Заключенный номер 30664.

25 марта 1898 года суд города Остин приговорил банковского кассира, известного авантюриста, весельчака и плута Уильяма Сидни Портера к пяти годам тюремного заключения за растрату. Билли не проронил на суде ни слова, выказывая полное равнодушие к произошедшему.

Очень скоро ему предстояло коснуться самого дна и пройти через годы ледяного отчаяния, но именно в тюрьме Билл Портер напишет первые рассказы, возьмет псевдоним «О. Генри» и двинется по пути к мировой славе. Жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.

Сначала меняется запах. Это ощущается прямо перед железными воротами тюрьмы, когда свобода совсем еще рядом и один шаг отделяет осужденного от прежней жизни. Въедливый, мерзкий запах пота, гуталина, краски, нечистот заполняет тяжелеющий воздух. Потом толкают в спину и ведут на входной контроль.

— Добрый де… — Имя?! – холодно перебивают побледневшего мужчину надзиратели.

— Уильям Сидни Портер…

— Добро пожаловать в каторжную тюрьму штата Огайо, Портер, — недобро ухмыляются в ответ. Самое время распрощаться с вещами. Скидываются ботинки, костюм, галстук, рубашка, белье, часы на цепочке, звенит по полу мелочь, просыпавшаяся из карманов. Все это описывают, упаковывают в ящик и увозят на склад. Обещают вернуть при освобождении. Через пять лет.

Затем санобработка – босиком по холодному полу ведут в душ под ледяную воду, пока не начинает бить крупной дрожью, мажут жгучим антисептиком и тупой машинкой выдирают волосы, избавляя от шевелюры. Дают полосатую робу, штаны, белье, грубые ботинки. Полная смена образа и стиля всего-то за час.

Далее заводят в канцелярию. Типовые вопросы, короткие ответы: имя, возраст, рост, вес, размер ноги, головы, статья, срок, профессия. Фото с табличкой на память в фас и профиль. Здесь отбирают имя. Никакого больше Уильяма. Уилла. Билли. Нет. Теперь только номер. Заключенный номер 30664.

Почти бегом из административного блока выводят в тюремный двор — а там яркое апрельское небо над головой…

— Глаза в пол! Куда ты уставился?! –— возвращает к реальности надзиратель. Заключенный старается надышаться весенним воздухом, сделать как можно больше глубоких, чистых вдохов. Семь вдохов, двор кончился. Главный корпус. Конвоируют по гулким коридорам мимо полутора тысяч камер с лязгающими замками и из каждой слышен рев, угрозы и крики.

Удушливая вонь обрушивается с сокрушительной силой — тяжелое дыхание тюрьмы, аромат зла. Камера — убогое помещение без окон, три квадратных метра с дырой в полу. Сокамерник уже ждет, мрачно поглядывая исподлобья. Приказ встать лицом к стене. Лязгнул замок. Слышны шаги еще одного надзирателя.

— Подожди! Этого в госпиталь, он фармацевт, — Снова лязгнул замок. Каторжная тюрьма штата Огайо была внушительным заведением с весьма жестокими условиями содержания. 2500 осужденных довольно часто страдали всеми возможными видами недугов от тифа и кори до туберкулеза.

Безнадежные, не в силах больше работать, они попадали в госпиталь, остро нуждающийся в специалистах, где некогда дипломированный фармацевт Портер пришелся как раз кстати. Его выдернули из главного корпуса, именуемого среди сидевших «адом», и отправили работать помощником суховатого дежурного врача – Джорджа Уилларда.

Билл и представить себе не мог как дешево может цениться человеческая жизнь: здесь было принято смотреть на людей как на животных, врачи старались подлатать больных и избитых ровно настолько, чтобы те смогли продолжать выходить на работу. Заключенные платили ненавистью.

Однажды на прием пришел громадный чернокожий парень, требуя освобождения от работы. Уиллард провел осмотр и, не найдя симптомов, отказал, что привело заключенного в бешенство, он схватил Уилларда за халат, и замахнулся пудовым кулаком.

Увидев это, Портер вмешался и врезал разъяренному громиле локтем в челюсть. Симулянт, оседая на пол, вцепился уже в Портера, и они вдвоем рухнули, продолжив борьбу, на крики вбежали надзиратели, и досталось уже всем.

После этого случая фармацевту позволили передвигаться по корпусам без сопровождения. Безысходность переполняла это место. Бывали недели, когда каждую ночь умирало по человеку. Самоубийства были обычным делом. Но были и такие, кто не сдавался до самого конца.

Каторжник Эл Дженнингс, бывший грабитель поездов, налетчик и главарь банды прибыл всего шесть месяцев назад, а уже дважды пытался бежать, плел заговоры и подстрекал остальных заключенных к бунту. За это он уже испытал наказание палками, пытку водой, избиения, голод и одиночный карцер.

