Распустить свою жизнь и связать ее заново — иногда только это и остается. Особенно, если от бывшей хорошей жизни остались лишь старых носков кучка и единственная варежка. Бывшие нарядные шапочки и кофточки, рваные и ветхие. Лоскутки остались от бывшего полотна жизни…
И в такое отчаяние впадает человек! Что теперь делать, если ты немолод, а всего лишился? И все ушли?
И одни люди отчаяние выражают в жалобах и слезах. А другие ощущают последний прилив сил. И хватаются за остатки былого великолепия. За опавшие листья жизни…
Вот одна женщина рассказала: она схватилась за крючок и спицы. Распустила все старое. Перебрала нитки. Выбрала наилучшие, прочные, яркие. Маловато было ниток, но все разные: красные, желтые, сиреневые, голубые, оранжевые, изумрудные… Лоскутки нарезала. И стала вязать, связывать новое полотно жизни. Связала шаль.
И сама изумилась. Потому что разноцветные нитки и лоскутки превратились в упоительно-яркий узор. Не шаль, а великолепие цвета, чудесный узор, как древняя тибетская мандала, калейдоскоп! С такой энергией отчаяния и последнего порыва женщина вязала, связывала, заплетала узор… И так была шаль хороша, что женщина понесла ее в художественный салон. Соседка посоветовала. Тоже глаз не могла отвести.
И в салоне приняли работу женщины! А на следующий день шаль купили африканцы. Моментально. Только увидели и тут же купили. Потому что это был невероятный узор жизни, краски бытия, сплетенные в узор…
Эти деньги пригодились. Мягко говоря. И вообще, началась другая жизнь. Переменилась погода жизни. Была мрачная буря, потоп, слякоть и темень. А наступил яркий солнечный день. Стало тепло. И расцвели цветы, и засиял свет. Это женщина рассказала, — я передаю своими словами ее чудесный рассказ. Как образец…
Есть вот этот последний прилив сил, его дает отчаяние. Именно в этот момент можно оттолкнуться ногами от дна и всплыть. Совершить спасительное усилие, выпрыгнуть из ловушки, вырваться из болота, вынырнуть из тьмы на свет. И очень глупо тратить силы на жалобы и плач, если все живы. Если оказался во тьме и в холоде.
Надо посмотреть вокруг. Нет ли старых носков и варежки? Или дощечки, за которую можно уцепиться? Или еще чего-то вроде бы ненужного и жалкого, из чего можно связать новую жизнь. Нитка за ниткой, лоскуток за лоскутком. У женщины получилось. И у других тоже пусть получится. Иногда спасение в наших руках. И мы на ниточке удерживаемся от падения…
АЛЕКСАНДР ГОРОДНИЦКИЙ родился 20 марта 1933 г. (89 лет), Санкт-Петербург. Советский и российский учёный-геофизик, поэт, один из основоположников жанра авторской песни в России. Заслуженный деятель науки Российской Федерации, заслуженный деятель искусств Российской Федерации, первый лауреат Государственной литературной премии имени Булата Окуджавы, член Союза писателей России и московской городской организации Союза писателей России, член международного ПЕН-клуба и русского национального центра ПЕН-клуба, геофизик, доктор геолого-минералогических наук, профессор, академик РАЕН, главный научный сотрудник Института океанологии имени П. П. Ширшова Российской академии наук.
По своему мировоззрению шестидесятник. Автор-исполнитель , поэт, геолог. Автор десятков научных трудов и сотен композиций, ставших популярными среди любителей авторской песни.
Александр Городницкий достиг успехов не только на поэтическом поприще, но и стал известным ученым-геофизиком со множеством научных регалий.
Александр Моисеевич по праву считается одним из основоположников российской авторской песни. За вклад в развитие отечественного искусства творец удостоен Государственной литературной премии им. Булата Окуджавы.
Поэт родился 20 марта 1933 года на Васильевском острове в Ленинграде. Когда в зрелом возрасте «островитянин» переехал в Москву, он долго не мог смирится с тем, что столица не имеет выхода к морю.
Любой поклонник творчества Городницкого знает имя его матери. Самому близкому человеку он посвятил песню «Мою маму зовут Рахиль», увидевшую свет в начале нового века. Женщина много лет работала учителем математики в школе, а потом стала корректором и редактором морских лоций. Глава семейства Моисей Афроимович на протяжении всей жизни трудился инженером полиграфа.
Страшные годы блокады Саша застал частично: первый год он провел в осажденном Ленинграде, а потом вместе с матерью был эвакуирован в Сибирь, где на тот момент находился отец. Когда закончилась война, семья смогла покинуть Омск и вернуться в родной город.
Все детство мальчика окружали книги. Он зачитывался Джеком Лондоном и Редьярдом Киплингом, а его кумиром стал норвежский исследователь Руаль Амундсен.
Долгое время юноша о поэзии и не помышлял, она пришла в его жизнь совершенно случайно. Однажды Саша, не склонный к изобразительному искусству, решил составить компанию приятелю и отправился с ним в Дворец пионеров, где находился художественный кружок. Ребятам не повезло: в тот день студия не работала и поступить не получилось. Вдруг из соседнего кабинета Городницкий услышал голоса юных поэтов, которые демонстрировали друг другу плоды своего творчества. Александр заинтересовался и решил присоединиться к молодому поэтическому коллективу. По правилам литературной студии для поступления требовалось предоставить пару собственных сочинений, и юноша взялся за их написание. Через короткое время он принес два своих первых произведения: стихи о гладиаторах и древних монгольских воинах.
Окончив школу с золотой медалью, Саша вознамерился поступать в военное училище. Парню казалось, что лишь эта профессия поможет ему реализоваться, как мужчине. Однако отец отговорил его, посоветовав подать документы в Горный институт.
