ВШИВЫЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ
Они появились незадолго до войны. Мы с Марусей наблюдали из окон, как грузчики выгружают их вещи, большую часть из которого занимали книги, аккуратно перевязанные верёвочками.
Потом появились и сами хозяева- красивая, ухоженная женщина с кудрявой девочкой, ровесницей Маруси и мужчина, в круглых очках или пенсне. Они заняли одну из немногих отдельных двухкомнатных квартир в нашем доме на Петроградке..
— Папа! — тронула меня на коммунальной кухне за рукав маленькая дочь ,- А кто такой вшивый интигилент? -Марусе было всего шесть лет и это слово она слышала впервые.
Я с укоризной посмотрел на Фросю, соседку по квартире, склочную, большую, одинокую бабу, которая переехав из деревни, работала на Бадаевских складах кладовщицей. Та, услышав нас, сделала вид ,что совсем не причём, поддернув плечом, быстро отвернулась и нарочито шумно загремела посудой.
Маруся сдружилась с новенькой девочкой, которую её родители звали Лёлей. Приходя из гостей, она взбиралась на стул, грустно вздыхала и рассказывала нам , какая есть у её новой подружки красивая и большая кукла.
Мужчину не приняли во дворе. Высокий, худой и сутулый, сверкая стеклами очков, в сером плаще, в наутюженных брюках с манжетами внизу, он, казалось, смущается своего положения и должности. Каждый раз выходя из дома, он застенчиво улыбался, приветствуя всех находящихся на улице, приподнимая шляпу. Мужики что то отвечали приятное в ответ, но вслед уходящему говорили совсем другие слова. Иногда за ним приезжала служебная машина. Поговаривали, что он работает в каком то научно- исследовательском институте.
А потом началась война..
Мы смотрели с Марусей на двор , заваленный листьями, который в одночасье стал пустым и тихим. Сначала пропали мужики, играющие в шахматы или домино, а потом пропала детвора.
На вторую блокадную зиму пришлось совсем худо. Было необычно холодно. Не хватало всего, даже самого необходимого- воды, дров, еды..Война затянулась и начала пропадать надежда. Спасала моя бронь и должность, за которую давали усиленный паек и карточки.
Уже умерла от голода Фрося, которая, казалось переживет нас всех. И уже почти пропали все жители нашего большого двора. В подъездах, на стенах инеем голубела изморозь.
В один из вечеров к нам постучали. Открыв дверь я увидел того самого » вшивого интигилента» со связкой книг в руках.
— Вот!- он протянул мне стопку,- Увидел свет в вашем окне!
— Спасибо,- поблагодарил я его, принимая книги,- Почитаем на досуге..
— Нет,что вы! — махнул он рукой,- Это на растопку!
Он засуетился, пытаясь объяснить.
— Только учтите! Книги плохо горят! Их постоянно нужно ворошить в топке! Иначе, можно угореть!
— Да! Спасибо!- обрадовался я,- Мы непременно так и сделаем!
Он попрощался и неуклюже, в мешковатой, несуразной одежде, стал спускаться с лестницы. Сделав три шага, остановился:
— Боюсь спросить..- он снял и протёр очки, — Как ваша Маруся?
— Спасибо, жива..Простыла только. Лечим, чем можем..
— Жива! — обрадовался он ,- Слава Богу!
На секунду задумавшись, тихо пошёл по ступеням вниз в огромных, не по размеру валенках, держась за стену.
Через час, в дверь опять постучали. Открыв, я снова увидел его. В руке была кукла. В полумраке промерзшей прихожей, она казалась неествественной в своем легоньком и коротком летнем платье..
— Я извиняюсь..Ребенку нужны добрые эмоции для выздоровления,- сказал мужчина, тяжело дыша, переводя дух, протягивая мне куклу.
— А как же Лёля?- удивился я.
Он опустил взгляд:
— Лёле больше она не нужна..Хотели сохранить, как память..Но вам нужнее..
Он сунул руку в карман и достал склянку.
— Рыбий жир..Должен помочь..
Прощаясь, перед уходом, он протянул мне руку в перчатке:
— Касторский. Генрих Людвигович…Извините, что не снимаю.- мужчина кивнул на руки,- Завшивели..
Наши взгляды встретились. В уголках его глаз, сквозь стекла очков, промелькнула улыбка..
Сжигая книги, я попутно, перелистывая страницы, читал Марусе » Остров сокровищ» Стивенсона и » Война миров» Уэллса в отблесках пламени печи.
Их увезли и похоронили где то в общей яме, на Пискарёвке..
» Остров сокровищ» сжечь не получилось. Рука не поднялась и книга до сих пор с нами. Она стоит на полке с другими..
Это всё, что осталось от семьи Касторского Генриха Людвиговича.

Автор: Рустем Шарафисламов

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

В детстве бабушка любила повторять мне одну фразу: «Запомни, внученька, золото и украшения, которые хранятся в семье, можно продавать только в случае крайней необходимости. И никакого обмена на тряпки или модные вещи — это исключено!»

Пережившая две мировые войны и одну мировую революцию, бабушка знала о свойствах драгоценностей всё! Она отлично помнила, как в середине двадцатых с мамой ходила в магазин, похожий на большой склад, где за роскошное жемчужное ожерелье им выдали бутылку постного масла, небольшой мешок муки, пакет перловой крупы и несколько кусков хозяйственного мыла. Склад принадлежал американскому бизнесмену Арманду Хаммеру, который бойко выменивал у голодных жителей разорённой страны бесценные предметы искусства, антиквариат, меха и уникальные драгоценности на минимальный набор продуктов питания. Этот ловкий заокеанский «благодетель» стал при жизни почётным доктором 25 университетов и отошёл в мир иной с французским орденом Почётного легиона на груди.

В начале прошлого века, когда японцы ещё не научились выращивать жемчуг искусственно, а за каждым драгоценным зёрнышком полуголым ловцам приходилось нырять на изрядную глубину, — такое украшение стоило целое состояние. Но в ту страшную зиму прабабушкино ожерелье помогло спасти от голодной смерти всю семью.

«Украшения можно не только обменять на хлеб. В критической ситуации можно выкупить себе жизнь!» — учила меня бабушка. В подтверждение своих слов она рассказала историю, которая произошла на её глазах в послевоенные годы.

У бабушки была близкая подруга Лиля. Та скромно жила в крошечной квартирке на Молдаванке вместе с отцом и полуслепой сестрой Полиной, которую все звали тётя Поля. Ах, эти прелестные молдаванские дворики, так подробно описанные Бабелем и воспетые Паустовским! Представьте себе небольшой двухэтажный дом буквой «П» из медово-жёлтого пиленого ракушника, с крышей из тёмно-красной «марсельской» черепицы и ажурными коваными воротами, которые закрывались ночью на огромный амбарный засов. По всему внутреннему периметру второго этажа шла просторная деревянная галерея, густо увитая виноградом, куда выходили не только окна, но и двери всех квартир. Попадали туда по старинной чугунной лестнице, такой музыкально-гулкой, что бесшумно подняться наверх было практически невозможно.

В глубине двора имелись обширные погреба — «мины», вырытые ещё в те легендарные времена, когда контрабандисты прятали там бочки с итальянским вином и греческим оливковым маслом, тюки турецкого табака и французских кружев. Бандиты, доморощенные революционеры и анархисты устраивали в погребах склады с оружием и боеприпасами. Сложная система ходов и тоннелей соединяла «мины» с городскими катакомбами. Зная их расположение, можно было без труда пробраться на морское побережье или выйти далеко за город в безлюдную степь.

Вот в таком молдаванском дворике родилась и выросла Лиля.

Она с успехом окончила медицинское училище и поступила на работу в одну из городских больниц. В самом начале войны молодую медсестру перевели работать в военный госпиталь. Когда немцы стали бомбить город, а в окопы на линии обороны можно было доехать на трамвае, Лиля вместе с коллегами-медиками сутками вывозила тяжелораненых бойцов в порт. Оттуда суда уходили в Крым и Новороссийск.

Сама Лиля уезжать не собиралась. Ей было страшно оставлять беспомощную Полину и спивавшегося отца-художника. Это была официальная версия её отказа эвакуироваться на восток вместе с отступавшей армией. Но существовала ещё одна серьёзная причина, по которой Лиля осталась в городе. Но об этом знали всего несколько человек.

