МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

За целый год мы впервые вырвались из дома! Это я – впервые, у мужа – без конца командировки. И теперь он снова едет в командировку в Москву, а я – с ним. Я в отпуске. Дочку впервые оставили у родителей и вот – едем! Смотрим в окно, любуемся природой, красотой уральских лесов! Чудо из чудес! Наш сосед по купе – наш земляк. Охотно с нами разговаривает. Тоже смотрит в окно. И тоже восхищается богатством Урала.

После одной из остановок проводница привела к нам ещё одну попутчицу. Невысокого роста, но с прямой осанкой, седые волосы, выглядывающие из-под аккуратно повязанного легкого шёлкового платочка, и испещрённое сетью мелких морщинок вперемешку с глубокими морщинами, будто изрытыми кем-то специально, лицо выдавали возраст. Почти сразу я обратила внимание на руки. Натруженные, сильные с большими синими венами. Невысокий лоб с глубокой, как канал, морщиной, делившей лоб. И глаза! Голубые, не потерявшие яркости несмотря на годы и, вероятно, горе… Было его, наверное, немало.

Вспомнила я свою бабушку, которая почерпнула его не ложкой, а половником, и как только держала такой груз всю жизнь, сквозь воспоминания донеслось: «Ну, молодёжь, давайте знакомиться! Баба Маша я. Еду к сыну. Вижу, долго нам вместе ехать». Мы представились. Мой муж предоставил новой соседке своё место, перебросив свою постель на свободную верхнюю полку. Помог уложить вещи в багажное отделение. Мужчины вышли, давая пассажирке обустроиться.

Баба Маша поинтересовалась, далеко ли мы едем. Я объяснила. «По делу, значит», — сделала она вывод. — Да я-то Москву посмотреть, не была ни разу. — Посмотришь. Красивая она, Москва-то. Я езжу по четыре-пять раз в году. Была недавно да вот опять еду, внук женится! Она помолчала. — У тебя дети есть? – спросила неожиданно. — Да. У нас дочь! Скоро два года. — Хорошо. Вижу, любишь её. Вон как глазки загорели. — Да! Очень-очень! Уже соскучилась! Вчера вечером отвезли к родителям, а утром вот поехали. Вернёмся через неделю! Она улыбалась, казалось, и не слушала меня вовсе.

И вдруг сказала: — Счастливая ты, вижу, и любишь и дочку, и мужа. Дай, Бог, чтобы оно, счастье-то, не кончалось. Она вдруг замолчала, теперь уже не было улыбки на её лице. Видно, вспоминала о чём-то грустном, тревожном. Я подумала: «На свадьбу едет, а что-то такая грустная, с тяжёлыми думами. Что же за праздник будет?» Но спрашивать не стала. Сама не люблю, когда в душу лезут. Тоже молчу. Тишину нарушили вернувшиеся мужчины: «Мы чай заказали, сейчас принесут». И правда, не прошло и пяти минут, проводница принесла чай. Мы разложили снедь. Нехитрые наши припасы надо было «истреблять», пока жара не помогла нам.

Бабу Машу пригласили, отказываться – нельзя, тем более, чай-то ей уже принесли! Остывает! -Хорошие вы ребята, обходительные, заботливые, матерям-то вашим добро. Дай им, Бог, здоровья! Я не голодна, недавно из дому, но чайку попью, не откажусь. Она достала из корзинки «кральки на блюдечке» — так называла это волшебное угощенье моя бабушка – большая мастерица всякой стряпни и разных съестных блюд. Мы стали отказываться – ведь, наверное, на свадебный стол предназначено, но она замахала рукой:

-Что вы, я там напеку. -А печка? Ведь они в печке пекутся. — Дача у сына, а там и печка есть. Вот там и напеку. Угощайтесь, не стесняйтесь! От души вас прошу. Мы переглянулись, ничего не понимая: баба Маша плакала! После чая мужчины вышли. Мы, оставшись наедине, снова заговорили.

— Вот гляжу я на тебя – себя вспоминаю, тоже счастливая была. Тебе сколько? -27. — У тебя одна дочка, а у меня к 27 годам шестеро было: один меньше другого! Она улыбнулась светлой открытой улыбкой, представляя, видно, всех своих сорванцов. Всех шестерых мальчишек. Немного помолчала.

