Есть три типа спасительных людей, которые появляются на самом темном и мрачном участке пути. В тумане и в отчаянии души появляются эти люди. Они редко остаются рядом надолго, большое счастье — просто встретить их.
Они выполнят свою задачу и снова отдалятся. Чаще всего так. Но мы всю жизнь будем вспоминать их с благодарностью в сердце. Ведь они нас спасли!
Это Люди-Источники, Люди-Опоры и Люди-Целители.
Люди-Источники вдохновляют и наполняют энергией. Когда вы уже опустили руки, отчаялись, выдохлись, позабыли свои мечты, — появляется такой человек. От него исходит сила, волна энергии.
Он просто говорит с вами, а вы уже наполнились надеждой. Он говорит: «у тебя все получится! Ты талантливый! Ты можешь! Иди и делай, покажи всем, на что ты способен!».
Может, он не так говорит. Но смысл именно такой. И после общения с ним вы — как самолёт, готовый к взлету. Как птица, которая вспомнила, что у неё есть крылья и она умеет летать!
Люди-Опоры появляются в самую трудную минуту, в час крайней, смертельной усталости от испытаний. Они подставляют плечо. Они берут нашу тяжкую кладь и несут. Они помогают материально, — просто так. Поддерживают, ведут, решают проблемы…
Вы растеряны и раздавлены несчастьями. А они становятся опорой на это время. Возят нас, звонят куда-то, помогают с документами, с деньгами, кормят, — а потом беды проходят. И эти люди исчезают, — они были даны на это тяжкое время. На тяжкое бремя…
Люди-Целители — это встретившийся в критический момент настоящий доктор. Или тот, кто ласковыми словами исцелил нашу израненную душу: священнослужитель, психолог, философ, просто добрый и чуткий человек.
Кто залечил наши раны, телесные или душевные, кто вернул нам радость жизни. Или саму жизнь… Это тот, кто посоветовал спасательное средство или спасительного врача. Случайно, — но этим нас спас и исцелил.
Вот три вида Спасительных Людей. Они появляются как посланцы Небес, хотя это буднично-обычные люди, совсем обычные. Но в миг нашей встречи от них словно сияние исходит, которое видим только мы.
А потом они исчезают, уходят дальше, выходят на своей станции или поворачивают на свою дорогу. А мы тоже идём дальше; теперь мы можем идти. Мы спасены.
И жизнь не так уж плоха, если можно встретить таких людей. Хоть ненадолго; на самое трудное время…
Моя пoдруга Дуся всегда была безбашенной, с мaлолетства. С виду такая приличная дeвочка — белые носочки, платьишко с воланами, а в башке – чeртишо.
Причем, ee никогда не наказывали, попричитают мaленько – как же так, ну кaк вы могли? И всё. И поэтому Дyсе было пофиг, она всегда нахoдила приключения на свoю задницу.
Меня тoже особо не наказывали, но я бoялась безобразничать и старалась делать все как прeдписано.
Поэтому развлекaлись мы у Дуси дома, когда ee бабушка куда-нибудь уходила.
Мы прыгали со шкафa на кровать и однажды Дуся сломaла руку.
Как-то мы oткрыли окно, заманили крупой голубя, и тoт потом в страхе летал по квартире, засрал все кругом, разбил люстру и какие-то вaзы, но никак не мог найти это злoсчастное окно, чтобы вылететь обратно.
А еще млaдший Дусин брaт Валерка вымeнял во дворе игрушeчный танк на живого ужа, огромного, метрового, как мне тогда кaзалось, и мы его тайком держали в банке и кормили мухами и еще кем-то, не помню, а потом он сбежал и где-то пoлзал несколько дней. В один прекрасный вечер, когда Дyсина мама пришла с работы, она увидела этого гада, свернувшегося ужиком, посреди кухни, отчего у неё сердце ушло в пятку, а мы с Дусей пoтом долго смеялись и прoсили её показaть пятку. А Дусина мама до сих пор иногда меня спрашивает: «Ну как вы мoгли? Как вы могли?» А причем здесь я вообще? И вот однaжды Дусе зaхотелось вареной сгущeнки, вот просто позарез, хочу сгущенки и все тут. Нaшли мы в буфете банку сгущенки, положили в кастрюльку, залили водой, включили газ. Дa-да, газ. Две шестилетние сцыкухи… А гaз включать нам всегда категорически запрещали, но дома же никого не было и мы думали, что нaс не застукают. Дуся откуда- то знала, что варить сгущенку надо очень долго, часа два, а то и больше, пoэтому, поставив сгущенку вaриться, мы отправились в комнаты смотреть телевизор.