Буквально с первых дней оккупации в Одессе начал действовать подпольный штаб антифашистского сопротивления. Лиля как ни в чём не бывало вернулась на работу в больницу. Полина по мере сил занялась домашним хозяйством, а отец неожиданно бросил пить и с головой погрузился в творчество. Он рисовал неплохие копии с полотен известных художников, вроде Куинджи «Дарьяльское ущелье. Лунная ночь» или «Большая вода» Левитана. Румыны охотно меняли его картины на мясные консервы из солдатских пайков и ворованный на немецких складах керосин.

Тот холодный октябрьский день 1941 года Лиля запомнила на всю жизнь. Оккупанты гнали по городу длинную колонну серых от страха полуодетых людей. Женщины, старики, дети шли молча. Тишину нарушало только зловещее шарканье тысяч ног да бряцание оружия румынских конвоиров, которые сопровождали колонну. Жители домов, мимо которых текла эта немая человеческая река, с ужасом смотрели на нескончаемый поток людей, обречённых на смерть. Евреев вели за город, где их расстреливали и сбрасывали в противотанковые рвы, вырытые в середине лета во время обороны города. Многих загоняли в сараи, обливали керосином и сжигали заживо.

Вместе с двумя соседками Лиля стояла на обочине, не в силах повернуться и уйти. Вдруг в этой скорбной людской толпе она заметила молодую рыжеволосую женщину с девочкой лет семи. На лице несчастной матери было такое дикое отчаяние, что Лиля содрогнулась от жалости и собственного бессилия. Внезапно шедший впереди старик споткнулся и упал. Движение колонны приостановилось. К старику тут же подскочили конвоиры. Солдаты начали избивать беднягу прикладами винтовок, заставляя подняться.

Всё произошло в считаные мгновения. Рыжеволосая женщина с силой толкнула девочку прямо Лиле в руки и, не оглядываясь, быстро пошла вперёд. Лиля инстинктивно прижала дрожавшего ребёнка к себе, ловко закрыв краем широкой шали. А обе соседки, не сговариваясь, сделали шаг вперёд, загородив собой Лилю и малышку.

С величайшей предосторожностью Лиля привела ребёнка домой. Вместе с Полей они решили сначала выкупать девочку и переодеть в чистое, ведь на ней были жалкие обноски. Румыны отбирали у обречённых на смерть всё, включая одежду. И тут женщин ждал сюрприз. На шее у ребёнка на прочном шнурке висел маленький кожаный мешочек. Лиля высыпала содержимое на стол — несколько массивных золотых колец, тяжёлая витая цепочка от часов, три золотые царские монеты и шестиконечная Звезда Давида, украшенная россыпью мелких бриллиантов.

— Несчастная мать заплатила тебе, чтобы ты спасла её дитя, — тихо сказала тётя Поля, и обе женщины расплакались.

Всем, кто осмелился прятать евреев, грозил расстрел. К чести соседей, на Лилю не донёс никто, хотя в городе было предостаточно негодяев, которые регулярно «стучали» в румынскую сигуранцу. Ради возможности занять чужую комнату, поживиться имуществом или отомстить за старую обиду. Спасённая девочка осталась в семье Лили. Для всех она была дочерью погибшей при бомбёжке двоюродной сестры из Аккермана, о чём имелась искусно изготовленная в подпольной типографии справка. Все звали девочку Рита, хотя настоящее имя её было Рахель.

— Запомни, детка, — твердила Лиля, — тебя зовут Ри-и-та!.. А я — твоя тётя Лиля.

Как выжить в оккупированном городе — тема отдельного рассказа. Работая в больнице, Лиля доставала продукты, медикаменты, гражданскую одежду и передавала подпольщикам, прятала в глубине двора партизанского связного и помогала известному в городе хирургу оперировать раненых советских солдат, которых прятали в катакомбах.

А потом наступил апрель 1944 года. Жизнь в освобождённом от фашистов городе стала постепенно входить в мирную колею. Возвращались из эвакуации соседи, на улицах города появились раненые бойцы, приехавшие в санатории для лечения, спешно восстанавливали разрушенные причалы порта. В том году удивительно рано зацвела знаменитая белая акация. Её хмельной аромат кружил голову, наполнял городские улицы душевным праздничным настроением.

Лиля решила в свой выходной день вымыть окна и постирать шторы. А тётя Поля вместе с Ритой устроилась на галерее, чтобы почистить на обед картошку. Сосед инвалид, опершись на костыль, грелся на солнышке и неторопливо играл сам с собой в шахматы.

Лиля не сразу заметила коренастого молодого офицера с пыльным вещмешком на плече. С потерянным видом военный вошёл во двор, огляделся, тяжело вздохнул…

— Товарищ капитан, вы кого-то ищете? — участливо спросил сосед. Офицер не успел ответить. На весь двор прозвучал детский крик: — Папа!!!

Громко стуча босыми пятками по чугунной лестнице, к капитану кинулась маленькая Рита-Рахель. Офицер рывком сбросил вещмешок на землю и подхватил девочку на руки. Они замерли посреди двора, крепко обхватив друг друга руками, словно альпинисты, зависшие над бездонной пропастью, в которую рухнула и исчезла навсегда их довоенная, спокойная и счастливая жизнь.

Капитана накормили жареной картошкой, напоили чаем. Рита сидела рядом, вцепившись в рукав отцовской гимнастёрки, словно боялась, что тот может внезапно исчезнуть.

— Как вы нас нашли? — не скрывая удивления, спросила Полина.

Капитан помолчал, вытащил из кармана пачку папирос, повертел в руках, сунул обратно, смущённо кашлянул, прикрыл глаза ладонью и наконец ответил: — Можете не верить, но несколько раз мне снилась жена… Она уверяла, что ей удалось спасти нашу дочь. Откровенно говоря, я не надеялся… мистика какая-то… Простите, я выйду… покурю…

На следующий день капитан возвращался на фронт. Его короткий отпуск заканчивался. Перед отъездом он записал Лиле адрес своей сестры, которая до войны жила в Виннице, но летом сорок первого успела эвакуироваться в Ташкент.

— Спасибо вам за всё, — прощаясь, сказал капитан. — Даже не знаю, смогу ли отблагодарить вас.

Осенью сорок пятого за Ритой приехала её родная тётка из Винницы. Она привезла скорбную весть — отец девочки погиб в конце мая под Веной. Лиля попыталась уговорить женщину не забирать Риту. Но та со слезами на глазах объяснила: — Этот ребёнок — всё, что у меня осталось. Обещаю вам, мы никогда не забудем вашу доброту.

Лиля перестирала и тщательно погладила Ритины вещички, аккуратно сложила всё в узелок и неожиданно засуетилась.

— Постойте! Заберите ещё вот это.

Достала кожаный мешочек, принялась смущённо объяснять: — Пришлось продать одно кольцо, чтобы купить дрова. Уж очень холодная зима выдалась в сорок втором. — Нет-нет, что вы! Оставьте себе… Вы заслужили.

В женский спор неожиданно вмешался Лилин отец.

— Мадам, — торжественно сказал старик, — за кого вы нас имеете? Заберите ваши сокровища. Это же семейные реликвии. Риточка скоро невестой станет. Для девочки это память о матери и готовое приданое.

Рита уехала, и жизнь Лили потекла своим чередом.

Вскоре в соседнюю пустовавшую комнату на втором этаже вселился новый постоялец Аркадий Степанович, солидный мужчина лет сорока, с нашивкой за ранение и широкой орденской планкой на полувоенном кителе. Словом, положительный во всех отношениях персонаж и завидный жених. Впрочем, новый сосед имел одно увлечение, заинтриговавшее всех.

Как-то раз тётя Поля, осторожно спускаясь по лестнице, столкнулась с Аркадием Степановичем, за которым робко шла незнакомая молодая женщина.

— Вот, встретил старинную приятельницу, пригласил на чай, — объяснил Аркадий Степанович, помогая женщине преодолеть последнюю ступеньку.