— Война нас застала на границе. Служил муж в Бресте. Дня за три до войны отправил он нас на Урал, к родителям: «Поезжай, Маша, каша тут и резня страшная будет, вряд ли кто уцелеет, поезжай, ребятишек береги». Прижал каждого к себе, поцеловал, вздохнул тяжело. Заметила я скупую слезу, катящуюся по гладкой щеке, заплакала. Смахнул слезу, улыбнулся невесело, погрозил пальцем: «Ты – жена офицера, не смей!» Так и расстались.

Собрала ребятишкам нехитрые пожитки да хлебца и сахара немного, шматок сальца. Недолго ехали. Разбомбили состав бомбардировщики. И вот мы с ребятишками (рада, что все после бомбёжки уцелели!) пробирались через всю Россию-матушку на Урал, надеясь выжить. Хорошо, что лето было, а то бы поморозила ребят.

Собирали всякие корешки, травку разную. Всё ребятня тащила в рот. Ревели, хныкали. А я больше их ревела, вытирая слёзы кончиком платка, который превратился от солёных слёз в нечто грубое, твёрдое, шагала чуть вперёд, чтоб они слёз моих не пугались. Ночи стали прохладными, боялась за ребятишек.

Приходилось проситься на ночлег. Пускали неохотно – много беженцев было в ту пору. Но пускали нас, жалели. Низкий поклон тем людям. До сих пор вспоминаю добрым словом. Однажды нас пустила на ночлег суровая такая женщина. Ночью младшенький зауросил, жар у него поднялся. Прижимала я его к груди, чтоб не разбудил никого. Но где же. Встала она, зажгла лампадку. Достала из загнетки отвар какой-то травы: «На, дай мальцу, чай голодный, молока, извини, нет, а вот травка – питательная». И правда, примолк, засопел, мне всё равно было неспокойно.

Утром, прощаясь с хозяйкой и благодаря её за приют, я услышала: — Оставь, милая, мальца, не донесёшь, а я выхожу. У тебя вон сколько, хватит тебе и с этой оравой горя и беды. — Нет, ни за что, ишь, удумала! Я ещё крепче вцепилась в крохотное ослабленное тельце. Моё это. Моё!..

В сентябре и днями было прохладно, иногда шёл дождь. Стало ещё труднее пробираться к заветному месту. Не раз я вспоминала слова той женщины, но всё сильнее прижимала к себе свою кровинку. Не скрою, были минуты отчаяния. Положила я уснувшего Витеньку на дорогу, а с остальными дальше двинулась. Шла, дороги не видела, сердце надрывалось от боли. Прошли около километра, гляжу, ребятишки оглядываются, носами зашмыгали, бросила я узлы и побежала обратно. А Витька мой как спал, так и спит. Схватила я его, иду, плачу навзрыд, прошу у него прощения.

Так вот дотащились мы до родной деревни в конце октября. Свекровь встретила нас со слезами. Я решила, глупая, что она испугалась семьищи такой, а она оплакивала сына своего, моего мужа, погибшего 22 июня. Вот тогда слегла я, видно, расслабилась, ведь не одна я теперь, и не одной мне горе и беда.

Месяц почти отпаивала меня свекровь травами, выхаживала, царство ей небесное. Ни разу на меня голос не повысила, ребятишек отпаивала козьим молоком. Они живо в нём толк поняли, поправились, личики зарозовели, играться начали, улыбаться! Да и я отошла маленько.

Говорю: — На работу мне надо. А свекровь отвечает: — Погоди немного, слаба ещё. Но лежать некогда, мужики-то мои есть хотят, да и немец-то добежал почти до самой Москвы! Пошла дояркой на ферму. Да так и осталась на всю жизнь с коровушками.

Кормов в ту зиму мало заготовлено было, голодно людям, голодно скотине. Бабы со своих дворов тащили картофельную ботву, рубили дудки подсолнухов, заваривали их кипятком, тоже тащили, солому, можно сказать, по соломинке собирали, чтобы хоть как-нибудь дотянуть до зеленя. Ведь и для своей-то скотины без мужиков-то не ахти каких заготовок наделали горемыки. Но на колхозное стадо без слёз смотреть было невозможно. Весной вытаскивали коровушек на лужайку волоком, на верёвках. Страшное зрелище! У самих сил нет.

