ЦЫГАНКИНО ОЖЕРЕЛЬЕ (сказка) Тяжело было на душе у Ариши. Вся деревня радуется: праздник престольный приближается, ярмарка скоро, гулянье будет! Все обновки наденут, выйдут плясать, песни петь, на посиделки соберутся, весело будет! Да тут еще табор пришел в деревню — тоже к ярмарке приехали, стали цыгане у реки, костры разожгли. Цыганки красивые, монистами позвякивают, песни до темна у них, лошади ржут. Бабы да девки в табор бегают кто погадать, кто поглядеть, кто выменять на яичко перстенек с красным камушком. Мужики на коней посмотреть ходят, прицениться. Только Арише свет не мил и праздник не в радость.
Полюбился ей Матвей из соседней деревни. Матвей — парень удалой, отчаянный, сила в нем богатырская. Про таких говорят: ни Бога, ни черта не боится. Хоть и звали его в округе Матюхой-разбойником, у которого ничего заветного нет, глянулся он Арише, да так в душу запал, что ни о ком другом думать она не могла.
По зиме еще пообещал Матвей сватов заслать. Да как пообещал? Раз катались они на санках с горы, девки и ребята с обеих деревень, все вместе. Ариша смелая, никакой самой высокой горки не боится, летит на санках, только румянец разгорается. Вот забрались на самую крутую горку, она да Матвей. Сели на санки, Матвей смеется: — А не боишься, что за реку улетим? — Нет! — смеется Ариша, — Ничего не боюсь! — А коли посватаю тебя, не забоишься? Ариша еще пуще зарумянилась, ничего не ответила. Оттолкнулась и помчали сани ее вниз, а сердце так и заколотилось.
Всю зиму Матвей на нее засматривался, а у Ариши так сердце заходилось на него глядя, что верила: посватается Матвей вскорости. А тут вдруг он и смотреть стал как-то неласково, будто не любуется, а теперь и вовсе на цыганочек заглядывается. А уж она ли, Аришка, не красавица? И ростом, и лицом удалась, и коса богатая, и работы она никакой не боится. Тянет Матвей со свадьбой, и будто душу из нее тянет. А люб он Аришке! Так люб, что все бы отдала, лишь бы взглянул поласковей да слово приветливое сказал!
В престольный праздник Ариша в церкви всю службу отстояла. Ничего не слыхала и не видала, об одном только и просила: лишь бы Матвеюшка сватов прислал да на Покров бы и свадебку! А как повалил народ из церкви, так Матвей мимо прошел и не взглянул даже. Такая кручина взяла Аришу, уж так горько и обидно ей стало! Мало, разве, молила она Бога, чтоб Матвеюшка ее полюбил? Мало, разве, просила она Богородицу пособить? Побежала Ариша за околицу, уткнулась в плетень и потекли слезы рекой. Плачет она, судьбу свою проклинает, вдруг слышит — колокольчики вдалеке звенят, цыгане на ярмарку поехали. «Что, — думает, — ежели побежать в табор, да попросить присуху какую сделать?» Слыхала Аришка, как молодицы между собой шептались, мол, цыганское колдовство сильное, верное, от того все цыганки и красавицы, и веселые, знай себе поют да пляшут. Только подумала это Аришка, как слышит голос позади себя: — О чем плачешь, красавица? Обернулась Аришка — стоит перед ней цыганка. Молодая еще, красивая-красивая! Одета по-праздничному, платье пестрое, новое, платок шелковый так и горит, в косах монеты звенят большие, тяжелые, а на шее — ожерелье затейливое: вроде как веточка вьется, а по ней — листочки резные. Аришка даже не подивилась на такую работу искусную, у ней свое на душе: — Мочи моей нет! — говорит. — Любовь меня высушила. Покачала головой цыганка: — Да разве ж любовь сушит? От любви песни слагать хочется, да петь их по вечерам! Может, что другое тебя сушит? Все ей поведала Аришка про себя и Матвея, про мечтания свои заветные, и про то, как ждет она, и как молилась в церкви, и как жжет обида ее душу. Выслушала цыганка и говорит: — Горю твоему мне пособить нечем, про присухи всякие ты и думать забудь! Не знаешь ты, как привороженный человек мается. Хочешь, чтобы Матвей твой не жил, а так только, пустыми глазами на мир смотрел? У Аришки аж сердце захолонуло, а все ж горячка пересилила. — Голубушка! — кричит, — Помоги! Я тебе все отдам! Ленты, зеркальце, шаль пуховую! Усмехнулась цыганка, головой тряхнула, монеты золотые в косах так и зазвенели: — На что мне твое зеркальце? «Верно, — думает Аришка, — Ей золото нужно, а где его взять?..» Тут вспомнилось ей кое-что, зажмурилась она крепко, схватила цыганку за руку и зашептала горячо: — Крестик у меня есть! Вот смотри, золотой! Отдам, только сделай, чтоб Матвей моим стал! Поглядела на нее цыганка, нахмурилась: — Ну, это ты брось, девка. — сказала строго. — Ты вот что. На-ко мое ожерелье, носи на здоровье. Как станет тебе невмочь, так придешь к колодцу и кинешь его туда. Сняла с себя цыганка ожерелье свое диковинное и подает Арише. Та так и обмерла: — Это золотое-то отдаешь! Снова усмехнулась цыганка: — Ты ж давеча крест золотой отдать хотела, а тут — побрякушка.
