Константи́н Гео́ргиевич Паусто́вский — русский и советский писатель, сценарист и педагог, журналист, военный корреспондент, переводчик. Википедия Родился: 31 мая 1892 г., Москва, Российская империя Умер: 14 июля 1968 г. (76 лет), Москва, СССР
СТАРИК В СТАНЦИОННОМ БУФЕТЕ
Худой старик с колючей щетиной на лице сидел в углу станционного буфета в Майори. Над Рижским заливом свистящими полосами проносились зимние шквалы. У берегов стоял толстый лед. Сквозь снежный дым было слышно, как грохочет прибой, налетая на крепкую ледяную закраину.
Старик зашел в буфет, очевидно, погреться. Он ничего не заказывал и понуро сидел на деревянном диване, засунув руки в рукава неумело заплатанной рыбачьей куртки.
Вместе со стариком пришла белая мохнатая собачка. Она сидела, прижавшись к его ноге, и дрожала.
Рядом за столиком шумно пили пиво молодые люди с тугими, красными затылками. Снег таял у них на шляпах. Талая вода капала в стаканы с пивом и на бутерброды с копченой колбасой. Но молодые люди спорили о футбольном матче и не обращали на это внимания.
Когда один из молодых людей взял бутерброд и откусил сразу половину, собачка не выдержала. Она подошла к столику, стала на задние лапы и, заискивая, начала смотреть в рот молодому человеку.
– Пети! – тихо позвал старик. – Как же тебе не стыдно! Зачем ты беспокоишь людей, Пети?
Но Пети продолжала стоять, и только передние лапы у нее все время дрожали и опускались от усталости. Когда они касались мокрого живота, собачка спохватывалась и подымала их снова.
Но молодые люди не замечали ее. Они были увлечены разговором и то и дело подливали себе в стаканы холодное пиво.
Снег залеплял окна, и дрожь пробегала по спине при виде людей, пьющих в такую стужу совершенно ледяное пиво.
– Пети! – снова позвал старик. – А Пети! Ступай сюда!
Собачка несколько раз быстро мотнула хвостом, как бы давая понять старику, что она его слышит и извиняется, но ничего с собой поделать не может. На старика она не взглянула и даже отвела глаза совсем в другую сторону. Она как бы говорила: «Я сама знаю, что это нехорошо. Но ты же не можешь купить мне такой бутерброд».
– Эх, Пети, Пети! – шепотом сказал старик, и голос его чуть дрогнул от огорчения.
Пети снова вильнула хвостом и вскользь, умоляюще посмотрела на старика. Она как бы просила его больше ее не звать и не стыдить, потому что у нее самой нехорошо на душе и она, если бы не крайность, никогда бы, конечно, не стала просить у чужих людей.
Наконец один из молодых людей, скуластый, в зеленой шляпе, заметил собаку.
– Просишь, стерва? – спросил он. – А где твой хозяин?
Пети радостно вильнула хвостом, взглянула на старика и даже чуть взвизгнула.
– Что же это вы, гражданин! – сказал молодой человек. – Раз собаку держите, так должны кормить. А то некультурно получается. Собака у вас милостыню выпрашивает. Нищенство у нас запрещено законом.
Молодые люди захохотали.
– Ну и отмочил, Валька! – крикнул один из них и бросил собачке кусок колбасы.
– Пети, не смей! – крикнул старик. Обветренное его лицо и тощая, жилистая шея покраснели.
Собачка сжалась и, опустив хвост, подошла к старику, даже не взглянув на колбасу.
– Не смей брать у них ни крошки! – сказал старик.
Он начал судорожно рыться в карманах, достал немного серебряной и медной мелочи и начал пересчитывать ее на ладони, сдувая мусор, прилипший к монетам. Пальцы у него дрожали.
– Еще обижается! – сказал скуластый молодой человек. – Какой независимый, скажи пожалуйста!
– А, брось ты его! На что он тебе сдался? – примирительно сказал один из молодых людей, наливая всем пиво.
Старик ничего не ответил. Он подошел к стойке и положил горсть мелких денег на мокрый прилавок.
– Один бутерброд! – сказал он хрипло. Собачка стояла рядом с ним, поджав хвост. Продавщица подала старику на тарелке два бутерброда.
– Один! – сказал старик.
– Берите! – тихо сказала продавщица. – Я на вас не разорюсь…
– П?лдиес! – сказал старик. – Спасибо!
Он взял бутерброды и вышел на платформу. Там никого не было. Один шквал прошел, второй подходил, но был еще далеко на горизонте. Даже слабый солнечный свет упал на белые леса за рекой Лиелупа.
Старик сел на скамейку, дал один бутерброд Пети, а другой завернул в серый носовой платок и спрятал в карман.
Собачка судорожно ела, а старик, глядя на нее, говорил:
– Ах, Пети, Пети! Глупая собака!
Но собачка не слушала его. Она ела. Старик смотрел на нее и вытирал рукавом глаза – они у него слезились от ветра.
Вот, собственно, и вся маленькая история, случившаяся на станции Майори на Рижском взморье.
Зачем я ее рассказал?
Размышляя о значении подробностей в прозе, я вспомнил эту историю и понял, что если передать ее без одной главной подробности – без того, что собака всем своим видом извинялась перед хозяином, без этого заискивающего жеста маленького существа, то история эта станет грубее, чем она была на самом деле.
А если выбросить и другие подробности – неумело заплатанную куртку, свидетельствующую о вдовстве или одиночестве, капли талой воды, падавшие со шляп молодых людей, ледяное пиво, мелкие деньги с прилипшим к ним сором из кармана да, наконец, даже шквалы, налетавшие с моря белыми стенами, то рассказ от этого стал бы значительно суше и бескровнее…
…без подробности вещь не живет. Любой рассказ превращается тогда в ту сухую палку от копченого сига, о какой упоминал Чехов. Самого сига нет, а торчит одна тощая щепка.