Одним из испытаний для зачисления в геологический был прыжок в воду с вышки. Городницкий никогда этого не делал, но почему-то был уверен, что с ним ничего плохого не случится. Он взобрался на трамплин, и пока собирался с духом перед прыжком, случайно оступился и свалился в воду. Комиссия посчитала испытание пройденным.
В студенческие годы Александр активно участвовал в творческой жизни института. Он создал молодежное литературное объединение и сочинил первые музыкальные композиции. В 1954-м по распоряжению комсорга Городницкий написал песню для студенческого фестиваля. Творить из-под палки совсем не хотелось, но угроза лишиться комсомольского билета была вполне реальной. Молодой автор сочинил не только слова, но и музыку для «Геофизического вальса».
Окончив Горный, дипломированный геолог отправился в Арктику, где семнадцать лет исследовал геологические особенности Заполярья.
Александр Моисеевич самозабвенно трудился на благо отечественной геофизики, не забывая развивать свою творческую биографию. Сейчас можно открыто говорить о том, что Городницкий стал уникальным сочетанием талантливого ученого и поэта.
Свою кандидатскую геолог посвятил способам изучения морских глубин, а докторскую – мировому океану в части формирования его литосферы. Во время проведения опытов Городницкому приходилось спускаться в морские глубины, забираться на самые высокие горные точки, бывать в экстремально холодных регионах. За весь период научной деятельности ученый муж открыл несколько десятков месторождений полезных ископаемых, обнаружил большое количество подводных гор.
Научная деятельность влияла на творчество мастера благотворно: черпать вдохновение можно было находясь прямо на работе.
Главными темами поэта стали добро и зло, любовь и ненависть, дружба и предательство.
В 2018-м в сотрудничестве с давней коллегой Натальей Касперович Александр Моисеевич участвовал в съемках документальной работы «Царскосельская тетрадь».
В том же году его «Атланты» официально стали гимном питерского Эрмитажа.
Александр Моисеевич считает себя шестидесятником, и до сих пор убежден, что СССР надо было сохранить. Свои взгляды творец отстаивает твердо, и нередко вступает в жаркие дискуссии с друзьями, многие из которых придерживаются либеральной позиции.
По поводу Крыма Городницкий не раз заявлял, что считает возвращение российского флота на родину правильным.
В интервью «Новой газете» ученый-геофизик заявил, что к теориям парникового эффекта и глобального потепления склонен относиться скептически. По мнению доктора наук, это всего лишь попытки манипулировать общественным сознанием с целью извлечения экономической выгоды.
Стихи Александра Городницкого включены в программу средней школы, его именем названа малая планета солнечной системы и горный перевал. Но не только стихами и песнями знаменит Городницкий.
В свои 89 он продолжает работать, как ученый и исследователь, академик РАН.
Одна из последних работ — вышедшая в прошлом году книга «Тайны и мифы науки» – попытка объяснить с научной точки зрения некоторые библейские истории…
АЛЕКСАНДР ГОРОДНИЦКИЙ О БЛОКАДЕ ЛЕНИНГРАДА
– Мы с матерью жили на даче на станции Вырица, под Ленинградом. И вот 22 июня 1941 года, в ясный солнечный день, приехал отец и сказал, что началась война. Я очень удивился, никак не мог понять, что это за странное явление – война? Казалось, ничего не произошло… Мне тогда только исполнилось 8 лет, и я не понимал, как все может измениться, когда солнечно, ясно и спокойно.
Но изменилось, конечно, многое. В конце июля меня вместе с маминой школой (мама работала учительницей) и десятками тысяч ленинградских детей примерно такого же возраста отправили в эвакуацию.
Но план эвакуации был составлен на случай войны с Финляндией, еще в 1939 году, и повезли нас в Старую Руссу в Новгородскую область, практически навстречу немцам… Туда немцы пришли еще раньше, чем под Ленинград.
В конце августа уже горело небо на западе, шли медсанбаты, канонада, через наши деревни проходили беженцы. Нас с большими трудами запихали в эшелоны, и поехали мы обратно в Ленинград. Помню, как на станции Малая Вишера нас бомбили, как подожгли хвостовой вагон, как мы сами прятались под вагонами… Как-то все же вернулись.
А в начале сентября немцы дошли до Ленинграда и началась блокада. Так что, первая моя эвакуация была неудачной. Я, кстати, не так давно, пару лет назад, встретил в Нью-Йорке женщину, которая сидела со мной в том самом вагоне — она прочитала книгу моих воспоминаний, подошла ко мне.
Отца, работавшего в военной гидрографии, эвакуировали в Омск, а мы с матерью остались в блокадном Ленинграде до апреля 1942 года, когда меня вместе с другими ленинградскими детьми на грузовиках вывезли по Ладожской трассе и отправили эшелоном в Омск. Так что, первый год блокады — самый тяжелый и страшный – мне довелось провести в Ленинграде.
Наш дом сгорел в феврале 1942 года. Но не от бомбы или снаряда – этажом выше умерла соседка, не сумев погасить буржуйку. Дом горел 3 дня, но никто даже не пытался его тушить – не было воды, ее приходилось таскать из дальней проруби, с Невы. Тушить что-либо не было ни сил, ни возможностей. Мы просто ушли в другой дом, к родственникам.
На 7-й линии, где мы жили, был бульвар. Потом на этом бульваре вырубили все деревья – на дрова. Следом за деревьями исчезли кошки, голуби и собаки – их съели. Потом на дрова разобрали соседний деревянный дом. А потом мать перестала выпускать меня из дома, потому что пошли слухи (которые, к сожалению, подтвердились), что маленьких детей воруют, убивают и продают на Андреевском рынке как телятину.
