая намывать Егора. — И дров наколоть надо, и воды принести. А тут, глядишь, огород на подходе. Вот руки и грубеют. Не зазорно это, когда от работы. По рукам не судят, Егорка. Бывает, идёт человек с руками грязными, а увидишь, сколько доброго он сделал, и руки те золотыми кажутся. А у иного белые, да мягкие, да только пользы от них не видел никто. Так-то.
Егор плохо понял, что говорила бабушка, но на всякий случай посмотрел на свои руки. Сейчас они были чистыми и розовыми, а кожица на пальцах сморщилась от воды. Бабушка и ногти ему постригла, и в уши залезла свёрнутым кончиком полотенца. И волосы непослушные расчесала странным деревянным гребешком.
Потом покормила вкусным жёлтым супом, в котором плавали вермишелинки, морковка и кусочки курицы. Такой суп Егорка любил. Он даже остатки выпил через край тарелки. Только морковку оставил. Но бабушка не ругалась.
Посадила Егора на кровать, дала в руки какую-то большую книгу в меховой обложке.
— Погляди вот пока.
Мальчик погладил ладошкой плюшевую блестящую поверхность книжки и открыл. На серых картонных страницах он увидел какие-то картинки с разными людьми. Картинки тоже были серыми. Егорка смотрел на незнакомые лица и ему было скучно. Он и не заметил, как задремал.
Проснулся от вкусного сладкого запаха, разливающегося по дому. Мамы по-прежнему не было. А старенькая бабушка хлопотала у печи, где в закопченных старых кастрюлях подрастало румяное тесто.
— Проснулся, внучек? Вот и славно. Сейчас яички с тобой будем красить.
— Краской? — с любопытством спросил Егор. — А есть у тебя?
— Есть. — улыбнулась бабушка. — Гляди.
И показала ему мешочек с какими-то желтыми шкурками. Егорка сунул нос в мешок.
— Фу!
— Не фу, а луковая шелуха.
— Плохо будет, — с сомнением сказал Егор. — Некрасиво.
— А вот мы посмотрим.
Егор с любопытством смотрел, как бабушка некоторые яички оборачивает мокрыми шкурками и заворачивает в тряпочку, а другие просто чисто моет и откладывает в сторону.
— А где красивые? — нетерпеливо спросил он.
— Сварим сейчас, вот и будут красивые.
Яички и вправду получились хороши! Егор таких и не видел раньше. Гладкие, красненькие. А те, что варили в тряпочках, вышли пёстрыми, с узорами.
— Держи вот, — бабушка дала ему чистый лоскуток и маленькое блюдечко с постным маслом. — Гляди, как надо.
Она окунула лоскутик в масло и провела по красному яичному боку. Яичко сразу стало блестящим и очень нарядным.
— Понял?
Егорка закивал. Вскоре все яички блестели, как ёлочные игрушки, которые Егор видел на новый год в детском саду. Бабушка накрыла их большой белой салфеткой.
— В Пасху будем христосоваться. Тогда и выберешь себе подходящий биток.
Он опять ничего не понял, но спрашивать не решился. А бабушка уже спешила к печи. Вынула оттуда два больших пирога и несколько маленьких.
— Слава тебе, Господи! — она бережно разместила пироги на столе. — Поднялись нынче куличики, не подвели.
Егор вдыхал вкусный сдобный запах, и чувствовал, как во рту набирается слюна. Он долго собирался с мыслями, а потом сказал робко и тихо, прошептал почти.
— А мне пирожок можно?
Бабушка посмотрела на стол, на него, снова на стол.
— Не пирожки это, Егорушка, куличи. Их в Пасху есть положено. Но думаю, Боженька не обидится на нас с тобой за такое самоуправство.
Она выбрала один из куличей, ни большой, ни маленький, средний. Разрезала. Положила кусочек перед правнуком. Мальчик нетерпеливо впился зубами в ещё тёплое тесто. Замер от непривычного вкуса. Этот бабушкин кулич не был похож на булочки или печенье, что покупала мама, или давали в детском саду. Язык ощущал одновременно сладость, кислоту, аромат чего-то волнующего и незнакомого. Сдоба исчезала в желудке и тут же хотелось ещё. Он мигом проглотил угощение и уставился на бабушку.