Смысл подробности заключается в том, чтобы, по словам Пушкина, мелочь, которая обычно ускользает от глаз, мелькнула бы крупно, стала видной всем…
Вечная любовь… Все мы знакомы с именем Павла Михайловича Третьякова с детства… Но как-то мало говорится о Павле Михайловиче как об обычном человеке, а не только как основателе Третьяковской галереи… Павел Михайлович Третьяков — купец, предприниматель, меценат, собиратель произведений отечественного изобразительного искусства родился в Москве 15 декабря 1832 года в потомственной купеческой семье… Когда семья разбогатела,(братья Павел и Сергей занимались льняной мануфактурой), они стали заниматься скупкой картин. И уже в 1854 году Третьяков купил 10 полотен старых голландских мастеров, писанных чистым маслом… С этих пор Павел Михайлович твердо решил больше не обращать внимания на моду и покупать только то, на что «душа ляжет»… С этого времени Павел Третьяков стал покупать почти исключительно творения российских художников. Младший брат Сергей в основном занимался делами фирмы, а старший с головой ушёл в свою галерею… Современники считали Павла Михайловича «тихим и загадочным»: купец — а разносолов не любит, из года в год щи да каша в обед… Богат — но выездов не признает, никаких тебе балов, маскарадов, товарищеских пирушек, картишек за столом… Единственную «роскошь» себе доставлял — сигару в день… Всю жизнь проходил в сюртуке одного покроя. Время расписывал, как педант, по минутам. С юности до последнего часу — вставал в шесть утра, ложился в полпервого ночи… И на портретах лицо красивое, но слишком уж строгое… Вот Сергей, младший брат, совсем иной… Весёлый, озорной, щеголь — ему папаша выволочку за высокие каблуки устраивал! Тих-то тих был Павел Михайлович, да ведь никому никогда не удавалось сбить его с того, что считал правильным… Коллекция росла, и даже жена Павла Михайловича, Вера Николаевна, урождённая Мамонтова, не могла этому никак помешать. Крайне непритязательный в быту, Павел тратил на картины неимоверные суммы… При этом всех домашних держал «в черном теле»…
В своем письме дочери Александре он так объяснял свою скупость: — Нехорошая вещь деньги, вызывающая ненормальные отношения. Для родителей обязательно дать детям воспитание и образование и вовсе не обязательно обеспечение… Моя идея была с самых юных лет наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось также обществу (народу) в каких-либо полезных учреждениях; мысль эта не покидала меня всю жизнь…
… Павел женился, когда ему было уже тридцать три года, чем несказанно удивил своих друзей… Один из них даже заметил: — В голову не приходило, что вы можете влюбиться… Он действительно влюбился впервые в жизни. Застенчивый Павел два года ходил за Верочкой Мамонтовой (двоюродной сестрой Саввы Мамонтова), не решаясь сделать ей предложение. Познакомились они в театре. Павла так поразила юная Мамонтова, что заглядевшись на неё, он чуть не выпал из ложи… Как ни странно, «недотёпа» понравился Вере, и она пригласила его к себе домой на музыкальный вечер…
На следующий день Третьяков примчался к Мамонтовым с визитом. С тех пор в доме часто слышались наставления прислуге: — Не ставьте чашки на край! Уберите с дороги маленький столик!… Но влюбленный ухитрялся смахивать на пол все. А объясниться все никак не решался. Лишь через несколько месяцев, оставшись наконец наедине с Верой, осмелился сказать: — Сударыня, я задам вопрос, на который вы должны ответить откровенно… Вера ахнула: вот оно — объяснение в любви! — Желаете ли вы жить с моею маменькой или вам было бы приятнее, чтоб мы жили с вами одни? — отчеканил, заливаясь краской, жених. Тут уж и Верочка пошла краской во все щеки: причем здесь маменька? Оказалось, в 33 года Павлуша живёт с родительницей и во всем с ней советуется. Маменьке пришлось съехать из дома сына, и этого она невестке не простила. А Павел со дня свадьбы так и ездил к родительнице каждое утро — поздороваться…
Супружеская жизнь… Третьяковых складывалась счастливо. Павел и Вера почти не расставались. А когда он уезжал по делам, то домой летели нежные письма. Начинались они словами: — Лапочка моя милая, моя бесценная голубушка…
Когда «лапочка-голубушка» родила первую дочь, Павел назвал её Верой и с радостью говорил, что теперь у него две Веры… Всего в семье было шестеро детей. — Искренно благодарю Бога и тебя, что мне довелось сделать тебя счастливой, впрочем, тут большую вину имеют дети: без них не было полного счастья!, — писал любимой жене Третьяков.
Павел Михайлович Третьяков прекрасно понимал, что ему очень повезло с женой… И каждый год в день их свадьбы благодарил Бога и Верушку за дарованное счастье. Она отвечала так: — Если ты доволен мной, дорогой мой, то я ещё больше дорожу любовью такого драгоценного человека…
В 1866 году родилась старшая дочь Вера, затем Александра, Любовь, Михаил, Мария, Иван… В 1887году от скарлатины, осложненной менингитом, умер Иван, всеобщий любимец, надежда отца… Горю Павла Михайловича не было предела. Дочь Третьякова, Александра Павловна, вспоминала: — С этого времени характер отца сильно изменился. Он стал угрюм и молчалив. И только внуки заставили былую ласку проявляться в его глазах…
В семье все любили друг друга.Через много лет, вспоминая об этих днях, старшая из дочерей Вера Павловна напишет в своих воспоминаниях: — Если детство может действительно быть счастливым, то мое детство было таковым. То доверие, та гармония между любимыми людьми, любившими нас и о нас заботившимися, было, мне кажется, самым ценным и радостным…
Павел Михайлович Третьяков писал жене: — Искренно от всей души благодарю Бога и тебя, что мне довелось сделать тебя счастливой, впрочем, тут большую вину имеют дети: без них не было бы полного счастья!… Третьяков придерживался традиционных взглядов на воспитание детей: он дал дочерям прекрасное домашнее образование. Музыка, литература, иностранные языки, концерты, театры, художественные выставки, путешествия — вот составляющие домашнего воспитания в семье Третьяковых… Алина Кравченко.
P.S. Вера Николаевна никогда не препятствовала его деятельности и не упрекала в этих тратах, даже если они были чрезмерными — как, например, когда он приобрёл для галереи «Туркестанскую серию» Верещагина за 90 тысяч рублей (ровно столько составляло приданое Веры Николаевны)… — Если ты доволен мной, дорогой мой, то я ещё больше дорожу любовью такого драгоценного человека, — говорила она мужу…
В марте 1898-го Веру Николаевну разбил паралич. Павел Михайлович только вчера не плакал, а все праздники, как только придет обедать или завтракать, так плачет, — сообщали в Петербург из Толмачей. — Я всю жизнь не мог решить, что мне дороже — галерея или она, — скажет он однажды. — Теперь вижу, что она мне дороже. Больная понимала, что дни ее сочтены, и мысли ее были печальны. Не мог не чувствовать ее настроения Павел Михайлович. Речь ее была нарушена. Даже Павел не понимал свою Верочку, и она беззвучно плакала… А как-то ночью и Павел Михайлович разрыдался: — Всю жизнь на проклятые картины грохнул, даже не мог решить, что мне дороже: галерея или ты, Веруша… Теперь вижу: ты! Теперь все бы картины отдал, лишь бы ты поправилась! Да отдавать-то уже нечего. Все принадлежит городу…
Инет
Иван Крамской. Портрет В. Н. Третьяковой. 1876г. Москва. Третьяковская галерея.Павел Михайлович Третьяков.
В воскресенье, рано утром, к Ивану Дегтяреву явился тесть, Наум Кречетов, нестарый еще, расторопный мужик, хитрый и обаятельный.
Иван не любил тестя; Наум, жалеючи дочь, терпел Ивана.
— Спишь? — живо заговорил Наум.
— Эхха!.. Эдак, Ванечка, можно все царство небесное проспать. Здравствуйте.
— Я туда не сильно хотел. Не устремляюсь.
— Зря. Вставай-ка… Поедем съездим за дровишками. Я у бригадира выпросил две подводы. Конечно, не за «здорово живешь», но черт с ним — дров надо. Иван полежал, подумал… И стал одеваться.