В мои руки случайно попал дневник Коли Ремидовского – десятиклассника, умершего в 42 году и похороненного на Пискаревском кладбище. Он пишет о том, что самое страшное не бомбежки и не голод, не мороз, а то, что люди изменились. Были добрые, отзывчивые, а стали злые, эгоистичные, жестокие…
В апреле 1942 года на льду уже была вода. Я помню, как нас везли рано утром, чтобы не привлекать внимание немецкой авиации и артиллерии. Машины шли прямо по воде, а мы сидели в кузове, укрываясь брезентом. Было холодно и, конечно, страшно. Для меня блокада тогда кончилась, но я целый год в Омске не ходил в школу – болел дистрофией.
У меня по этому поводу есть стихи. Например, такие:
Ветер злей и небо ниже На границе двух эпох. Вся и доблесть в том, что выжил, Что от голода не сдох. Что не лёг с другими рядом В штабеля промёрзших тел, Что осколок от снаряда Мимо уха просвистел. Мой военный опыт жалок, В зиму сумрачную ту — Не гасил я зажигалок, Не стоял я на посту. Вспоминается нередко Чёрно-белое кино, Где смотрю я, семилетка, В затемнённое окно. Вой снаряда ближе, ближе, До убежищ далеко. Вся и доблесть в том, что выжил. Выжить было нелегко.
Или такие:
Водитель, который меня через Ладогу вез, Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя. Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, – Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос. Водитель, который меня через Ладогу вез, С другими детьми, истощавшими за зиму эту. На память о нем ни одной не осталось приметы. Высок или нет он, курчав или светловолос. Связать не могу я обрывки из тех кинолент, Что в память вместило мое восьмилетнее сердце. Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент, Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца. Глухими ударами била в колеса вода, Гремели разрывы, калеча усталые уши. Вращая баранку, он правил упорно туда, Где старая церковь белела на краешке суши. Он в братской могиле лежит, заметенный пургой, В других растворив своей жизни недолгой остаток. Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой, За то, что вчера разменял я девятый десяток». Сдержать не могу я непрошеных старческих слез, Лишь только заслышу весенние трели капели, Водитель, который меня через Ладогу вез, Чтоб долгую жизнь подарить мне в далеком апреле.
Про науку и поэзию В послевоенное время система ценностей была совершенно другой, нежели сейчас, хотелось чего-то героического. В моем понимании это – или военная служба, или экспедиции. Я пошел в Горный институт на геофизический факультет. И ни о чем не жалею. Если бы выбирал сейчас – пошел бы туда же. Это как брак вслепую, который в итоге оказался браком по любви. Я люблю свою работу, работаю до сих пор. Всю жизнь в экспедициях, это мой образ жизни, и слава Богу!
Моим кумиром был и остался Руальд Амундсен – человек, открывший Южный полюс и погибший при попытке спасти экспедицию Нобиле. Он написал фразу, имеющую важное значение для моей жизни: «Человек не может привыкнуть к холоду и не должен к нему привыкать». Это не только про Арктику – это вообще про жизнь. Я как любил Амундсена, так и люблю.
То же и с любимыми поэтами. За моей спиной стоит копия портрета Пушкина работы Тропинина. Такой же портрет, вырезанный из «Огонька», был прикреплен над моей детской кроваткой в комнатушке коммуналки, где мы жили с родителями. Я сначала узнал, что это – Пушкин, а потом уже прочитал его стихи. И до сих пор Пушкин – мой любимый поэт. А из зарубежных — Киплинг, и тоже с юности. Его поэму «Мэри Глостер» я помню наизусть. Это первая любовь, которая не ржавеет. Неистребимая романтика, оставшаяся до седых волос…
— Не надо! Пожалуйста! Не приносите мне его! Зачем вы это делаете? Маленькая, похожая на фарфоровую статуэтку, девушка с раскосыми глазами билась в истерике, отталкивая от себя медсестру, которая протягивала ей ребенка. Таня пристроила поудобнее дочку и махнула медсестре: — Давай сюда его! Я покормлю. — Так не положено… — А мы никому не скажем. Зачем этой мелочи смесь, если пока молоко есть? Вот и пусть побалуется. А там – видно будет.
Дородная Татьяна, басившая на всю палату, умела убеждать. Даром, что ли, начальником участка поставили? Знали, что и работу справит, и с людьми договорится. Человек такой. Хороший да правильный. Где надо – направит, а где надо и по-свойски объяснит, в выражениях не стесняясь. И такое тоже бывало. — Ежели не понимает человек русского языка, так надо сказать так, чтобы понял. На его наречии! – Татьяна смеялась, а виновник беседы старался удрать подальше, понимая, что добра ждать не приходится.
К тридцати годам Татьяна из Танюшки превратилась в Татьяну Федоровну и никому уже в голову не приходило в глаза называть ее иначе. Молоденькие девчонки, которые приходили в ее бригаду, даже мысли не допускали о панибратстве. Но, немного поработав с «грозной Таней», как величали ее на стройке, понимали – лучше человека еще поискать. И поможет, и поддержит, и совет даст, а то и деньгами выручит. Для каждой из них у Татьяны находилось доброе слово и спустя какое-то время вместо «грозной Тани» в разговоре нет-нет, да и проскакивало – «мама Таня сказала».
Татьяна была из тех женщин, про которых говорят – «без возраста». Глянешь и не поймешь – сколько же ей лет? Можно двадцать дать, а можно и сорок. Это смотря как поглядеть. Лицо крупной, породистой лепки. Нос – как у греческой богини. Волосы такие, что на три парика хватило бы, благо, что из моды вышли! А сама – как хороший корабль – мощь, стать, все на своих местах и надраено так, что глаз слепит.