Прибежала Ариша домой, схватила из сундука наряд праздничный, надела ожерелье цыганкино и вышла за деревню, где гулянье устроили. Окружили ее подружки, все разглядывают ожерелье, дивятся, ни у кого больше такого нет. Весело стало Арише, пошла она в хоровод, потом на качели, в игры… Матвей там тоже был, и почувствовала Ариша, что снова он глядит на нее по-прежнему, говорит ласково.
Скоро и сваты пожаловали, сладили дело, сговорились о свадьбе, на Покров и свадьбу справили. Стали жить молодые мирно да ладно, а только видит Ариша, что к зиме Матвей будто слабеть начал. От былой удали да веселья и следа не осталось. И на работе хорош, и к жене приветлив, а сам точно одурманенный. Спросит его Ариша, он не вдруг ответит. Обедать сядут, он будто и вкуса не чувствует. Ровно ничто его не радует, ни печалует. Уж Ариша и так, и этак, а толку нет, Матвей словно тень ходит.
Вспомнила тут Ариша цыганкины слова, дескать, не живет человек, а только мается да пустыми глазами на мир смотрит. Вот когда загоревала она по-настоящему! Поняла, что не та любовь, от которой песни слагать хочется, Матвеюшку с ней держит. Да и не тот это Матвей, который ей люб был. Тот бедовый был молодец, а этот, как чужой. Лютая тоска взяла Аришу за сердце, такая, что белый свет не мил стал. Вспомнила она про цыганкино ожерелье, схватила его и побежала ночью к колодцу. — Пропади ты пропадом! — крикнула, и бросила ожерелье в колодец. — И мне теперь пропадать! — хотела и сама туда же кинуться, да зацепилась за что-то, резануло что-то больно по шее, и провалилась она в темноту.
— Очнулась, девка? — услышала как сквозь сон. Открыла глаза Ариша, смотрит кругом и понять не может. Стоит она у плетня, как и стояла, вокруг лето красное. Ни зимы, ни колодца как не бывало, только ожерелье в руках: веточка причудливая и листочки резные по ней. Цыганка рядом стоит, за плечи Аришу трясет, смеется. — Что со мной приключилось? — спрашивает Ариша. — Привиделось мне все? — Морок на тебя нашел, чуть было ты не пропала. Стала уж падать, да вон, за палку в плетне шнурком зацепилась, тут я тебя и подхватила. — говорит цыганка. Схватилась Ариша за шею, а там — царапина. Шнурочек не порвался, и крестик золотой на нем висит целехонький. — Это ж мой крестик меня спас, удержал! — ахнула Ариша. — Поняла, красавица? — спрашивает цыганка, — Куда ты чуть себя и Матвея своего не утащила? А ожерелье носи на здоровье! В нем зла нету, красавица, оно в душах у нас, а не в золоте.
А Матвей все же к Арише посватался. Правда, не в этот год, на следующий. Обвенчались молодые, свадьбу справили настоящую, веселую, обе деревни гуляли. Зажили молодые хорошо, всем на радость. Матвей на жену не налюбуется, Ариша на мужа не нарадуется. Цыганкино ожерелье Ариша долго берегла, по праздникам только надевала. А потом в церковь снесла и на икону Богородицы повесила, в благодарность. Говорят люди, та золотая веточка настоящими листочками по весне зеленеет. Кто не верит — приезжайте, посмотрите!
Его можно назвать Меккой шоппинга, бесспорным центром вселенной гламурного ритейла. Harrods — самый знаменитый и красивый универмаг Лондона и одна из главных туристических достопримечательностей Великобритании, ежегодно его посещают 15 миллионов человек. Это седьмое место в Лондоне по популярности в Instagram, где в любой момент можно увидеть туристов, делающих селфи. Этот великолепный магазин имеет 330 отделов , занимает 2 гектара и является крупнейшим универмагом в Европе.
Harrods основан в 1849 году Чарльзом Генри Харродом, которому в то время было всего 25 лет. Молодой предприниматель начал с маленького продуктового магазина , который к 1880 году превратился в универмаг. Его нынешнее здание было построено в 1905 году, и на его строительство потребовалось пять лет.
Девиз Harrods «Omnia Omnibus Unique» на латыни означает «Все для всех». То есть в Harrods есть какие угодно товары для любого кошелька. Лично для вас изготовленные духи, комплексные оздоровительные процедуры, индивидуальный пошив, чайный сомелье, детская мебель на заказ, услуги по замене обивки, проверка зрения и… у них есть собственный банк. Все ещё не удивлены сервисом? Тогда продолжим.
Есть художественная галерея, в которой выставлены на продажу Уорхол и Пикассо.
Детский игровой домик- замок за 85 000 фунтов стерлингов.
Чай по цене 5000 фунтов за килограмм.
Ароматическая свеча от Lalique за 1190 фунтов стерлингов.
Симулятор гоночного автомобиля по такой разумной цене как 125 тысяч фунтов стерлингов.
Набор из 6 рождественских хлопушек за 1299 фунтов стерлингов.
Клиенты могут покупать золотые слитки и слитки под брендом Harrod в Harrods Bank.
1902 год. Harrods начал продажу яхт.
В 1919 году они начали продавать самолеты и уроки пилотирования, и да, вы все еще можете заказать чартерные рейсы с Harrods Aviation.
Harrods Estates продает роскошную лондонскую недвижимость, дома и апартаменты… и до 1916 года Harrods мог продать вам кучу кокаина.