День был солнечный, ясный. Снег ослепительно блестел. В лесу тишина и нездешний покой. Ехать надо было далеко, верст двадцать: ближе рубить не разрешалось, Наум ехал впереди и все возмущался: — Черт те чего!.. Из лесу в лес — за дровами.
Иван дремал в санях. Мерная езда убаюкивала. Выехали на просеку, спустились в открытую логовину, стали подыматься в гору. Там, на горе, снова синей стеной вставал лес. Почти выехали в гору…
И тут увидели, недалеко от дороги, — пять штук. Вышли из леса, стоят, ждут. Волки. Наум остановил коня, негромко, нараспев заматерился: — Твою в душеньку ма-ать… Голубочки сизые. Выставились.
Конь Ивана, молодой, трусливый, попятился, заступил оглоблю. Иван задергал вожжами, разворачивая его. Конь храпел, бил ногами — не мог перешагнуть оглоблину. Волки двинулись с горы, Наум уже развернулся, крикнул: — Ну, што ты?! Иван выскочил из саней, насилу втолкал коня в оглобли… Упал в сани. Конь сам развернулся и с места взял в мах.
Наум был уже далеко.
— Грабю-ут! — заполошно орал он, нахлестывая коня. Волки серыми комками податливо катились с горы, наперерез подводам.
— Грабю-ут! — орал Наум. «Что он, с ума сходит? — невольно подумал Иван.
— Кто кого грабит?» Он испугался, но как-то странно: был и страх, и жгучее любопытство, и смех брал над тестем.
Скоро, однако, любопытство прошло. И смешно тоже уже не было. Волки достигли дороги метрах в ста позади саней и, вытянувшись цепочкой, стали легко нагонять. Иван крепко вцепился в передок саней и смотрел на волков.
Впереди отмахивал крупный, грудастый, с паленой мордой… Уже только метров пятнадцать — двадцать отделяло его от саней.
Ивана поразило несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал, что это что-то вроде овчарки, только крупнее. Сейчас понял, что волк — это волк, зверь.
Самую лютую собаку еще может в последний миг что-то остановить: страх, ласка, неожиданный властный окрик человека. Этого, с паленой мордой, могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал…
Он догонял жертву. И взгляд его круглых желтых глаз был прям и прост. Иван оглядел сани — ничего, ни малого прутика. Оба топора в санях тестя. Только клок сена под боком да бич в руке.
— Грабю-ут! — кричал Наум. Ивана охватил настоящий страх.
Передний, очевидно вожак, стал обходить сани, примериваясь к лошади. Он был в каких-нибудь двух метрах… Иван привстал и, держась левой рукой за отводину саней, огрел вожака бичом. Тот не ждал этого, лязгнул зубами, прыгнул в сторону, сбился с маха…
Сзади налетели другие. Вся стая крутнулась с разгона вокруг вожака. Тот присел на задние лапы, ударил клыками одного, другого…
И снова, вырвавшись вперед, легко догнал сани. Иван привстал, ждал момента… Хотел еще раз достать вожака. Но тот стал обходить сани дальше. И еще один отвалил в сторону от своры и тоже начал обходить сани-с другой стороны. Иван стиснул зубы, сморщился…
«Конец. Смерть». Глянул вперед. Наум нахлестывал коня. Оглянулся, увидел, как обходят зятя волки, и быстро отвернулся.
— Грабю-ут!
— Придержи малость, отец!.. Дай топор! Мы отобьемся!..
— Грабю-ут! — Придержи, мы отобьемся!.. Придержи малость, гад такой!
— Кидай им чево-нибудь! — крикнул Наум. Вожак поравнялся с лошадью и выбирал момент, чтоб прыгнуть на нее. Волки, бежавшие сзади, были совсем близко: малейшая задержка, и они с ходу влетят в сани — и конец. Иван кинул клочок сена; волки не обратили на это внимания.
— Ты придержи! — Гляди, кидаю! — Наум бросил на обочину дороги топор.
Иван примерился… Прыгнул из саней, схватил топор… Прыгая, он пугнул трех задних волков, они отскочили в сторону, осадили бег, намереваясь броситься на человека. Но в то самое мгновение вожак, почувствовав под собой твердый наст, прыгнул. Конь шарахнулся в сторону, в сугроб…
Сани перевернулись: оглобли свернули хомут, он захлестнул коню горло. Конь захрипел, забился в оглоблях. Волк, настигавший жертву с другой стороны, прыгнул под коня и ударом когтистой лапы распустил ему брюхо повдоль.
Три отставших волка бросились тоже к жертве. В следующее мгновение все пять рвали мясо еще дрыгавшей лошади, растаскивали на ослепительно белом снегу дымящиеся клубки сизо-красных кишок, урчали, Вожак дважды прямо глянул своими желтыми круглыми глазами на человека…
Все случилось так чудовищно скоро и просто, что смахивало скорей на сон. Иван стоял с топором в руках, растерянно смотрел на жадное, торопливое пиршество. Вожак еще раз глянул на него…
И взгляд этот, торжествующий, наглый, обозлил Ивана. Он поднял топор, заорал что было силы и кинулся к волкам. Они нехотя отбежали несколько шагов и остановились, облизывая окровавленные рты. Делали они это так старательно и увлеченно, что, казалось, человек с топором нимало их не занимает.
Впрочем, вожак смотрел внимательно и прямо. Иван обругал его самыми страшными словами, какие знал, Взмахнул топором и шагнул к нему…
Вожак не двинулся с места. Иван тоже остановился.
— Ваша взяла, — сказал он.
— Жрите, сволочи. — И пошел в деревню. На растерзанного коня старался не смотреть. Но не выдержал, глянул… И сердце сжалось от жалости, и злость великая взяла на тестя. Он скорым шагом пошел по дороге.
— Ну погоди!.. Погоди у меня, змей ползучий. Ведь отбились бы и конь был бы целый. Шкура. Наум ждал зятя за поворотом. Увидев его живого и невредимого, искренне обрадовался: — Живой? Слава те господи! — На совести у него все-таки было нелегко.
— Живой — откликнулся Иван.
— А ты тоже живой? Наум почуял в голосе зятя недоброе. На всякий случай зашагнул в сани.
— Ну, что они там?..
— Поклон тебе передают. Шкура!..
— Чего ты? Лаешься-то?..
— Счас я тебя бить буду, а не лаяться. — Иван подходил к саням. Наум стегнул лошадь.
— Стой! — крикнул Иван и побежал за санями.
— Стой, паразит! Наум опять нахлестывал коня… Началась другая гонка: человек догонял человека.
— Стой, тебе говорят! — крикнул Иван.
— Заполошный! — кричал в ответ Наум.
— Чего ты взъелся-то? С ума, что ли, спятил? Я-то при чем здесь?
— Ни при чем?! Мы бы отбились, а ты предал!..
— Да где же отбились?! Где отбились-то, ты што!
— Предал, змей! Я тебя проучу малость. Не уйдешь ты от меня, остановись лучше, Одного отметелю — не так будет позорно. А то при людях отлуплю, И расскажу все… Остановись лучше!
— Сейчас — остановился, держи карман! — Наум нахлестывал коня.