К своему внешнему виду Татьяна относилась всегда очень придирчиво. Подумаешь – спецовка! А с чего вы взяли, что она должна быть грязная да замызганная? Девчонки удивленно поднимали брови, глядя, как Татьяна пакует свою рабочую одежду после каждой смены, чтобы постирать. — Татьяна Федоровна, а когда вы успеваете? Я без ног валюсь, когда с работы прихожу! Какая уж тут стирка?! — Так, если ума нет, то и будешь стирать каждый день. А у меня три комплекта рабочей одежи. Всяко успею постирать, даже если устала сильно. Не сегодня – так завтра. А все равно в чистом пойду. Не могу иначе. Если непорядок какой на мне – я больной и нервной делаюсь. А вам оно надо? – Татьяна посмеивалась, глядя, как вытягиваются лица у девчат.
Знающая про «своих» из бригады все и еще немного, подробностями собственной личной жизни Татьяна не делилась. Да и ни к чему это было. И так все на виду. И про первого Таниного мужа судачила почти год вся стройка, после того, как грохнулся он, нарушив технику безопасности, с третьего этажа, а потом едва выкарабкался с того света. И все благодаря ей, Татьяне. Выходила, вынянчила, на ноги поставила, которых могло бы и не быть, ведь врачи никаких прогнозов не давали с таким количеством переломов.
Но Таня никого не слушала. Делала все, что ей говорили и теребила без стеснения любого специалиста от медсестры до главврача, которому угораздило попасться ей на глаза. И смогла! Справилась! Сергей ее не только на ноги встал, но и пошел, а потом и побежал… В прямом и переносном смысле. За новой любовью…
Таня, которая дома выла так, что соседские болонки начинали тихонько вторить, на работе ходила с гордо поднятой головой и совершенно сухими глазами. А потому что – нечего! Страдания-страданиями, а на стройке не забалуешь! И мало того, что себя не убережешь, так еще и кого из своих не досмотришь. И что тогда? Как спать потом спокойно? Нет уж! Пусть идет-гуляет на все четыре стороны, если ничего в ее душе не понял!
Девчата по углам шушукались, конечно, но в открытую жалеть Таню не рискнули. И правильно сделали! Уж чего-чего, а жалости к себе Таня не терпела. Отец приучил не ныть и не жалеть себя никогда. Таню он воспитывал один, без всякой помощи. И, хотя соседки сетовали: — Федя, ну что ты в самом деле, она же девочка! Внимания на них отец Татьяны не обращал и продолжал воспитывать дочь так, как считал нужным. А алгоритм его воспитания был прост. — Не обижай и не обижайся. А если уж обиделась – то дай понять, что не просто так, а по делу. Никто гадать не должен, что у тебя и как на душе. Если считаешь нужным – покажи да объясни что не так. И не скандаль! Ни к чему это. На спокое разъясни, что не так. А нет – так молчи, но тогда и к себе внимания не требуй. С другими надо вести себя так, как хочешь, чтобы с тобой поступали. Вот тебе неприятно, что плохим словом тебя назвали – думай! Значит, если ты так сделаешь, то человека обидишь, так? — Так! Маленькая Таня наворачивала гречневую кашу с молоком, которую к тому времени отец научился готовить просто виртуозно, и слушала так внимательно, как только могла. — А если так, то не делай! И тебе от этого хорошо не будет – друга потеряешь, и ему плохо! Обида противная штука. Никому от нее хорошо не бывает, хоть иногда и кажется, что она по праву пришла.
Таня уважала отца. Для нее лучше человека на свете не было. Неулыбчивый, не особо ласковый, закрытый для других людей, дочь Федор любил так, что удивлялись даже видавшие виды мужики, имеющие не по одному ребенку. — Федор, а если она не твоя? Мало ли у Надьки таких как ты было?
За такие слова Федор, не думая, бил так, что дважды попадал в серьезные неприятности. Директор завода, который хорошо знал отца Федора, да и его самого, помогал, а потом ругался так, что шестилетняя Таня молча уходила во двор, прикрывая поплотнее дверь в квартиру. Маму свою она не помнила, но знала, что та ее бросила совсем маленькой. Просто оставила Федору новорожденную дочку и уехала из города, чтобы никогда уже не вернуться. Зачем и почему она так сделала – Таня не знала. Став старше, она задала как-то этот вопрос отцу. Федор, отложив в сторону вилку, угрюмо помолчал с минуту, а потом поднял глаза на дочь и честно ответил: — Не нужны мы были ей, доча. Мешали. Она жить хотела вольно, а мы камнем на ногах висели. Вот и оставила она нас. Честно сказала, что не сможет быть тебе матерью, а мне женой. Таня поставила перед отцом кружку с чаем и тарелку с блинами, а потом села напротив и выдала: — И хорошо сделала! Лучше так, чем заставлять себя и врать каждый день, что любит. Нам и так хорошо! Только, пап… — Что? — Правду говорят, что я не от тебя? Ты не думай, мне все равно, что брешут! Ты мне отец и точка на этом. Но я правду знать хочу. Мало ли…
Федор, стиснув кружку с кипятком, в упор смотрел на Таню, но та не отвела глаз. Нечего ей стесняться своих вопросов. Отец никогда ей не врал и говорил всегда как со взрослой. Вот и сейчас Таня понимала, что не обманет. А знать – надо. И так уже надоело гадости про свою мамку слушать. Пусть хоть отца не трогают! — Моя ты… — Федор отвел было глаза, но тут же спохватился. – Ничего не думай на эту тему! Мать твоя всегда честной со мной была и, если бы чего – сказала. Так что думки на эту сторону не веди, ни к чему это. Ты мне дочь, а я тебе – батя и все на этом.