После таких процедур ему потребовался врач. В камеру вошел Портер с сумкой лекарств. Изрядно потрепанный, осунувшийся, но не сломленный Дженнингс зверем глядел на него.

— Хм, у нас с вами теперь общий портной, Эл? — обезоруживающе улыбнулся фармацевт, намекая на полосатую робу, и ошарашенный налетчик узнал его.

Несколько лет назад они вместе скрывались от американского правосудия в Гондурасе, рассчитывая, что местные власти не выдадут их, но Портеру пришла телеграмма о страшном диагнозе жены и он поехал в Техас, попрощаться с нею, где и был схвачен. Дженнингса взяли немногим позже при ограблении почтового вагона на Рок-Айлендской железной дороге.

— За что ты угодил в это дрянное место, Билли? — Дженнингс не скрывал радости знакомому лицу.

— Когда-то я работал в банке и одолжил у него четвертак в расчете на то, что цена на хлопок поднимется. Цена подло упала, а я загремел на пятак. Со временем Портеру удалось перевести Дженнингса на работу в почтовую контору, где режим содержания был легче и где они могли часто видеться.

— Я не вынесу этого кошмара, — однажды пожаловался уставший Билл. Дженнингс мрачно взглянул на друга:

— Я вечерами пишу воспоминания о жизни. Все выкладываю туда, как есть. Что ни глава — то убийство. Попробуй. Очень помогает отвлечься.

И Портер стал пробовать. Тесная каморка тюремной аптеки, куда еле поместился стул, а вокруг — пять больничных палат, полных несчастными. Среди ночи слышны стоны, чахоточный кашель, предсмертные хрипы.

Дежурный скользит по палатам, отмечая очередного отмучившегося пациента. По коридору грохочет тачка, на которой мертвеца покатят в морг. Каморка помещена в самом центре этого леденящего отчаяния.

И тут, ночь за ночью, в жуткой обстановке болезни и смерти сидел заключенный номер 30664, создавая свои добрые веселые рассказы карандашом на кусочках оберточной бумаги.

Улыбка, рожденная болью, позором и унижением, но дарящая надежду и утешение в этих угрюмых стенах, с самого начала стала главным мотивом его творчества.

Первым читателем стал Дженнингс и еще один контрабандист, которого тексты тронули до слез. Сюжеты подкидывала сама тюрьма. На одной из коек в палате умирал от туберкулеза двадцатилетний парнишка Дик Прайс. Он был взломщиком сейфов и сидел пожизненно. В тюрьме мальчишка находился с одиннадцати лет, несколько раз выходил, но настоящей свободы никогда не видел вовсе.

Прайс обладал удивительным даром — открывать любые кодовые замки и сейфы. Для этого Дик проводил напильником черту по самой середине ногтей и спиливал их, до тех пор, пока не оголятся нервы.

После такой операции пальцы приобретали невероятную чувствительность. Прижав их к циферблату замка, он второй рукой тихо пробовал различные комбинации. Легкое дрожание затвора при прохождении отметки, на которую поставлена комбинация, передавалась его нервам; тогда он останавливался и начинал крутить назад. Этот фокус всегда удавался.

Однажды в местном банке кассир-растратчик закрыл сейф и сбежал, оставив внутри крайне важные документы. Открыть сейф никто не смог. Дело дошло до того, что сам губернатор попросил помощи у начальника тюрьмы.

Прайсу пообещали помилование, если он сможет вскрыть замок. И он смог. Мальчишка уже умирал от чахотки, но еще так надеялся выйти на свободу. Еще сильнее желала этого мать – Дик был ее единственным сыном. Но его не помиловали.

Прайс умер в заключении. По его истории Портер напишет один из самых известных рассказов – «Превращение Джимми Валентайна», где юный взломщик сейфов Джимми спасает дочку незадачливого банкира, угодившую в сейф, влюбляется в ее старшую сестру,и даже строгий детектив Бен Прайс дает ему уйти, восхитившись умениями.

В рассказе не будет правды жизни, в чем писателя упрекнет Дженнингс, но Портер был убежден, что важнее дарить надежду. Чтобы отослать свои рассказы в издания, потребовался псевдоним, не запятнанный приговором суда.

Отправляя тексты через Дженнингса, Портер подписал их: «О. Генри», сократив название тюрьмы, — Ohio Penitentiary (Ohio State Penitentiary — каторжная тюрьма штата Огайо).

Из четырнадцати отправленных рассказов напечатали только три, но Портер уже точно знал, чем займется на свободе:

— Когда я выберусь отсюда, я похороню имя Билла Портера в безднах забвения. Никто никогда не узнает, что эта проклятая тюрьма в Огайо когда-то была моим кровом. Освободившись, я сотру номер 30664 из жизни, — рассказывал он Дженнингсу. 24 июля 1901 года писатель досрочно покинул тюрьму.