— Оглоед чертов… откуда ты взялся на нашу голову!
— Послушай доброго совета — остановись! — Иван стал выдыхаться.
— Тебе же лучше: отметелю и никому не скажу.
— Тебя, дьявола, голого почесть в родню приняли, и ты же на меня с топором! Стыд-то есть или нету?
— Вот отметелю, потом про стыд поговорим. Остановись! — Иван бежал медленно, уже далеко отстал, И наконец вовсе бросил догонять. Пошел шагом.
— Найду, никуда не денешься! — крикнул он напоследок тестю. Дома у себя Иван никого не застал: на двери висел замок. Он отомкнул его, вошел в дом. Поискал в шкафу…
Нашел недопитую вчера бутылку водки, налил стакан, выпил и пошел к тестю. В ограде тестя стояла выпряженная лошадь.
— Дома, — удовлетворенно сказал Иван.
— Счас будем уроки учить. Толкнулся в дверь — не заперто. Он ждал, что будет заперто. Иван вошел в избу… Его ждали: в избе сидели тесть, жена Ивана и милиционер. Милиционер улыбался: — Ну что, Иван?
— Та-ак… Сбегал уже? — спросил Иван, глядя на тестя.
— Сбегал, сбегал, Налил шары-то, успел?
— Малость принял для… красноречия. — Иван сел на табуретку.
— Ты чего это, Иван? С ума, что ли, сошел? — поднялась Нюра.
— Ты што?
— Хотел папаню твоего поучить… Как надо человеком быть.
— Брось ты, Иван, — заговорил милиционер, — Ну, случилось несчастье, испугались оба… Кто же ждал, что так будет? Стихия.
— Мы бы легко отбились. Я потом один был с ними…
— Я же тебе бросил топор? Ты попросил, я бросил. Чего еще-то от меня требовалось?
— Самую малость: чтоб ты человеком был, А ты — шкура. Учить я тебя все равно буду.
— Учитель выискался! Сопля… Гол как сокол, пришел в дом на все на готовенькое да еще грозится. Да еще недовольный всем: водопроводов, видите ли, нету!
—Да не в этом дело, Наум, — сказал милиционер, — При чем тут водопровод?
— В деревне плохо!.. В городе лучше, — продолжал Наум.
— А чево приперся сюда? Недовольство свое показывать? Народ возбуждать против Советской власти?
— От сука! — изумился Иван. И встал. Милиционер тоже встал.
— Бросьте вы! Пошли, Иван…
— Таких взбудителев-то знаешь куда девают? — не унимался Наум.
— Знаю! — ответил Иван.
— В прорубь головой… — И шагнул к тестю. Милиционер взял Ивана под руки и повел из избы. На улице остановились, закурили.
— Ну не паразит ли! — все изумлялся Иван.
— И на меня же попер.
— Да брось ты его!
— Нет, отметелить я его должен.
— Ну и заработаешь! Из-за дерьма.
— Куда ты меня счас?!
— Пойдем, переночуешь у нас… Остынешь. А то себе хуже сделаешь. Не связывайся.
— Нет, это же… што ж это за человек?
— Нельзя, Иван, нельзя: кулаками ничего не докажешь. Пошли по улице по направлению к сельской кутузке.
— Там-то не мог? — спросил вдруг милиционер.
— Не догнал! — с досадой сказал Иван.
— Не мог догнать.
— Ну вот… Теперь — все, теперь нельзя.
— Коня жалко.
— Да…
Замолчали. Долго шли молча.
— Слушай: отпусти ты меня. — Иван остановился.
— Ну чего я в воскресенье там буду?! Не трону я его.
— Да нет, пойдем. А то потом не оберешься… Тебя жалеючи, говорю. Пойдем счас в шахматишки сыграем… Играешь в шахматы? Иван сплюнул на снег окурок и полез в карман за другой папироской.
М А Р Г А Р И Т К А Виктория смотрела в окно своей квартиры на двенадцатом этаже и не видела ничего, кроме белых метельных полос, то густых, то становившихся жиденькими, призрачными. Февраль выдался настоящим, вьюжным, снежным.
« Февраль – кривые дорожки»,- когда-то говорила её баба Паня. Бедные дворники сбились с ног, возводя толстые стены из сгребаемого снега и проклиная это белое великолепие.
Под свист метелей и вой злого ветра Виктория целыми днями лежала на диване, изредка заставляя себя сходить в магазин и приготовить какую-нибудь немудрёную еду. Не хотелось есть, не хотелось ничего делать, не хотелось никого видеть.
Иногда за окном что-то менялось. Светлело, снег прекращался. Тогда становились видны жучкИ машин, снующих по улицам, движущиеся фигурки людей, сверху похожих на маленьких ползущих букашек. Деревья не доросли до её этажа, остались внизу, а птицы иногда заглядывали в окошки, путая стекло с воздухом и удивляясь впечатлениям. Потом пролетали стаей мимо окон Виктории, садились на землю и отсюда казались маленькими движущимися точками.
Колорит не менялся, серое соседствовало с белым или чёрным. Только однажды в кухонном окне появилась забавная синичка, любопытно заглянувшая внутрь блестящим глазком. Её ярко-жёлтые перышки на грудке напомнили Виктории, что в мире ещё остались и другие цвета, кроме черного, белого и серого…
Она даже улыбнулась крошечной гостье, но птичка быстро улетела. А Виктория, вздохнув, опять побрела к дивану… Закрыв глаза, она вспоминала эпизоды своей жизни. Словно к калейдоскопе, мелькали разные картинки. …. Вот она маленькая девочка в нарядном пёстром платьице, крепко держится за руки молодых, улыбающихся родителей, которые, подняв повыше, переносят её через лужу. В луже плещется солнце, воздух пахнет прошедшим дождём, и в груди девочки застряла радость. Мир вокруг яркий, отмытый тёплым дождиком, в нём красота и доброта. …Школьница Вика идёт с подружками из школы. Нет, не идёт, а бежит вприпрыжку, размахивая портфелем, рассуждая о чём-то очень важном , успевая на ходу сорвать ветку сирени, насладиться её ароматом. Впереди – лето, каникулы, радость!… …Вот она уже студентка, с модной стрижкой, в короткой юбке. Под тонкими дугами бровей огромные карие глаза. Рядом однокурсник Витька, очкарик-паж при королеве, хвостом таскающийся за ней. Но ей, конечно же, нужен настоящий король или, в крайнем случае, принц. Пока на горизонте ни того, ни другого. …А вот уже её свадьба. Как хороша невеста Вика в длинном свадебном платье, в фате на замысловато уложенных волосах! С какой любовью смотрит на неё жених…
Нет, не король и не принц. Всё тот же Витька, по-прежнему глядящий на неё глазами преданного пажа, готовый для неё хоть луну с неба достать, хоть звезду снять. Яркий плакат « Виктор + Виктория= Победа!»…
Когда же всё успело так измениться?! Когда мир успел потерять былые яркие краски и чувства? Всё незаметно произошло. Жизнь перестала быть похожей на разноцветные картинки калейдоскопа. Радостей поубавилось, а тревог, забот и печалей становилось всё больше.