Тяжело поднявшись из-за стола, Федор, неловко обнял девочку, прижав к себе ее голову, похожую своими растрепанными кудряшками на взбесившийся одуванчик, поцеловал в макушку и вышел из кухни. А Таня выдохнула. Вот теперь все правильно. Теперь все на своих местах. Как и должно быть. И никто больше на нее голоса не поднимет, потому, что она не даст. Мама… Ну что делать, уж какая есть. Была и хорошо. Не было бы ее и Тани не было бы. Хоть за это, а спасибо матери сказать можно. А про батю и разговора нет. Лучше отца Таня бы себе не пожелала. Потому, что не бывает их таких, которые лучше…
Таня росла, и злые языки умолкли. Она была настолько похожа на Федора, что, когда они выходили во двор, оба высокие, черноглазые, буйно-кудрявые, смолкали бабушки-сороки на лавочке и переставали покрикивать на детвору матери. — Ишь, какие! Прям любо-дорого глянуть! Как из старой сказки – богатыри да и только! — Девке-то зачем такой крупной уродиться было? Да, на отца похожа, но кому же до нее дотянуться потом? Мужа где искать под стать?
Сергей нашелся сам. К тому времени Татьяна уже работала на стройке и парень, который был, в отличие от других, на целую голову выше Татьяны, не мог не привлечь ее внимания. — Ух, ты! Королева, не иначе! – восхищенный присвист заставил Таню покраснеть. Сладилось у них быстро. Свадьбу играли широкую, потому, что родни у Татьяны прибавилось в разы. Свекры, две сестры Сергея, бабушки, дедушки, тетушки…
Отношения складывались непросто. Свекровь еще на свадьбе перетолковала с соседками и выяснив все о семье Тани, решила, что та ко двору не придется. Дочкам она все объяснила как сама придумала и скоро уже Татьяна поняла — беда пришла откуда не ждали. Она, конечно, не была наивной, да и жила в многоквартирном доме, где все соседи были на виду и семейные отношения особо не таили. Но все-таки где-то в глубине души Таня таила надежду обрести материнскую поддержку, пусть не от своей матери, так хоть от свекрови.
Придирки, наговоры, открытые конфликты – все было. Но Таня держала свою линию как учил ее когда-то отец. Не молчи и объясняй. Пару раз попробовав спокойно поговорить с матерью Сергея, Таня поняла, что это бесполезно. И решила время свое не тратить больше понапрасну. Именины свекрови, потом день рождения старшей племянницы, на котором Сергей с Татьяной так и не появились, стали причиной очередного скандала. Свекровь рвала и метала, придя к Татьяне в выходной, пока Сергей возился в гараже. — Ты что себе думаешь, такая-сякая! Сына от меня отвернуть хочешь? Да я тебя… — Что? – Татьяна, которая мыла посуду, повернулась к покрасневшей от злости женщине и выпрямилась, разом заполнив собой кухню. – Ну? Что ж вы примолкли? – усмехнувшись уже совсем недобро, Таня отложила в сторону тряпку и сполоснула руки. – Поучить меня решили? Так вот она я. Давайте! Только сначала послушайте, что я скажу!
Шагнув к свекрови, Татьяна нависла над ней и той не оставалось ничего другого, как опуститься на табурет и насупиться. — Вы мне все время твердили, что я не вашего поля ягода. И в семью меня вы не примете. Вот я и избавила вас от необходимости общаться со мной. А то, что Сергей не хочет без меня к вам идти – так, то не ко мне вопрос. Он уже взрослый. Отчитываться не привык, сами знаете. Я ему слова плохого о вас не сказала, что бы вы себе там не придумали. Охота вам ругаться дальше – да ради Бога! Только у себя на кухне, ясно? К себе больше не пущу! С чем хорошим придете – милости просим, а с другим – не утруждайтесь, не надо. — Ишь, как ты заговорила! — А вы думали? Молчать буду? Терпеть да слезы лить? Не будет этого. Мне на ваши претензии… Сказала бы, но ругаться не буду, не дождетесь. Вы меня и так поняли. Не хотите принимать меня – да и не надо. Плакать не стану. А с сыном сами разбирайтесь. – Татьяна поставила чайник на плиту. – Чай пить будете? Свекровь Тани, Галина, вскочила было, готовая снова раскричаться от обиды и злости, которые волнами расходились в душе. Но Татьяна вдруг пошатнулась, прислонившись к холодильнику, закрыла на мгновение глаза, пережидая приступ тошноты, а потом рванула в ванную, едва не задев потеснившуюся к стене Галину.
Когда Таня, бледная, с влажными кудряшками, разметавшимися по щекам, вернулась на кухню, на столе уже стояли две чашки с чаем, а Галина резала хлеб. — Садись! Когда ела-то? — Не помню. — Ясно! Жуй, давай! Я сейчас домой сбегаю и вернусь. Огурцов тебе соленых или капусты? Таня удивленно смотрела на свекровь и не знала, что ответить. Что за чудеса? Только что кричала да ругалась, а теперь спрашивает, что принести из солений… — Что смотришь так? Удивила? Я еще не так могу. Давно на сносях-то? Татьяна, наконец, выдохнула. Раз тайна уже больше не тайна, то и молчать смысла нет никакого. — Третий месяц. — Скоро легче станет, — авторитетно заявила Галина и подвинула ближе к невестке тарелку с бутербродами. – С утра, как проснешься, сразу хлеба кусочек в рот или сухарик. Маленький. Много не надо. Даже если не хочется – все равно пожуй. Легче будет.
С этого дня хрупкий мир, который Татьяна старательно поддерживала как могла, начал потихоньку крепнуть. И первенца Тани, Алешку, из роддома встречала вся большая семья, еще не забывшая склок и ссор, но уже старающаяся отправить их в небытие.
