Удивительное место: здесь немецкие войска за всю войну не смогли перейти границу СССР

размещено в: О войне | 0

Удивительное место: здесь немецкие войска за всю войну не смогли перейти границу СССР.

Многих удивит этот факт, но на карте СССР есть место, где немецкие войска действительно имели бледный вид и на протяжении четырех лет войны так и не смогли продвинуться, неизменно получая от наших по голове.

При том, что разница в снабжении войсками, боеприпасами и продовольствием было настолько гигантским, что когда наши неделями ждали подвоза снарядов, патронов и хотя бы хлеба, немецкие офицеры «с той стороны» заказывали к ужину коньяк и уже через 6 часов по канатной дороге получали желаемую доставку.

Но пробиться и вынудить бойцов 135-го стрелкового полка оставить свои позиции все это не помогло.

Самое удивительное, что стратегически немцам очень необходимо было прорвать здесь нашу оборону. И если бы они ее прорвали, то это оказало бы значительное влияние на ход войны.

Почему? Просто посмотрите на карту. В самом верху можно увидеть 2 полуострова: Средний и Рыбачий, которык обозначены как 23-й укрепрайон.

Именно в этом месте граница СССР оставалась не тронутой всю войну и именно захват немцами полуострова Рыбачий позволило бы им перекрыть путь в Кольский залив и Мурманск, единственный северный советский незамерзающий порт, через который всю войну шло снабжение Красной Армии со стороны союзников.

Захвати немцы Средний и Рыбачий, конвои можно было бы расстреливать с берега артиллерией прямой наводкой.

То, что немцы не смогли здесь подавить нашу оборону, произошло во многом благодаря «тормозности» их союзников — финнов.

Война сюда пришла не 22 июня, на как на все остальные 3,5 тысячи километров советской границы, а … 29 июня.

Эта «лишняя» неделя позволила войскам 14-й армии подготовиться к обороне. За неделю войны уже ни у кого в СССР не оставалось иллюзий по поводу договора о ненападении, поэтому к наступлению на Мурманск в Заполярье были готовы в полной мере и немцы получили сильнейший отпор.

На отдельных участках им удалось продвинуться лишь на 20-30 км, ни о каком вспарывании обороны, как по всей остальной границе СССР не произошло, а на Среднем и Рыбачьем им и вовсе так и не удалось вылезти из своих окопов и пройти вперед за все последующие 4 года войны.

Чтобы все-таки захватить полуостров Рыбачий и перекрыть вход в Кольский залив, отрезав Красную армию от северного пути снабжения, немцы направили сюда 150-тысячную армию «Норвегия», в которую входили два германских и один финский корпуса. И это без подразделений авиации и флота.

С нашей стороны немцам противостояла 14-я армия, занявшая оборону на направлениях на Мурманск и Кандалакшу. С моря она прикрывалась кораблями Северного флота.

Из-за недельной задержки, особенностей климата и местности, а также продуманной обороны со стороны Красной Армии, блицкрига, как на остальной территории СССР в первые месяцы войны, у немцев здесь не получилось.

Мало того, спустя несколько месяцев после попыток прорваться к Мурманску, они и вовсе были вынуждены сесть в глухую оборону аж до самой Мурманской операции 1944 года, когда наши уже шли в наступление.

После того, как немцам не удалось захватить столь важные Средний и Рабачий, перекрыв вход в Кольский залив, уже наши войска начали использовать их стратегическое положение.

Отсюда, с берегов которых можно было контролировать все передвижения германского флота у входа в Печенгский, Кольский и Мотовский заливы.

Орудийные батареи 113-го дивизиона с дальнобойными орудиями ни дня не давали немецким кораблям спокойно охотиться на конвои союзника, потопив за четыре года 38 кораблей и более 50-ти повредив.

Ну а на в местах обороны и в наше время можно увидеть остатки траншей, блиндажей и огневых точек, вокруг которых все усыпано осколками мин, снарядов, стреляными гильзами и неиспользованными патронами..

Инет

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями:

Михаил Шолохов. Судьба человека

размещено в: О войне | 0

«Спрашиваю: «Где же твой отец, Ваня?» Шепчет: «Погиб на фронте».

 — «А мама?»

— «Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали».

— «А откуда вы ехали?»

— «Не знаю, не помню…»

— «И никого у тебя тут родных нету?»

— «Никого».

— «Где же ты ночуешь?»