Более того, вы можете купить в Harrods даже собственные похороны. Среди известных клиентов, заказавших похороны в Harrods, были «отец психоанализа» Зигмунд Фрейд (1939) и бывший премьер-министр Клемент Эттли (1967). Вот это , как говорится , шоппинг до упаду.
Вы можете просто зайти и купить багет на завтрак, а можете приобрести бриллиантовое колье, стоимостью целое состояние. Это, друзья, реально » все и для всех».
В 1917 году в Харродс открылся зоотдел ( который сейчас не существует), где кроме хомячков и щеночков можно было приобрести пантеру или тигра. Английский драматург Но́эл Ка́уард однажды купил здесь аллигатора. Это ещё раз доказывает, что если у тебя есть деньги, ещё не обязательно , что ты обладаешь здравым умом. Рональд Рэйган ещё когда был губернатором Калифорнии заказал по телефону слонёнка. Харродс выполнил этот заказ.
В 2007 году живая кобра использовалась для охраны босоножек Rene Caovilla, инкрустированных бриллиантами, рубинами и сапфирами, стоимостью 62 000 фунтов стерлингов.
В 1921 году Александр Милн купил плюшевого мишку в отделе игрушек Harrods для своего сына Кристофера Робина. Именно эта игрушка стала праобразом знаменитого Винни-Пуха.
Подсветка здания в вечернее время тоже поражает воображение. Это началось с рождественских огней в 1959 году, когда для иллюминации фасада использовали 1100 лампочек. В настоящее время каждый вечер зажигаются 12000 огней. Но однажды весёлые огни Харродс погасли. Владелец универмага Мохамед аль-Файед приказал выключить подсветку в знак скорби и уважения, когда его сын Доди и принцесса Диана погибли в автокатастрофе в 1997 году.
В 1898 году здесь был открыт первый в Англии эскалатор, который в то время представлял собой лишь ленточный конвейер. Наверху эскалатора стоял лакей в ливрее с бесплатной порцией бренди для джентльменов и нюхательной солью для дам, чтобы успокоить их нервы после волнительной поездки.
— И конфеток мне дай, тех, с кислинкой, что ты в прошлый раз советовала. Вкусные! – Дуся вынула кошелек из сумки и нахмурилась. К кассе подошла ее заклятая подружка, Наталья. — Дуська, а ты чего это? Какие тебе конфетки? Уже и так поперек себя шире! На диету садись, а то совсем в двери не войдешь! Дуся на зубоскальство отвечать не стала. Молча собрав с прилавка покупки, она затолкала их в сумку и пошла к выходу. — Ой! Гляньте на нее! Обиделась! – Наталья фыркнула, но все-таки сменила тон. – Вечером приду сериал-то смотреть, что ли? Мои оглоеды не дадут же! Да и футбол там сегодня вроде. Сашка с утра рыбу из гаража приволок. Вкусная, зараза. Хочешь, принесу посолоноваться?
Дуся, не оборачиваясь, кивнула и вышла из магазина. Ругаться она не любила, да и незачем было. Кроме Натальи подруг у нее не было. Рабочий поселок был маленький, все друг друга знали. И не просто знали, а вся жизнь была на виду, не скроешь ничего. Вот и Дусину историю скрыть не удалось. А когда шепотки пошли гулять закоулками, только Наталья ее и поддержала, что было странно. Ведь до этого Дуся с ней не зналась, а так только, здоровалась.
Дуся подняла лицо к небу и зажмурилась. Осеннее солнышко было еще совсем теплым. Сменив гнев на милость, оно уже не пекло, а ласково грело, обещая напоследок, перед холодной и ветреной зимой, что не спрячется навсегда, а вернется, как только придет время. Зиму Дуся не любила. Не любила холод и гололед. Ей, с ее комплекцией и умением стоять на ногах, было сложно. Хоть из дома не выходи. Но, деваться-то было некуда. Нужно было работать. Да и не было рядом никого, кто мог бы помочь. Даже за хлебом сбегать и то было некому. Поэтому Дуся цепляла на обувь странную конструкцию, которая состояла из пары бельевых резинок и металлической гребенки, и шагала по утрам в неясных сумерках до родной проходной, стараясь держаться поближе к стенам домов. Это тоже было страшно, ведь крыши чистили не часто и сосульки висели гроздьями, то и дело срываясь, когда наступала быстрая, заполошная оттепель. Но, упасть для Дуси было страшнее. Она понимала, что поднять ее будет сложно, да и вряд ли кто кинется. Все спешат с утра, все торопятся.
Перехватив поудобнее не слишком тяжелую сумку, Дуся пошла по улице, рассеянно кивая тем, кто здоровался с ней. Таких было немного, но она давно перестала обращать на них внимание. К чему расстраиваться? У них своя жизнь, свои проблемы, а у нее – своя. И их жизнь Дуси не касается. Ей бы со своей управиться.