Еле пережили эту голодную и холодную зиму. Свекрови по весне на другого сына похоронка пришла. Запечалилась она совсем. Парню сравнялось двадцать только. Не успел завести семью, не оставил после себя росточков. Достала она карточки Данилы и моего Фёдора, зажгла свечки. Посидели молча. Вот бы Господь хоть отца сохранил.

Шесть мужиков в доме, а работать – Мария с Лизаветой (Лизаветой Андреевной звали свекровь). Не пожаловалась, нет, а с какой-то надеждой посмотрела на сорванцов. Да когда же проклятая закончится? Надвигалась вторая военная зима. Кормов заготовили, казалось много (как травы упорели, так после дойки – на покос, и так всё лето).

Председатель колхоза – фронтовик, комиссованный после ранения (с одной рукой) подхваливал да подбадривал нас: «Бабы, и мужикам «чижало», но оне в вас верят, бабы, что вы поддёржите их, робятёнок, подымите, хлеба наростите, а и оне вас не подведут, мужики-то, побьют фрицов окаянных (навязались на наши головы, змии подколодные, тьфу!)» Так митинговал дядя Паша, Павел Ефимыч, колхозный председатель, бывший до войны конюхом. Единогласно избранный на колхозном собрании. Отказаться хотел, оправдываясь своей неграмотностью. Да бабы взвыли: «Мужики наши воюют, а ты не хошь тут повоевать!»

Так и стал дядя Паша Павлом Ефимычем, день и ночь не знавшим покоя, радея за колхозное добро, за людей. Советовался с бабами, на колхозном правлении решали главные вопросы, да в районе столь спрашивали, что наука сама в голову лезла. Колхоз держался. На трудодни мучки получали ржаной да гороховой, жмыху подсолнечного, а иногда и маслица конопляного и подсолнечного. Картошка, репа, капуста да козье молоко (хоть немного, но молоко!) делали своё дело. Росли ребятишки, не хворали (слава Богу!).

Старшие в школу ходить стали. Дома всё делали: огород – на их совести. Аттестат на погибшего мужа только в 45-м нам выдали. Вроде как найти не могли иждивенцев. Да кто знает, как было. Бог судья. В 44-м перед Новым годом пришла похоронка и на свёкра. Попричитала Лизавета Андреевна, погоревали всей семьёй, да и за дело: не на кого надеяться.

Закончилась война. Легче не стало. Возвращались чужие мужики в деревню, а наш дом стоял по-сиротски. Немало я слёз пролила, кляня свою вдовью долю. Радовалась подрастающим сорванцам да работе: чем тяжелее, тем лучше. Забывалась в работе. А ночью подушка сушила мои слёзы.

Свекровь сказала однажды: — Гляжу на тебя, Маруся, сердце кровью обливается: извелась ты вся. Съездила бы в Брест. Повыла бы там на могилке Фединой, да и пошла бы за Михаила Пряхина, бригадира строительной бригады. Маремьяна, тёща его, сказывала, будто «гленёшьса» ты ему. У тебя – шестеро, у него – пятеро. Вместе веселее и легче проживёте, робят подымать одной – непростое дело, парней …без мужика… бабе. Да и сама ты молодая ишшо. Ах, Фёдор, Фёдор, на кого оставил эку семью…

Фёдор весело улыбался с портрета, глядя на нас. — К Фёдору-то я съезжу, вот только жить полегче начнём, так и съезжу, а за Пряхина не пойду, пусть ему тёща другую ищет. Лизавета Андреевна встрепенулась, в глазах сверкнула слеза. Мне показалось, обрадовалась она моему ответу. Обняла меня, запричитала навзрыд: — Прости меня старую, глупую, Маруся, что так подумала про тебя. Думала, истосковалась ты по мужику, обрадуешься предложению. Да, здорово ты меня отшила. Так мне и надо, старой, неразумной.

Рада я за Фёдора. Правильный выбор сделал. Ведь помнишь, не сразу я тебя приняла – уж больно молода ты мне показалась, хохотушка весёлая. А ты вон какая оказалась: через всю Россию с такой оравой…Прости меня. И за Фёдора прости, вдруг обидел когда – это мой недогляд, материнский. Она встала и поклонилась мне низко: -Спасибо тебе, дочка, за сыновей твоих.

Об этом больше никогда не говорили. Мужики мои росли. Трое младших – Серёжа, Вова и Витя – учились в Свердловске в Суворовском училище, (приняты туда как дети погибшего офицера сразу после войны). В 52-м старшего в Армию призвали, пришлось служить в Бресте. Вот тогда-то я засобиралась к Фёдору на могилку.