Закрыв за собой дверь, Аркадий Степанович включил патефон. Старый молдаванский двор наполнился популярной мелодией танго «Брызги шампанского».
Тёплым воскресным утром, когда все жители дома неспешно занимались домашними делами, Аркадий Степанович вместе с Симочкой вышел на галерею. Его белоснежная рубашка и тщательно отутюженные брюки привлекли всеобщее внимание. Сиявшая Сима в новом крепдешиновом платье была неотразима.

— Внимание, товарищи! — громко сказал Аркадий Степанович. — Хочу в вашем присутствии сделать важное заявление!

Тут он по-гусарски опустился на одно колено, взял узкую руку Кармен в свои широкие сильные ладони и торжественно объявил: — Многоуважаемая Серафима Юрьевна! Предлагаю вам свою руку и сердце. Я люблю вас и не мыслю своей жизни без вас…

В коробочке лежала роскошная брошь. Золотой жук-скарабей с бирюзовой спинкой держал в золотых лапках шарик из бледно-розового коралла.

— Семейная реликвия, — потупившись, объяснил Аркадий Степанович. — Единственная память о покойной матушке. Вещь уникальная!

Соседки восхищённо заохали, а Симочка почему-то побледнела и, сославшись на неотложные дела по случаю предстоящей свадьбы, вскоре ушла.

Аркадий Степанович, казалось, не заметил стремительного бегства своей возлюбленной. Он был занят организацией традиционного мальчишника, с домашним вином, обильной закуской и, конечно же, танцами под патефон. Праздник длился до глубокой ночи. А рано утром к Аркадию Степановичу пришли с обыском.

Лилю и соседа инвалида пригласили в качестве понятых. В тот же день бледная Лиля прибежала к моей бабушке. Всхлипывая и вытирая слёзы, Лиля залпом выпила стакан воды с валерьянкой и начала свой рассказ.

Их было четверо — рослый мужчина в штатском, местный участковый и ещё два милиционера, один из которых остался на галерее, загородив входную дверь.

— Вчера в присутствии свидетелей вы подарили это ювелирное изделие гражданке Полянской? — спросил человек в штатском, вытаскивая из кармана скарабея.

Аркадий Степанович в шёлковой пижаме, слегка опухший от вчерашнего застолья, спокойно кивнул головой.

— Всё верно. Эта семейная реликвия принадлежала моей покойной матери. — Как её звали? — Пелагея Васильевна… Я не понимаю, к чему эти странные вопросы?
Мужчина повертел жука в руках, ловко поддел что-то пальцем. С тихим щелчком зеленовато-голубая спинка скарабея раскрылась, словно два крошечных лепестка.
— Здесь написано «Ребекка», — насмешливо сообщил мужчина в штатском и показал надпись понятым. — Ну да… Так звали мамину подругу, которая сделала ей этот подарок, — не моргнув глазом нашёлся Аркадий Степанович. — Начинайте обыск! — последовала команда.
Лиля отвернулась к окну. Ей было мучительно неловко смотреть, как выворачивают ящики комода, роются в чемоданах, простукивают подоконники и внимательно изучают крашенный коричневой краской пол. Аркадий Степанович сидел на стуле под портретом Сталина и
— Встаньте и отойдите в угол! — вдруг скомандовал ему человек в штатском.

Только тут Лиля заметила, что у внешне спокойного соседа на висках выступили капли пота. Участковый осторожно снял портрет, а человек в штатском подошёл к стене и стал пристально рассматривать обои.

— За портретом в стене нашли тайник. В нём было спрятано семнадцать мешочков, около килограмма золота! — прошептала Лиля и опять заплакала. — Семнадцать! Ровно столько малышей загубил этот мерзавец.

Позже участковый рассказал, что такие, как Аркадий, специально охотились за детьми с мешочками на шее. Они отбирали золото, а ребёнка толкали назад в колонну или приводили на следующее утро в сигуранцу. Прошлой зимой прямо на улице Аркадия опознала женщина, но ему удалось выпутаться. Он понял, что нужно срочно уезжать из города. Однако получить легальную прописку в другом месте по тем временам было невозможно. И тогда этот подлец придумал простой, как всё гениальное, план. Решил срочно найти себе жену. Причём женщину из уважаемой семьи, со связями и особым статусом. Сима Полянская, дочь московского профессора, казалась идеальной кандидатурой. Одного не мог знать Аркадий. Её дед был известным до революции одесским ювелиром, который на совершеннолетие каждой дочери, а их у него было пять, изготавливал особый подарок-талисман. Жук-скарабей достался Ребекке — самой младшей, которая изучала историю и мечтала стать египтологом.
Каждое лето Сима специально приезжала в Одессу. В семье очень надеялись, что хоть кому-то из одесской родни удалось спастись…
— А если бы этот гад подарил Симе банальную цепочку? Спокойно бы уехал, затерялся в столице, — покачала головой моя бабушка. — Да, но желание произвести на невесту впечатление сыграло с Аркадием злую шутку. Кстати, мы так и не узнали его настоящего имени. У него всё было фальшивое — и награды, и нашивка за ранение…

Галина Короткова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

«Стоит над горою Алеша»: Об Алексее Скурлатове знают даже те, кто его не знает

Потому что он — тот самый Алёша, который, как поётся в популярной песне, «стоит над горою» в болгарском городе Пловдиве.

Русский связист-богатырь стал прообразом знаменитого памятника, сам не подозревая об этом Алексею Ивановичу 91 год. Но об этом ни за что не догадаешься: высокий, подтянутый, с прямой спиной и расправленными плечами. Бравый солдат! И балагур не хуже Урганта. «Алексей Иванович, — спрашиваю, — вы, наверное, физкультурой занимаетесь?» Притворяясь, что не расслышал, нарочито испуганно машет рукой: «Что ты, никакой дурой я не увлекаюсь!» — и хитренько улыбается, довольный, что всех рассмешил.

19-летнего Алёшу призвали на фронт в августе 41-го. Из выносливых и смелых сибиряков «повышенной крепости» формировали лыжные батальоны, в один из них, в артиллерийскую разведку, и попал рядовой Скурлатов. В тылу фрицев засекал огневые точки, передавал координаты своим, чтобы вели прицельный огонь.

Потом воевал под Калинином, Ржевом, Осташковом. Был тяжело ранен, месяц валялся в госпитале. К маме на Алтай полетела первая похоронка на сына, потом — вторая. У деревни Верёвкино Алексея накрыло взрывом. Засыпало землёй так, что только ноги и лицо были видны. Заживо погребённый, пролежал сутки.

Проходившие мимо санитары уже было решили, что он мёртв, но девчонка-санитарочка заметила, что глаз у «убитого» дёргается. Вытащили из-под завала израненного, контуженного. Оглохший и немой, он писал на родину: «Мама, я живой!»

Чтобы занять руки, привыкшие к делу, отладил в соседнем с госпиталем здании брошенного цеха столярный станок, мастерил вёдра, ложки, котелки… Постепенно вернулся слух. Первое слово, которое Алексей произнёс после трёхмесячного молчания, было «война».

Вообще война его «покусала» будь здоров. — Смотри, — показывает Алексей Иванович белёсые шрамы вдоль ладони, — осколок прошёл по всей руке, по боку, ноге и вышел возле ступни. Всю сторону левую мне разворотил.

Один из осколков до сих пор внутри. Вынимать врачи побоялись — опасно, слишком близко спинной мозг. Рана время от времени даёт о себе знать тягучей болью, воспаляется, и тогда дочь, Неля Алексеевна, вскрывает её и обрабатывает.

Из-за последнего ранения Алексею Ивановичу пришлось расстаться с разведкой и стать связистом. Когда советские войска осенью 1944 года вошли в Болгарию, он прокладывал связь от Софии до Пловдива. Здесь уже не было масштабных боёв, поэтому по вечерам молодые советские солдаты встречались со своими сверстниками-болгарами, общались, танцевали, пили виноградное вино.

Восторг окружающих вызывала картина, когда богатырь-сибиряк усаживал на плечи двух болгар и танцевал. Особенно крепко Алексей сдружился с Методи Витановым, участником болгарского Сопротивления, работавшим на почтамте в Пловдиве.

Именно Методи, восхищённый статью своего друга, передал его фото местному скульптору Василу Родославову, а потом узнал в возводимом на холме Бунарджик («Холм Освободителей») памятнике советскому солдату своего русского «братушку» и написал мелом на гранитном камне постамента «Альоша».