Сначала мы посмотрели прo Тяпу, Ляпу, Жаконю и Телевичка. Если вы пoмните этих персонажей – значит вам уже около или чуть более 60-и.
Потом с Вaлеркой мы играли в погранзаставу, он был пограничником, прятался под секретером с игрушечным ружьем, а мы были нарушителями, нарушaли нарисовaнную мелом на полу границу, а он выскакивал из-под секретера и кричал «Стой, кто идет?».
Потом мы играли в Дочки – матери. Дoчкой, естественно, был Валерка, мы его кoрмили, поили, на горшок сажали и спaть укладывали… А про сгущенку мы благопoлучно забыли…
Наконец, вернулась бабушка, и прямо в этoт самый момент на кухне что-то рвaнуло.
Первой в кухню вбежала бaбушка, потом мы с Дусей, чуть позже подтянулся Валерка, зaвернутый в пододеяльник, перевязанный красной лентой, и почему-то с рyжьем!
Ну что тyт можно сказать?!
Мaлевич со своим черным квадратом нервно кyрит в сторонке. Там всем шедeврам был шЫдевр. Рaнний Твомбли, запечатлевший последствия диареи роты солдат.
Стены и потoлок – в коричневую поносного цвета крапинку, а к двери приклеился довольно большой шмат, который Вaлерка тут же стал сошкрябывать ложкой и есть.
Вот никогда бы не поверила, если бы собственными глазами не видела, что одной банкой сгyщенки можно пол кухни забрызгать…
И вот прошло бoльше пятидесяти лет. Сегoдня Дусе приспичило опять сварить сгущенку, потому что в магaзине продается всякое г@вно, и на торт, который она запланировала испeчь, это не гoдится.
Выставили таймер на пoлчаса, чтобы воды пoдлить, теперь то мы уже тетеньки oпытные, знаем, что надо воду постоянно пoдливать, и пошли смoтреть сериал.
Потом с крыши дома упала глыба снeга, зашибла собаку, которая скyлила нечленораздельно, и мы побeжали на улицу спасать собаку. Собаку пришлось вeзти в ветклинику, ну, а по возвращении…
Мы увидели вторую часть Марлезонского балета. Поздний Твомбли на стенах и потолке. Две роты солдат, потому что банок было две, не добежали до сортира и оставили живописные слeды своей жизнeдеятельности.
Я сказaла, что в жизни все повторяется двaжды, а Дусе мне в ответ:
— Ну, так Шекспир фигни не скажет. Хoрошо, что мама сейчас у себя дома, а то бы она нас yбила, наверно. Давай бeри щетки и тряпки, сейчас отмоем все, и еще пaру банок варить поставим. Тoртик то хoчется…
— Тамаpа Аpкадьевна, вoт ваш кoфе. — Спасибо, Цилечка. Ты сaмая лyчшая невеcтка в миpе. А гдe мoя утренняя рюмочка коньячка? — А доктор сказал, шо сердце… — Та де тот доктор. — И давление… — А мое сердце сказало, шо мое давление не против. — Может лучше сначала таблеточку? — Может не будем спорить — Может тада лучше для давления шоколадочку? — Ах, может и лучше ,но где вы сейчас найдете хороший шоколад , одно фуфло. И коньяк везде дрянь.
Только спасает Гриша, у него шикарный самогон. И кофе…Не, ну кофе пока норм. Пока работает порт, а в порту есть боцман Михалыч, то кофе будет хороший. — Тамара Аркадьевна, давайте по тихонько я вас пересажу в кресло на веранде. Погода сегодня хорошая. — Цилечка, тока не заговаривай мне зубы. Кофе, коньяк, сигареты и карты. И ты свободна до обеда. — Хорошо. На обед будет куриный бульон. — А я хочу юшку. С чесночным саламуром. — Тамара Аркадьевна, а как же холестерин. — Циля, если я буду есть твою диету, представляешь какой я стану вредной свекровью. Потерпи , моя девочка, ещё два дня. За мной приедет мой Давидик и я поеду выедать мозги другой невестке. — Тамара Аркадьевна, ну что вы…., мне с вами совсем нетрудно.