Стайка девчонок-старшеклассниц пробежала навстречу, и Дуся вздохнула. Когда-то и она была вот такой. Быстроногой и легкой. Глазастой. С длинной, почти до колен косой. Мама не позволяла Дусе обрезать волосы, лишь чуть подравнивала их изредка, проводя натруженной рукой по золоту, рассыпавшемуся по плечам дочки. — Богато как! Не то, что мои три пера. В отца у тебя кудри-то, Евдокия. Береги! Да, тогда она была еще Евдокией. Строгой, ничего не знающей и, в этом незнании, сильной. Окончив школу в маленькой своей деревне, подалась в город, надеясь выучиться. Да только не поступила с первого раза. А возвращаться домой не стала. Там и без нее народа хватало. Евдокия была старшей из четверых. И мать, и отец всегда мечтали, что она «выйдет в люди», сможет жить в городе, имея семью и детей. Вот только ничего из их мечтаний не вышло. И винить кроме себя в этом Евдокии было некого. Сообрази она тогда съездить домой, посоветоваться с мамой, может и сложилось бы все по-другому. А так… Что получилось…
С Егором она познакомилась на танцах. Ох, уж эти танцы! Сколько подметок истоптали они с девчатами на танцплощадке в парке! И откуда только силы брались, чтобы после смены бежать со всех ног домой, наводить «красоту», а потом отплясывать весь вечер? Дуся усмехнулась. Сейчас бы так! Ан, нет. Не та уже. До магазина и то дойти тяжело, а тут и вовсе оплошала бы. А тогда… Лучшей плясуньи было еще поискать! И Егор, один из лучших токарей на заводе, сразу заприметил Евдокию. Большеглазая, стройная девушка с пышной косой вдруг запрыгала на одной ножке, смеясь, а потом скинула туфельку и показала подружке: — Смотри! Опять! Не думая, что делает, он подошел тогда к Евдокии, подхватил ее на руки на глазах у всех и на испуганный вскрик только улыбнулся: — Такую как ты на руках носить надо! А это – не волнуйся! Починим! Евдокия замерла в его руках, глядя прямо в глаза незваному кавалеру, а потом уперлась в грудь Егора ладошками: — Пусти!
Скромность ее Егор оценил и ухаживать решил, как положено. Только, хватило его ненадолго. Родителей, которые направили бы его, подсказали, как надо, у парня уже не было. Он жил сам-себе, прислоняясь то к одной, то к другой компании. Где-то ему были рады, откуда-то гнали взашей, но он не унывал, пытаясь найти себе тех, кто стал бы близкими людьми, с которыми можно идти по жизни, не боясь невзгод. Но, то ли чувствовали люди какую-то червоточину в Егоре, то ли не хотели дело иметь с незнакомцем, а только все не складывалось у него с друзьями. И как назло, в то время, когда он познакомился с Евдокией, те, кто был с ним рядом, не отличались ни умом, ни сердцем. — Что ты вокруг нее ходишь? Не знаешь, как девку уломать, что ли? Действуй!
Евдокия на тот момент влюбилась в Егора уже по самую макушку. Даже уши остались за той чертой, когда голова еще включается, а совесть, шагнуть туда, откуда возврата уже не будет, не дает. На уверения милого Евдокия отнекивалась недолго. Верила… А только, зря, как оказалось. Вся любовь их с Егором закончилась сразу, как только она сказала ему, что ждет ребенка. Те же «друзья», что и прежде, подняли, ошалевшего от неожиданности, Егора на смех: — Мало ли, от кого нагуляла! Ну ты и лопух, Егорушка! Нельзя же таким доверчивым быть! Все, что он тогда сказал ей, Евдокия выслушала спокойно, без воплей и слез. Молча кивнула, легонько толкнула ладонью в грудь, заставив шагнуть за порог и закрыла перед носом дверь. А потом, дождавшись, пока шаги Егора по гулкому длинному коридору общаги стихнут, села на табурет у маленького столика, где еще лежали ее тетрадки и учебники, и завыла. Плачем это назвать было сложно. Это был уже солидный такой, прорезавшийся, бабий вой, который появляется только тогда, когда понимает женщина, что выхода нет, а идти дальше все равно придется.
С того дня Евдокия стала Дуськой. Слухи по поселку разлетелись вмиг. Кто-то стыдил Егора, кто-то ее. И только Наташка, с которой Дуся никогда прежде не общалась толком, пришла как-то вечером к ней, поставила на стол литровую банку с медом: — От бати моего. Пасека у родителей своя. А потом оглядела комнату, покачала головой, и сказала: — Не реви, дурочка! Теперь не одна будешь. А на чужие языки внимания не обращай. Потреплют тебя, обмусолят и выплюнут, когда найдется другая такая. Надолго никаких сплетен не хватает.
Дуся потом не раз думала, что не будь рядом Наташки, она не выдержала бы всего того, что случилось после. Именно Наташка держала ее, не жалея и не давая раскиснуть. Ругала, заставляла что-то делать и не спускала с нее глаз. Это позже уже Дуся узнала, что делала это все Наталья не просто так. — За сестру грехи замаливаю. Такая же была, как и ты. Глупая. Нагуляла, а потом не вывезла. Будь я рядом – может и уберегла бы ее. А я любилась со своим Сашкой… Не до того мне было. — Что случилось с ней? — Ничего хорошего. Не спрашивай! Не хочу об этом! Одно могу сказать, сестры у меня больше нет, а есть хороший памятник, который мы с Сашкой поставили ей… И фотографию тоже нашли хорошую. Она там молодая и красивая. Такая, как была… До всего…
Дуся спрашивать больше ничего и не стала. И так все понятно было. Но, прятаться от Наташки перестала и не обращала больше внимания на ее резкие слова и подначки. Ребенка Дуся потеряла на пятом месяце. Очнувшись в больнице, не сразу поняла, что случилось. Последнее, что помнила, был цех, где работала, и испуганные глаза напарницы: — Дуся! Ты что? Плохо тебе? Врачи хмурились, отказывались разговаривать с ней, а на все вопросы отвечали коротко: — Время покажет.