Сам «прообраз» о своей «монументальности» и не подозревал. Вернулся после войны на Алтай, женился, работал в МТС трактористом, комбайнёром, экспедитором. Работал Скурлатов так же, как и воевал, — с полной самоотдачей.

Дома практически не жил: с ранней весны до поздней осени — в вагончиках на полевых станах. Вот почему песню «Алёша» услышал по радио много лет спустя после окончания войны. Удивился и сказал родным в шутку: «Может, это про меня? Я ведь там был…»

Он даже предположить не мог, что через посольства и военкоматы, журналы и радио по всей огромной стране искали прототип того самого Алёши, «в Болгарии русского солдата».

«Не мой ли это Алёша?» — писали матери и вдовы со всей России. Ошибиться было нельзя, поэтому, когда наверху наконец узнали про Алексея Скурлатова, живущего на Алтае, его досье чуть ли не под микроскопом изучали и в крае, и в Москве, и в Софии.

Сомнений не осталось — он! Подтвердил это и Методи Витанов, посмотрев на фотографии Алексея Ивановича. Сразу же написал другу, который стал почётным гражданином Пловдива: «Братушка Алёша, я тебя нашёл!»

Гостей в доме Скурлатовых любят и привечают. Независимо от того, кто это — первые лица государства, известные артисты или школьники из глубинки.

— Перед праздником Победы многие просят о встрече, — говорит дочь, Неля Алексеевна. — Не хочется никого обижать, но всё же придётся отказывать — очень отец слаб, болеет без конца.

А ведь ещё несколько лет назад, когда по осени картошку копали, по мешку на каждое плечо забрасывал. Однажды на спор телегу с мужиком-возницей поднял… Теперь же среди ночи частенько стонет от болей в своей комнате, охает…

Но лечиться не любит. Однажды так и сказал при высоком краевом начальстве, уговаривавшем обследоваться у местных медицинских светил: «В больницу не лягу. Там в ж… уколы делают».

Дочь — его уши и память, сиделка и секретарь, а ещё хранительница архива. Архив Скурлатова сложен в нескольких чемоданах. Перебираем фотографии, письма, документы, свидетельства о его рацпредложениях, поздравительные открытки «Алёше» со всего мира…

Среди всего прочего — пластинка с песней «Алёша» на болгарском языке.

— Алексей Иванович поёт?

— Он вообще не поёт. Только один раз «спел» эту песню — стихи проговорил в такт музыке. Согласно сибирскому гостеприимству нас потчуют наваристыми щами и горячей картошечкой с ароматным поджаренным лучком.

Пока всё это уписываем, Алексей Иванович разминает беззубым ртом тоненькую дольку яблока.

— Вот, — смеётся, — пошёл к стоматологу, говорю: «Зубы мне вставь». А он не захотел: «Зубастым ты кусаться будешь». Прощаемся. Целую в щёку.

«Ну вот ты меня укусила, — шутливо всплёскивает руками.

— А я из-за стоматолога и ответить ничем не могу!»

В тапочках и распахнутой куртке выходит проводить на крыльцо. Узнав, что по дороге сюда наша машина забуксовала в весенней грязи неподалёку от их дома, молодецки поводит плечом: не боись, если что — вытолкаем!

Никто не сомневается. Ведь наши русские солдаты (Алёши и Иваны, Коли и Миши, Степаны и Саши) вытолкали из трясины пострашнее — фашистской — миллионы людей. Кстати. Памятник нашему Алёше в Пловдиве нежно любят.

Когда местные политики попытались снести монумент «как наследие коммунистов», горожане установили на горе Бунарджик круглосуточные дежурства, а женщины из красных и белых нитей сплели «русскому солдату» на шею гигантскую мартиницу — символ здоровья и долголетия. Местная пенсионерка Аня Минчева даже пыталась… усыновить каменного Алёшу. Хотела завещать ему квартиру, чтобы на вырученные за неё деньги можно было содержать монумент.

автор: Анна Ненашева

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Колыбельная солдату. Часть 1

Когда я была молодой, единственное, чего мне хотелось в жизни — быть счастливой. Но мне всегда казалось, что счастье бежит от меня. Я — за ним, оно — от меня.

Моя старенькая мама перед смертью сказала мне, что главное — быть сытой и жить в тепле, вот и все счастье. Неудивительно — после такого голода, который мы с ней пережили, такое счастье было вполне естественным.

А один мудрый учитель, с которым мне довелось поработать какое-то время, утверждал, что счастья и вовсе не существует, это мираж, и нужно быть довольным тем, что есть — просто жить, просто идти вперед, просто работать, относиться ко всему философски, со здоровым юмором. Я храню эти слова в сердце, они не раз вытаскивали меня с самого дна отчаяния.

Меня зовут Татьяна, и эта история о том, как я искала счастье.

Июнь 1941

Мне было 22 года, когда началась война. Даже не знаю, как объяснить то, что чувствует человек, когда весь привычный мир вокруг него встает с ног на голову. Лучше никому никогда не знать об этом. Но все же от этого никуда не деться — война изменила жизнь каждого, перенаправив ее, как течение реки, в другое русло.

… Я всего три месяца до войны успела побыть женой. Три коротких весенних месяца, которые я вспоминала потом, как одни из самых счастливых в своей жизни.

А потом моего Никиту забрали на фронт. Мой муж, почти еще мальчишка, бритоголовый, голубоглазый, улыбчивый, убеждал меня во время прощания, что время и расстояние только укрепят наши чувства. А я, почти ещё девчонка, с растрепанной косой и опухшим от слез лицом, плакала навзрыд и не хотела слушать его. Разве может война укрепить любовь? Как?

— Тань, да не реви ты. Все будет хорошо. Одолеем врагов, я вернусь и тогда заживем с тобой!— Никита гладил мои вздрагивающие плечи, целовал мокрые щеки, — ты же меня знаешь! Я нигде не пропаду!

Я рыдала, прижималась к его груди, хотела надышаться вдоволь напоследок его родным,теплым запахом. Я любила его. Безумно любила…

— Я не переживу, если с тобой что-то случится. Береги себя, пожалуйста.

— Танюша, милая моя,ну не реви, не рви мне душу. Подумай о ребенке! — он отстранился от меня и взглядом указал на мой живот.

Я инстинктивно прижала обе руки к животу, давая понять, что буду беречь нашего малыша. А слезы все равно текли и текли по моим щекам. Последний наш поцелуй стал от этого соленым на вкус…

Август 1941

В первом же письме с фронта Никита попросил меня переехать из нашей квартирки, где мы с ним жили после свадьбы, в дом к его матери и сестре. «Так мне будет спокойнее за тебя и ребенка,» — писал он. Я не могла ослушаться его слова и переехала.

Вот только отношения с его родней у меня сразу не заладились. Свекровь была женщиной властной, своенравной, а младшая сестра Никиты, Тася, ей ничуть не уступала. Я тогда работала учительницей начальных классов, и мне приходилось отдавать свой скудный паек муки и всю зарплату свекрови. По ее мнению, она была экономнее и разумнее в тратах, чем я.

Между тем, мои родители жили впроголодь. Старший брат ушел на фронт, и кроме меня у двух стариков никого на свете не было. Как-то я принесла им муку, которую мне выдали на работе, зная, что свекровь придет в ярость, узнав об этом. Но мама муку не взяла, сказала:

— Ты со свекровкой не спорь, Танюша. Сейчас ты женщина замужняя, и они, а не мы — твоя семья. Делай так, как они тебе велят, а иначе слухи по селу поползут о тебе нехорошие, до Никиты вдруг донесется…

— Мам, но вы тоже моя семья, — заплакала я.

— О нас не переживай, мы с отцом как-нибудь проживем, нам много не нужно…

сентябрь 1941

А потом родителям пришла похоронка на брата. Они сильно горевали по погибшему сыну. Я тоже плакала, нестерпимо жаль было моего красавца-брата. Такого доброго и умного парня еще поискать. И вот, погиб в своем первом бою…

Через несколько недель, не успев оправиться от горя, умер отец. Мама сказала, что он отравился мясом больной, павшей коровы… В его смерти я винила себя — не спасла отца от голода, надо было отдавать им свой паек, пусть бы свекровь бесилась! Я еще больше возненавидела тогда ее.