Друг за другом родились мальчишки, Славка и Федя. Росли трудно, часто болели. Вика разрывалась между работой и домом. Бабушки были ещё молодыми, работали, не могли много помогать с детьми.
А потом страна рухнула. Месяцами не платили зарплату, магазины тревожили пустыми прилавками и какими-то космическими ценами, китайская кофточка на рынке стоила триста тысяч, а куртка больше миллиона.
Витька из худенького пажа уже превратился в солидного дяденьку, пытающегося найти подработки, благо профессия архитектора стала востребованной, а «новые русские» вкладывали наворованные деньги в дворцы-усадьбы с башенками.
Он и по вечерам раскладывал бесконечные чертежи на большом столе, и Вика, уложив мальчишек, тоже ему помогала. Так и выжили. Часть заработанного Виктор брал дефицитными продуктами, так что семья не голодала. И после денежной реформы можно было откладывать понемногу деньги, предпочитая, правда, всё же доллары, а не рубли, называвшиеся теперь презрительно «деревянными». Вроде бы самое трудное было позади.
Мальчишки уже превратились в подростков – крепышей. Квартира – трёшка. Дачка за городом. Потом роскошный загородный дом. Куплено две квартиры в новых высотках, это называлось « вложить деньги в недвижимость». Но, но, но…
В глазах Виктора Виктория читала теперь не любовь, восхищение и пажескую верность, а всё чаще усталость и равнодушие. А потом случайно увидела его с незнакомой красивой женщиной. Они шли по улице в обнимку и о чём-то оживлённо разговаривали. Больше всего Викторию поразила улыбка Виктора, прежняя, юношеская. Она давно не видела его таким счастливым.
Разговор, состоявшийся тем же вечером, обозначил дальнейшее существование их семьи. Оказывается, Виктор всё уже решил. У сыновей опасный переходный возраст, поэтому он останется в семье до того времени, пока они не вырастут и не станут жить самостоятельно. У его новой пассии, как поняла Вика, ситуация была такая же и семью рушить она тоже пока не собиралась.
Вика не спала всю ночь, думала, представляла другие варианты. Но решила, что муж прав. С сыновьями ей одной не справиться, это главный факт. Так и стали жить – чужие наедине, дружная семья напоказ.
Наверное, тогда и начались у Вики проблемы с мировосприятием. Лицемерие во спасение? Бывает ли такое? Часто она была готова всё это мнимое благополучие разрушить…
Но видела счастливые глаза мальчишек, серьёзный взгляд из-под очков Виктора – и крик отчаяния, готовый вырваться, затихал в горле. Тогда она подсела на снотворные и успокоительные и потом без них уже не могла обойтись, слишком сильной была душевная боль. Завела себе любовника, женатика, но её это не тревожило, он просто входил в схему её лекарственной терапии. Так и шла жизнь.
Мальчишки друг за другом окончили школу, потом институты. Женились оба рано, ещё когда были студентами. Оба получили строительные специальности, уехали по приглашению на перспективные стройки области (тут уж отец посодействовал, знакомства в ход пустил).
Наконец-то состоялся их официальный развод. Имущество поделили без суда. На загородный дом, где прошли самые горькие годы жизни, Виктория не претендовала. Для себя попросила квартиру в одной из высоток, машину. Старая дачка тоже отошла к ней, она давно никому не была нужна.
Кроме того, у неё появился солидный счёт в банке. Виктор, бывший её паж, сохранил-таки благородство в память о юношеской любви. Да и за прошедшие годы его любовь к новой пассии, видимо, несколько уменьшилась, он даже предложил Вике вовсе не разводиться, но тут она была непреклонна. Уж если пажи изменяют…нет…
В общем, расстались друзьями, иногда встречались у сыновей на праздниках, навещали внуков. Вика ушла с работы, денег на жизнь ей вполне хватало. У сыновей тоже мальчишки родились, у Славки – Саша, у Феди – Илюша.
А Виктории так внучку хотелось! Чтоб косички плести, платьишки красивые покупать… Часто ездила на помощь, если внуки болели, помогала быт налаживать.
А в одно «прекрасное» время поняла, что в её помощи больше не нуждаются. В гости сыновья зовут уже скорее из вежливости, внуки выросли и находят с бабушкой очень мало тем для общения, они давно переросли их совместные шумные игры. Все сказки прочитаны, все конструкторы собраны.
«В общем, Вика, никому ты не нужна», — сделала Виктория горький вывод и поселилась на двенадцатом этаже двадцатиэтажной высотки. Отделилась от суетного мира тишиной. Зимой. Белесым небом. Визитами птичек.
Неизвестно, сколько бы продолжалось это затворничество, если бы не Лариска. Лариска – подружка с детства, вместе и в сад ходили, и в школу, полжизни в одном дворе прожили. Из всех подруг и приятельниц только она как-то умудрилась остаться для Виктории близким человеком.
Лариска, очень деятельная по натуре, была для неё в последнее время окошечком в мир. Виктория общалась по телефону только с сыновьями и с ней. Причём понимала, что если она не будет отвечать, то Лариска со свойственной ей энергией тайфуна разнесёт их двадцатиэтажку на мелкие кусочки.
Отвечала. Но односложно и сухо. Подругу это не устроило, и она как-то под вечер начала штурм. Сначала трезвонила в дверь. Виктория не открывала. Потом стала телефонными звонками изводить. Пришлось открыть. — Таааак, — вбежав в квартиру, окинув пространство взглядом, угрожающе произнесла Лариска.
– Ты что, в спячку впала? Что за анабиоз? Я уже в МЧС звонить хотела! Подруга сбросила пальто, подбежала в окну, раздвинула тяжелые шторы. В комнату прорвался солнечный свет, осветил диван со скомканным пледом, тарелку с чем-то уже засохшим, кружку с остатками кофе на столе, огрызок яблока. — Ага, и не обедала, конечно, — бурчала под нос Лариска, унося на кухню грязные тарелки. Оценила содержимое холодильника, вздохнула. — Алё, гараж! – села на диван рядом с подругой, взяв её руку в свою.
– Давай рассказывай, что приключилось? Зима кончается, медведи проснулись… Я торт принесла, чай будем пить. Одевайся! Пижаму долой! Виктория понимала, что Лариска не отстанет, вздохнула и отправилась в ванную. Вышла оттуда освежённая, причёсанная, в домашнем симпатичном костюме. — Ну вот, хоть на человека стала похожа, а не на привидение лохматое с двенадцатого этажа! – довольно констатировала подруга.
– Садись, чаёвничать будем. За чаем Виктория оживилась. Общение с подругой не стало, на удивление, обременительным для неё. Наверное, устала всё-таки сама от своего отшельничества. Даже улыбалась, слушая рассказы Лариски об общих знакомых, заряжаясь энергией подружки.
Лариска глянула на часы, о чем-то вспомнила, вскочила и стала собираться, на ходу давая ценные указания: — Шторы в стирку! Влажная уборка! Завтра к вечеру ужин готовь, я приду! Ты, мать, не забыла, что у тебя завтра день рождения? Что, правда забыла? Во до чего дожила! И таблетки свои выброси, хватить спать!
