Родители саднят внутри. Есть такое клише — «незаживающая рана». Это про них.
Мы кидаемся родителями, расшвыриваем их, тратим их легко, как рубль в сказке, который всегда возвращается к владельцу.
Мы знаем, что всегда можем ими владеть, тасовать их в колоде своих сказочных и фантастических интересов.
У нас всегда есть козыри поважнее родителей — друзья, подруги, романы, страсти, компании и прочие горящие дела.
Родители неопрятно стареют, седеют, не совпадают с нашими ритмами, отстают и не догоняют нас.
Мы щедры, но не с ними. Мы ласковы, но не в их адрес. Мы нежны, но наши поцелуи не для них……
Потому Что Внутри себя мы точно знаем, что не может быть, чтобы их не стало.
Они будут всегда — ворчливые, докучные, бубнящие, семенящие мелкими шагами и считающие каждую копейку.
А потом приходит Забирающий День.
И не с кем препираться, и не с кем сводить счёты, и некому сказать, уже никому ничего не сказать.
И мы, обалдевшие от того, что наступила тишина и вечное молчание в ответ, пытаемся узнать, а как же это так, а разве, а почему, а где ж мы были, а что теперь.
Но небу безразличны наши крики и наши просьбы о прощении. Небо пролистывает новый день, заполняет простор облаками, равнодушно уходящими вдаль.
А мы уже все поняли. Одно лишь мешает. Что поздно….
Смотрите, словно картина на стене. Что за сюжет? Старуха тут жила вековая блаженная. Зинаида. С ней две ветхие кошки и щенок приблудный без глаза.
Огород давно заглох, разве что укроп на полгряды сеяла и лука мальца. Сила её вышла уже, в шесть утра кряхтя долго сволакивала себя с кровати и весь день скособочась шаркала по полшажка по дому и двору. На улицу не совалась давно, лет восемь назад отшатнувшись от кишащей машинами дороги.
Спасибо Нюре соседке, с продуктами и таблетками выручает, раз в неделю точно зайдёт и отчитается до копеечки. Ела старуха мало и просто. Горсть грубых хлопьев овсяных в воде замочит с вечера, они к рассвету соплями поплывут, вот тебе завтрак и ужин. Знай шамкай ртом беззубым, намусоливай. На обед бульончик на куриной ноге – кастрюльки закопчёной на неделю хватало – с половинкой крутого яйца и хлебным мякишем.
Животинку тоже крупой мочёной потчевала, не на воде, на Нюркином рыбном или мясном отваре. Так и жила она давно несменяемо, дни, месяцы, годы шли под копирку. Из углов комнат тихо приглядывал за ней Никола Угодник, она жалилась ему по всем поводам, хвастала, советовалась, пела, ругала и тряпицей по четвергам бережно отирала.
Сколько таких старух по России, живут и уходят украдкой. В последнее время к ней в сарай мужички стали наведываться грязные вонючие подбитые. Журила их поначалу, идите прочь, но раз рябой с застиранным опухшим лицом цапнул её за рукав, сплюнул окурок: слышь, ба, не мелькай тут, не то я твоему кутяшу башку серпом тяпну.
Утопала в дом старуха, сгребла в кровать зверьё, взвыла бесслёзно. Никакой уж влаги в глазах не осталось. Кошки угрелись у живота, щень беспокойно нализывал глаза и щеки. В ту же ночь полыхнул сарай, Нюрка с мужем тут же выскочили, пожарных ещё из дома вызвали.
Старуха стояла в телогреечке на исподнее в своих ботах безразмерных, румянец пожарища метался на лице, а она смотрела с застывшей юродивой улыбкой. Приехали, залили, порушили. Старуху увезли на скорой. К утру она, не тронув каши на больничной тумбочке, закрыла глаза и перестала дышать.
Кошка со щенком пропали той же ночью, как их Нюра ни звала. И только седой плешивый кот Макар еще несколько дней по-домашнему сидел на пепелище подслеповато щурясь на стылое мартовское солнце.