Меньше недели я ехала на встречу с мужем и всё думала: «Как долго, почти полгода, брела я с ребятишками по той страшной войне, и как быстро еду сейчас». Кажется, не собралась с мыслями. Семён писал, что имя отца высечено на обелиске, что там всегда почётный караул.

А я вспоминала нашу счастливую довоенную жизнь. Были молодые, наверное, беззаботные. Вот сейчас думаю: «Смелые мы были – не побоялись столько ребятишек народить!» Мечтали, как они в школу пойдут, потом специальности получат, семьи свои заведут. А мы с Фёдором около них будем.

Да война, проклятая, всё спутала. Убила наших мужиков, наших отцов, наши мечты. Я-то росла в детдоме. Всегда о своей семье мечтала, о своих детях. С Фёдором познакомилась – счастливая была! Думала, что конца-краю счастью моему нет, и не будет никогда. Да вон как всё переменилось.

Но я счастливая! Дети – моё счастье! Вот только повырастали – разлетелись из-под материнского крыла. Тоскую я по ним. Вот и еду то в один конец, то – в другой. Трое служат: Серёжа – в Москве, в военной Академии, Вова – на Дальнем Востоке (на погранзаставе), Витя – тоже в Москве, он врач, в самом главном военном госпитале хирургом служит. Семён после службы в Армии окончил техникум строительный, строит мосты, по всей стране ездит. Много мостов построил, говорит: «Мать, ими можно всю Землю опоясать». Толя и Петя – в Киеве, как уехали по распределению, так и живут там семьями.

Зовут меня все к себе жить – не еду. А погостить – езжу. Вот теперь все у Витеньки соберутся, а я и порадуюсь за всех, погляжу на них – сердце заходится! И всё вспоминаю, как мы убегали от войны. Повинилась я перед Витенькой, что чуть не оставила его: «Грех, — говорю, на мне большой, может, ты и не простишь никогда. Твоё право!» — Да ты что, мама! Это война, а не ты! При всех ребятах – в день Победы, при снохах, при внуках сказала, когда на двадцатипятилетие Победы нас приглашали в Брест, при …Фёдоре.

Какой камень с души сняла и с сердца! Баба Маша помолчала. — Помню об этом всегда. Вот и теперь: на праздник еду, а думаю: «Был ли бы он, праздник-то, если бы тогда…» Утомила я тебя, дочка! -Да что Вы! Ни капельки! Наоборот, я рада, что Вас встретила. Как книгу прочитала.

-Да какая там книга! Жизнь это, дочка! Не дай, Бог, никому крещёному и некрещёному такое пережить, что народ наш пережил. Война осиротила, вдовами сделала сотни тысяч. Какую ношу вынесли женщины, дети военной поры! Не о себе я вовсе, обо всех. В нашей деревне фронтовиков тогда воротилось человек тридцать с небольшим, а ушло на фронт – около пятисот. Сложили головушки и на полях сражений, и в рабстве фашистском, и в лагерях…

Никого, ни один дом не миновала, а в иной и вовсе не единожды завернула. Эко страшилище! Почтальонку ждали все, но и все страшно боялись: вдруг достанет «казённое письмо». Горевали вместе, да и некогда было горевать: то заготовка дров, то заготовка кормов, то на поле помогать с урожаем надо, то на току зерно сушить, это кроме основной работы.

— Баба Маша, наверняка, есть у Вас награды? — Да есть, конечно. Да только все в войну работали усердно! Не я одна. У нас в колхозе почти все орденоносцы. Вот и у меня орден Ленина да орден Трудового Красного Знамени, ну и медали ещё. Ребята смеются: «Не у каждого фронтовика, мать, такие награды». Да на што они мне? Какая от них радость?

Из динамика донеслось: «Поезд № такой-то сообщением Омск – Москва прибывает в столицу нашей Родины». Показался Казанский вокзал. Баба Маша оживилась, заволновалась: -Мои вон! Все приехали! На перроне я увидела группу человек десять-двенадцать, в основном мужчин – солидных людей с цветами. Они вглядывались в окна вагона.