— «А где придется».

Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло.

Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо. «Я — твой отец».

Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь!

Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!» Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки трясутся…

Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошел, — побоялся ехать: как бы на кого не наскочить.

Постоял так минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру.

Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было. Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом.

А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внес.

Хозяин и хозяйка в акурат дома были. Вошел я, моргаю им обоими глазами, бодро так говорю: «Вот и нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые люди!»

Они, оба мои бездетные, сразу сообразили, в чем дело, засуетились, забегали. А я никак сына от себя не оторву. Но кое-как уговорил. Помыл ему руки с мылом, посадил за стол.

Хозяйка щей ему в тарелку налила, да как глянула, с какой он жадностью ест, так и залилась слезами. Стоит у печки, плачет себе в передник.

Ванюшка мой увидал, что она плачет, подбежал к ней, дергает ее за подол и говорит: «Тетя, зачем же вы плачете? Папа нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете».

А той — подай бог, она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся! После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в корыте, завернул в чистую простыню.

Обнял он меня и так на руках моих и уснул. Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб, машину отогнал на стоянку — и бегом по магазинам.

Купил ему штанишки суконные, рубашонку, сандалии и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось и не по росту и качеством никуда не годное.

За штанишки меня хозяйка даже разругала. «Ты, — говорит, — с ума спятил, в такую жару одевать дитя в суконные штаны!»

И моментально — швейную машинку на стол, порылась в сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые трусики были готовы и беленькая рубашонка с короткими рукавами.

Спать я лег вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал.

Проснусь, а он у меня под мышкой приютится, как воробей под застрехой, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь!

Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него…

Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это сынок мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой горло мне придавил.

И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя…»

Михаил Шолохов «Судьба человека «

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями:

Бабы. Рассказ Андрея Авдея

размещено в: О войне | 0

БАБЫ

Вот и весна. Земля наконец-то избавилась от снежных оков и облегченно вздохнула свежим легким ветерком. Пришла пора запрягать лошадей и выходить в поле — время пахать.

— Навались, бабы! Одна за плугом и трое в упряжи. Вместо коней, их нет уже давно, еще в сорок первом забрали на фронт.

Все для него, все для победы. Лошади, телеги, шитые ночами рукавицы и… мужики. Сыновья, племянники, внуки, мужья.

Остались только дети, глубокие старики. И бабы.

— Навались! Ноги дрожат от напряжения, пот ручьем, но ничего. Вытянем, мужикам хуже. Здесь не стреляют, не рвут бомбами землю.

Здесь пашут на себе. И ждут. Каждый день. Почтальона. Дядю Мишу. Их деревушке повезло, немцев остановили в каких-то двух сотнях километров.

«Не дошла сюда война», — скажет кто-то. И будет неправ: война была здесь в каждой из двух десятков хат. Много раз.

Сначала уходящими на фронт колоннами бравых красноармейцев во главе с молодыми и не очень офицерами. Маршировавшими с песнями и залихватским посвистом.

А потом — бесконечными колоннами отступающих. Шли без песен и улыбок, в грязных гимнастерках, перемотанные окровавленными бинтами.

Небольшое деревенское кладбище разрослось. Хоронили умерших: русских и белорусов, казахов и украинцев, татар и поляков, грузин и дагестанцев, разных национальностей, разной веры.

Бабы отпевали всех одинаково, как родных. А по вечерам смотрели на дорогу — ждали почтальона. Смешливую Катьку из соседней деревни.

Ждали и боялись. Что несет? Измазанный штампами треугольник или извещение? И замирали, глядя, как останавливается почтальонша у Михайловны. Как, опустив глаза, протягивает похоронку. Муж.

— Бабы! Они сбегались к стоящей на коленях подруге и утешали. Как могли. Почту приносили два раза в неделю. Два вечера надежды и страха.

Потом Катька пропала. Ушла на фронт вместе с похоронкой на жениха. Новым почтальоном стал дядя Миша.

— А ну, еще немножко, потянули, бабоньки вы мои дорогие. Это бригадир, Иван. Муж Семеновны. Счастливая.

Одного дождалась, даст Бог, и сыновей увидит. Ну и что, что без ноги. Зато живой. Да хоть совсем без ног — только бы вернулся. Так думали многие.

И два раза в неделю ждали. Дядю Мишу. До войны он был председателем колхоза. Вместе с Иваном служили. Выжили под Сталинградом и после госпиталя вместе вернулись домой.