А, когда Сергей решил, что его жизнь достойна перемен, и ушел от Тани, первым человеком, который поддержал ее, стала как раз Галина. — Стыдно, Танюшка, за этого обормота, прям сил нет! – раскладывая перед внуком гостинцы, причитала Галя. – Как объявится – выпорю! Не посмотрю, что взрослый уже! Если ума не нажил, значит, и не мужик вовсе. — Не надо, мама. – Таня, собрав себя в кулак, чтобы в очередной раз не разреветься, покачала головой. – Вы его этим только от себя оттолкнете. Жен-то может быть много у него, а мать – одна. И, какой никакой, а он ваш ребенок. Случись вон, что Алешка ко мне вторую жену приведет, мне его выгнать надо будет? Не смогу я… Да и неправильно это. Если Сергей решил, что другая ему люба – так что я сделаю? Насильно мил не будешь. Пусть живет и будет счастлив. Только с сыном бы общался. Как парню без отца расти? Галина, потрепав по кудрявой, совсем как у матери, макушке внука, привстала на цыпочки и обняла Татьяну. — Не горюй, девонька. Все у тебя еще будет! Молодая, сильная, красивая! А что с дитем – так кому это когда мешало? Все будет… А мы с дедом поможем, если что, так и знай. Вы как были наши с Алешкой, так и останетесь, поняла?
Слово свое Галина сдержала. Помощи от нее Таня видела не меньше, чем от своего отца. Как уж она решала вопрос с сыном, Татьяна не знала, а только отца своего Алексей видел так часто, как это было возможно. Сергей жил в соседнем городе и, приезжая с новой женой навещать родителей, обязательно забирал сына на пару дней. Таня не возражала. — Танька, ты блаженная! Как есть блаженная! Да чтобы я! Своего дитя! К чужой бабе?! Ни в жисть! — То ты, а то я. Да и не чужая она баба, а мать Алешкиной сестры сводной. Чего нам делить-то уже? А дети растут. Пусть знают друг друга. Вреда от этого не будет. Федор, поражаясь мудрости дочери, поддерживал ее как мог. — Все верно рассудила. Двое – лучше, чем один. Пускай Алешка сестренку знает. Жизнь сложная. Мало ли как сложится…
Прошел год, другой, третий и стройка снова загудела. Татьяна Федоровна-то в положении! А кто отец? Про то никому не ведомо! На слухи Таня не обращала внимания. Отчет давать она никому не собиралась. Короткий отпуск на море, который она провела, оставив сына у Галины, стал для нее самым счастливым временем с тех пор, как ушел Сергей.
Александр был такой же высокий, как и первый муж Тани, но на этом их сходство и заканчивалось. Никогда не приходилось ей общаться с человеком, который бы столько знал. Преподаватель университета, профессор, он был уже сед в свои сорок шесть, и очень несчастен. — Понимаете, Танечка, так сложно жить семейно, когда от любви и счастья ничего не осталось. А есть лишь обязанность и долг. У меня двое детей. И я не могу их оставить или что-то менять, пока они не станут взрослыми настолько, чтобы понять меня. — А вы думаете, что лучше ругаться у них на глазах? А даже если без ругани, они ведь не глупые и все понимают. — Вы полагаете? — Я это точно знаю. – Татьяна крутила в руках непривычную шляпу. Носить такие вещи она не привыкла, но без широких полей шляпки, которые защищали от солнца, кожа Тани мгновенно становилась красной как спелый помидор, начинала болеть и отдых превращался просто в каторгу.
Сашей она его так ни разу и не назвала. Величала по имени-отчеству и на «вы», сама не понимая, что на нее нашло. При этом им было настолько легко и хорошо вместе, что, уезжая, Таня даже не смогла попрощаться с Александром. У нее просто не хватило на это смелости. Ей казалось, что какую-то часть души у нее вырвали вдруг, неловко, торопясь и не утруждая себя тем, чтобы хотя бы немного залатать ту дыру, которая образовалась. Она тихо, рано утром, собрала чемодан и уехала на вокзал, чтобы никогда уже больше не встретиться с Александром и оставить все что было только в своей памяти, не желая делить эти воспоминания ни с кем. Даже с их виновником…
Галине, которая поняла все очень быстро, Таня рассказала все как есть. Боялась, что та не поймет и осудит, но свекровь удивила. — А и пусть будет ребенок! Чем больше родных людей рядом, тем Алешке лучше. И не журись, Татьяна! Много ее, той любви, на наш бабий век отмеряно? Была бы ты мужней женой – я бы не поняла, а так… Мало ли, что в жизни случается? Главное, как ты потом это понесешь!
Дочь Таня родила в срок, изрядно удивив врачей тем, что прошла через это почти без крика, радостно улыбаясь каждый раз, когда отпускала схватка. — Нет, вы посмотрите на нее! Другие орут как скаженные, а эта цветет просто! – акушерка, помогавшая Тане, качала головой. – Не иначе от большой любви дите-то, а? Тане оставалось только кивнуть. — Держи свою ляльку! Красотка будет! Только крупная такая – вся в тебя. — Ничего! И большим девочкам, бывает, счастье улыбается. В палате, куда определили Татьяну, было пусто. Почти сутки она лежала там одна, пока не появилась на пороге черноволосая, миниатюрная, как куколка, молодая женщина, и молча не доковыляла до кровати, поддерживая санитаркой. — Тут лежи. Потом разберемся, что с тобой делать. Таня, слыша, как постанывает соседка, набрала воды в стакан. — Как зовут тебя? Тоненький всхлип, раздавшийся в ответ, был единственным звуком, который Татьяна услышала. Тогда, отбросив уже сомнения, Таня подошла к кровати соседки, приподняла ее и спросила: — Пить-то хочешь? Видя, как жадно пьет воду молодая женщина, Таня покачала головой: — Морили тебя там, что ли? Как звать-то тебя? — Асия… — Аська, значит. Хорошо. Кого родила? Девочку или мальчика? Асия не ответила. Закрыв глаза, она тихо плакала, отвернувшись от Тани. Та пытать соседку не стала. Надо будет – сама все расскажет. Час, другой, а Асия лежала все так же, ни на что не реагируя и только тихонько всхлипывая иногда. В коридоре захлопали двери, скрипнула колесами старая тележка, на которой развозили на кормление малышей, и Татьяна поднялась. Сейчас принесут дочку и снова Тане парить на мягком облаке, которое укрывало ее каждый раз, когда она брала на руки ребенка, любуясь на тонкие бровки и крошечный нос. — А ты чего не готовишься? Асия молчала, никак не отреагировав на вопрос.