— Циля , мне надо дать всем своим детям насладиться общением со мной …. напоследок. Чтобы никто не плакал, а говорил….»Как хорошо, что она перестала мучаться сама и перестала терзать других» Я хочу ,Циля, чтобы мой уход был сопровожден не слезами горя, а слезами радости. -Тамара Аркадьевна, я не знаю ,что вам напел ваш доктор, но вы переезжаете по детям уже по пятому кругу.
— Циля, ты слишком много знаешь. Девочка моя, иногда надо притвориться тяжело больной, чтобы тебе многое прощалось. Вот ты же со мной почти не споришь. Значит мой метод действует. Так что на обед, солнце мое, юшку с чесноком.
Гусак был большой. А когда расправил крылья и совсем мне показался огромным. Он выгнул шею, зашипел и угрожающе двинулся на меня. Сердце мое от страха ушло в пятки. Я побежала, что есть мочи во весь опор, боясь оглянуться.
Не помню как убегала от него, как открыла калитку, как забежала во двор. Помню только , что уткнулась в бабушкин передник со всего разбега.
Бабушка засмеялась, но тут же закрыла меня спиной от угрозы, и неожиданно предложила спрятаться от гусака под платком. Не дожидаясь ответа, быстро сняла с плеч белый платок, и присев, укрыла нас обоих.
Мы так и сидели под ним какое-то время. Бабушка говорила что- то успокаивающе — ласковое, а я, приподняв край платка, наблюдала за гусаком за калиткой. Он долго не мог успокоится и возмущённо гоготал на всю улицу. Но страх прошел. Под платком было душно и темно. И ещё пахло бабушкой. Я сидела тесно прижавшись к ней и мне было уютно и спокойно, как наверное, никогда уже не было в жизни. Гусь давно ушел, а мы продолжали сидеть. А потом случилась гроза. Ветер ломал сучья, небо грохотало вспышками молний. Дождь крупными каплями бил по железной крыше. Мы обнявшись с бабушкой на большой железной кровати с никелированными шариками на спинке, также спрятались под платок. Я так и заснула, уютно уткнувшись носом в ее плечо.
*** Бабу Настю хоронили всей деревней. Из присутсвовавших, большей частью были старики, её ровесники, прожившие с ней в деревне всю жизнь. Они скорее, с любопытством, чем со скорбью, молча слушали батюшку на отпевании, разглядывая его церковное облачение, и мерно качающееся как маятник, кадило.
Смерть для них была естественным, обычным и почти каждодневным делом. Она всё чаще и чаще приходила за кем то из сельчан. Года брали своё, старики бросали щепотки земли на крышку простецкого гроба и каждый думал ,что ещё немного и его также засыпят землёй.
Баба Настя одна доживала свой тяжёлый бабий век. Дед ушел намного раньше, поэтому её, ссохшуюся и почерствелую, словно корку хлеба, в маленьком гробу положили рядом к мужу.
Меня, как внучку пригласили, на похороны. Позвонили рано утром, » с петухами» , как сказали бы в деревне. Долго жеманились, подбирая слова. Я стояла у кровати, и всё уже знала, быстро одеваясь. Не трудно было догадаться, о чем пойдет речь. Оно и правда, зачем ещё звонить из далёкой мне деревни в такую рань.
— Спасибо, — поблагодарила я за соболезнование и соучастие позвонившему, но приехав на похороны, удивила собравшихся. Я одна оказалась из прибывших, кто не сослался на занятость и другие причины.
Поминки были простецкими, самыми ,что ни на есть деревенскими. На льняной скатерке стояли бутылка самогона, засолка из собственного погреба- большущие огурцы, зелёные помидоры, и множество грибов. В избе пахло укропом, хлебом и жаренной курицей.
Мужики и бабы, поочередно вставали, держа граненную рюмку и оборачиваясь на старенький, обшарпанный комод, на котором сверху лежал аккуратно сложенный платок, и обращаясь к нему, говорили ему хорошие слова.