— Что, удались, говоришь, куличи? — засмеялась бабушка, хотя Егорка молчал.
Он кивнул и покосился на оставшийся кусок.
— Ещё будешь?
Мальчик снова закивал, теперь уже радостно.
— Ну, погоди. Молочка налью. Или чаю тебе?
— Чаю. — пробубнил с набитым ртом Егор.
Тут скрипнула дверь.
— Мама! Мамочка! — не помня себя от радости, бросился к матери, прижался к ногам.
Ольга растерянно смотрела на его чисто вымытую рожицу, на сияющие глаза, на разрумянившиеся от обилия впечатлений щёчки.
— Мамочка, у нас куличики! — ластился Егорка. — Мы с бабушкой яички красили. Вот я покажу тебе!
Бабушка замерла с чайником в руках. Молчала, лишь смотрела на внучку пристально и выжидательно, словно пытаясь прочесть что-то в её растерянном взгляде.
— Голодная, Олюшка? — наконец спросила она. — Мыслимо ли, целый день не евши.
Егор, которого она посадила к себе на колени, прижался к ней, замерев от неожиданной ласки, и боялся пошевелиться.
Ольга вдохнула запах его чистой, спрятанной под шелковистыми волосами макушки. От сына пахло летом, ромашкой, и почему-то маленьким тёплым цыплёнком. Раньше она любила возиться с цыплятами. Трогательные, жёлтые, беспомощные. Такие же, как сейчас сын.
— Мама, у нас куличик. Вкусный. — прошептал мальчик, отрываясь от Ольги и придвигая к ней блюдечко с кусочками выпечки.
— Не грех это разве, ба?
— Грех в другом, Олюшка. — вздохнула бабушка. — А это не грех, не постились ведь мы.
Она сдержала внутри все слова, что рвались наружу, боясь разрушить волшебство момента, вспугнуть нечаянную Ольгину ласку, лишить этого чуда Егорку. Внучка поняла. Улыбнулась благодарно. Положила в рот кусочек кулича.
— Вкусно как. Церковь наша не изменилась совсем. Только люди другие. И батюшка…
— Отец Андрей, — лицо бабушки засветилось. — Недавно он у нас. Молодой, а мудрый. К нему многие за советом идут.
— Отец Андрей, — повторила Ольга задумчиво. — Он сам подошёл. Я у иконы стояла. Как так получается, ба? Говорит теми же словами, что и мы. А его слушать хочется. И всё, что говорит, будто через самое сердце проходит.
— На своём он месте, девочка моя. Вот и всё чудо. Человек, когда нужное место в жизни находит, и сам счастлив, и другим благо сделать способен. Смотри-ка, Егор Батькович наш задремал.
— Владимирович он. Я его по папе записала. Егор Владимирович Платов.
Ольга осторожно перенесла сына на кровать.
— Я с ним лягу, ба. Можно мы у тебя до Пасхи останемся? На службу вместе сходим. Отец Андрей звал.
— По мне, не то что до Пасхи, по мне, хоть и насовсем оставайтесь.
«Спасибо тебе, Господи» — старая женщина с трудом сдержала слёзы. — «Неужто простил ты мне грехи мои»…
Засветился, завибрировал Ольгин телефон. И ухнуло, забилось в страхе сердце. Оля сжала его в руке, выскочила на крыльцо.
«Вот и всё» — мелькнула мысль. Старушка даже смотреть побоялась в Егоркину сторону. Набатом зазвучали в ушах давешние внучкины слова. Но Оля вернулась быстро. Экран телефона не светился больше. И по лицу понять ничего нельзя. Подошла к ней, обняла, как бывало в детстве. Бабушка услышала, как сильно и взволнованно колотится под тонкой блузкой её сердце.
— Мне бы обмыться, ба. Можно воды нагрею? Знаю, поздно. Но надо хоть что-то правильно сделать успеть. Пока Чистый четверг не закончился. И потом тоже…