Мальчишку, маленького, ни в какое сравнение не идущего с крепко сбитой ее Иришкой, Татьяна взяла на руки очень осторожно. Крошечный какой! В мать, наверное. И слабенький… Иринка была жадноватой, настойчивой, требовательной, а этот малыш отворачивался, тихонько, почти как мать, всхлипывая, и словно прося оставить его в покое. — Э, нет, милый мой! Так дело не пойдет! Таня, отодвинув дочь подальше к стенке, встала и нависла над кроватью Асии. — Совсем ошалела? Ты что себе позволяешь, а? У тебя дите еле дышит, а ты страдания устроила? А ну! Вставай! Кому говорю! Гулкий бас Тани раскатился по палате и в коридоре что-то упало. Асия вздрогнула и испуганно сжалась в комок, подтянув колени к подбородку. — Хватит себя жалеть! Что бы там с тобой не случилось, ему сейчас хуже, чем тебе! Тебя все бросили – так ты взрослая, а его бросать – это как? Креста на тебя нет! Тьфу ты! Ты ж не православная, наверное. Да и какая разница? Бог-то разницы между детьми своими не делает! Садись, давай! Будем из тебя мать делать!
Врач, который прибежал по просьбе перепуганных медсестер, не стал задавать никаких вопросов. Он молча постоял в дверях, глядя, как Татьяна помогает Асие приложить ребенка к груди, а потом тихо вышел, прикрыв за собой дверь. — Все в порядке у них. Не мешайте пока. Попозже детей заберете. Так надо!
История Асии оказалась простой и незамысловатой. Любовь, которая была настолько скороспелой и мощной, что не дала включить вовремя голову. Много обещаний, но мало толку. Любимый, узнав о беременности Асии, ушел за горизонт, а она осталась одна, побоявшись даже написать родителям о том, что случилось. — Туда мне хода нет, Таня. Отец не поймет и все равно прогонит. — А мама? — Мама меня пожалеет, но против отца точно не пойдет. У нас так не принято, понимаешь? И это не их грех, а мой. Вот мне и отвечать… Да только, как это сделать, я не знаю… У меня никого и ничего нет. Даже забрать ребенка мне некуда. — Сколько тебе лет? Асия вскинула на Таню свои черные глазищи: — Восемнадцать. Два месяца назад исполнилось. Так что я теперь сама по себе. — Дите. Как есть дите еще…
Татьяна, обняв подушку, машинально покачивала ее под колыбельную, что звучала в душе. Ей хотелось взять на руки Иришку и снова почувствовать эту приятную тяжесть, которая слегка оттянет руки, давая понять, что в этом мире теперь есть еще кто-то, кому Таня нужна как воздух. Мысли роились, таким стремительным галопом сменяя одна другую, что Татьяна даже не пыталась поймать их. И так все ясно. Осталось только придумать, как уговорить Асию и все подготовить.
Федор, получив записку от дочери даже ничему не удивился. Он просто съездил к Галине, как просила Таня, и с ее помощью нашел еще одну кроватку. Собрав ее и слегка переставив в квартире дочери мебель, он удовлетворенно крякнул и набрал номер Галины. — Готово! — И у меня. Все, что просила Таня, я собрала. Пусть не новое, но целое и чистое. На первое время сгодится.
Таня ломала голову, как начать разговор с Асией. Ведь видела, что та гордая и просто так не согласится принять помощь. Но уговаривать соседку не пришлось. Через день, к вечеру, когда детей принесли на кормление, Асия вдруг прижала к себе ребенка, забилась в истерике, и Таня едва успела подхватить ее, приговаривая: — Что ты, что ты, девочка! Не плачь! Не рви себе сердце! Все хорошо будет! — Ничего не будет! – Асия кричала в голос, не обращая внимания на шум, который поднялся в коридоре. – Я никому его не отдам! Не могу! Слышишь? А забрать… Куда мне идти? Кому мы нужны?! Тихий ответ Татьяны прозвучал так твердо и спокойно, что Асия на мгновение смолкла и непонимающе уставилась на нее: — Мне нужны. И идти вам теперь есть куда. Квартира у меня маленькая, но места всем хватит. Кроватку папа уже поставил вторую, а тебя на диване пристроим. Поняла? Вот и не кричи. А то, ишь, ребенка напугала! Еще не хватало! Он же маленький совсем. Тебя чувствует. Тебе страшно – и ему тоже. А детям не должно быть страшно. Никогда! Поняла меня? У него для этого ты есть, чтобы не бояться! Зачем еще мать нужна, как не от страха укрыть и сил дать? Вот и делай свое дело! А реветь не надо. Слезами тут не поможешь. Ты теперь не одна. А вместе как-нибудь да справимся.
Асия смотрела на нее так жадно и с такой мольбой, что Татьяна не выдержала. Сграбастала Асию с ребенком в объятия и прижала к себе, укрывая от мира. — Не бойся, девочка! Все сладится! Я, конечно, в матери тебе не гожусь, но старшей сестрой побыть могу. Если ты, конечно, позволишь мне это. Чувствуя, как обмякла в ее руках Асия, Татьяна осторожно перехватила ребенка, усадила соседку на кровать, а потом рявкнула на медсестер, застывших в дверях палаты: — Цирк вам здесь, что ли? Тащите успокоительное! Видите, девка не в себе совсем!