Дверь захлопнулась. Виктория опять по привычке побрела к дивану, но передумала и подошла к окну. Пришлось зажмуриться: заходящее солнце слепило глаза. Не было снега и метели, небо чистое, ярко-голубое.
Она инстинктивно открыла окно. В комнату ворвался совсем весенний воздух, пахнущий непередаваемо, проталинами и свежестью первых луж. Вверху отчаянно громко верещали воробьи. Внизу белый цвет снега сменился на серый с тёмными чёрточками освободившейся земли. Только машины-жучкИ и люди-букашки мельтешили по-прежнему.
Виктория с наслаждением вдохнула воздух. Неужели уже весна? Утром проснулась рано. Попила кофе, осмотрелась. Фу, сколько пыли, по углам аж в шарики скатывается. Провела пальцем по зеркалу – осталась на серой пыльной поверхности блестящая полоска.
Принялась за работу. Через три часа квартира блестела. Окна сияли чистотой. Вместо тяжёлых тёмных штор повесила светлые голубенькие. Виктория взглянула на часы, бегом помчалась в магазин.
К вечеру праздничный ужин был готов. Она сходила в душ, надела своё любимое платье. Подвела глаза, губы подкрасила. А тут и Лариска подоспела, с цветами и красивой жемчужной брошью в подарок. Только ахнула, оглядевшись: — Ну, не ожидаааала…. Как ты за день столько успела… В прежнюю красотку превратилась! И салат мой любимый приготовила. Молодчина!
Отчего-то Виктории было очень приятно слышать похвалу. Наверное, потому, что её давно никто ни за что не хвалил. Вечер прошёл замечательно. Звонили сыновья, поздравляли. Внуки заявляли, что скучают и любят.
Даже Виктор вспомнил, в гости набивался, но Виктория отказала. Вспоминали с Лариской детство, молодые годы с кучей смешных историй. Винца выпили, вкусно поели. Перед уходом Лариска опять командирский тон включила: — Значит, так! Тебе срочно нужна перемена обстановки! Спускайся со своих небес на грешную землю! Я всё придумала. Ты уезжаешь на дачу. — На какую дачу, Лариса? Бог с тобой! Там, наверное, руины, никто лет восемь не был! — Никакие не руины! Мы с мужем недавно были в том районе, мимо проезжали, я ещё внимание обратила, что дом стоит себе крепенько. И немаленький домик-то!
Виктория вспомнила, как они с мужем эту дачу строили. На месте почти развалившегося домика бабы Пани, уже крыша была дырявая. В нём после бабушкиной смерти никто не жил. Вынесли иконы, альбомы с фотографиями, кое-какие дорогие сердцу, как память, вещи. Остальное бульдозером сгребли, домишко-то маленький был.
На его месте начали дачу возводить. Девяностые годы, магазины пустые, муж где-то доставал кирпич, цемент, доски. Не до выбора было, лепили из того, что есть. Достаточно убогонькое строение получилось, но и ему рады были. Мальчишек на лето вывозили. Виктория и сама все каникулы проводила раньше у бабы Пани, на свежем воздухе и парном молоке…
Позже муж обшил дачу сайдингом, сразу другой вид, благородный. Открытую террасу пристроил. Модный в то время камин соорудил. А потом, когда появился загородный дом, необходимость в даче отпала. Продавать как-то не хотелось, хотя звонили из деревни и спрашивали. Но идея Лариски её не вдохновила. — Лар, это идея фикс! Какая дача? Там же печка, нужно топить, дров нет. На улице снег ещё лежит. Ты куда меня отправить хочешь? На погибель? — Вика, не паникуй! Ты засиделась на своих небесах, от безделья с ума сходишь. По земле походишь, воздухом подышишь, мозги просветлеют. В общем, всё решено! На сборы тебе две недели. А я своего Андрюшку отправлю на разведку, пусть наладит всё, печку проверит, дров привезёт. Водопровод подключит. Да, и машину твою в гараже посмотрит. Ищи ключи, завтра заеду! И Лариска хлопнула дверью. Виктория покачала головой, улыбнулась. Нет, не отстанет ведь. А, может, и вправду поехать? Там бор такой шикарный, речка. Гулять будет, воздухом дышать, книжки читать.
Скоро тепло, птички, цветочки. И Виктория начала сборы. Купила новые шторы, скатерти, пледы. Подушки и одеяла. Вёдра и тазики. Кое-что из одежды. Книжек новеньких. Посуду отобрала. Всё упаковала по коробкам. За неделю управилась.
Лариска заехала, сказала, что муж печку наладил,камин, забор поправил. А дров много, в сарае и под навесом. Виктория вспомнила, что, когда бабушкин дом сносили, сарай не трогали. Он почти новый тогда был.
Переезжала в конце марта. Весна оказалась ранней, снега не было уже даже в лесу. Лариска трещала о чём-то рядом, а Виктория не могла глаз отвести от мелькающих видов.
Как здесь всё поменялось! Вместо грязной ухабистой дороги – асфальт. Новые яркие автобусные остановки радовали взгляд. Возле деревни, где они в детстве на полянке с подружками играли, теперь вырос молодой сосновый лес…
Машина довольно урчала, Виктория улыбалась. Она уже больше года не садилась за руль, теперь поняла, как соскучилась по своей машине, вот этому чувству единения с ней.
Пока доехали, разгрузили вещи, перекусили, уже стало темнеть. Лариска не осталась ночевать, на завтра у неё были свои, как всегда грандиозные, планы.
Виктория проводила её до автобуса, не спеша возвращалась. Отвыкла она от деревенской тишины, лишь изредка прерываемой лаем собак или шумом проезжающей одинокой машины. К вечеру заметно посвежело. Виктория зашла в дом, осмотрелась. Нет, уборка – это уже завтра, а сегодня – спать. Прилегла на широкую кровать, завернулась в пушистый плед .
Татьяна Тихомирова ( продолжение следует)
Маргаритка ( продолжение) О чём-то подумать хотела, но, едва голова коснулась подушки, сразу же заснула. Без всяких таблеток. Почти как в далёком детстве. Утром рано проснулась. Было уже светло. День заметно прибавился. Осмотрелась, лёжа определила фронт работ. Солнышко поднималось, пока ещё робко освещая двор. Виктория, закутавшись в плед, вышла на крыльцо.
Присела на скамейку, вспомнила, как маленький Славка однажды с этой скамейки упал, нос разбил. У забора ещё песочница сохранилась, правда, песка в ней уже не было, сухие былинки прошлогодней травы колыхались под утренним ветерком. Лужицы во льду, по ночам пока холодно. Виктория ощутила в душе какую-то давно забытую умиротворённость, лёгкость. Хорошо, что она сюда приехала.
И замелькали деньки её деревенской жизни. Очень быстро бежало время. Сначала в доме порядок наводила, всё отмыла, обиходила. А там и на улице потеплело, дни ясные, прозрачные стояли, такие только весной бывают. Мусор убрала, клумбы интересные придумала, даже грядки под зелень вскопала.