Заулыбались , увидев дорогого человека. Через открытое окно я услышала: «Смирно! Главнокомандующий прибыл!» И подхватив маленькую, хрупкую женщину на руки, дружно расхохотались. От счастья и радости вновь видеть её, лучшую на земле – Мать с большим, чутким сердцем! Я провожала их взглядом, радуясь за бабу Машу, за её сыновей.

Дай, Бог, им долгую счастливую жизнь! Накануне Дня Победы я вспомнила эту историю, подумала: «Выиграли бы войну мужики без этих хрупких скромных, выносливых женщин, матерей? Может быть, и да. Но как?»

Автор: #Татьяна_Паюсова@

Инет

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Это Анна Хакль, дочь Марии Лангталер — австрийской крестьянки, пять сыновей которой служили в вермахте, и один в фольксштурме.

3 февраля 1945 года Мария (единственная во всей Австрии) спрятала в своём доме двух советских офицеров, бежавших из концлагеря Маутхаузен — Михаила Рыбчинского и Николая Цемкало. Благодаря ей они дожили до конца войны, хотя беглецов долго искали специальные отряды СС и местных жителей.

Анне в 45-м было 13 лет, и она прекрасно все помнит. Водила меня по дому, где прятались наши пленные. Как Георгий туда в эту деревню в горах добирался — это отдельная песня, он расскажет. Требовалась некоторая резвость в перемещениях:))

Из интервью с Анной Хакль: — У нас в деревне и за неделю до конца войны многие считали, что Гитлер может победить. Вот такая тогда была пропаганда.

— Моя мать после войны приехала в Ворошиловград, к семье Николая Цемкало. Мама Цемкало так сильно сжала ее в объятиях, что она не могла дышать. У этой женщины 7 сыновей ушли на фронт, а вернулся домой только один Николай.

— Все три месяца я жила в страхе. Если бы СС нашли русских у нас, всех бы расстреляли на месте. Каждый день был как последний. Но мама сказала — так нужно, мы должны спасти этих людей, а Господь взамен спасёт моих сыновей, за добро в этом мире платится добром.

Она говорила — эти русские твои братья отныне. У меня теперь не шесть, а восемь сыновей. Все сыновья Марии Лангталер вернулись затем с фронта живыми.

АВЕ МАРИЯ

«Она сказала: «Давай спрячем пленных русских. Быть может, тогда Бог оставит в живых наших сыновей». О неизвестном подвиге австрийской крестьянки Марии Лангталер.

В 1994 году режиссер Андреас Грубер снимет об этих событиях художественный фильм «Охота на зайцев». Фильм побьет все рекорды по количеству просмотров. А милая добрая Австрия замрет в потрясении. Она не ожидала увидеть себя такой.

Хотя Андреас пощадил чувства соотечественников, не показав и крохотной доли творимых ими зверств. Вот карикатурно толстый лавочник сладострастно убивает нескольких заключенных из пистолета (прототипом, скорее всего, послужил владелец продуктового магазина Леопольд Бембергер, который застрелил семерых беглецов во дворе ратуши).

Но на самом деле расстреливали редко. У кого-то не было ружей, кому-то жалко было пуль. Обнаружив у себя во дворе, в хлеву, в стоге сена умиравших от холода, голода и ран, хозяева забивали их вилами, палками, топорами — подручными средствами. И тащили тела — или волочили сзади за машинами — к школе в деревушке Рид ин дер Ридмаркт в четырех километрах от лагеря.

Пятнадцатилетние мальчики из гитлерюгенда хвастались друг перед другом — кто из них больше убил беззащитных людей. Один достал из кармана и показал приятелю связку отрезанных ушей — оба засмеялись.

Один фермер нашёл у себя русского, прятавшегося в хлеву с овцами, и ударил его ножом — человек бился в конвульсиях, а жена убийцы расцарапала умирающему лицо. 40 трупов сложили на улице деревни Рид-ин-дер-Ридмаркт со вспоротыми животами, выставив наружу половые органы: девушки, проходя мимо, смеялись.

Читая архив концлагеря Маутхаузен, мне (побывавшему в Афганистане, Ираке и Сирии) приходилось делать перерывы, чтобы успокоиться, — кровь стынет в жилах, когда узнаёшь, что добропорядочные австрийские крестьяне вытворяли со сбежавшими советскими военнопленными всего за 3 месяца (!) до Победы.