А спустя три месяца Асия с трудом выволокла во двор большую коляску, уложила в нее детей и поздоровалась с соседками, сидящими на лавочке. Машину, которая стояла у подъезда уже битый час, она поначалу не заметила. Но, когда ее отец выбрался из-за руля и шагнул навстречу, Асия испуганно ахнула и невольно дернулась, закрывая собой коляску.
— Что ты дрожишь, как осенний листочек? – Татьяна, которая замешкалась, зацепившись поясом платья за какую-то железяку, торчащую на перилах лестницы, ворча, отодвинула Асию от коляски и кивнула, здороваясь разом со всеми, кто был рядом. – Иди! Поговори с отцом-то, пока мы погуляем. И не бойся! Ругать он тебя не станет. Я с ним уже пообщалась на эту тему. Вы же родные люди! Кто тебя больше любить будет, чем родители? А ты пропала куда-то, ни слова, ни строчки. Они все с ума сошли, пока тебя искали!
Татьяна, не оглядываясь, прошла до конца дорожки, что вела вдоль дома и на повороте обернулась. Удовлетворенно улыбнувшись, она поправила одеяло, укутывая детей потеплее и забасила тихонько: — Вот и хорошо! Раз обнял – значит, простил! Так что ты, Сашка, теперь не сирота казанская. У тебя дед есть, бабушка и еще родни целый ворох! Сложно будет матери твоей, но она уже не та девочка, что ревела белугой, отказываясь тебя на руки брать. Попробуй тебя теперь вырви у нее, ага! Такую тигрицу включит, что мало никому не покажется! Мамой она стала, точно тебе говорю! А это значит, что ради тебя она все сделает. И с родней помирится, и вырастит тебя хорошим человеком. А если ты куролесить будешь, то тетка Таня тебе живо напомнит, как мамку и Родину любить надо! Понял? А заодно напомнит, что у тебя кроме родни есть мы еще. Я, Иришка, Алексей, дед Федор… И мы всегда вам рады будем, что бы не случилось! Два совершенно разных носа в унисон тихо посапывали в коляске.
Солнце, которое не баловало своим появлением последнюю неделю, вдруг пробилось через серую пелену, обошло край грозно черневшей тучи и щедро раскидало золото по тротуарам. Татьяна глянула вверх, подставляя лицо почти по-летнему теплым лучам и прислушалась. — Таааак! Погуляли! Гроза, ребятки! Первая майская гроза в этом году! Побежали! Дождь догнал их у подъезда и сунув на ходу в руки отца Асии Сашку, Татьяна махнула в сторону дома: — Третий этаж, дедушка. Несите наверх свое сокровище. Там открыто.
Асия, которая рванулась было забрать сына, сделала шаг назад, увидев, как прижал к себе ребенка отец. — Как назвала? — Александр. — Хорошее имя! Правильное. Сильным вырастет. Идем!
Татьяна замешкалась на крыльце, качая проснувшуюся дочку.
— Вот, как бывает, девочка! Счастье оно такое. Рядом ходит, но в руки не всегда дается. И если ждать будешь, пока само к тебе прислонится – глядишь, и уйдет к другому, даже не оглянется. Хочешь быть счастливой – будь ею! Не жди ничего и никого! Делай все так, как считаешь нужным. Люби близких, жалей дальних и ни от кого ничего не жди. Можешь дать – дай! Жизнь, помощь, доброе слово… И в ответ ничего не спрашивай. Кто захочет – сам тебя отблагодарит, а кто не захочет… Да и Бог с ним! Главное, что тебе себя упрекнуть будет не в чем, поняла? Живи так, чтобы любой, кто на тебя посмотрит, понял – вот так и надо!
Советский партийно-государственный деятель и дипломат, в 1957-1985 годах — министр иностранных дел СССР, в 1985-1988 годах — председатель Президиума Верховного Совета СССР. Член Политбюро ЦК КПСС. Доктор экономических наук. Родился: 18 июля 1909 г., Старые Громыки Умер: 2 июля 1989 г. (79 лет), Москва, РСФСР, СССР
Западные коллеги прозвали его Бормашиной и Господином Нет, а свои — Бульдогом. 15 февраля 1957 года министром иностранных дел СССР стал Андрей Громыко.
На переговорах Громыко был жесток, непреклонен и дотошен. А его сослуживцы вспоминали, что феноменальная память министра позволяла загонять в угол любых собеседников.
В 1949 году журнал Time отмечал «умопомрачительную компетенцию» Андрея Громыко. Тогда он еще занимал пост заместителя министра иностранных дел СССР.
Однажды Никита Хрущев спросил у секретаря ЦК КПСС Дмитрия Шепилова, кого бы тот мог рекомендовать на оставляемый им пост. «У меня два зама, — ответил Дмитрий Тимофеевич. — Один — это бульдог: скажешь ему — он не разожмет челюстей, пока не выполнит все в срок и точно. Второй — человек с хорошим кругозором, умница, талант, звезда дипломатии, виртуоз. Я вам его и рекомендую». Хрущев выбрал первую кандидатуру. Это был Андрей Громыко.
За неуступчивую манеру вести дипломатические переговоры Громыко получил у западных коллег прозвище Господин Нет (кстати, ранее такое же прозвище было у Молотова). Сам же Громыко заявлял по этому поводу, что «их no слышал гораздо чаще, чем они мое «нет».
Громыко руководил советским МИД на протяжении 28 лет. Этот рекорд не побит до сих пор.
Его жизненное кредо было: «Никогда нельзя унывать. Физически люди умирают, а духовно — никогда. Надо верить». А девиз — «Лучше десять лет переговоров, чем один день войны».