Папу мы похоронили в его военной форме черноморского моряка, которую он бережно хранил много лет. Мама осталась одна и буквально за несколько дней сгорбилась, осунулась, постарела лет на десять.

Некоторые считают, что в тылу, вдали от военных действий, взрывов, бомбежек и перестрелок, нам легко было жить. Нет, не легко. У нас каждый день шли свои бои — с голодом, с отчаянием и со смертью…

октябрь 1941

Потом я потеряла ребенка. То ли от истощения, то ли от сильных переживаний, то ли от тяжелой работы по хозяйству, которой меня, ни капли не жалея, нагружала свекровь…

— Случилось и случилось, не плачь, Танюша, тут слезами не поможешь. Молодая ты, будут еще дети! Все впереди, — утешала меня мама.

После выкидыша женщины в семье мужа на меня совсем обозлились, придирались ко всему, что я делала. Их дом стал для меня настолько постылым, что утром я старалась скорее уйти на работу, а вечером задерживалась в школе как можно дольше. Иногда просто сидела за учительским столом, уронив голову на стол и плакала от тоски, боли и обиды.

Единственной радостью в то время для меня были письма Никиты — длинные, наполненные любовью, нежностью и тоской. Он начинал каждое письмо словами: «Здравствуй, моя любимая женушка Танюша!» Я перечитывала каждое письмо бесчисленное множество раз. Весточки с фронта напоминали мне о том, что мое счастье еще впереди, нужно просто собраться с силами и терпеть, ждать его…

сентябрь 1942

Прошел год.

Как-то я пришла с работы и увидела, что свекровь плачет за кухонным столом, закрыв лицо загрубевшими от работы ладонями. А рядом с ней сидит белая, как полотно, Тася. У меня задрожали колени и что-то оборвалось внутри. Никита!

— Что случилось, мама? — спросила я, пытаясь унять дрожь в голосе.

В ответ на мой вопрос свекровь завыла, словно раненая волчица, а Тася сказала, даже не взглянув в мою сторону.

— Убили Никитку нашего. Нет его больше.

— Как так — нет? Я же только позавчера письмо от него получила… — сказала я, чувствуя, как грудь что-то сжимает, словно тисками, а ноги отказываются меня держать.

Держась за стенку, я прошла в комнату и без чувств рухнула на пол…

***

ноябрь 1942 г

— Татьяна Ивановна, завтра по распределению вы едете в деревню Воя. Отправляем вас туда, как единственную одинокую среди учителей. Вы, так сказать, у нас легкая на подъем… — директриса помолчала, подписывая распоряжение, потом вздохнула и добавила, — дети из Вои к нам больше сами ходить не могут. На улице морозы, а у них ни обуви, ни одежды теплой нет. А учить-то их, босоногих, как-то надо!

Я почти не слушала, что она говорит мне. «Одинокая» — это слово, точно надоедливый комар оглушительно звенело в голове. «Одинокая. Одинокая. Ни семьи, ни мужа, ни ребенка не оставила тебе война,» — противно звенел комариный писк в моей голове.

— Татьяна Ивановна, вы меня слышите? Подписывайте!… Татьяна Ивановна! — закричала мне директриса.

Я взглянула на нее, пытаясь сосредоточиться, но перед тем, как поставить подпись, сказала:

— Я маму не могу здесь одну оставить. Она умрет от голода. Я только с мамой поеду.

Директриса строго взглянула на меня. Встала, прошлась из угла в угол, потом ответила:

— Хорошо, едь с матерью. Оформим, как кухарку и уборщицу. Я хотела в Вое искать женщину, но раз мама… Будь по-твоему, Татьяна Ивановна.

Я надела на голову шаль и уже собиралась уходить, как директриса снова окликнула меня.

— Татьяна Ивановна, имей в виду, что работать придется не в лучших условиях… Но колхоз пообещал выделить на питание детям картошки и гороха. Так что с голоду не умрете, — женщина шумно захлопнула папку, — ну, счастливого пути!

На следующий день мы с мамой на грузовой подводе отправились в маленькую деревушку Воя.

Свекровь к моему отъезду отнеслась безразлично, а вот Тасе, видимо, было жаль терять дополнительный мучной паек и мою зарплату, она много чего вслед мне накричала: что я неблагодарная, предательница, изменница, бросаю их одних. А я была рада уйти из их ненавистного дома, который был похож на змеиное гнездо.

В деревне нас встретили приветливо. Родителям, хоть и тяжело было тянуть в такое трудное время детей, но они хотели, чтобы те выросли грамотными. Ведь война когда-то кончится, и им нужно будет жить дальше… Поэтому мне, как учительнице, отовсюду предлагали разную посильную помощь.

— Ну вот, Татьяна Ивановна, на школу это мало похоже, но сидеть есть где — это главное, — сказал довольный своей работой председатель колхоза, Владимир Михайлович.

Школа располагалась в колхозной теплушке — небольшом домике, все пространство которого было поделено на классную комнату и маленькую кухоньку. В центре стояла печь, а вдоль нее располагалось два длинных деревянных стола со скамьями. Места для учителя не было, как не было ни доски, ни учебных материалов. В качестве тетрадей для письма мне выдали большую стопку старых газет, чтобы дети могли писать в них через строчку.

— И то хорошо, — постаралась приободрить себя я. А потом села на край скамейки и заревела.

Мама подошла ко мне и стала гладить по спине, как делала это, когда я была ребенком.

— Да мы тут, как барыни устроимся, Танюша! Заживем! Вот только сейчас приберемся, оконце отмоем от грязи, пол выскоблим, и будет у нас настоящий дом!

Весь день мы были заняты уборкой: мыли, чистили, скребли, обустраивали теплушку, которая должна была стать одновременно нашим домом и школой для деревенских ребят.

Мама была права. К вечеру, с мамиными круглыми половичками на полу и салфетками на подоконнике, я уже чувствовала себя здесь, как дома.

На следующий день в нашу школу пришли дети. Худенькие, большеглазые, все разного возраста. Многие и вправду прибежали босиком.

Некоторые лица были мне уже знакомы — я видела их вчера на улице. Я поздоровалась со всеми и записала детей в список — их было 13 человек. Озвучив тему сегодняшнего урока, я вдруг услышала, как у кого-то громко заурчало в желудке. И сразу же тонкий мальчишеский голос спросил:

— А когда будет обед? Мне мать сказала, что нас тут кормить будут.

Худой, рослый, черноглазый парнишка встал со своего места и вопросительно посмотрел на меня. И тут мне внезапно стало страшно. Страшно за них и за других детей, которые по всем просторам нашей необъятной страны вынуждены жить с постоянным чувством голода. Слезы навернулись у меня на глаза.

— Обед будет в полдень, Максим. Сразу же после уроков.

Так, каждый день дети приходили в школу голодными и ждали обеда, как праздника. Преодолевая чувство голода, учились читать, писать и считать. Я, как могла, старалась отвлечь их от мыслей о еде — задавала каверзные вопросы, играла с ними в игры, придумывала занимательные задания. Дети быстро полюбили меня, а я, в свою очередь, сильно полюбила их. Помимо уроков мы занимались художественной самодеятельностью — пели, танцевали и даже разыгрывали сценки.

Когда номеров набиралось на целый концерт, то приглашали всех взрослых побыть зрителями. Я и сама пела на этих концертах. Была у меня тогда песня, которую я сочинила сама после смерти Никиты и назвала ее «Колыбельная солдату», в ней я вместе с грустной мелодией пыталась излить все то одиночество, которое заполняло мою душу после гибели мужа.

Я пела, а женщины-зрительницы вытирали слезы. Почти каждой из них было о ком поплакать: мужья, любимые, братья, отцы, деды, друзья — почти у всех кого-то забрала и продолжала забирать война…

Главным событием школьного дня для детей неизменно был обед. Меню наше было скудное. День — постная гороховица, день — картофельница. Когда картошка заканчивалась, неделями ели горох. Хлеб был не всегда. Муки давали мало, мама смешивала ее с перемолотой травой и из такой травяной муки пекла детям лепешки, называла она их «аляпушки». Маме было настолько жаль детей, которые не наедались обедом, что она часто отдавала кому-нибудь из них свою порцию похлебки.