Дом их стоял немножко поодаль, на отшибе, ближе к лесу. Управившись с основными делами, Виктория стала ходить на прогулки в лес. Её всё удивляло и радовало: и шустрая белочка, уронившая сверху шишку, и проснувшиеся в своём лесном дворце хлопотливые муравьи, и первые робкие, но такие милые цветки мать-и-мачехи, тянущие свои лимонные головки к солнцу…
Телефон иногда целый день в руки не брала, а, опомнившись, искала: вдруг кто звонил и переживает за неё. Переживала в основном Лариска. Она приезжала по выходным, привозила вкусненького, ходила с Викторией гулять, завидовала ей, сокрушалась, что отпуск у неё самой только в августе.
Викторию нисколько не тяготило одиночество, занятий было хоть отбавляй. Примерно раз в неделю выбиралась « в центр», в магазин, расположенный в центре села, на площади с сохранившимся из прошлого памятником Ленину.
Общаясь со словоохотливой продавщицей и покупательницами, узнала нескольких девчонок из детства. Конечно, теперь это были уже бабушки, а не девочки, да и в ней, солидной дамочке, никто не признавал тонконогую светловолосую Вику из « крайнего дома».
Приглашала их на чай, « девчонки» охотно приходили со своими гостинцами: вареньем, молоком, настоечкой на травах. Устраивали девичники на открытой веранде, с воспоминаниями и песнями, иногда далеко за полночь расходились.
А свою лучшую деревенскую подружку Любашу Виктория сразу узнала по не потерявшим яркость голубым глазам и кудрявым, теперь уже седым, волосам. Любаша жила ближе всех и частенько приходила просто поболтать.
Вот и май яркими тюльпанами хвастается, черёмуховой метелью метёт, запахом сирени дурманит. Соловьи так громко пели у лесного прудика, что Виктория даже с закрытыми окнами спать не могла.
Однажды утром после такой бессонно – соловьиной ночи, зевая, отправилась погулять. День обещал быть погожим, солнце смело катилось по безоблачному небу. Росинки блестели на молоденькой травке.
Виктория шла по своей тропинке, у неё уже сложился маршрут утренней прогулки. Обогнула берёзовый перелесок и отправилась в обратный путь. И вдруг заметила неподалёку от тропки маленькую девочку.
Это было так неожиданно, что Виктория даже вздрогнула. Откуда в восемь утра здесь мог появиться ребёнок? Рядом пруд, дальше лес. А девочка в туфельках на босу ногу и лёгком платьице. Золотистые волосы не причёсаны, распущены по плечам.
Девочка что-то высматривала в траве и шептала под нос : — Ну, где же ты? Иди ко мне, я тебя унесу домой, там цветочки. Будешь там жить. А потом полетишь на небо. Виктория подошла поближе, осторожно, чтобы не напугать девочку. Присела рядышком на корточки: — Это что тут за утренняя фея по траве гуляет, с кем-то беседует? А? Девочка ничуть не испугалась, взглянула на Викторию большими серыми глазами и ответила: — Никакая не фея. Фея – это тётенька – волшебница, а я просто девочка. Вчера мы с дедом божьих коровок тут насобирали и возле дома на цветочки выпустили. А они улетели, вечером их уже не было. Вот я и пришла за ними опять. И девочка показала пустой спичечный коробок. — Но маленьким девочкам нельзя одним далеко от дома уходить. Разве тебя мама с папой не учили этому? Девочка, снова склонившись над травой и отводя рукой в сторону мешавшие ей волосы, ответила: — А у меня нет мамы и папы. Они на небе живут. И коровка может на небо улететь, нужно посадить её на пальчик и сказать: Божья коровка, улети на небо, Принеси мне хлеба, Чёрного и белого, Только не горелого! И она улетит. Маме и папе привет от меня передаст. Скажет, что я очень скучаю… — Так, может быть, вчера твои божьи коровки уже улетели на небо? И привет передали… — Нееет… Я же им ничего не говорила, не успела, они сами улетели. Значит, и не передадут привет.
И девочка продолжала внимательно вглядываться в траву. Потом вздохнула: — Нету. Наверное, спят ещё. Надо потом прийти. — Ну, а имя есть у тебя, отважная путешественница? — Есть, конечно. Я Рита. — Значит, Маргарита? – уточнила Виктория. — Нет, просто Рита, — нахмурила брови девочка. — Да, Рита. А полностью – Маргарита. Вырастешь большая, тебя все будут звать Маргарита. Меня, когда я маленькая была, звали Вика. А теперь давно уже – Виктория.
Девочка недоверчиво улыбнулась, не поверив, что такая большая тётенька была девочкой Викой. Сорвав маленький бело-розовый цветок маргаритки, Виктория протянула его девочке: — Вот это твой цветок, маргариткой называется. Видишь, их здесь целая полянка.
Рита, улыбаясь, тоже сорвала несколько цветков, понюхала их. — Мой сын, когда был такой же, как ты, стишок знал про этот цветок: — Две подружки, две улитки Увидали маргаритки. Очень нежные цветочки Невысокого росточка. Словно солнышки цветные, Маргаритки полевые.
Рита разглядела цветочки, согласилась: — Да, похожи на солнышки… А где ваш сын? — У меня два сына. Они выросли и уехали, — вздохнула Виктория, опять присев на корточки.
И вдруг девчоночка порывисто обняла Викторию, прошептала на ухо: — Ты не плачь! Они приедут! – и погладила её холодной ручкой по голове.
Виктория от неожиданности и вправду чуть не заплакала. Прижала к себе худенькое тельце, погладила по волосам, пахнущим смесью душистых травок и молочка. — Конечно, приедут! – бодро сказала, вставая.
– А ты вся ледяная. Замёрзла? — Да, немножко, — призналась Рита.
— А ты можешь звать меня Маргаритка? — С удовольствием, — улыбнулась Виктория.
– Маргаритка, шагом марш отсюда! Пусть твои коровки — бурёнки сны свои досмотрят, потом к ним придёшь. И, взявшись за руки, они весело зашагали по направлению к деревне. По дороге Вика узнала, что живёт девочка с дедом. В городе у них квартира, а здесь дом, они летом здесь живут, дед рыбу ловит, а она рисует, буквы учит. — Сколько же лет тебе? – поинтересовалась Виктория. — Скоро целых пять! — ответила девочка.
– В конце лета будет. Дошли до дома Виктории. Она решила напоить девочку чаем, та в своем легком платьице вся дрожала. Укутала её в тёплый плед. Пока чайник кипел, заплела волосы в красивую косичку, перевязала атласным бантиком от какой-то подарочной коробки.
Маргаритка с удовольствием попила чаю с бутербродом, покрутилась у большого зеркала, любуясь косичкой. Засобиралась домой: — Дед с утра на рыбалке, а я ушла без спросу. Ругаться будет. Виктория провожала её, вела Маргаритку за руку, а та рассказывала, какие они с дедом буквы выучили, какие слова из них можно составить. — Вон дедуля идёт! – показала пальчиком на появившегося на дороге мужчину и побежала ему навстречу. — Вы уж не ругайте её!- подойдя к ним, попросила Виктория.
