Очень хорошая история любви. Из публикации Александра Голицына

Очень хорошая история любви.

Князь В.В. Голицын рассказывает об истории любви к крестьянской девушке Татьяне Семёновне Говоровой, в замужестве княгине Голицыной.

Рассказ этот был записан уже, наверное, в пер. пол. 1960-х гг.

«В 1902 году управляющая Ливенским имением Л.В. Буколова заболела и уехала. Было решено, что я поеду туда на лето и буду наблюдать за делами.

Я поселился в доме управляющего в Сергиевском, а дом в Лугах, где я потом прожил много лет, был пуст. В Луги я иногда заезжал при своих поездках.

Я там заметил чудесную маленькую девочку с большими, немного грустными глазами. Проходя мимо нее, я всегда любовался ее милым хорошеньким личиком, а главное – ее удивительными глазами.

Я встречал её или на берегу реки, где она с хворостинкой в руке пасла стадо уток, или на дороге около птичника.

Когда я проходил мимо неё, она немного исподлобья глядела на меня и, не спуская глаз, чуть наклоняла голову в знак поклона. Кто она – я не спросил. Осенью я уехал в Москву.

Следующей весной в Сергиевском стал жить новый управляющий, а я стал жить в Лугах. Хорошенькой девочки с большими глазами не было, и я о ней совсем забыл.

В 1904 году я окончил университет. Летом жил в Лугах, а осенью устроил себе поездку на Дальний Восток в Земскую организацию помощи раненым на Русско-японской войне.

Вернулся оттуда в сентябре 1905 года. Жил частью в Лугах, частью в Москве. С начала зимы я стал более оседло жить в Лугах, имел там работу: заведовал участками по оказанию помощи семьям призывных и пострадавших от неурожая.

Наступила весна 1906 года. Начались работы по уборке фруктового сада. Однажды три или четыре девушки – поденные работницы – работали около дома.

Одну из них — стройную, взрослую девушку с большими глазами, я тотчас узнал: это была та девочка с хворостинкой, которой я так любовался четыре года тому назад.

Узнал я её по глазам: таких глаз забыть нельзя. Я с ней заговорил и узнал потом, что она с матерью-вдовой все эти годы жила в другой деревне, а теперь вернулась в семью покойного отца. Детство у неё было грустное.

Девушки эти приходили каждый день на работу, и я всегда придумывал какой-нибудь предлог, чтобы подойти, заговорить и опять полюбоваться этими неповторимыми глазами.

Мало-помалу беседы стали затягиваться, она меня также всегда с удовольствием и ласково встречала, а девушки, с ней работавшие, были, должно быть, рады нашим разговорам, так как это давало им повод сидеть и отдыхать, в то время, как мы с ней, немного в сторонке, стоя, вели долгие беседы.

Узнавая её все более, я стал убеждаться, что по характеру и по уму и понятиям это чудный скрытый алмаз, и я понял и почувствовал, что ее нельзя не полюбить.

Лето было на исходе, когда я услышал от неё мило и робко выраженное признание. Я хорошо помню ту фразу, которую она мне сказала. Но я ее повторять не буду. Потом, когда я ей напоминал об этой фразе, выраженной такими простыми, народными словами, она всегда была недовольна.

Она настолько себя переработала, что воспоминания о прежнем времени, когда она была совсем другая, могли быть ей не то что неприятны, но она с грустью вспоминала свою невесёлую и тёмную юность.

А я это вспоминаю с умилением. Из уважения к ее памяти не буду этого повторять, скажу только, что слово «любить» в этой фразе было заменено старинным выражением «жалеть».

Все эти беседы были всегда «на людях». Никаких свиданий наедине не было. Я помню: раз под воскресенье, когда работ не будет, я просил ее придти завтра посидеть в саду, но очень тактично и твердо она отказала.

Также не могло быть и речи о разных подарках, угощениях и т.п. Она мне слишком нравилась, и нельзя было опошлять наши отношения.

Подошла осень, наступили холода, мы стали реже видеться, и тут явились мучительные вопросы: ну что же делать?

Ведь мы любим друг друга, а тут множество всяких сомнений, а главное – непреодолимые в то время сословные перегородки.

Я на долгое время уехал в Москву, вернулся – и опять увидел любимые глаза и услышал милый голос.Нужно было на что-нибудь решиться, но моя нерешительность, медлительность, желание опять и опять проверить себя затягивали дело.

Наступил памятный 1907 год. Чтобы еще раз проверить нас обоих, я зимою нарочно долго ее не видел. Раз, возвращаясь домой в санях из города, я проезжал через деревню.

Она, должно быть, издали увидела мои сани и вышла из своего дома, накинув платок. Она сказала, что ей тревожно, что нам нужно поговорить, и поэтому нужно, чтобы я пришел к реке: мы там иногда встречались около места, где стирают бельё.

Всё это она сказала мне не словами (я быстро проехал в санях), а своими всё выражающими глазами.

Тут чуда нет: я увидел её жалкий, тревожный взгляд, она повела глазами по направлению к реке, и я понял.

Мы встретились, и радостно было убедиться, что в наших чувствах ничего не изменилось. Прошло ещё время, и наступила весна.

Мы теперь пришли к убеждению, т.е. больше я со своей нерешительностью, что мы действительно любим друг друга и нужно, наконец, решиться.

И мы приняли решение. Был назначен день. Это день светлого весеннего праздника, день Благовещения, 25 марта. (7 апреля по новому стилю). Я не помню, что я делал в этот день, но я ее не видел. Прошёл долгий день, наступил вечер.