— Мне помирать скоро, а они еще растут.

Я не встречала в жизни более доброго и бескорыстного человека, чем моя мама.

 

Колыбельная солдату. Часть 2

январь 1943

Та зима в маленькой деревушке была очень сложной, но именно там, рядом с мамой, которая осталась единственным родным для меня человеком на всем белом свете, мне было тепло, спокойно и уютно. Вечерами мы сидели с ней рядышком в темноте у теплой печки, обнявшись, и мне казалось, что нет никакой войны, что я снова маленькая, и завтра отец до рассвета уйдет в поля, а брат будет учить меня ездить верхом, и все снова будет хорошо…

Шли дни, постепенно я познакомилась с местными девушками, и они стали приглашать меня на свои вечерние посиделки. Сначала я отказывалась, но мама сказала, что не пристало мне свою молодость просиживать в компании старухи.

— Иди, Танюша, и даже не думай обо мне. Я вьюшки у печи закрою и сразу спать лягу. А ты иди, пообщайся с девушками.

Я взяла вязальные спицы и отправилась в дом молодой вдовы Матрены, где по средам и пятницам собирались девушки, чтобы вместе порукодельничать, навязать носков и шарфов бойцам на фронт, а заодно обсудить, кому пришло письмо, кому — похоронка. В тылу, пожалуй, эти новости были самыми важными.

Но в тот вечер девушки обсуждали кое-что другое — у хромой Катерины скоро сын должен приехать на побывку. Говорят, она даже хромать меньше стала от радости.

— Катерина сказала матери моей, что Юрий на фронте выполнял особо важное задание, был серьезно ранен, его за это медалью наградили и в отпуск отправили! Вот как! — сказала молоденькая светловолосая девушка, гордая тем, что первой узнала все подробности.

— Ну девчонки, кому женишок завидный приедет? — нараспев протянула Матрена и лукаво подмигнула девушкам на выданье.

Те с румяными щеками смущенно захихикали, но, наверняка, каждая уже обдумывала, чем привлечь внимание холостого красавца-солдата.

— Ох, девки, мне бы вашу молодость, мне бы ваши заботы, — грустно сказала Анфиса, которая одна на себе еле-еле тянула троих маленьких детей, и снова склонилась над своим шитьем.

— А может, ему вдова какая приглянется, — сказала Матрена и лукаво подмигнула мне, — я, к примеру. А что? Чем я не хороша? Еще самый сок, правда, бабоньки?

Под взрыв смеха Матрена взяла со стены балалайку и заиграла плясовую. Девушки одна за другой побросали рукоделие, сдвинули в сторону лавки и пошли в круг плясать. Я смотрела на них, широко раскрыв глаза. В войну — и плясать?

А потом две девушки подхватили меня под руки и вывели в круг. И ноги сами собой принялись отбивать такт. Давно я не чувствовала такого восторга в груди. После танцев девушки снова сели за рукоделие и попросили меня спеть свою песню.

— Так ты поешь, Татьяна Ивановна, что душа под твой голос плачет… — сказала Анфиса.

И я снова пела, и снова плакала о своем погибшем любимом.

февраль 1943

Когда Юрий, сын хромой Катерины, наконец, приехал в отпуск, я перестала ходить на посиделки к Матрене — мама болела, и я не хотела оставлять ее одну. Да и не было желания обсуждать чужого мужчину, пусть даже и героя.

Но несколько дней спустя в школьную теплушку пришел председатель колхоза Владимир Михайлович. Мы с ребятами решали задачи по математике, когда он без стука вошел в класс, запустив вместе с собой облачко морозного пара.

— Здравствуйте, ученики! Татьяна Ивановна, смотрю, вы хорошо тут обустроились, — он посмотрел по сторонам, улыбнулся снежинкам из газет, которые мы с ребятами наклеили для красоты на голые деревянные стены, — Как учеба идет?

— Хорошо идет, спасибо, Владимир Михайлович, — ответила я, слегка покраснев, — дети прилежные, учиться любят. Только вот есть одна проблема у нас…

— Какая же! Говори, Татьяна Ивановна, не стесняйся — добродушно сказал председатель, похлопав по спинам двух мальчишек, возле которых стоял, — Если в моих силах, то помогу.

— Когда мука у нас есть, то наедаются дети. А когда заканчивается — тяжело их накормить бывает, не наедаются.

— Хорошо, Татьяна Ивановна. Я вам постараюсь муки немного достать. Но и у меня к вам ответная просьба есть. Нужно концерт подготовить для нашего почетного гостя Юрия Алексеевича. Все-таки не каждый день к нам в деревню герои приезжают.

Я кивнула в ответ, стараясь не выдать своей бурной радости по поводу дополнительного пайка муки. А Владимир Михайлович уже на пороге обернулся и добавил:

— Песню свою о солдате обязательно спойте, Татьяна Ивановна. Больно уж душевно вы ее поете.

Воскресным вечером наша маленькая теплушка была набита людьми до отказа. И молодым, и пожилым — всем хотелось посмотреть на героя войны и потрогать его медаль «За отвагу». Люди, а особенно дети, ждали его рассказов о войне.

Юрий общался с людьми без обиняков и без капли гордости. Все тут его знали с пеленок, поэтому он даже как будто стеснялся рассказывать о своем геройском поступке. В конце он сказал, что каждый солдат на войне — герой, и что лично он каждого бы представил к награде.

Потом дети с волнением исполняли свои концертные номера, также выступили с песней о войне и молодые девушки, а в конце я спела «Колыбельную солдату», не сдержав в конце слез. Все женщины вновь плакали вместе со мной, а Юрий смотрел на меня не отрываясь, и во взгляде его читалось восхищение. Он первым встал со скамьи и стал аплодировать.

После концерта Юрий подошел ко мне и лично поблагодарил за теплый прием и за замечательный концерт.

— У вас завораживающий голос, Татьяна, я восхищен, — сказал он и крепко пожал мне руку.

Я покраснела от такого комплимента и ответила:

— Ну что вы! Совсем обычный голос… Просто песня грустная. Как и сама война.

Нас обступили дети, которым не терпелось вблизи рассмотреть медаль героя и задать вопросы, которые им не разрешили задавать во время выступления Юрия. Я тихонько отошла от них и стала расставлять по местам столы и лавки.

Спиной почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулась и увидела, что на меня смотрит Альбина, одна из девушек, знакомая мне с посиделок. В ее глазах было столько злобы, что у меня мурашки побежали по спине, и я отвернулась.

Юрий часто стал заходить в школу во время уроков. Дети были очень рады ему и наперебой задавали свои нескончаемые вопросы о войне. Особенно радовались мальчишки, их лица выражали восторг и преданность.

Я прерывала урок и давала им вдоволь наговориться. Подобный мужской пример шел им на пользу, ведь они сами скоро вырастут и станут защитниками родины и своей семьи. Юрий рассказывал им о том, каково это — преодолевать свой нечеловеческий страх и переступать через себя перед боем или боевым заданием.

Оказывается, даже героям бывает страшно. Но от этого они не перестают быть менее сильными…

Как-то Юрий зашел в школу, когда уроки уже закончились, и дети разбежались по домам. Я сидела, склонившись над тетрадями, если так можно было назвать самодельные, скрепленные между собой газеты…

— Вы опоздали, уроки уже кончились, — сказала я мужчине.

— Я к вам, Татьяна, — сказал с улыбкой Юрий и присел на лавку возле меня.

Мы разговорились, я много рассказывала ему о ребятах, о том, как мы с мамой стараемся, чтобы они как можно больше радовались в эти непростые времена. Даже рассказала несколько забавных случаев из школьной жизни, которые заставили его улыбнуться.

Юрий смотрел на меня внимательно, у него были выразительные карие глаза, обрамленные длинными ресницами. Казалось, он смотрел не на мое лицо, а в самую душу. Я вдруг поймала себя на мысли, что сижу и улыбаюсь ему в ответ, и что мне с ним легко и приятно.

Спустя пару дней Юрий снова зашел ко мне после уроков. В этот раз он принес подарки — несколько банок тушенки и горсть леденцов.