Время и показало. Узнав, что детей у нее больше не будет, Дуся молча вышла из кабинета заведующего отделением и пошла прямо по коридору. Дойдя до окна, она задергала створку, злясь и ломая ногти. — Не старайся, милая, не надо! Давно уж заколочено. Не одна ты тут такая. Санитарка, которая мыла полы, швырнула в ведро тряпку, вытерла наскоро руки об халатик, а потом обняла Дусю, крепко прижав ее к себе. — Ты поплачь, девонька, легче станет. А потом уж подумаешь, как тебе дальше. Мать-то есть у тебя? Дуся молча кивнула, чувствуя, как уходит темнота перед глазами от этих мокрых, крепких рук, так похожих на мамины. — Вот и беги к ней! Шибко беги! Только она тебя спрячет да пожалеет. Поняла меня? Дуся ничего не ответила. Как ехать к родителям после такого? Как на глаза-то показаться?
К родным она так и не собралась. Пересидела, перегоревала все сама. Наташка крутилась рядом, но больше не ругалась, а только молча наблюдала. И, когда Дуся вышла на работу, отлежав положенное в больнице, а потом дома, только и сказала: — Уехал он. Насовсем. Может, хоть так тебе полегче будет. Легче не стало. Дуся под корень обрезала свою косу, оставив ее в парикмахерской, за что получила нагоняй от Натальи, подняла голову повыше и перестала реагировать на всякие замечания в свой адрес. Сплетники упоенно чесали языки до того момента, как один из старых приятелей Егора не решился зайти «на огонек» к Дусе. Хрупкая, лишь чуть набравшая на то время вес, Евдокия, отлупила его так, что даже бывалые врачи ахнули, а завод замолчал. Если другому не дала, значит не гулящая. Так рассуждали те, кто еще вчера потешался над Евдокией. Посрамленный «кавалер» к происшедшему отнесся с обидой, но в отделении, куда он пришел писать заявление на Дусю, его подняли на смех и долго потешались, пока он не плюнул на пол и обиженно не сказал: — Все беды от баб! Вот попадете вы в такой переплет – я на вас посмотрю! Мужик мужика понимать должен! Дружный смех стал ему ответом и «героя» проводили под аккомпанемент громко и четко сказанного: — Иди уже! Надо же! Мужиком еще называться вздумал! Девку тронешь – получишь еще! Дуся всего этого не знала. У нее и своих забот хватало. Здоровье разладилось, и, как не старались врачи привести в норму Евдокию, им это не удалось. Она располнела, маялась давлением, но никому не жаловалась. Даже Наташке.
Спустя пару лет ей дали квартиру от завода. Она потеряла тогда дар речи от нежданно свалившейся на ее голову удачи. Ходила по крошечной «гостинке» и не могла наглядеться на свое нехитрое счастье. Наконец-то не придется больше слушать охи-ахи соседок, вникать в их жизнь, чтобы не обидеть, и выслушивать: — Не стыдно тебе, Дуська! Как чужая! А они и были для нее чужими. И никого она рядом не хотела. Хотела жить спокойно, не давая отчета никому, не пряча глаз и не сжимая зубы, чтобы не закричать, в ответ на набившие оскомину вопросы: — Появился у тебя кто, али как? Всю жизнь будешь по своему Егору сохнуть? Он про тебя и думать забыл, а ты все горюешь! Горевать по нему Дуся и не думала. Обида была глубокой и горькой. Останься у нее ребенок – может и простила бы она непутевого своего «жениха», а так… Даже думать о нем не хотела. С годами страсти улеглись, образ Егора померк, а, когда Дуся узнала, что он погиб, сорвавшись на стройке, где работал, с высоты, то в сердце шевельнулось и что-то вроде жалости. Семьи он так и не нажил, ничего хорошего, как поняла Дуся, тоже не видал. Так что уж теперь… Нет человека… И обиды больше нет. Она успокоилась. Собравшись с деньгами, купила большой цветной телевизор, чуть не первый в поселке, и зажила так, как хотела. Ни перед кем не отчитываясь и вообще мало кого рядом с собой замечая. Проводив одного за другим родителей, она изредка выбиралась в гости к родне, но с годами стала это делать все реже и реже, не желая покидать насиженного места и довольствуясь тем, что имела.
Дуся кивнула соседкам, сидящим на лавочке у подъезда, и поднялась по ступеням. В подъезде опять не горели лампочки, пахло котами и затхлостью. Дуся вздохнула, нашарила в кармане плаща фонарик, и пошла вверх по ступенькам. Путь этот был ей знаком и очень она его не любила. Дом был построен странно, какими-то непутевыми лабиринтами и закоулками. Лифт вечно не работал, хотя именно им, первым в поселке, так гордились когда-то на заводе. Подниматься приходилось по темной лестнице, где никогда не было света, сколько не ругались друг с другом соседи. Лампочки кто-то выкручивал и все давно привыкли носить с собой фонарики, потому что ноги переломать не хотелось совершенно.