Я вышел из дома и пошёл в условленное место. Был тихий вечер, тёмное чистое небо всё в звёздах, снегу уже не было, заморозок.

Никого нет, повсюду тихо, я стал ждать. Наконец я увидел на склоне к реке две медленно идущие закутанные женские фигуры. Увидев меня, одна из них остановилась в шагах двадцати и не пошла дальше, а та, кого я ждал, — здесь, со мной. Она пришла. Кончены все сомнения, мы вместе.

Обещание, нами друг другу данное, мы исполнили: она без боязни, доверчиво пришла ко мне, а я её встретил. Слов не было.

Я увидел большие глаза, её глаза, полные любви, радости и счастья. Всё это был один миг. Она вернулась к своей спутнице, взяла у нее маленький узелок со своими вещами, простилась с ней, и спутница удалилась.

Мы остались одни, и пошли к дому. Наконец-то, после стольких колебаний и мучительных сомнений, моя светлая, чудная невеста вошла в мой дом, ставший теперь нашим домом, и осталась со мной до конца своей недолгой жизни.

Я не променяю воспоминания об этом тихом звёздном вечере ни на какое воспоминание о шумной свадьбе с шаферами, всякими обычаями и возгласами, суетой и звоном.

Вот и весь наш роман. Прошло несколько лет упорного труда, труда, от которого пострадало даже зрение из-за количества прочитанных множества книг, и она совершенно преобразилась.

Я ввёл её в семью, где она была принята совершенно исключительно сердечно и ласково. Конечно, в то время и подумать нельзя было ввести свою жену в семью, не оформив этих отношений законным порядком. Всё это было нами сделано своевременно.

Хорошо помню, как произошло первое знакомство моей матери с ней. Моя мать решила не вызывать нас к себе, а сама приехала к нам.

Вполне возможно, что это решение было принято потому, что она хотела посмотреть, стоит ли вводить в семью этот «неудачный брак» младшего сына. В провожатые моя мать взяла моего брата Сашу. Повезла подарки: отрез на платье и ещё что-то.

Это было летом, мы жили в Лугах. Получив известие об их приезде, мы оба поехали в город, в восьми верстах от нас, чтобы встретить на вокзале.

Подошёл поезд, я встретил, подвёл мою жену, моя мать её поцеловала, в общем мало помню, и ничего особенного здесь не произошло. Сейчас же пошли садиться в экипажи.

В первый экипаж сели моя мать и моя жена, а я с братом – во второй. Сорок пять минут езды до дома. Они подъехали первыми, а мы через несколько минут позже. Здесь мне всё очень ясно врезалось в память.

Я вхожу в дом, моей жены нет – она пошла чем-то распорядиться, меня в большой комнате встречает моя мать с широко раскрытыми глазами, и горячо, с подчёркиванием слов, говорит мне: «Послушай, что это такое? Я ничего подобного не ожидала. Какая она прелесть!»

Затем тут же она сняла свою последнюю драгоценность (к этому времени она всё, что у неё было, уже раздала своим дочерям и невесткам, а этой брошкой она дорожила, как полученной в молодости от матери моего отца) и заставила мою жену сейчас же её надеть. О привезённых с собой скромных подарках было забыто.

Не могу себе простить вот чего. Меня нисколько не удивили слова моей матери. Я очень хорошо знал, что именно такое впечатление она производит на тех, кто её видит в первый раз, и поэтому я даже не спросил ни у моей матери, ни у моей жены, что произошло и о чём они говорили, когда они в течение почти часа ехали вдвоём в экипаже.

Не буду пытаться дать её облик. Она у многих ещё в памяти, а описать её я не могу. Я любил смотреть, как какой-нибудь почтенный человек, ей представленный, подходит к ней с каким-то недоверием, а потом, поговорив с ней и узнав её, при прощании с особым уважением склоняется к её руке.

В обществе, ге мы с ней бывали, она сейчас же делалась центром и разговора и внимания всех. С каким тактом, умением и блеском она с любым человеком говорила именно так, как нужно. […]

Мне иногда говорили и воздавали хвалу за то, что я отшлифовал такой бриллиант. Я отвечал, что здесь ничего моего нет, что она такая от природы, а всего внешнего она сама достигла, что я даже удерживал её, считая многое лишним, например, французский язык.

Она настояла, что хочет его знать и достигла того, что, когда её что-нибудь заденет, например, в споре со мной, она, разгорячась, сама не замечая , переходила иногда на французский язык.

Вспоминать своё тяжёлое детство и раннюю юность она не любила. Она настолько преобразилась, настолько отошла от своего первобытного образа крестьянской девушки, что ей было жалко себя, жалко думать, что это была она.

Пусть не подумают, что она стыдилась своего прежнего звания – нет, но она лучше других чувствовала и знала разницу во всех отношениях между той, какой она была и кем стала.

Поэтому я, может быть, даже очень погрешил перед её памятью, слегка очертив её ранний портрет и не будучи в состоянии описать её в её расцвете. Но мне и те воспоминания дороги, и я всегда любил вспоминать и наши самые первые встречи в саду, и тоненькую девочку с чудесными задумчивыми глазами и с хворостинкой в руке.»

[Татьяна Семёновна умерла очень рано — в возрасте 33 лет, в 1924 г., князь Владимир Голицын (родные называли его Вовик) пережил жену на 45 лет и скончался в Москве в конце 1969 г.; у них было трое детей — Александр, Ольга и Елена.

Из публикации Александра Голицына. Меньше

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.