И лишь одна-един­ственная женщина в Австрии, многодетная мать Мария Лангталер, рискуя жизнью, спрятала узников Маутхаузена. А четверо её сыновей в этот момент воевали на Восточном фронте…

В ночь с 2 на 3 февраля 1945 года из Маутхаузена был совершён самый массовый в его истории побег. Одна группа заключённых блока № 20 забросала вышки с пулемётчиками камнями и черенками от лопат, вторая мокрыми одеялами и телогрейками замкнула электрическое ограждение. 419 пленных советских офицеров сумели вырваться на свободу.

Комендант лагеря, штандартенфюрер CC Франц Цирайс призвал население окрестных деревень принять участие в поисках беглецов: «Вы же страстные охотники, а это куда веселее, чем гонять зайцев!»

Старики и подростки объединились с СС и полицией, чтобы ловить по лесам и зверски убивать еле держащихся на ногах от голода и мороза людей. За неделю погибли почти все беглецы.

Спаслись лишь 11 человек, двоих из них — офицеров Михаила Р­ыбчинского и Николая Цемкало — приютила крестьянка Мария Лангталер. — Русские средь бела дня постучались к нам в дверь, — рассказывает дочь Марии, 84-летняя Анна Хакль, которой на момент событий было 14 лет.

— Попросили дать им поесть. Я спрашивала после: почему пленные осмелились зайти в наш дом, когда все люди вокруг просто обезумели? Они ответили: «Мы заглянули в окно, у вас на стене нет портрета Гитлера». Мать сказала отцу: «Давай поможем этим людям». Папа испугался: «Ты что, Мария! Соседи и друзья донесут на нас!» Мама ответила: «Быть может, тогда Бог оставит в живых наших сыновей».

Сначала пленных спрятали среди сена, однако утром на сеновал нагрянул отряд СС и переворошил сухую траву штыками. Рыбчинскому и Цемкало повезло — лезвия чудом их не задели. Через сутки эсэсовцы вернулись с овчарками, но Мария увела узников Маутхаузена в каморку на чердаке. Попросив у мужа табак, она рассыпала его по полу… Собаки не смогли взять след.

После этого долгих 3 месяца офицеры скрывались у неё дома на хуторе Винден, и с каждым днём было всё страшнее: сотрудники гестапо постоянно казнили предателей из местного населения. Советские войска уже взяли Берлин, а Мария Лангталер, ложась спать, не знала, что случится завтра.

2 мая 1945 г. рядом с её домом повесили «изменника»: бедняга старик заикнулся, что, раз Гитлер мёртв, надо сдаваться. — Я сама не знаю, откуда у мамы взялось такое самообладание, — говорит Анна Хакль. — Однажды к нам зашла тётя и удивилась: «Зачем вы откладываете хлеб, для кого? Вам же самим есть нечего!» Мать сообщила, что сушит сухари в дорогу: «Бомбят — вдруг придётся переехать…»

В другой раз сосед посмотрел на потолок и сказал: «Там что-то поскрипывает, словно кто-то ходит…» Мама рассмеялась и ответила: «Да ты чего, это всего лишь голуби!» Ранним утром 5 мая 1945 года к нам на хутор пришли американские войска, и части фольксштурма разбежались.

Мама надела белое платье, поднялась на чердак и сказала русским: «Дети мои, вы едете домой». И заплакала. Когда я разговаривал с жителями сёл вокруг Маутхаузена, они признавались: им стыдно за жуткие зверства, которые сотворили их деды и бабки.

Тогда крестьяне издевательски прозвали резню «Мюльфиртельская охота на зайцев». Наших пленных сотнями забивали насмерть обезумевшие от крови «мирные граждане»… Только в 80‑90‑е гг. об этой страшной трагедии в Австрии начали говорить — сняли фильм, вышли книги «Февральские тени» и «Тебя ждёт мать».

В 2001 году с помощью организации Социалистической молодёжи Австрии в деревне Рид-ин-дер-Ридмаркт установили памятник погибшим советским узникам. На гранитной стеле изображены палочки — 419, по числу беглецов. Почти все зачёркнуты — лишь 11 целы.

Помимо фрау Лангталер русских рискнули спрятать в хлевах для скота «остарбайтеры» из поляков и белорусов. К сожалению, Мария Лангталер умерла вскоре после войны, а вот спасённые ею люди прожили долгую жизнь.