Дуся с трудом одолела предпоследний пролет и готова была уже обрадоваться тому, что вот-вот окажется дома, как узкий луч фонарика выхватил из темноты что-то непонятное в углу. Евдокия чуть не оступилась, в последний момент ухватившись за перила и прохрипела испуганно: — Ты кто? Темный куль вдруг развернулся и на Дусю глянули два внимательных глаза. — Я. — А кто я-то? – Дуся справилась со страхом и уже спокойно шагнула ближе. Мальчишка был щуплый, маленький и, вроде как, незнакомый. — Я – Иван. — А что ты здесь делаешь, Иван? Почему сидишь на холодном полу в подъезде? Чего не дома? Дуся повела фонариком в сторону мальчишки и ахнула. Большой синяк, который наливался под глазом Ивана, был самым безобидным из того, что она увидела. — Кто тебя так? – голос не слушался ее. — Никто! – Ваня жмурился, пытаясь увернуться от света. — Сам ударился? — Да! — Заливаешь! — Дуся поставила сумку на пол. – Ну-ка, покажись! — Еще чего! Мальчишка вдруг ощерился, совсем как зверек, вжался в угол, и выставил перед собой кулачки. Дуся удивленно глянула на него, а потом засмеялась. Большое тело ее колыхнулось, когда она сложила руки перед собой, пытаясь заставить себя не тронуть мальчишку, не прижать к себе, спрятав от всех и вся. — Ты на меня –то посмотри! Разве я тебя обижу? Да и спрашивать больше не буду ни о чем. Захочешь – сам расскажешь. Где живешь ты? Может домой отвести? — Не надо! Ваня, выкрикнув это, как-то сжался, пытаясь спрятаться от безжалостного света фонарика, присел на корточки, и уткнулся лицом в колени. — Нельзя мне туда. — Почему? — Папка… Получка сегодня… Дуся замерла, услышав, сколько боли прозвучало в голосе Вани. Она растерянно смотрела на мальчика, пытаясь понять, что делать дальше. — Вань… Ваня! Посмотри на меня! Мальчик медленно поднял голову, пряча глаза. — Ко мне пойдешь? Я одна живу. У меня тут бублики свежие и конфеты есть. Чаю хочешь? Мальчишка молчал. Дуся не знала, что еще сказать и поэтому молчала, ожидая ответа. А услышав тихое: — Хочу… — выдохнула и поманила мальчика за собой. — Идем!
Дома она быстро поставила чайник, а потом загнала Ваню в ванную и долго, чтобы не сделать больнее, обрабатывала все ранки и ссадины, которые обильно усеивали лицо и руки мальчика. — Как это ты так? — Стекло в двери кухонной выбил. Ай! — Потерпи! Я дую! – Дуся водила смазанной йодом ваткой по лицу мальчика. — Щиплет же! Мальчишка так смешно морщился, что Дуся прятала улыбку, глядя на него, но больше всего ей хотелось сейчас все-таки плакать. Как можно так обращаться с ребенком? Господи, был бы у нее сын… Нет! Нельзя об этом! Ни к чему сейчас! Отставив пузырек с йодом, Дуся спросила: — А мамка-то есть у тебя? Ваня нахмурился, а потом замотал головой, болезненно охнув. — Нет. Нету. Сбежала. Батя суров больно. Особенно, когда выпьет. — И часто такое бывает? — После получки всегда аккурат. — А как же мамка тебя оставила с ним? Не забрала? Ваня поднял на Дусю глаза, и та поразилась, сколько боли было в этом маленьком пока еще человеке. — А куда ей? С прицепом? Самой бы справиться. — Вань, не надо так. Она же мама твоя. — Я знаю. Только… Бросила же. Знала, что он будет меня бить и все равно – бросила. И меня, и Машку. Дуся напряглась, стараясь не спугнуть откровенность Вани. — А Маша – это кто, Ванечка? — Сестра моя.
Дуся отвернулась и закрыла глаза на секунду, потому, что голова закружилась и темнота немилосердно навалилась, грозя прервать разговор, который стал настолько важным и нужным, что, казалось, прервись он сейчас, и все… закончится сама жизнь. — Сколько ей? – Дуся взяла-таки себя в руки. — Шесть лет. На следующий год в школу пойдет. — А ее… Отец тоже… — Нет. Ее он не трогает. Пока… — Ваня отвернулся от зеркала, в котором разглядывал свою разрисованную йодом физиономию. – Говорит – мала еще. Потом воспитывать будет. Дуся собрала грязные комочки ваты, выбросила их и, вымыв руки, спросила: — Вы ведь недавно переехали? Я тебя не видала раньше. — Да. Раньше в Омске жили. А теперь тут. Отец на завод устроился. — Понятно… — Дуся с сомнением глянула на грязную рубашку Вани, но решила, что это подождет. – Пойдем чай пить? Или ты есть хочешь? Ваня потупился было, размышляя о чем-то, а потом поднял глаза и сказал уже твердо: — Хочу!
Наталья, которая пришла позже, удивленно глянула на уплетающего жареную картошку мальчика, но промолчала, решив отложить расспросы на потом. Она молча нарезала соленого леща, разложила самые лучшие кусочки на газете перед Ваней и скомандовала: — Приступай! А потом поманила за собой Дусю, видя, что мальчишке уже не до их разговоров. — Ты где его взяла? — На лестнице. — А почему он такой… Кто его? — Отец. Наташка, что делать? Домой его отпускать боюсь. Мало ли. А там еще девочка, сестренка Ванина. Куда все смотрят? — А то ты не знаешь! – Наталья невесело усмехнулась. — Под нос себе! Нет же тут ничего интересного. Ну, живут, ну лупит их батя, так что? Лучше в детдом, что ли? Никто не будет вмешиваться, Дуся. Никому это не надо. Со своими бы управиться. Дуся покачала головой: — Нельзя так! Неправильно это! — А кому решать? Тебе? Или мне? Что мы можем, Дусенька? Всех не спасешь, не пригреешь. Да и здоровья у тебя нету. Кто тебе детей-то отдаст?