Один на костылях, другой — молчит и только изредка улыбается. Вся деревня знала примету: если дядя Миша поклонился кладбищу — значит, похоронка.

И бабы, замерев, ждали. А он, тряся головой, шел. Медленно, глядя прямо перед собой. На секунду остановился у хаты Светки-учетчицы. За неделю до войны замуж вышла, пожить-то не успела по-человечески и на тебе — призвали мужа.

Застыла девка, но Бог миловал, дядя Миша дальше пошел, а Светка разревелась. Чего реветь? Радуйся, дура.

— Бабы! Вся деревня бросилась к Михайловне. Погладить по седым волосам, обнять, утешить. Опять похоронка. Сын. А дядя Миша подошел к хате Ивана. И под вой и причитания они долго стояли, молча глядя друг другу в глаза.

— Меняемся! Можно стянуть с головы платок и облегченно выдохнуть. Потом война прошла в третий раз.

Обозами с ранеными. Кто-то бредил, кто-то стонал, а кто-то молча смотрел в синее небо. И метались бабы у подвод, протягивали вареную картошку, куски зачерствевшего хлеба, воду. Может, и их мужиков кто-то напоит, накормит и утешит добрым словом?

Раненые улыбались, благодарили, а некоторые оставались в деревне навсегда. Отпетые по церковному обычаю — мусульмане и католики, иудеи и атеисты, православные и неизвестные. Без имен, без фамилий, обгоревшие, изуродованные, без лиц.

Слава Богу, справились, одно поле вспахано и засеяно. Теперь домой.

— Дядя Миша! Это кричали дети. Бабы высыпали на улицу и, затаив дыхание, смотрели на приближающегося почтальона. Вот он поравнялся с кладбищем. Остановился. Деревня замерла. Поклонится или нет?

А дядя Миша стоял и смотрел на ровные ряды могил. Поклонится? Нет, не кланяется. Стоит. Наконец, словно решившись, он поправил выгоревшую фуражку и отдал честь. А затем повернулся лицом к деревне и низко поклонился.

В этот вечер никто не пришел к Михайловне, получившей похоронку на младшего сына. Выла вся деревня. Девятнадцать извещений. «Ваш сын… ваш муж… ваш отец… пал смертью храбрых… умер от ран… пропал без вести». А дядя Миша стоял, молча глядя в глаза Ивану, и сжимал в руках двадцатое извещение. Сын.

— Навались, бабы! Одна за плугом и трое в упряжи. Вместо коней. По лицу струится пот и текут слезы, плакать можно, а останавливаться нельзя. Надо пахать. Весной день месяц кормит. А слезы текут.

— Немцы! Бабы, забыв о плугах, со всех ног бросились в деревню. Бригадир не сказал ни слова. Ничего, земля подождёт. Пусть бегут… По дороге медленно тянулась колонна пленных. В непривычной серой форме, грязные, оборванные, измученные.

Они шли, опустив головы. На них смотрели. Молча. Кто-то сжимал кулаки, кто-то шептал проклятия, кто-то вытирал слезы.

— Бабы! Это Михайловна подошла к остановившейся колонне. В руках сверкнул нож. Стоявшая невдалеке молодая вдова, Светка-учетчица, закрыла глаза.

— На, поешь. Подоспевший Иван замер от неожиданности, глядя, как женщина нарезает тонкими ломтями хлеб и кладет в протянутые руки.

— Бабы! И заголосила деревня. Заметались вокруг платки. Пленным несли воду, хлеб, картошку. Солдаты из конвоя пытались оттеснить женщин, да разве справишься? Положено стрелять, но тут же свои…

Молоденький лейтенант, глядя на растерянных конвоиров, выхватил пистолет и крикнул Михайловне:

— Назад, нельзя, буду стрелять! Она посмотрела ему в глаза и повернулась спиной:

— Возьми, голодный небось. Последний кусок хлеба лег в чью-то грязную ладонь.

— Данке…

— Конвой! — лейтенант оглянулся.

— Что делать собрался? — спросил подошедший Иван.

— У меня приказ, это ж немцы, да они… нельзя… Что они делают? — сбивчиво начал офицер. — Это, лейтенант, бабы, — и посмотрев в сторону кладбища, Иван повторил, — наши бабы!

Автор: Андрей Авдей

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями: