6 Ноя 2021

Лиля Брик

автор Татьяна | размещено в: Женские судьбы | 0

Ли́ля Ю́рьевна Брик — «муза русского авангарда», хозяйка одного из самых известных в XX веке литературно-художественных салонов. Автор мемуаров, адресат произведений Владимира Маяковского, сыгравшая большую роль в жизни поэта. Ей, в частности, были посвящены поэмы «Про это», «Флейта-позвоночник», стихотворения «Ко всему», «Лиличка!» и многие другие произведения. Википедия
**Родилась:** 11 ноября 1891 г., Москва, Российская империя
**Умерла:** 4 августа 1978 г. (86 лет), Москва, СССР

Лиля Брик не была красавицей. Сутулая, с большой головой и узкими плечами. Но у неё были умные грустные глаза, чувственные губы и рыжие волосы. А её потрясающая сексуальность сводила мужчин с ума.

Всегда элегантная, с хорошим вкусом. Могла поддержать любую беседу, будь то модные новинки или сложные вопросы философии. В мужчинах ценила прежде всего личность.

Очень дорожила своей свободой, заводила романы с кем хотела и когда хотела, мало беспокоясь о морали. И главное: она имела невероятную способность вдохновлять.

Лиля — главная любовь в жизни Маяковского. Все остальные — романы «второго плана». Он так и не смог ни забыть, ни разлюбить её. И в предсмертном письме: «Лиля — люби меня». На руке Маяковского красовался перстень с тремя буквами «ЛЮБ» (Лилия Юрьевна Брик). Если читать по кругу, получалось бесконечное «ЛЮБЛЮ».

Владимир Маяковский

ЛИЛИЧКА!

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще —
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят —
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

26 мая 1916

На ее шее видно кольцо на цепочке – оно уже давно не по размеру, но она с ним не расстается.

Кольцо подарено Маяковским, на нем ее инициалы: ЛЮБ, идущие по кругу. С какой стороны на кольцо не посмотри, они складываются в одно бесконечное «ЛЮБЛЮ». ©

ЧТО ЗА колдовство в ней заключалось?..

Дочь присяжного поверенного при Московской судебной палате, посещающего литературно-художественный кружок, и выпускницы Консерватории, устраивающей у себя дома музыкальные вечера, Лиля Каган училась на математическом факультете Высших женских курсов при Архитектурном институте, а в Мюнхене занималась скульптурой. Но еще до того, лет с тринадцати, вдруг обнаружила, что обладает безграничной властью над мужскими сердцами. Достаточно было Лиле бросить на выбранный ею объект горячий взор темно-карих глаз, как жертва от эротического угара начинала задыхаться… Да, с юности важнейшей составляющей ее существования стали яркие любовные романы, череда которых не прервалась и в 1912-м, когда вышла замуж за юриста Осипа Брика.

О Владимире Маяковском впервые услышала спустя год после венчания: он был близким знакомым ее младшей сестры Эльзы. И потом, в июле 1915-го, именно Эльза притащила своего высоченного ухажёра в петроградскую квартиру Бриков. Прочитав собравшимся только что написанное «Облако в штанах», поэт, словно сомнамбула, приблизился к Лиле: «Можно, я посвящу это вам?» И под перекрёстными взглядами сестёр (восхищенным – Лилиным, недоуменно-отчаянным – Эльзиным) вывел над заглавием поэмы: «Тебе, Лиля».

Именно с такими словами, тиражом в 1050 экземпляров, на свои деньги, Осип издал поэму уже спустя месяц. А в феврале 1916-го – другую, «Флейту-позвоночник», где поэт воспел своё неистовое к Лиле чувство. А в мае – стихотворение «Лиличка!»: «Кроме любви твоей, мне нету солнца… Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг». Впрочем, со дня их первой встречи Маяковский будет посвящать ей все свои произведения (кроме, пожалуй, поэмы «Владимир Ильич Ленин»), а позже, в 1928-м, публикуя первое собрание сочинений, начертает ее имя и на всём, что написал еще до 1915-го.

А что же Осип? Мгновенно оценив талант Маяковского («Гений!»), он стал ежедневно приглашать поэта в дом, издавать за свой счёт его книжки… При этом Брика нисколько не смущало, что, приходя к ним, «гений» усаживался напротив его жены и, не сводя с нее страстного взора, повторял, что боготворит, обожает. С восторгом слушал, как Владимир обращался к Лиле: «Всё равно любовь моя – тяжкая гиря, ведь висит на тебе, куда ни бежала б…» С этой женщиной, которая уже давно потеряла супружескую добродетель, Осипа связывала ее безумная жажда жизни, редкая способность превращать будни в праздники и общая их страсть – коллекционирование талантов. Не зря же в их доме, который сразу же стал «салоном Лили Брик», бывали Пастернак, Шкловский, Хлебников, Бурлюк, Каменский, Асеев, до некоторого момента – Горький, многие художники, музыканты, кинематографисты… Кстати, в 1918-м Лиля и Владимир сами снялись в киноленте (по сценарию Маяковского) «Закованная фильмой», и по окончании съёмок он к Брикам переехал окончательно. Позже она напишет: «Все мы решили никогда не расставаться и прожили жизнь близкими друзьями. (…) Я любила, люблю и буду любить Осю больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах. Эта любовь не мешала моей любви к Володе…»
Скоро странное семейство перебралось в Москву, где на дверях их крохотного жилища в Полуэктовом переулке табличка извещала (как отныне будет значиться на дверях всех их квартир – и в Водопьяновом переулке, и в Гендриковом – до самой гибели поэта): «Брики. Маяковский». И за границей часто и подолгу проживали тоже вместе…

***

В КОНЦЕ 1922-го у Лили случился серьезный роман с руководителем Промбанка Александром Краснощёковым. Но в 1923-м Краснощёков был арестован, и Лиля приняла его доченьку Луэллу под свою крышу… В 80-е годы мне посчастливилось не раз общаться с Луэллой Александровной, которая о Маяковском (они – несмотря на разницу в возрасте – дружили) поведала много интересного. Ну, а глядя на портрет Лили Юрьевны, не скрывала восхищения:

– Я ее о-бо-жа-ю!!! В самом начале моего житья у них Лиля сказала: «Тебе будут говорить, что я целуюсь со всеми под любым забором, ничему не верь, а сама меня узнай». Я узнала ее и утверждаю, что Лиля – самая замечательная женщина на свете!

Да, у Маяковского с Лилей всё было очень не просто, и однажды они даже приняли решение о двухмесячной разлуке. Он еле выдержал: прячась, часами караулил у парадной, присылал письма, записки, цветы, книги, птиц в клетке… Когда срок «моратория» наконец завершился, примчался на вокзал, где она его уже ждала, схватил в охапку, притащил в вагон, который вот-вот должен был отправиться в Петроград, и сквозь рыдание стал читать ей только что написанную поэму «Про это»…

***

ВСЁ чаще сбегал в Париж, Лондон, Берлин, Нью-Йорк, пытаясь за границей найти прибежище от оскорбительных для его «чувства-громады» Лилиных романов. В Париже жила ее сестра Эльза (в первом замужестве – Триоле), которая была ниточкой, что связывала его с Лилей. Стараясь отвлечься от тоски, сам заводил «романы и романчики» , и Эльза пунктуально сообщала о них Лиле с комментарием: «Пустое. Не беспокойся». Повода для волнений и впрямь не было, ведь с каждой новой подружкой он неизменно отправлялся за подарками… «Лиличке». Даже автомобиль «Рено» ей привез – так его любимая стала второй в Москве женщиной за рулём…

Но однажды, вернувшись из Америки, сказал Лиле, что в Нью-Йорке русская эмигрантка Элли Джонс ждет от него ребенка… Отреагировала Лиля спокойно: «Но ведь ты совершенно равнодушен к детям, Володечка!» И Маяковский написал Элли, что окончательно убедился – никого, кроме Лили, не любил и никогда полюбить не сможет…

Однако по поводу флирта Володи с хорошенькой библиотекаршей Наташей Брюханенко Лиля взволновалась, и в Ялту, где парочка отдыхала, заспешило письмо: «Ужасно крепко тебя люблю. Пожалуйста, не женись всерьёз!..» Встретила его на вокзале: «Захотел стать мещанским мужем, да? И нарожать детей? И перестать писать? И отрастить брюхо? И меня бросить, да?» Внушала ему: любить ее – значит писать и оставаться поэтом. «Нарожай я ему детей, – скажет спустя годы, – на этом бы поэт Маяковский и закончился».

***

НУ А ПОТОМ он встретил в Париже Татьяну Яковлеву, и, прочитав посвященные ей стихи, Лиля нахмурилась: «Ты в первый раз меня предал». Однако новую визу в Париж ему не дали (не зря же в Лиличкином «салоне» постоянно бывал и зампред ОГПУ Яков Агранов), к тому же Маяковский узнал: Татьяна выходит замуж за какого-то виконта…

Вскоре Брики отправились в Берлин, где 14-го апреля получили от Агранова телеграмму: «Сегодня утром Володя покончил с собой». В Москве обезумевшая от горя Лиля прочитала его предсмертное письмо: «Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская…» Тут же позвонив актрисе МХАТа Норе Полонской, попросила не приходить на похороны – «чтобы не отравлять своим присутствием последние минуты прощания с Володей его родным». Всю свою последующую жизнь Лиля проклинала эту берлинскую поездку, повторяя: «Если бы я или Ося были в Москве, Володя остался бы жив…»

***

ПОСЛЕ гибели поэта вышло правительственное постановление о наследниках Маяковского, которыми были признаны Лиля Брик, мать и две его сестры. Причем Лиля получила и пенсию, и половину авторских прав. Однако сочинения поэта выходили медленно и маленькими тиражами. Тогда в 1935-м она обратилась к самому Сталину с просьбой: «Не забывайте великого певца революции». Сталин откликнулся: «Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Так началось посмертное признание Владимира Владимировича. К тому же Лиля организовала в Гендриковом переулке его музей, который позднее перевели в Лубянский проезд… До последних своих дней она будет носить на цепочке подаренное поэтом кольцо с гравировкой ее инициалов – «Л.Ю.Б.», которые складывались в бесконечное: «ЛЮБЛЮ…»

***

ОСИПА не стало в 1945-м. Но еще в начале 30-х Лиля вышла замуж за командира «червоного казачества» Виталия Примакова. Когда в 1937-м его репрессировали, Сталин сказал: «Жену Маяковского не трогайте». Позже она связала судьбу с литературоведом Василием Абгаровичем Катаняном. Ее квартира на Кутузовском проспекте вновь стала центром неофициальной культурной жизни столицы. Здесь встречались Андрей Вознесенский, Майя Плисецкая, Родион Щедрин, Сергей Параджанов…

***

КОГДА в ноябре 1973-го редактор «Литературной газеты» Александр Чаковский предложил мне перебраться в Москву, чтобы работать в их редакции, я занялся обменом своей однокомнатной в Питере на такую же в столице. Наконец нашел подходящий вариант – на улице Часовой, в ЖСК «Кинематографист». Известный кинооператор, бывший ленинградец, блокадник, лауреат Сталинской премии, с которым я менялся, предупредил: «За стеной, на одной с нами площадке, – пасынок Лили Брик, замечательный кинодокументалист Василий Васильевич Катанян». И вот однажды, в феврале 1974-го, направился я туда, чтобы подписать какие-то окончательные документы: вхожу в лифт, а за мной… – Лиля Юрьевна и Василий Абгарович! Я обрадовался, напомнил про встречу на давней премьере в Александринке, заодно сообщил, что скоро стану соседом их сына. Лиля Юрьевна воскликнула: «Великолепно! А Васеньке-маленькому сегодня стукнул «полтинник». Банкет – завтра, мы же ныне тихо, по-семейному. Так что до будущих встреч!»

Но «будущих встреч» не случилось. Потому что, во-первых, мой обмен не состоялся (и слава Богу!), а, во-вторых, спустя три года Лиля Юрьевна сломала шейку бедра и, приговорённая к неподвижности, дабы не обременять близких, приняла смертельную дозу снотворного. Согласно завещанию, ее прах развеяли близ реки, на лесной опушке. И высится там теперь огромный валун, на котором выбиты три буквы – «Л.Ю.Б.».

Лев СИДОРОВСКИЙ

Поделиться с друзьями:

6 Ноя 2021

Денис или Маугли. Автор: Елена Бекетова

автор Татьяна | размещено в: О добрых людях | 0

ДЕНИС или МАУГЛИ
Когда Денис родился, его сестре Ксюше было 3,5 года. К этому моменту их кровная мать спилась уже полностью, и маленькая сестра сама нянчила его, как умела – кормила и пеленала, пока мамаша валялась пьяной. Иногда мать уходила и бросала детей одних, голодных и грязных. Тараканов в квартире развелось столько, что ванна была заполнена ими, как водой – ни помыться, ни даже просто умыться. Мебели не было – спали на грязных матрасах на полу.

Однажды мать ушла совсем. Долгих две недели дети держались, как могли. Есть было нечего. Ксюша попыталась сварить найденный рис, но не знала, как зажечь плиту. Нашли и съели сухие макароны. Потом соседи вызвали полицию, и детей забрали в больницу.

«Полицейский был такой добрый, — восторженно рассказывала потом Ксюша, — Он дал нам молочка!» К этому моменту Ксюше было лет семь, а Денису около четырех.
Дальше судьба разлучила брата и сестру. У детей были разные отцы, которых они, как часто бывает в такой среде, не видели ни разу в жизни. Но вот родной отец Дениски откуда-то появился и решил забрать сына к себе прямо из больницы. Всё было проделано ночью, тайком от сестренки. Но она как-то почувствовала это даже во сне – заметалась и упала с кровати. А наутро, проснувшись, горько рыдала, оплакивая свою потерю. Но это никого уже не интересовало. Из больницы ее отправили в приют, а оттуда – в детский дом. Казалось бы, брату повезло больше. Но так ли это?
Когда спустя три года я удочерила уже десятилетнюю Ксюшу, она упивалась обретенным счастьем. Лишь одно тяготило ее — она скучала по Дениске. Иногда плакала. Я утешала ее: мол, Денис у родного отца и ему там хорошо. Но не зря, ой, не зря я всю жизнь проработала в школе детским психологом. Опыт подсказывал мне, что в такой среде обычно отцы под стать матерям и Дениса, скорее всего, ждет в перспективе тот же самый детский дом.
Поэтому, когда мы с Ксюшей решили взять в нашу семью второго ребенка и она попросила найти ей кого-нибудь помладше – вместо Дениски, я сразу же поинтересовалась судьбой Дениса. И как в воду глядела: его только что изъяли из семьи и поместили в Ксюшин «родной» детдом. Слетать на далекий Таймыр во второй раз было уже для меня делом техники. Несколько месяцев ушло на формальности и сбор денег на эту поездку (спасибо неравнодушным пользователям фейсбука!).
Но только я и работники детдома знали, во что превратился этот мальчик за те пять лет, которые он провел у отца. Беспробудное пьянство, открытый разврат и жестокие побои – вот и все, что видел ребенок. Бесполезно было кричать и умолять отца не бить его и «маму Катю» — несчастную сожительницу отца — вместе с ее детьми.

Эта «мама Катя» была единственным человеком, к которой Денис испытывал какие-то теплые чувства: она кормила его и заботилась о нем, как умела. Когда она, не выдержав регулярных побоев, выгнала отца и Дениску из дома, мальчик мог прибегать к ней покушать. Началось скитание по углам. Родная бабушка, мать отца, воспитатель детского сада (!), не впустила их в дом, отказавшись от сына и внука. Зачастую по ночам

Денис один бродил по улицам, как заправский беспризорник, пока отец пил в гостях у очередного собутыльника. Напоминаю, что дело происходило на Таймыре с его жесточайшими морозами.
Мальчик озлобился, начал воровать, курить и проводить время в компании таких же «трудных» (а на самом деле, брошенных и глубоко несчастных) детей и подростков. Так и не научившись читать, не видя ни в какой форме нормальной человеческой жизни, он рос волчонком, маленьким дикарем-Маугли, чуждым всяким формам человеческой культуры.
— Что Вы делаете?! – отговаривали меня работники опеки, когда я подавала на него документы. – Вы сломаете жизнь и Ксюше, и себе! Это очень трудный, испорченный ребенок. Возьмите кого-нибудь хорошего!

Да, хорошего было взять очень заманчиво. Но где-то под толстой оболочкой маленького хулигана скрывался тот самый Дениска, о котором все годы плакала и скучала Ксюша. Несмотря на то, что он давно забыл ее и вообще не знал, что у него есть сестра.
Нет, не подумайте, что я из тех героев, которые охотно усыновляют трудных детей и подростков. Но это было, как бы вам сказать, по-человечески правильно, что ли.

А судя по Ксюше, он где-то внутри должен был быть очень добрым ребенком. Права я или нет, не знаю, но выраженная доброта, некая страсть к добру — это во многом врожденное качество. Очень многие хулиганы, с которыми мне приходилось работать в школе, имели в душе эту страсть к добру и были самыми золотыми волонтерами в том школьном Отряде добрых дел, которым я руководила много лет.
— А он добрый мальчик? – поинтересовалась я у работников детского дома.
-Ну-у, — был неуверенный ответ, — помогать другим он любит, да.

Вот оно! Я могла поспорить, что это та самая страсть к добру. «Через год будет нормальным человеком», — твердо объявила я многочисленным «доброжелателям», пытавшимся отговорить меня от дерзкого замысла. И отправилась на Таймыр за Дениской.
Через начинающуюся пургу (декабрь, однако!) я кое-как добралась от аэропорта до детского дома. Директор отогрела меня горячим чаем. Потом в ее кабинет привели Дениса, хрупкого, низкорослого, худенького, в свои 9 выглядевшего лет на 5, не больше. Он доверчиво позволил себя обнять, хотя чувствовалось, что не привык к такому обращению. Те два дня, что я пробыла там, оформляя бумаги, он беспрерывно ходил за мной под завистливыми взглядами других детей: видимо, боялся, что я исчезну, как мираж. А потом мы отправились домой, и он заново познакомился со своей сестрой Ксюшей.

Что сказать дальше? Описывать все трудности адаптации ребенка из маргинальной среды в нормальной семье? Все это читатель легко найдет здесь же, на фейсбуке, в сообществах приемных родителей и усыновителей.

Полгода нам с Ксюшей было очень трудно. Но не легче было и самому Денису. Вообразите, что вы в одиночку вдруг попали в племя каких-нибудь туземцев с совершенно иными представлениями о жизни и о морали (например, там считается моральным снять скальп с поверженного врага или – да-да, и такое бывает! – в случае смерти жены совершенно необходимо убить кого-то из ее племени, иначе ее дух не успокоится). И вам надо выжить и как-то все это понять и адаптироваться.

Уверяю вас, Дениске было ничуть не легче. Все для него было ново и непонятно – от требования чистить зубы и мыть руки до морального запрета брать чужое. Более того, он привык к жесткой иерархии дикой стаи, где командует тот, кто может сильнее ударить. Отсутствие физических наказаний он воспринимал как признак слабости и сигнал к неподчинению.

Полгода он воровал, дрался и крушил все вокруг. А перед сном клал голову мне на колени и, как малыш, просил поиграть с ним в «ладушки» и «сорока-сорока». И взять на ручки. У него этого просто никогда в жизни не было.

Обобщая, скажу: эти полгода мне казалось, что вся моя Добрая психология не может, не успевает перевесить весь тот багаж деструктивной энергии, которой Денис был переполнен до краев. Я боялась, что просто не успею дать ему нужное «количество» любви, катастрофически недополученное им в жизни, что мальчик успеет вырасти, спиться и сесть в тюрьму раньше, чем я успею дать ему эту любовь.

И все же — ура! Добрая психология, выражаясь языком шахмат, начинает и выигрывает! Именно Добро, которому я служу, заставило меня через полгода взять еще одного сына – Костю, 17-летнего парня, оставшегося круглым сиротой.

Костя стал Дениске старшим братом. Настоящим старшим братом, почти отцом. И буквально на глазах спала вся та уличная шелуха, под которой прятался маленький, доверчивый, трогательный ребенок с золотым сердцем. Тот самый Денис, по которому тосковала Ксюша.
И вот тогда в его сердце волшебным горячим потоком хлынула Любовь. Любовь к маме. Любовь к сестре и старшему брату. «Мама, я так люблю тебя!» — твердит он упоенно, по многу раз в день, обнимая меня изо всех своих детских сил. И пишет одну за другой записки: «Мама+ дети. Семья» или «Мама, Костя, Ксюша и Денис. Семья» Эти записки он показывает мне как величайшее открытие своей жизни и просит сохранить.
Не прошло и обещанного года – и никто уже не узнает в прилежном ученике и любящем сыне и брате бывшего озлобленного волчонка-Маугли.
Елена Бекетова

Поделиться с друзьями:

6 Ноя 2021

Папа. Автор: Гектор Шульц

автор Татьяна | размещено в: Мы и наши дети | 0

«Папа».
Гектор Шульц

— «Ну, кто так картошку чистит?! Зачем столько срезаешь? Этим роту солдат накормить можно», — сам собой возникает в голове отцовский голос.

Я на миг замираю с ножом в руке, неловко верчу картошку в руке, улыбаюсь и продолжаю готовку. Один в квартире, за тысячи километров от родного дома, готовлю тушеную картошку с мясом. А в голове отцовский голос.

— «Мужчина должен уметь готовить. Приготовить яичницу или пельмени – много ума не надо. А суп сварить, картошку пожарить, мясо потушить с травами или чего посложнее – это другое», — киваю и бросаю очередную чищенную картошку в раковину. К остальным желтым кругляшам. Мелко режу зелень, на сковороде вкусно шкворчит и обжаривается мясо, закипает вода в кастрюльке.
— «Спасибо потом скажешь, когда девчонки за тобой бегать будут. Мол, хозяйственный, готовить умеет, одет хорошо», — ворчит его голос. – «В мужчине должны быть хороши три вещи. У него должны быть хорошие часы, чистые туфли и дорогой одеколон».
Голос отца слышен очень четко. Да и я его помню четко. Всегда одет с иголочки, на левой руке дорогие часы, на туфлях ни пятнышка. Даже в те моменты, когда на улице дождь и слякоть. И пахнет хорошо. Любимым одеколоном.

Замираю на миг, улыбаюсь и продолжаю готовить. Зелень порезана, мясо закинуто, картошка томится. А в голове голос отца.
— «Столько книг написал, а мне ни одной не посвятил», — ворчит он. Мои глаза блестят, в горле комок. Булькает кастрюлька, наполняя кухню вкусными ароматами.
— Зато каждый рассказ, где фигурировал отец, посвящен тебе, — мысленно отвечаю ему. И улыбаюсь. Потому что знаю, что он снова будет ворчать. Но ворчать по-доброму, с ехидной улыбкой на лице. – Все рассказы, где есть отец – это ты. Твой собирательный образ. Все лучшие качества, которые я помню в тебе. А книга… Книга пишется. И она будет посвящена тебе.

*****

Вспоминаю, как ждал возвращения отца домой с работы. Ждал, потому что знал, что он принесет мне новую книжку. Сказки, энциклопедию по истории или мифологии, пачку новых комиксов, классику приключенческой литературы.
Вся моя начитанность и эрудированность – его заслуга. Сотни прочитанных энциклопедий, которые так сложно было достать и купить в девяностые – он всегда их находил, платил любые деньги, чтобы ему их отложили. И, принося их домой, всегда улыбался, когда я с восторгом уносился в свою комнату читать очередной подарок.

Он прочел все мои книги и все сказки, что я когда-либо написал. Даже «АнтиБожественную комедию». Не стеснялся критиковать, если ему что-то казалось слабым. И всегда подмечал удачные графоманские потуги своего сына. И гордился тем, что я пишу. Гордился, что мои рассказы и истории задевают души людей, заставляя их становиться лучше.
— «Столько книг написал, а мне ни одной не посвятил», — говорил он. А я еще не написал эту книгу. Но обязательно напишу.

*****

На столе стоит тарелка с тушеной картошкой. Картошка приправлена зеленью, как и надо. Аромат просто одуряющий, слюнки бегут. Рядом стоит виски и ждет своего часа.

— «Мужчина должен пить только хороший алкоголь. Дерьмо пьют лишь опустившиеся алконавты», — ворчит отец и я мысленно соглашаюсь с его словами. Делаю глоток, держу немного на языке и улыбаюсь, когда теплая волна летит вниз, а потом резко возвращается назад и наполняет голову легким хмелем.

Посуда помыта, дымится в кружке горячий кофе, я снова пишу, хоть это чертовски тяжело. Знаю, что надо. Надо писать, потому что так будет легче. Теперь я буду слышать отцовский голос только в мыслях, но буду слышать всегда. Голос, в котором за ворчанием и небольшим ехидством скрывалась огромная любовь.

Люблю тебя, папка.

Автор:Гектор Шульц@

Поделиться с друзьями:

6 Ноя 2021

Яблоня в его саду. История из сети

автор Татьяна | размещено в: Мистические истории | 0

Яблоня в его саду. Рассказ.
*
Война оставила Степану только один глаз и лишила двух пальцев на левой руке.

-Еще легко отделался! — усмехался он, щуря здоровый глаз на летний, ослепительно яркий раскаленный добела солнечный круг. — Зато теперь только добро мне и видеть.

И видел. Чувствовал сердцем, душой. В каждом из тех, с кем сталкивала его жизнь, он видел хорошее, помогал, свято веря в людскую доброту. Родные удивлялись.

-С ума он, что ли, сошел? Повредился, наверное! Контузия — дело не шуточное…

И ведь люди вокруг были разные. А Степан, как будто устав от зла и боли военных лет, жил теперь в своем, придуманном, залитым добротой, мире.

-Маришка! Ты чего на своего так орешь? По всей улице слышно! — говорил инвалид, сидя на лавочке у дома.

-Дядя Степан, да как же ни орать! Опять трешку стащил, за что про что потратил — не понятно!

-Ладно, веди его сюда, устрою я его на завод. Нам молодые руки нужны!

И вот уже Андрейка, лихо закрутив рукава рубашки, идет по улице гордый тем, что ему доверили токарный станок. В его жизни будет все — и разочарования, и обман, и желание иметь больше, чем владеет, но никогда не будет уже унизительного чувства, с которым берешь деньги из кошелька матери…

Степан не терпел шума. Крики и скандалы выводили его из себя, как будто возвращая в пахнущее гарью и человеческим страданием прошлое.

Соседка Дарья, сварливая, с визгливым голосом, часто устраивала мужу скандалы, ревнуя к любой встречной. Оно и понятно, мужчин на ее веке было мало, каждый третий — калека…

-Даш, ты иди к нам, остынь, чайку попей. Ну, что Петька твой? Ну, посмотрел, ну и что! Да я его потом в универмаге видел, он тебе такой же шарфик искал…

Даша смущенно поправляла прическу, одергивала платье и быстро пила чай. Врал ли ей дядя Степан, говорил ли правду, про то уже не знал никто. Но его спокойный, вкрадчивый голос разглаживал злые морщины, заставляя сердце стучать чуть медленнее.

-Вот так! Вот и ладно! — Степа, ловко орудуя своей трехпалой левой рукой, выпиливал из деревяшки игрушку для соседского Ромки, что часто приходил в гости.

Жена Степана, Валя, помнила его горячим, жестким, властным. А теперь она привыкала к новому мужу, больше не вздрагивая от его грозного голоса.

Когда им выделили участок за городом, Степан обрадовался. В памяти всколыхнулось затаенное, бережно хранимое — их старенький домик с уютным, чуть покосившимся крыльцом, забор, что делали вместе с отцом, материнские грядки…

-Ну, теперь заживем, Валька! — радостно говорил он, осматривая заросший бурьяном, лишенный плодородного слоя, глинистый клочок земли.

Дом строили долго. Из того, что могли достать. Но все своими руками. С утра Степан уже сидел на коньке крыши, что-то прилаживая. Сами складывали печь, устроили погреб, выпилили тонкие, резные планки для наличников. Глаз видел добро, руки его делали. Сначала построился сам, потом помогал соседям, орудуя трехпалой рукой, словно и не было на ней увечья…

А потом Степан притащил откуда-то стройный, еще совсем молодой росток яблони.

-Смотри, Галочка, — говорил он дочери. — Это наша семья. Видишь, веточка — мать, я. А эта, чуть повыше, ты. Будет расти семья наша как дерево, и урожая хватит на всех…

Девочка быстро осмотрела саженец, пожала плечами и побежала к подружкам во двор…

С тех прошло много лет. Яблоня росла, ухоженная, обласканная Степаном. Появились на ней уже и новые веточки. Галя вышла замуж, ждали пополнения. Ребенок должен был появиться к концу лета. Галя уже боялась уезжать далеко от города, сидела в квартире. На дачу иногда приезжал ее муж, Саша.

-Валентина Петровна! — как-то обратился он к теще. — Можно я эту ветку у вашей яблони отпилю. Уже который раз головой об нее бьюсь!

-Что? А, эту? Да пили на здоровье! — Валя рассеянно посмотрела на зятя и махнула рукой.

Саша уже ловко орудовал пилой, когда Степан с полной корзинкой грибов вернулся из леса. Он думал, кому из соседей раздать собранный урожай, когда услышал звук врезающихся в плоть дерева зубцов.

-Ты что делаешь? — закричал он от калитки. — А ну, положи пилу!

Молодой человек растерянно оглянулся.

-Да она слишком низко, ветка эта. Ходить же мешает! Вон, и вы пригибаетесь!

-Не ты растил, не тебе и решать! Это же не простая яблоня! — Степан выхватил пилу из рук Александра и трясущимися руками, словно живое, страдающее существо, погладил место отпила. Лезвие уже дошло до самой сердцевины, источающей сильный, терпкий древесный аромат.

Саша пожал плечами и ушел в дом. А Степан еще долго стоял у яблони. Для него эта была не просто ветка, а символ новой жизни его дочери. Своя семья, ожидаемый ребенок — для Степана существование дочери олицетворялась этим сильным, крепким побегом, который теперь зиял глубокой, неизлечимой раной. Из глаза странного, чудаковатого старика текла слеза…

Недели через две зеленые побеги на почти спиленной ветке стали отмирать, смерть опалила их, превратив в черно-коричневые, трепещущие на ветру скелеты.

…Степан понял все раньше, чем врачи заговорили о том, что ребенок у дочери родится мертвым. Линия ее семьи умирала, и он ничего не мог с этим поделать…

-Что ты там опять возишься? — недовольно глядя на мужа, Валя вышла на крыльцо.

-Да вот хочу привить к нашей яблоньке новую веточку. Сорт, говорят, отменный! Попробуем.

Галя к тому времени развелась с Александром. Потеря ребенка сделала ее нервной и замкнутой. Она могла подолгу сидеть у себя в комнате, в звенящей мыслями тишине. Женщина понимала, что никто не виноват, но разум упорно искал объяснение, повод найти того, кто бы стал обвинен в случившемся…

А привитый черенок прижился. Весной он смело, весело распустил почки, выпустив на волю нежные, светло-салатовые листики.

-Не печалься, кошечка! — Степан, уже совсем седой, гладил дочь по голове. — Вон росток прижился, значит, и у тебя все будет хорошо!

Галя только пожимала плечами. папа становился странным, говорил много непонятных, смешных вещей.

-Брось, пап! При чем тут яблоня? Жизнь не ботаника…

Но этой же весной, уже дышащей ароматом сирени и пестрящей желтыми головками одуванчиков, в жизнь Галины ворвался Петя. Деятельный, тактичный и какой-то внутренне светлый, он сразу понравился Степану. Теперь он знал, кому принадлежит привитый росток. Яблоня была отражением судьбы его рода, рода Степана Чумакова, который прервется тогда, когда яблоня, сгнив, рассыпавшись на светящиеся красно-оранжевым цветом останки, растворится в своем ложе из чернозема и глины…

«Петина» ветвь росла, крепла, как и Галина семья. Двое детей — погодок, светящиеся счастье глаза Галочки, Петино жизнерадостное «Приветствую!» — все сошлось, сплелось, словно разрастающееся дерево.

Вот только старые, нижние ветви, устав от тяжести плодов, стали ломаться, отсыхая и оставляя после себя лишь ровные, круглые шрамы.

Ушла в небытие Валентина, через год рядом с ней под каменную плиту лег и Степан.

Теперь уже Галя и ее семья стали полноправными хозяевами сада и маленького, добротного дома. Времени на грядки не было, приезжали просто так, отдохнуть. Дети, Иван и Маша, росли, бегая босиком по мокрой, колкой траве. Солнце заставляло их тела вытягиваться вверх, навстречу теплу и беззаботности короткого лета. А осенью яблоня одаривала потомков Степана сочными, ярко-красными с чуть желтоватым бочком плодами. Домой, в город, Галя и Петр приезжали непременно с целым багажником урожая, раздавали соседям, всем тем, кто помнил Степана.

Но Петя был «из другого теста». Ухаживать за деревом он не умел, да и не хотел. Ветви, образовав развилку, на которой, пока были небольшие, сидели Ваня и Маша, разрослись, разделились, разошлись, как будто отвернулись друг от друга.

Пробежал между братом и сестрой холод чуждости, который, странно возникнув, вспыхнув из какой-то бестолковой мелочи, будет полыхать потом долгие годы.

Тогда Маша уже переехала в общежитие, поступив в педагогический, а Ваня, покуролесив, сжег мосты между собой и родными, сев в тюрьму.

Редко, во сне, Степан приходил к нему, вздыхал, качая головой, а потом, видя в этом заблудившемся в собственной бесшабашности мальчишке просто своего внука, вне его грехов и проступков, клал свою руку ему на плечо, ласково поглаживая. Дыхание Ивана становилось ровным, лоб разглаживался. Покой ночи проникал в его тело, даря надежду на доброту…

Старая, лохматая своими ветвями-руками, яблоня одиноко стояла в саду. К ней уже не бежали, смеясь и толкаясь, розовощекие дети, не шли по дорожке, вымощенной плитками, их родители. Никому не нужна была дача, забыта яблоня. Все брошено, разорено случайными гостями, на всем — тлен и одиночество. Только солнце по-прежнему ласково прикасалось лучами к скривившемуся от прожитых лет дереву, уговаривая надеяться на возвращение хозяев…

Иван вышел из тюрьмы . «Его» ветвь, как будто почувствовав, что владелец вновь может дышать полной грудью, пошла вверх, обгоняя «Машину», но не отбирая у нее ни капли сока, признавая право на совместное существование.

Мыслей сестры о продаже дачи он не знал. Маша скрыла это от брата, да и не общались они очень давно. А ведь Ваня, как будто будучи продолжением, отражением Степана, дедов участок любил. Степан часто брал с собой белобрысого, вертлявого мальчугана, когда ездил за город ранней весной или промозглой, стеклянно-прозрачной осенью.

-Дед! А наша яблоня-то уже все листья сбросила. Давай вон ту ветку, сухую, спилим!

-Не надо, весной, все весной… — отнекивался Степан, не желая прощаться с памятью о жене.

Дед рассказывал мальчику о чудесной силе яблони, ее отражении в судьбах семьи. Верил ли тогда паренек в эти чудные истории, нет ли, Степан не знал, но Ванькины щеки розовели, а лоб хмурился, выдавая сосредоточенное внимание.

А теперь, Иван, взрослый, переломленный тюремным бытом, вновь вдохнувший свободный, пахнущий надеждой и яблочным вареньем аромат, поселился у знакомой девчонки, Марины. Муж ли, друг ли — он не думал об этом. Слишком много было других, сиюминутных забот. Девчонка работала, и Ваня, словно движимый незримой, доброй рукой деда, устроился-таки на работу, постепенно поднимая себя над пеплом, становясь все больше похожим на Степана.

С Мариной они прожили года три. Она не требовала от него свадьбы, он тоже не думал об этом, но все больше принимал на себя роль мужа.

Однажды, вернувшись со смены, Иван застал дома чужака. Все было понятно без слов, лепет Марины, вызывающе-угрюмый взгляд сидящего за столом мужчины, лампочка, моргающая под потолком… Ивану стало противно, тошно в этой квартире. Он быстро собрал свои вещи и ушел…

Яблоня в заброшенном саду качалась под ударами жестокого ветра, Две ветви разломились, отделившись друг от друга. Свежая, хрусткая рана болью разлилась по стволу, заставляя дерево надрывно стонать. А, может быть, это стонал Степан, бьющийся за душу своего потомка…

О том, что Маша все же решила продавать участок, Иван узнал случайно. Она хотела сделать это сама, утаив продажу, хотя Ваня был вторым наследником. Такое было время — все продавалось, все покупалось, А подписи на документах появлялись сами собой, приползая чернильными гусеницами и оседая на строчках.

Мария с мужем нуждались в деньгах. Покупатели нашлись быстро, подписали документы, и вот уже новые владельцы, подкатив к калитке, не спеша скрипнули ключом в маленьком, навесном замке.

Яблоня встрепенулась, стараясь, словно сгорбленная старушка, поднять голову и посмотреть в глаза пришельцам, но это было слишком сложно. Только ветер тревожно, предчувствуя беду, шумел в ее листве, пугливо рвался в сторону от грядущих перемен.

-Все срубить! Однозначно! — мужчина стоял, уперев руки в бока, и навязчиво поправляя кепку, отдавал указания своему подчиненному. — Надо все сделать к следующему лету!

-Но, Максим Савельевич! Зима на носу, не успеем!…

-Я плачу тебе деньги, ты делаешь мне «конфетку»! — оборвал мужчина все возражения и, бросив окурок в траву, пошел обратно к машине.

Скоро пришли рабочие, завизжали бензиновые пилы, отравляя воздух своим резким ароматом чужой, беспокойно-злой жизни. Вишни, заросли сливы, пушистый куст жасмина, корявые кусты смородины, одичавшие за время отсутствия хозяев — все перемалывалось в мелкую щепку, уничтожая саму память о прежней жизни.

Только яблоня Степана еще стояла, возвышаясь одиноким воином посреди оголенного участка.

-Дай-ка я ее сам! — Максим Савельевич, вдруг раззадоренный визгом пил и треском веток, взял пилу и подошел к стволу. Ветер зашумел в ветвях, дерево закачалось, сбрасывая на мужчину спелые, сочные яблоки.

-Остановись, попробуй яблоки! — казалось, яблоня хотела использовать последний шанс на спасение. Но Максим Савельевич только чертыхался.

Он уже поднес пилу к коре и нажал на кнопку. Зубья врезались в плоть деревянного исполина, рассыпая веером опилки.

Ветер, обозленный и безнаказанный, бросил пригоршню колючих кусочков умирающего дерева в глаза обидчику. Тот не стал надевать защитные очки, доказывая свою силу. А теперь отбросил инструмент и, проклиная всех, зажимал руками глаз. Тот же, что был незрячим у Степана…

-Сами тут давайте! Федр, отвези меня в травмпункт! — задыхаясь от боли, мужчина, согнувшись, запрыгнул в машину.

После отъезда хозяина рабочие быстро закончили работу. Яблоня, изрубленная, горой брусков лежала на земле…

…Иван отвоевал участок немного позже. Слишком поздно… Разорённый, пустой, с торчащим из земли, покосившимся домом, он встретил мужчину отчаянной, звенящей тишиной. Целая эпоха, дедова, Степанова, лежала сейчас под ногами горой преющих опилок. И вернуть ничего уже нельзя…

Ваня прошел к тому месту, где раньше стояла яблоня. Низкий, засыхающий пенек уставился на него глазницами проделанных муравьями ходов.

И тут вся боль, безнадежное одиночество, осознание ничтожности своей жизни, стыд перед стариком, который когда-то снимал самые спелые яблоки и давал их в руки внукам, их друзьям, варил яблочное повидло и раздавал его соседям, видел своим глазом добро и делал его изувеченной рукой, нахлынули, застилая глаза горячими, непривычно солеными слезами.

…Восстановление участка шло полным ходом. Новые саженцы, неуверенно и робко вживающиеся, проникающие корнями в землю, обещали стать достойными своего хозяина. Все были с Иваном за одно. Природа признала его, доверив свое возрождение.

Только яблони не приживались здесь. Земля как будто отвергала новых жильцов, до сих пор оплакивая свои потери.

-Да что же это такое?! — расстроено шептал Иван, выкапывая очередной засохший саженец. И тут его взгляд упал на маленькое, пока еще травянисто-слабое деревце, прячущееся в траве.

В этот раз Иван никак не мог покосить траву, все не доходили руки. Деревце упорно стремилось вверх, и вот, наконец, хозяин заметил его, выполол сорняки по краям, укрепил ствол подпорками.

Сердце тихо ёкало в груди, боясь выдать свою радость. Дедова яблоня дала молодой побег. От корня, от самого основания. началась эпоха Ивана.

Но росшая яблонька была дичком, неугомонным, взбалмошным, с кислыми, мелкими яблочками. Неужели, и жизнь Ивана — это чужое, одинокое существование? То ли яблоня — отражение его судьбы, то ли предсказание постоянного одиночества… Но его ли?

Уже ближе к осени, когда трава, жухлая, выдохшаяся, лежала на остывающей земле в слепом ожидании своего конца, у калитки остановилась женщина. За руку она держала мальчишку.

Ваня с трудом узнал в этой иссохшей, худой женщине Марину. Все было понятно, он даже не стал спрашивать.

-Я сына на тебя записала, — тихо сказала она. — Не отдавай в детдом…

И бросила на мужчину быстрый, острый, жалкий взгляд затравленного зверька.

Иван смотрел на сына. Вот чей был этот росток, столь тайно, заполошно вылезший из земли и требующий внимания и заботы. Дикий, дерзкий, ужаленный жизнью мальчик хмуро смотрел на Ивана…

Им предстоит пройти долгий путь, мальчик будет меняться, меняя и своего отца. Будет расти новая яблонька, к которой они потом привьют хороший, благородный сорт. Жизнь опять потечет, завьется ручьем яблочного сока по жилам их судьбы. А Степан, незримо сидящий на скамейке у дома, будет внимательно следить, чтобы зло никогда больше не нарушило покой его сада…

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Зюзинские истории

Поделиться с друзьями:

Архивы по дням: 06.11.2021