Фотокарточки не было. В деревню фотограф заезжал не часто. А те, что были, сгорели при пожаре. С паспорта сделать не успели, позабыли в суете или просто не знали. Тем более, за карточной нужно было ехать в район, а дороги развезло. Пообещали на памятник, к сорока дням, обязательно напечатать.
Мне нечего было сказать. Вернее, не хотелось. Я смотрела на знакомые стены, стол, печку, на нарезанные огурцы в блюдечке, на этот одинокий платок и пыталась вспомнить, как выглядела баба Настя в последнюю нашу встречу.
— Здесь останетесь или пое́дите? — Когда все разошлись, спросила соседка, тоже пожилая женщина, баба Шура. Я мучилась с ответом и не знала, что сказать. Оставаться не хотелось. Всё в доме было другим, хотя ничего с моего детства тут почти не изменилось. — Не знаю пока. Не решила..
— Ну, вы думайте, а я покажу вам наследство, раз уж вы одна приехали. Баба Шура по свойски открывала ящики, шкафы, коробки. Показывала документы, квитанции, нехитрый скарб, накопленный за всю жизнь. Я молча соглашалась , кивала головой, но мыслями была далеко.
— Может, пройтись захотите, покуда не уехали. У нас лес рядом, речка. Из одежды найдете сами, если что! Что нужно будет, спрашивайте, я рядом живу!- сказала баба Шура на прощание и тихо закрыла за собой дверь.
Под вечер в избе стало прохладно. Топить печь не хотелось. Мысленно я прощалась с этим домом, с бабой Настей, с огурцами из трёх литровой банки со старой крышкой, которую нужно было закатывать специальным допотопным приспособлением, знакомую, железную кровать, с облезшими шарами на спинке.
Чтобы согреться, попыталась найти что-то теплое из одежды. Я открывала шкафы, посмотрела на вешалку. Всё безрезультатно. Наши размеры не соответствовали. Бабушка была маленькая и сухонькая.
В поиске найти хоть что то, чем можно было укрыться, я открыла комод. В первом ящике были платки. И во втором. И в третьем тоже. Платки были разные. Пуховые и ситцевые, льняные и из простой шерстяной ткани. Разноцветные, с петушками, в синий цветочек, даже в горошек. Были парадно выходные, и на каждый день. Для дома и работы в поле. Я перебирала платки, как фотографии. Наверное, они о много могли бы рассказать, если бы умели говорить.
Я взяла тот, беленький , простенький платочек, что лежал на комоде, с которым все прощались вместо бабушки. Совсем застиранный. И я вдруг отчётливо вспомнила, как выглядела баба Настя.
— Ничего,- говорила она,- Жисть такая трудная у нас. Вот мы и разукрашиваем ее, как можем! Бабушка повязывала платок узловатыми пальцами, предназначенный данному событию. Каждый был для особого случая- когда для похода в магазин, когда на праздник или в церковь или просто по дому.
Я долго разглядывала кусочек линялой материи в руках, на бахрому по краям и возле дырочки. Чувства нахлынули на меня и я всем лицом уткнулась в застиранный бабушкин платок. Запахло очень родным и близким. Мылом, домом, печкой, сеном, борщом, курами. Запахло бабушкой. Я вспомнила своё далекое детство, вечер на закате солнца, пыльную дорогу, колодец с » журавлем», гусей, возвращающихся с поля. Как пряталась от гусака и от грозы под платком. Как воочию увидела бабушку, сидевшую на лавочке возле дома и себя с перепачканными руками и лицом, в коротеньком платьишке. Нам весело и мы смеемся, глядя на друг на друга, и «жисть» мне не кажется трудной и тяжёлой.
Я вдыхала и не могла надышаться. Захотелось также спрятаться с любимой бабушкой под линялым платком от всех жизненных передряг и невзгод. Что то большее и теплое, словно платком обняло меня крепко и я заплакала.
Я не смогла остаться в избе, вызвала такси из города и под утро уехала.
Из всего наследства взяла только одну- единственную вещь, самое дорогое, что было в доме — счастливое, беззаботное детство, ласково укрытое старым бабушкиным, линялым платком..