Николай Цемкало скончался в 2003-м, Михаил Рыбчинский пережил его на 5 лет, вырастив внуков. Дочь Марии, 84-летняя Анна Хакль, до сих пор выступает с лекциями о событиях «кровавого февраля».

Увы, Мария Лангталер не получила никакой награды за свой подвиг от правительства СССР, хотя в Израиле немцев, прятавших во время войны евреев, награждают орденами и званием «праведника».

Да и у нас эта страшная резня мало кому известна: к памятнику в Рид-ин-дер-Ридмаркт почти не возлагают цветов, все траурные мероприятия проходят в Маутхаузене.

Но знаете, что здесь главное? После войны они снова встретились: Михаил с Николаем приезжали в гости к Марии, она — к ним. Все эти годы они называли ее мамой.

А четверо сыновей Марии Лангталер впоследствии вернулись с Восточного фронта живыми — словно в благодарность за добрые дела этой женщины.

Вот это, пожалуй, и есть самое обыкновенное, но в то же время настоящее чудо…

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

КРАСИВАЯ ДЕВОЧКА ЛИДА

  Первым советским гражданином, попавшим в Книгу рекордов Гинесса была… девушка. Девушка, которую вы видите на фотографии. Правда, попала она туда — не за красоту глаз, хотя могла бы… И не за стильность образа. Когда она повязала этот синенький платочек на шею, Клаудия Шиффер еще не родилась…

Девушка с украинской фамилией Лидия Литвяк попала в Книгу рекордов за то, что непостижимым образом выиграла одиннадцать воздушных дуэлей у асов Геринга и сбила шестнадцать вражеских машин.

Под крылом самолета у нее была нарисована лилия… Все свои подвиги она совершила, защищая Сталинград, поэтому и назвали ее «Белая лилия Сталинграда». Первого августа 43-го года Лида Литвяк не вернулась из воздушного боя. Невозможно представить, что ей шел всего двадцать первый год.

Посмотрите еще раз в эти бездонные глаза! Сегодня у нее могли бы быть, как говорят у нас, охренительно красивые правнуки…

Мягкого тебе неба на вечные времена!

ЛИДИЯ ЛИТВЯК

13 сентября 1942 года во втором боевом вылете над Сталинградом Лидия сбила бомбардировщик Ю-88 и истребитель Me-109. Летчиком Me-109 оказался немецкий барон, одержавший 30 воздушных побед, кавалер Рыцарского креста.

27 сентября 1942 года в воздушном бою с дистанции 30 метров поразила Ю-88. Затем в паре с Раисой Беляевой сбила Me-109. Вскоре её перевели в 9-й гвардейский истребительный авиационный полк — своеобразную сборную лучших летчиков.

Всего за русской летчицей будет засчитано 11 воздушных побед. 1 августа 1943 года не вернулась из вылета. Так как ее самолет просто не вернулся, появились слухи о том, что Лидия в плену у немцев «разъезжает с фашистами на машине».

Из-за этого было отложено представлении Л.Литвяк к званию Героя Советского Союза. На много лет об этом имени просто забыли «до выяснения подробностей дела». Из-за такого стечения обстоятельств в первые послевоенные годы имя «Белой Лилии Сталинграда» не было увековечено.

В течении всего лишь одного яркого года она была героем, прославляемым советской прессой, а затем на многие десятилетия ее имя было вычеркнуто из истории.

Лишь много лет спустя ее останки нашли и захоронили в братской могиле. Лидия погибла в возрасте 21 года. Официально считается самой результативной женщиной-летчиком Второй мировой войны.

Звание Героя Советского Союза и медаль «Золотая звезда» были присвоены Лидии только в 1990 году.

Инет

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Блокадный роман

В старой газете 21-летней давности я нашла письмо, в котором внучка рассказывает об удивительной судьбе своей бабушки. К сожалению, под письмом нет ни имени, ни даже инициалов автора.

Я подумала, что такая необыкновенная история любви женщины из того далёкого времени, достойна второй жизни.

… 1942 год. Блокадный Ленинград. Бомбёжка. В углу пустой комнаты сидит девушка. У неё уже давно нет страха перед смертью. Она не чувствует холода, только голод.

И только голод напоминает о том, что она ещё живая. Мать умерла вчера. Слёз нет. Сил нет. Прошло несколько дней. Лида, еле переставляя ноги, шла по пустынной улице, голова привычно кружилась. Внезапно на неё навалилась какая-то вселенская усталость…

И она провалилась в темноту. Когда Лида открыла глаза, увидела лицо молодого офицера. Он наклонился над ней, что-то говорил, но она не слышала слов.