— Знаю, Татьяна, что для себя вы это не примите. Возьмите для вас всех — для ребят.

— Спасибо, Юрий! Они уже, наверное, не помнят вкус конфет! Вот им будет праздник! Почему же вы сами их не угостили?

Юрий помолчал, а потом внимательно посмотрел на меня, подошел чуть ближе и поправил прядь волос, выбившуюся у меня из косы. Я вздрогнула от легкого прикосновения и отступила на шаг назад.

— Потому что я уже не знаю, как найти предлог, чтобы прийти к вам, Татьяна.

Он снова замолчал, подошел к окну, стал смотреть на медленно падающий снег, потом повернулся ко мне.

— Я никогда раньше не встречал такой женщины, как вы. Не знаю, как сказать вам о своих чувствах, это даже сложнее, чем идти в бой. Я думаю о вас днем и ночью. Мне кажется… Мне кажется, это любовь, Таня.

Я стояла к нему лицом, красная, как рак. Не могу сказать, что я не чувствовала раньше его симпатии, но чтобы вот так — любовь… Это стало для меня неожиданностью. В груди вдруг заныла тоска.

— У меня есть муж. Хоть он и погиб, но он живет в моем сердце, — ответила я Юрию резким тоном.

Он опустил голову, потом подошел к двери, накинул свою шинель и произнес, перед тем, как уйти:

— Я знаю о вашем муже, Таня. И уважаю ваши чувства, даже восхищаюсь ими. Просто хочу, чтобы вы знали, что я был бы счастлив, если такая женщина, как вы, ждала бы меня с войны. Я бы тогда все сделал, чтобы дойти до конца живым. И… Мне мучительно осознавать, что этого не может быть.

Он распахнул дверь и уже на пороге сказал мне:

— Простите меня, Таня. И прощайте!

Я села на лавку бледная, измученная. По щекам текли слезы, и я не могла даже поднять руки, чтобы вытереть их. В груди щемило от непонятных, разрывающих душу, чувств. Хотелось побежать за ним, догнать, обнять, пообещать, что непременно буду ждать его. Но, с другой стороны, я понимала, что это полный абсурд. Мы не знаем друг друга, мы чужие люди, просто война обострила все чувства людей, вот и все.

— Хороший парень, — сказала присевшая рядом со мной мама.

Она обняла меня за плечи. Ей за тонкой кухонной перегородкой был слышен весь наш разговор. И, кажется, она прекрасно понимала, что я сейчас чувствовала. Я положила голову маме на плечо и заревела в голос, словно маленькая девочка…

Спустя несколько дней я встретила на улице Матрену. Она улыбнулась мне и проворковала приторно-сладким голосом:

— Что-то ты, Татьяна Ивановна, совсем перестала на наши посиделки приходить. Занята что ли бываешь вечерами?

Матрена сверкнула глазами, заставив меня покраснеть до корней волос. Представляю, как они перемыли мне косточки на своих посиделках…

— Мама все болеет, не до посиделок, — спокойно ответила я.

Матрена снова улыбнулась, как будто знала обо мне что-то очень личное:

— Завтра утром Юрий уезжает, так что приходи. Мы по-прежнему носки солдатам на фронт вяжем. Нам рабочие руки всегда нужны!

— Хорошо, если смогу, приду, — сказала я, потом резко развернулась и быстрым шагом пошла по направлению к школе.

Завтра он уезжает. Сердце сжалось от тоски…

Я зашла в теплушку, сняла пальто, накинула на плечи шаль и легла на кровать.

— Иди, Таня, и скажи ему, что у тебя на сердце, — сказала мама.

— Ну что ты, мама, а как же Никита?

— Никита твой погиб… А счастливой может сделать только такой, как Юрий.

Я села на кровати, выпрямилась, посмотрела на маму.

— Какой — такой? — спросила я.

— Живой.

Я стояла у окон дома Юрия, переминаясь с ноги на ногу. «Как мне идти туда? Там его мать, сестра… Что мне Катерина скажет? А завтра вся деревня будет судачить обо мне. Стыд какой. Вдова! Недолго же я по погибшему мужу горевала…»

Я развернулась и быстрым шагом пошла обратно к дороге. И тут входная дверь скрипнула, и на улицу вышел сам Юрий. В солдатской шинели — высокий, красивый. Сердце мое затрепетало в груди от волнения. А он, увидев меня, очень удивился.

— Таня? Что ты здесь делаешь? — он взял мои холодные руки своими теплыми ладонями, — замерзла вся. Что случилось?

Я молчала, не знала, что ответить. Все слова вылетели из головы. Что я, действительно, здесь делаю?

— Я пришла сказать тебе, чтобы ты писал мне с фронта. Хоть иногда…

Юрий коснулся рукой моей холодной щеки, а потом наклонился и обжег поцелуем мои губы. Я не отстранилась, наоборот прильнула к нему ближе, чувствуя, как в этот самый момент внутри меня тает огромная льдина, наполняя все внутри теплой талой водой.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Я прижала ладонь к губам и побежала домой…

Колыбельная солдату. Часть 3

май 1943

— Анна, тяни ее сильнее, дуру такую! — кричала я женщине, изо всех сил толкая корову вперед.

Уже час мы мучались на поле, пытаясь обучить коров тянуть плуг. Но они были слишком упрямы, и ни в какую не шли. Идея не увенчалась успехом. Признав свой провал, я села на землю, вытирая пот со лба, и сказала:

— Все. Конец. Придется самим таскать.

Плуги и бороны казались непосильно тяжелыми. Но у нас, бледных и исхудавших после голодной зимы, не было выбора — таскали, впрягаясь по несколько женщин, сначала плуг, а следом за ним — борону.

Нам с мамой тоже выделили небольшую полоску земли. Моему счастью не было предела — со своим огородом прожить было гораздо легче.

Все это время Юра писал мне длинные письма. Можно сказать, что наше знакомство произошло через письма — мы писали друг другу о своей жизни, о детстве, о родителях. А еще я много писала ему о Никите. Мне казалось, что Юра обязан знать, насколько сильной была любовь между нами.

С весны мы с моими ребятами работали в полях и на школьном огороде наравне со взрослыми. А еще каждый день ходили собирать траву для муки. Нужно было насушить как можно больше травы, чтобы зимой подмешивать ее в муку.

Мне нравились наши походы за травой. По дороге на луга мы с ребятами пели песни, читали стихи, много разговаривали о жизни, о природе. Концерты наши больше не проводились — все были заняты работой. Но я всеми силами старалась сохранить в детях оптимизм. Особенно в этом нуждались те, кто получал похоронки на родных. Почему-то взрослые думали, что дети легче переносили горечь утраты. Нет, это не так. Просто они меньше, чем взрослые, показывали свою боль…

Отправляя в то время очередное письмо Юре, я молилась, чтобы оно не было последним. Я знала, что у нас с ним нет будущего, но мне хотелось, чтобы этот храбрый солдат, этот красивый мужчина, остался жив и прожил после войны долгую и счастливую жизнь. Своими письмами мы давали друг другу надежду на счастье.

март 1945

Два года пролетели в трудах, заботах и работе с детьми, с которыми мы стали одной семьей. А к концу войны умерла мама. Перед смертью она долго болела, а в последние недели почти не вставала. Именно тогда она пожелала мне счастья.

— А что такое счастье, мам? — спросила я ее.

— Это когда ты сыта и живешь в тепле, — ответила мама слабым голосом.

Я не отходила от маминой постели, и на помощь мне из райцентра отправили молоденькую учительницу. Она мне показалась умной и терпеливой. Поэтому после смерти мамы я незамедлительно попросилась о переводе. Не могла дальше жить там, где все напоминало о ней.

Дети плакали, провожая меня, и я плакала вместе с ними. А по пути к райцентру я впервые с ужасом поняла, насколько я сейчас одинока…

апрель 1945

Меня определили работать в начальную школу райцентра. Дети в новом классе меня приняли очень хорошо, и мы быстро с ними подружились. Победу я встретила там же, в поселке.

Юра написал мне, что, как только его отпустят со службы, он приедет за мной. После смерти мамы я чувствовала себя такой одинокой, что стала жить этим ожиданием. И мне даже казалось, что счастье — вот оно, уже очень близко. Нужно лишь еще немного подождать.