«Заключенный №30664» перестал существовать. Ему отдали коробку с вещами и пять долларов на билет до дома, которые он попросил передать Дженнингсу на сигареты. Вдохнув полной грудью жаркий летний воздух, пропитанный запахом цветов, писатель О. Генри зашагал в сторону железной дороги.

О. Генри станет классиком американской литературы, напишет сотни новелл, будет публиковаться в журналах и отдельных сборниках. Его произведения расхватают на цитаты, неоднократно экранизируют, а ежегодную премию «за лучший рассказ» назовут его именем.

Эл Дженнингс, освободившись из мест лишения свободы, как и подобает налетчику и грабителю поездов, станет известным адвокатом, политиком и звездой вестернов, особую славу ему принесет роман «С О. Генри на дне».

На всю жизнь они останутся верными друзьями. Каторжная тюрьма штата Огайо сгорит дотла 21 апреля 1930 года. «Дело не в дороге, которую мы выбираем. То, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу». О. Генри

Дмитрий Булдаков

Инет

О. Генри — американский писатель, признанный мастер короткого рассказа. Его новеллам свойственны тонкий юмор и неожиданные развязки.

Предлагаем вам прекрасный рассказ писателя. Читайте с удовольствием 👇

Последний лист 🍁

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!

И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».

Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси — уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.

Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мхом переулков, он плелся нога за ногу.

Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил её с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплёт голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.

— У неё один шанс… ну, скажем, против десяти, — сказал он, стряхивая ртуть в термометре. — И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чём она думает?

— Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
— Красками? Чепуха! Нет ли у неё на душе чего-нибудь такого, о чём действительно стоило бы думать, например, мужчины?
— Мужчины? — переспросила Сью, и её голос зазвучал резко, как губная гармоника. — Неужели мужчина стоит… Да нет, доктор, ничего подобного нет.
— Ну, тогда она просто ослабла, — решил доктор. — Я сделаю всё, что буду в силах сделать как представитель науки. Когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у неё будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.

После того как доктор ушёл, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.

Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.

Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.

Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шёпот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке.

— Двенадцать, — произнесла она.
И немного погодя:
— Одиннадцать.
А потом:
— Десять и девять.
А потом:
— Восемь и семь, — почти одновременно.

Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплёл до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголённые скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.

— Что там такое, милая? — спросила Сью.
— Шесть, — едва слышно ответила Джонси. — Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.

— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
— Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
— Первый раз слышу такую глупость! — с великолепным презрением отпарировала Сью. — Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь ещё сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь… позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идёшь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.

— Вина тебе покупать больше не надо, — отвечала Джонси, пристально глядя в окно. — Вот и ещё один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остаётся всего четыре. Я хочу видеть, как упадёт последний лист. Тогда умру и я.

— Джонси, милая, — сказала Сью, наклоняясь над ней, — обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.

— Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? — холодно спросила Джонси.

— Мне бы хотелось посидеть с тобой, — сказала Сью. — А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.

— Скажи мне, когда кончишь, — закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, — потому что мне хочется видеть, как упадёт последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, — лететь, лететь всё ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.

— Постарайся уснуть, — сказала Сью. — Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.

Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он всё собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но всё ещё говорил о своём будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.

Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.

— Что! — кричал он. — Возможна ли такая глупость — умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!

— Она очень больна и слаба, — сказала Сью, — и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, — если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик… противный старый болтунишка.

— Вот настоящая женщина! — закричал Берман. — Кто сказал, что я не хочу позировать? Идём. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!

Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.

На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зелёной шторы.

— Подними её, я хочу посмотреть, — шепотом скомандовала Джонси.

Сью устало повиновалась.

И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене ещё виднелся один лист плюща — последний! Всё ещё темно-зелёный у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.

— Это последний, — сказала Джонси. — Я думала, что он непременно упадёт ночью. Я слышала ветер. Он упадёт сегодня, тогда умру и я.

— Да бог с тобой! — сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. — Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?

Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далёкий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси всё сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие её с жизнью и людьми.

День прошёл, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своём стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.

Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.

Лист плюща всё ещё оставался на месте.

Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для неё куриный бульон на газовой горелке.

— Я была скверной девчонкой, Сьюди, — сказала Джонси. — Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном… Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.

Часом позже она сказала:

— Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.

Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.

— Шансы равные, — сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. — При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.

На другой день доктор сказал Сью:

— Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход — и больше ничего не нужно.

В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой — вместе с подушкой.

Последний лист, изображение №1
— Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, — начала она. — Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана — он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

О. Генри