Он помог ей подняться, довёл до дома, уложил в кровать. Она снова провалилась в беспамятство. Очнулась Лида от запаха еды, а точнее, от запаха тушёнки.

Офицер открыл банку тушёнки и пытался накормить её с ложки. Так она выжила. Офицера звали Пётр. Он накормил её, вскипятил воду. Он говорил, что любит её. Она поверила. Она была очень молода, и ничего не знала о любви.

А потом он ушёл за Ладогу. Лида замирала от страха за него, она с надеждой ждала весточки, но её не было. Вскоре, Лида поняла, что у неё будет ребёнок.

Прошло два года после победы. У Лиды подрастала маленькая дочь Вера. Лиде удалось устроиться в ресторан посудомойкой.

Это было престижное хлебное место, и сама поест, и дочери кусочек принесёт. В ресторане часто бывали военные, и Лида каждый раз вздрагивала, когда видела высокого, статного офицера. Она вглядывалась в лицо, но нет, не он…

Лида сама не знала, откуда в ней появилась эта уверенность, но она чувствовала всем серцем, что обязательно встретится с Петром. И она увидела его в ресторане. Он весёлый и довольный танцевал с молодой красивой женщиной. Первое желание было подбежать, обнять, расцеловать, но, Лида посмотрела на свои красные, распухшие руки, грязный фартук, и не посмела.

Дома Лида обняла дочь и долго плакала. Он пришёл в ресторан и на следующий день. Лида проследила за ним.

Он жил в гостинице «Астория», она узнала номер его комнаты, но так и не решилась зайти. А потом он уехал. Единственное, что она смогла узнать, это фамилию и адрес.

Он уже был подполковником и жил в Москве. Она радовалась, что ее Петенька жив, и у Веры есть отец. У Лиды появилась цель. Она работала за двоих, скопила денег, немного приоделась и поехала в Москву.

Дочь оставила у сестры. Лида оробела, когда зашла в дом, где жил Пётр. Тихо ступая по мраморной лестнице, она направилась к лифту, но тут же была остановлена: — Гражданочка, вы к кому? — за белой колонной сидела женщина. — Я… Я насчет работы, — ответила она.

Лиду взяли уборщицей. Она каждый день видела своего Петю, и он её видел. Ну, как видел? Много ли внимания обращают жильцы на поломойку?

Он её не узнал. Да и вряд ли теперь она была похожа на ту истощённую, бледную, полуживую девушку из блокадного Ленинграда.

Может, Пётр просто-напросто забыл тот короткий эпизод из своей военной биографии, а внешность мимолётно спасённой девушки совсем стёрлась из его памяти? Кто знает?

Однажды тетя Паша, консьержка, сказала Лиде, что подполковнику Ковалеву нужна домработница, не хочет ли она работать у них? Лида согласилась, потому что подполковником Ковалевым был ее Петенька.

Судьба их сводила всё ближе, но совсем не так, как мечтала Лида. Он её в упор не замечал. Дома находился редко, больше на службе.

Дома у них часто ссорились. Петр не раз уличал свою жену в изменах, но, наверное, любил и прощал. Лида собирала осколки разбитой посуды с паркета и горевала о своей и его судьбе.

Неверная жена его всё-таки бросила, ушла к другому. Петр Николаевич вернулся домой поздно, не раздеваясь, зашёл в свой кабинет.

Лида почувствовала неладное и кинулась следом за ним. Подполковник Ковалев стоял с пистолетом. Обхватив его руками, она закричала, он опустился на стул и заплакал.

Они, обнявшись, просидели всю ночь, и только тогда Лида напомнила ему об их блокадной любви, рассказала, что у него растёт дочь.

А потом была свадьба. Было много гостей. Все смеялись, танцевали. За столом сидела Вера, хлопала глазами и не верила, что конфет в золотых фантиках можно есть сколько угодно.

А рядом сидели папа и мама. Да, у Веры теперь был самый настоящий папа! Мама была с красивой прической, в белом атласном платье, от нее пахло лавандой, и она была самой красивой мамой на свете.

Вот такая история. Однажды он спас её от голодной смерти, а потом она спасла его…

Автор: Наталья Сергеевна

Из сети

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.