И мало кто знал, что старуха эта — Зина, Зинаида Васильевна Аракчеева, потомок знатного русского рода, выпускница и звезда ленинградского балетного училища, любимица самой Вагановой. Её рисовали, засыпали грудой стихов и любовных признаний.
В 41-м их эвакуировали в Молотов, она подхватила инфекционный паралич и больше не смогла танцевать. Родители умерли в блокаду, в 44-м году приехала к дальней больной тётке в Иваново, выхаживала, в госпитале работала, так и осталась.
Много лет назад я говорила с женщиной…без шести лет ей было сто…
Она уходила…
Легко, без обид, и без сожалений…
И дело было не в возрасте, а в умении быть благодарной…
— Умереть, Лиля, я могла очень давно…в первые послевоенные годы… Оказалась я тогда одна с тремя детьми, да ещё на чужбине… Все мои погибли, и нам после эвакуации некуда было вернуться, даже дома не осталось…
Жили мы на квартире у такой же побитой войной женщины, в старом бараке… Спали на нарах, ели что придётся…
Было плохо, но стало ещё хуже, когда артель, в которой я работала, закрылась… На работу не брали, городок крохотный, я весь обошла, место давали только на швейной фабрике, но и то не сразу, надо было отучиться два месяца…
Денег не осталось…ни на еду, ни за квартиру…
И стала я думать о плохом…
Каждый день просыпалась с мыслью забраться на чердак и повеситься…отчаялась…
Хозяйка заметила моё изменившееся настроение…я ведь смешливая была, несмотря ни на что…кадриль отбивала без гармошки…а тут затихла… И стала говорить со мной, утешать… Хотя сама с лебеды на картошку перебивалась с двумя ребятами…
И тут утром открываю однажды дверь, а на крыльце корзина помидоров с огурцами, а рядом, в тряпочку чистую завёрнутые, три буханки хлеба…
Я метнулась к хозяйке… А она говорит: «Это уж точно не мне, Вер…это тебе»…
Вот с этой корзины я и воспряла…
Поделили мы её поровну, а там и работёнка подоспела, кое-какие деньжонки появились…
Много ещё чего было, но вот той корзины безымянной и хлеба я не забыла никогда… по сей день за неё благодарна…и сама всегда помогала, кому могла…и старалась тихо, чтобы не знали… Помощь…она — дело негромкое…
Я, слушая её, тоже на всю жизнь запомнила, что помощь не может быть громкой… Как и всё настоящее…
Когда дочери исполнился месяц, к нам прилетела – за три тысячи километров – моя бабушка, посмотреть на правнучку. И однажды днем ребенок что-то очень раскричался, кормили-качали – ну, ничего не помогает. И вот тут на сцену вышел настоящий мастер.
Бабушка детку взяла покрепче и начала укачивать, вверх-вниз, энергично, и песню петь, ту самую, которую я с детства помню, ее собственного сочинения, а может, еще ее мамы: «Ты моя роднулечка, ты моя курулечка, а бай-бай, а бай-бай, мою деточку качай» – и так много раз с вариациями. Каждый звук, каждую интонацию помню и сейчас.
Мы к тому времени уже, конечно, устали от ночных пробуждений и всей обычной круговерти с новорожденным, спать хотелось постоянно. И вот дочь начала затихать – дай, думаю, и я пока прилягу, хоть немного подремать.
А бабушка все поет. Через пять минут пришел муж, тоже рядом лег и мгновенно уснул.
Потом появился сын, ему было почти десять, и вообще-то он днем никогда не спал. Но тут он решительно залез между нами – и затих. Сопротивляться невозможно было этому «а бай-бай, а бай-бай…» Все спали до вечера, выспались до глубины души.
Это одно из самых счастливых воспоминаний в моей жизни, как мы спим все, вповалку, а над нами бабушкин голос, которому так сладко отдаваться во власть, доверяться полностью и каждой клеточкой чувствовать покой и защищенность.
Л. Петрановская «Тайная опора. Привязанность в жизни ребенка».