Я поделилась этим однажды в учительской с пожилым учителем Никифором Матвеевичем. Сказала ему, что вот дождусь своего любимого с фронта, и тогда, наконец, стану счастливой. А учитель ответил мне, что не стоит ничего ждать, счастье — это вымысел, мираж. Нужно просто жить, просто работать, относиться к жизни философски и не забывать про здоровый юмор. Я тогда улыбнулась, решив, что это шутка. Только позже я поняла, что люди, повидавшие жизнь и хлебнувшие горя, не шутят на такие темы…

сентябрь 1945

Я ждала приезда Юры. Точной даты он не сообщил, но дал понять, что до конца сентября приедет за мной.

Одним пасмурным утром я спешила на работу и встретила по пути старого товарища своего мужа — Михаила. Поздравив его с возвращением и с победой, я уже хотела было идти дальше, как вдруг он сказал:

— Татьян, я удивлен, что ты здесь! Ты что же, получается, ничего не знаешь про Никиту?

Я непонимающе уставилась на Михаила. Чего я не знаю о своем погибшем муже? Странный вопрос!

— Он ведь вернулся. Уже с неделю в родном доме живет.

— Что? Ты шуточки шутишь что ли? — закричала я в ответ, а у самой сердце упало куда-то вниз.

— Да нет же, Тань, не шучу. Он не погиб, это ошибка была. Он был сильно контужен, потом попал в плен, но выжил. А по его документам другого убитого солдата оформили… Освободили наших пленных, вот он и вернулся на родину. Мать-то у него чуть не слегла, когда увидела его живым на пороге! Несколько часов в чувство приводили. Я ж думал, тебе давно сообщили… Тань!… Таня! Очнись же! Эй, кто-нибудь, помогите, тут женщине плохо!

Я открыла глаза в своей комнатушке, около меня сидели медсестра и девушка Тома, с которой мы делили напополам комнату. С трудом подняв голову, я попросила воды.

— Ну, Татьяна! Напугала ты всех. Принесли тебя, словно мертвую. Я чуть не поседела от страха, думала, ты и вправду умерла.

Я не слушала, что говорит мне Тома. Я не могла поверить в то, что услышала от Михаила… Неужели это все правда? Как такое может быть?

Медсестра измерила мне температуру и, наказав отдохнуть до вечера, ушла.

Я сразу же встала с постели, поправила платье, переплела растрепавшуюся косу, накинула пальто и побежала в школу, чтобы отпроситься у заведующей на пару дней.

До деревни я собиралась идти пешком, но мне повезло — я встретила на дороге попутную подводу с продуктами. Сердце мое всю дорогу рвалось из груди, стремясь опередить бег лошади и само течение времени…

Он стоял передо мной — одновременно близкий и далекий, родной и чужой. Никита… Уезжал от меня молоденьким мальчишкой, а вернулся совсем другим — похудел, повзрослел. Сначала я подумала, что он не узнает меня, таким холодным был его взгляд. А потом он спросил:

— Зачем приехала, Таня?

Спросил так, словно я не жена ему, и никогда ею не была.

— К тебе приехала, Никита. Сразу же, как узнала, что ты… жив…

Я подошла к нему ближе, и только тогда заметила глубокие морщины возле глаз, шрамы по всей шее и щекам, седые виски, сгорбленные плечи… И все равно это был он — мой любимый, мой муж, мой Никита. Не сдержав чувств, я кинулась к нему на шею, обняла крепко и прильнула губами к его губам. Но он не ответил на поцелуй, не сжал меня в объятиях в ответ, а оттолкнул.

— Я для тебя сейчас все равно, что мертвый. Мне про тебя все рассказали, Таня, — Никита достал из кармана папиросу, закурил, — Я же был в Вое, думал, ты там до сих пор. Твоя подруга Матрена мне все рассказала про тебя и твоего героя. И как он к тебе ходил, и как ты к нему бегала.

Резкая боль обожгла мою щеку. Пощечина была не сильная, но ощутимая. Я стояла, прижав ладонь к пылающей щеке и не знала, что ответить. Ведь Матрена сказала ему правду. Все так и было. Важно ли сейчас то, что между нами с Юрой ничего, кроме одного-единственного поцелуя, не было?

Пошел дождь, и холодные капли смешивались с моими слезами. Мне вдруг стало очень холодно, я задрожала, а Никита смотрел на меня с равнодушным презрением. Разве может от былой сильной любви остаться такое чувство? Я поняла, что он не простит меня. Война не только не укрепила нашу любовь, она грубо растоптала ее.

— Уходи, Таня. Мне нечего тебе сказать, да и тебе, как вижу — тоже. Все остальное решим потом.

Я развернулась и на дрожащих ногах пошла прочь. Потом обернулась — Никиты уже не было, он ушел в дом.

— Я рада, что ты жив. Я желаю тебе счастья, — сказала я в пустоту.

Через неделю приехал Юра. Я все ему рассказала и добавила, что не поеду с ним, так как уверена, что Никита еще простит меня, и мы снова будем семьей. На самом деле я не верила в то, что говорила, но мне нужно было дать понять Юре, что нам с ним не быть вместе.

Юра понял меня и не пытался переубедить. На прощание он попросил меня, чтобы я ему спела песню, которая заставила вспыхнуть когда-то его чувства ко мне. Я пела ему «Колыбельную солдату» и плакала. Я оплакивала свою любовь и все свои мечты о счастье, которым не суждено сбыться…

Юра уехал. А через два месяца мы с Никитой развелись. После этого я попросила заведующую перевести меня работать из райцентра в какую-нибудь деревенскую школу.

Переехав в далекую деревеньку районе и устроившись на новом месте, я решила больше никогда ничего не ждать от судьбы, а просто жить и относиться ко всему философски. Так, как мне когда-то подсказали.
декабрь1991

Через пять лет после окончания войны я вышла замуж за хорошего, работящего мужчину по имени Георгий.

Его сын Дмитрий пришел ко мне учиться в первый класс, жили они с ним вдвоем, жена Георгия скоропостижно умерла от болезни сразу же после войны. Мне было жаль их обоих — я видела, как им не хватает женской заботы и любви. Я все время пыталась им помочь: и Диме, и Георгию. И постепенно, мы сблизились настолько, что, когда Георгий позвал меня замуж, я, смеясь, ответила: «Наконец-то ты до этого додумался!»

У нас родилось в браке еще двое сыновей. Мы вырастили всех достойными людьми, дали им хорошее образование. Сейчас у нас с Георгием подрастают четверо внуков. Это самое главное — на закате жизни понимать, что на земле останется твое продолжение: дети, внуки…

Судьба Никиты сложилась печально. Он так и не встретил женщину, которая сумела бы отогреть его остывшее сердце. Его случайные связи в деревне привели к рождению двух внебрачных детей. Он сильно пристрастился к алкоголю и умер рано — в сорок с небольшим.

Когда я приезжала в родную деревню по школьным методическим делам, я заходила на кладбище и вспоминала нашу короткую, но счастливую совместную жизнь. А еще я пела ему песню, которую всегда пела для других, но которая была предназначена лишь для него одного — колыбельную для моего потерянного солдата…

Юрий продолжил карьеру военного, дослужился до генерала. Он иногда, по старой привычке, писал мне дружеские письма, посылал открытки по праздникам. Юрий удачно женился, и у них с женой родились три дочери, одну из которых он назвал Татьяной…

Нашла ли я свое счастье? Догнала ли его? Поймала ли?

Я сижу в собственном доме, у теплой печки, ужин мой был вкусным и сытным. Рядом со мной — муж, спокойный, добрый человек, которым я очень дорожу. Он сидит, сгорбив плечи и плетет корзину из ивовой лозы, одновременно рассказывая мне новости, которые узнал сегодня от соседа. А я любуюсь им и улыбаюсь в ответ.

Вспоминаю, что к новому году должны приехать дети и внуки, чтобы наполнить наш дом смехом и молодостью. Надо бы за елочкой в лес сходить и нарядить ее к приезду долгожданных гостей…

Счастье ли это?

Думаю, да. Это и есть мое истинное счастье, которое я не искала, но которое нашло меня само…

**********************
Рассказ взят на канале дзен » Пирог с клюквой»

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.