Они спорили долго, до хрипоты, чуть не разругавшись окончательно. Но, как только в дверях появился, наевшийся до отвала впервые за долгое время, Ваня, сонно моргающий и готовый приткнуться где угодно, чтобы заснуть уже наконец, Дуся с Натальей замолчали и, глянув друг на друга, разом кивнули. — Я быстро. – Наталья убежала домой, но, когда вернулась с чистой рубашкой старшего сына, Ваня уже спал, уткнувшись носом в диванные подушки и не дождавшись, пока Дуся постелет ему. — А где ты спать будешь? – Наталья смотрела, как Дуся стягивает дырявые носки с Вани и укрывает его вязанным покрывалом. — А вон, в кресле подремлю. Ты мне лучше скажи, Наташка, что делать-то теперь? Я адреса его не знаю. Он не сказал. А отцу-то сообщить надо. Спохватится за ребенком, где искать будет? — А он спохватится? – Наталья скептически поморщилась и покачала головой. – Не думаю. До утра так точно не до того ему будет, если я правильно поняла. Бутылка есть, сын воспитан – чего еще? Можно отдыхать. Завтра выходной, поэтому вряд ли ему до мальчишки будет. Давай участкового вызовем? Пусть сам с ними разбирается. Дуся посмотрела на Ваню, раздумывая, а потом все-таки мотнула головой: — Нет. Как бы хуже не было.
Они долго еще говорили, пытаясь решить, как быть дальше, а потом Наталья ушла, и Дуся вернулась в комнату, где постанывал, борясь с какими-то кошмарами, во сне Ваня. Она немного постояла рядом, наблюдая за ним, а потом нагнулась и, сама не зная зачем, подула легонько на макушку мальчика. Ваня глубоко вздохнул, поворачиваясь на другой бок, и затих. А Дуся, постояв еще немного рядом, села в кресло, накинула на ноги шаль и задумалась. Задачка была сложной, а решение все не находилось, и она незаметно задремала, так и не решив, что же делать дальше.
Утром, накормив Ваню завтраком, она спросила: — Домой-то пойдешь или как? Ваня, осторожно поставив чашку с какао на стол, вскинул на нее глаза, раздумывая, а потом спросил: — А можно, я еще приду? — Конечно. В любое время. — А… можно… — Машу привести хочешь? Ваня смотрел на нее так, что Дуся невольно поежилась. — Приводи! Мог бы и не спрашивать.
С этого дня жизнь Дуси полностью изменилась. Теперь она не ходила, а летала, несмотря на свой немалый вес, который к слову стал постепенно, пусть и медленно, таять. У нее появились дети… Да, они были не свои и прав на них она никаких не имела, но они были. И ей стало вдруг так хорошо, как не было никогда с тех самых пор, как Егор, усмехнувшись ей в лицо, сказал: — Уверена? А если не мой? Чужого растить не буду!
Ваня и Маша стали ей не чужими. Она обстирала и отмыла ребятишек. Накупила одежки и справила обувку. Отец ребят ничего этого не заметил. Он жил какой-то своей жизнью, совершенно не заботясь о том, где пропадают его дети. Сестру и раньше в садик водил Ваня, поэтому мужчина не удивлялся, просыпаясь утром и не видя детей рядом. Изредка они возвращались домой, стараясь сделать это в те дни, когда отец был трезв. Ваня караулил его у проходной и шел за отцом до самого дома, наблюдая. Если тот никуда не сворачивал – можно было идти домой. А если заходил по дороге в магазин, то лучше было и не появляться вовсе. В такие дни дети оставались ночевать у Дуси. Она купила два хороших раскладных кресла и теперь в маленькой комнатке было совсем не повернуться. Но теснота эта им совершенно не мешала.
Степан, отец Вани и Маши, о существовании Дуси узнал пару месяцев спустя после того, как она нашла мальчика в своем подъезде. Открылось все случайно. В тот день Маше стало плохо в садике, и, раньше, чем Степан успел добежать до него, скорая уже увезла девочку в больницу. Пытаясь узнать, что с дочкой, Степан совершенно не обратил сначала внимания на полноватую женщину, которая, появившись в коридоре приемного покоя, кинулась к стойке регистратуры. Только когда Ваня, не думая уже ни о чем, дернул Дусю за рукав и, зарывшись носом в ее вязаную кофту, прошептал: — Она же поправится? Дусь, скажи! С ней все будет хорошо? Степан удивленно моргнул, а потом поманил к себе сына и строго спросил: — Это кто? Ваня заметался было, не зная, как объяснить отцу появление Дуси, а потом вдруг успокоился, когда увидел, как та смотрит, и сказал: — Дуся это. Она… наша. Заботилась о нас, пока ты… — Пока я что? – голос Степана не сулил ничего хорошего и Дуся шагнула ближе, взяла за плечо Ваню, и заставив его сделать пару шагов назад, загородила собой мальчика. — Пока ты пил, да искал об кого кулаки почесать. Ее ответ прозвучал так спокойно и веско, что Степан растерялся. — А ты кто такая? Нет! Я тебя спрашиваю, ты кто такая, а? — Евдокия Семеновна Рябцева. Твой кошмар ночной буду, если сейчас не угомонишься. У тебя дите оперируют, а ты тут права качать вздумал? Отец ты или кто? Иди к врачу, вон стоит, видишь? И постарайся узнать, что да как. Мне ничего не скажут. Я ей не мать, к сожалению. То ли приказ Дуси прозвучал настолько властно, что Степан испугался, то ли остатки его совести все-таки проснулись от долгой спячки, но он почему-то послушался. Узнав все о дочке, он вернулся к Дусе с Ваней и сказал: — Прооперировали. Аппендицит. Все хорошо. Сказали завтра вещи привезти ей и поесть домашнего. — А что можно, сказали? — Я не спросил. — Ладно, это я сама. И вещи тоже привезу. — Где возьмешь? — Эх ты… папа… — Дуся покачала головой. – Твои дети у меня живут. Ты и не заметил, что они чистые ходят, а дома почти не ночуют. Совсем тебе гулянки твои глаза застили. — Что ты обо мне знаешь?! Степан поднялся было, но совершенно ледяное Дусино: — Сядь! – мигом вернуло его на место. – Не знаю я о тебе и знать ничего не хочу. Неинтересно. Но, то, что встретились мы, это хорошо. Сама уж думала, что надо бы поговорить с тобой, если еще не совсем мозги ты пропил. — Ты это… — Я то! Слушай молча, потом будешь умные мысли свои вставлять. – Дуся открыла сумку и вынула оттуда целую пачку каких-то бумаг и справок. – Видал? Все собрала, что мне в опеке сказали. Готово уж все. Были твои дети – станут мои. — Да я тебя! – Степан почувствовал, как запульсировало в затылке и висках. Ярость накатила волной, грозя выплеснуться наружу. — Ничего ты мне не сделаешь! – Дуся так же спокойно уложила документы в сумку и кивнула Ване. – Погуляй пока. Мне с отцом твоим серьезно поговорить надо. Ваня дернулся было испуганно, но, внимательно посмотрев на Дусю, вдруг перестал бояться. Он медленно кивнул и пошел к дверям, которые вели из приемного отделения в больничный парк.
О чем Дуся говорила со Степаном, для него так и осталось загадкой. Он лишь видел через панорамное окно приемного отделения, как отец несколько раз вскакивал, замахиваясь на эту женщину, но та ни разу не уклонилась, не опустила глаз, прямо глядя на этого странного, почти спившегося мужчину. Ей нечего было больше бояться в этой жизни. Все страшное с ней уже случилось. И сейчас она отстаивала не только будущее Вани и Маши, но и свою жизнь. Ту, которой просто не будет, если она опустит сейчас взгляд, испугавшись занесенного над ней кулака.
А почти через год Маша возьмет из рук Дуси пышный букет и зашагает вслед за другими ребятами на свое место перед первой в своей жизни школьной линейкой. И Дуся махнет ей рукой, пристроившись так, чтобы девочка ее видела. А потом, не оборачиваясь, скажет: — Пришел-таки? Ну, погляди, какая она у тебя красавица! Только подходить не вздумай! Ни к чему это. В порядок себя приведешь окончательно, тогда можно будет.
Степан, пряча глаза и одергивая видавший виды пиджак, молча кивнет, отыскивая взглядом дочку. А, когда дети зайдут в школу и Дуся заторопится к выходу из школьного двора, чтобы успеть на работу, он тихо скажет, так и не решившись поднять глаза на эту женщину: — Спасибо…
Дуся молча кивнет на ходу и зашагает быстрее. У нее слишком много дел, чтобы терять теперь время попусту. Дети, дом, да мало ли чего еще…
Осеннее солнце снова коснется ласково ее лица, как год назад, и она улыбнется, приветствуя новый день. День, в котором есть, для чего жить.
Это не мой термин, его употребил психиатр Шувалов в своей книге. Нивелирование — это выравнивание. Но это состояние часто пугает человека. Ужасно пугает: старость пришла и силы уходят. Нет больше мощных приливов энергии, нет всплесков, нет ни сил, ни желания бегать и прыгать. Танцевать до упада или сутками работать. Где мои силы, где моя былая энергия?
Да все на месте. Ещё далеко до дряхлости и старости, до утраты сил, если вы здоровы. Просто всплесков и высоких волн больше нет. Течение энергии стало ровным, она начала дозированно поступать в организм. И если вы будете выжимать из себя насильно прыгучесть и работоспособность, вы истратите свой запас. Истратил энергию — жди новую порцию. И расходуй ее правильно, разумно, рачительно.
Надо отказаться от чего-то. Доска для сёрфинга больше не понадобится. Нужен прочный парус для улавливания ровного ветра. И вёсла. Хотя это скучно. Грести и править вместо того, чтобы летать по волнам. Но пришло время переучиваться, если хотите двигаться дальше.
Оставьте только самую ценную и продуктивную работу. А от другой откажитесь. Прекратите раздавать силы и время направо-налево, иначе истратите запас энергии. Бурное течение прекратилось, надо плыть по спокойной реке в нужном направлении. Все иначе, но воды или энергии не меньше; просто они другие. Нивелированные.
Вас будут просить и принуждать работать и общаться как раньше. Вы сами будете себя принуждать — вы привыкли быть многоруким Шивой. Но теперь надо просто плыть в выбранном направлении и тратить энергию на самое ценное и важное. Вы не ослабли, нет. Вы просто действуете как прежде. И пугаетесь, что сил мало и меньше энергии стало.
А надо иначе действовать. Спокойно, мерно, рассудительно. И без лишних затрат на менее ценную работу. Без безрассудного трудолюбия и желания всем помочь. Все, что вы сделаете лишнего и непродуктивного, лишит вас определённого количества энергии. Фонтан прекратил свою работу. Беритесь за вёсла, господа, если хотите выжить и жить.
Вот что такое нивелирование — мерное движение в одном направлении по зеркальной глади воды. В нужном именно вам направлении. Именно вам, а не другим людям…