– Это я девочку задержала, она замёрзла, мы чай пили. Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в глазах высокого седого мужчины. Он внимательно смотрел на Викторию и молчал. Потом поблагодарил и быстрым шагом, крепко держа внучку за руку, пошёл по дороге. — Странный какой! – подумалось.
– Бука! В обед забежала Любаша. Лукаво улыбаясь, спросила: — Ну что, встретилась с Серёжкой? Видела я, как вы разговаривали на дороге. — С каким Серёжкой? – не поняла Виктория. — Как с каким? Неужто забыла? У вас же любовь была. Скажешь, нет?
И только теперь Виктория поняла, почему дедушка Маргариты показался ей знакомым… Сказали бы ей шестнадцатилетней, что однажды спустя годы она не узнает Сергея, Серёжку, Серьгу… Она, правда, и не разглядывала его, но всё же… — Не повезло мужику в жизни, — вздыхала Любаша.
— Жена болезненная попалась, врачи запрещали ей рожать, а она не послушалась, дочку родила. Но не выдержало сердце, умерла, когда дочке полгодика только было. Мать растить помогала.
Красивая дочка была, в деревню приезжала с отцом. Замуж долго не выходила, потом явилась с мужем и с девчушкой маленькой. Такая приятная была, приветливая…
А через год Серёжка один с девочкой, внучкой, приехал. Весь седой. Сказал, погибли и дочь, и зять. На машине разбились. Вот и растит теперь девчоночку один. Такая судьба горькая.
После того, как Любаша ушла, Виктория достала старые фотографии. Дотемна сидела, разглядывала, вспоминала. Вот баба Паня, маленькая, шустрая, в белом платочке. Вот родители молодые, счастливые, мама хохочет, запрокинув голову…
Она, Виктория, от возраста голыша до взрослой барышни с распущенными волосами и в модной коротенькой юбочке. А вот и Сергей на двух фотках, на одной вполоборота с другом Вовкой, а на другой в футбольных воротах стоит, вратарь. Виктория улыбнулась.
И ещё его фотография, « визитка» из фотоателье. Серьёзный такой, причёсанный, а непослушные волосы всё равно торчат. На обороте дата и жирные точки, десять штук, по ним легко прочитать: «Я тебя люблю»….
Виктория вспомнила их встречи. Он сюда к родственникам приезжал, вроде к тётке, тоже каждое лето. Большая компания городских ребят собиралась, их так и звали всегда дачниками. На речке целыми днями пропадали, на велосипедах гоняли, играли в « колечко», «испорченный телефон», « ручеёк»… да во что только ни играли!
Серёжка всегда на неё поглядывал, и в играх рядом был, в бадминтон играть учил… А после девятого класса, в последнее свободное лето, у них прям роман разгорелся, со свиданиями и даже поцелуями…
На речке ива была у самой воды, они там встречались. Виктория улыбнулась. Увы, жил он в другом городе, разъехались, сначала письма писали, потом заглохло всё… Взрослая жизнь началась. Больше она ничего не знала о его жизни.
На следующее утро в дверь постучали. « Открыто!» — крикнула Виктория. И сердце вдруг трепыхнулось. Это был он, Сергей. Теперь-то она его сразу узнала, та же улыбка, те же непослушные волосы, только седые. И глаза те же, серые, только будто пеплом бедЫ подёрнуты, никогда больше не станут весёлыми и лукавыми, как когда-то давно. — Ну, здравствуй, Вика! – выдохнул Сергей.
– Прости, что я вчера повёл себя по-дурацки, как мальчишка. Не ожидал встретить. А ты ведь не узнала меня, правда? — Не узнала, — грустно призналась Вика.
– Целая жизнь прошла… Мне потом Любаша вкратце о тебе рассказала. Нелёгкая доля тебе выпала, ты держись, Серёж. Внучка у тебя просто прелестная! — Да, ты ей тоже понравилась, — грустно улыбнулся Сергей.
– Все разговоры про Вику. — Серёж, я бы с удовольствием с ней возилась. Я здесь одна скучаю, дел особо нет. Гулять с ней могу. А? — Вик, мне завтра уехать надо на весь день. Может быть, ты с Ритой побудешь? Не хочется тащить с собой, — вопросительно взглянул на неё Сергей. — Да я с удовольствием! Мне только в радость! — Ну спасибо тебе, — выдохнул Сергей.
– А то по жаре ребёнка мучить… Меня обычно соседка выручала, а нынче приболела, не может… — Не переживай, всё хорошо будет! – Виктория дотронулась до его руки. — А, забыл совсем! – смутился Сергей.
– Вот рыбы утром поймал, возьми. Два судачка маленьких. Да бери, бери, я уже на рыбу смотреть не могу, и Ритулька не очень любит её.
Чем только ни занимались они с Маргариткой в этот длинный летний день! С утра пошли по лесочку погулять, нарвали на поляне яркий букет полевых цветов. Неожиданно нашли целую семейку лисичек. Грибочки яркими жёлтыми пуговицами выглядывали из мха.
« И правда, как рыжие лисички!» — хлопала в ладоши девочка. Целая детская панамка – хорошая добыча для июня. Обед готовили. Маргаритка сама из огорода принесла несколько тонких хвостиков морковки, укропа нащипала.
« Хозяюшка!» — похвалила её Виктория. После обеда книжку читали, буквы в слова складывать учились. А вопросы так и сыпались! Какой это цветок? Почему птичка жёлтая, а называется синичка? Зачем гадают на ромашке, а не на другом цветке? Потом Маргаритка прилегла на диван да так и заснула с книжкой в руках.
А Виктория с давно не испытываемым удовольствием до блеска намыла окна, постирала простенькие шторки, вымыла полы. Дом был старый, доски на полу широкие, стены бревенчатые.
« Как хорошо!» — подумала Вика. – Ни обоев тебе, ни ламината. И дышится даже по-другому». Долго смотрела на абажур. Похож на такой, какой у бабы Пани раньше висел, матерчатый, с бахромой. Потолки высокие, не достать. А пыли на нём целый воз.
Нашла на террасе стремянку, полезла. В голове одна мысль: только б не свалиться с высоты. Обошлось. Вместе с занавесками постирала и бельё, трусишки – платьишки маргариткины, рубашки мужские. На летней жаре бельё быстро высохло. Погладила.
А тут и Маргаритка проснулась, помощница. Вместе занавески повесили, пуговицы к дедовым рубашкам пришили. Осталось только абажур повесить. — Нет, очень высоко! – вздохнула Маргаритка.
– Дед приедет, сам повесит. На том и порешили. Стали ужин готовить. Картошка жареная, да с лисичками, свежий салатик — вкуснее ничего быть не может! — Мы молодцы, правда, Вика!? – очень утвердительно спросила девочка, оглядываясь вокруг.
– Всё так красиво и чисто. И цветочки надо сюда принести, а то в террасе жарко, завянут быстро. Виктория улыбалась, глядя на Маргаритку. Хозяюшка маленькая… Уселись на диван деда ждать. — Расскажи о себе, — попросила Маргаритка. — А что рассказать? — Ну, кто есть у тебя. — Два сына у меня есть. Но они уже большие, дяденьки. А когда были маленькие, как ты, летом тоже тут, в деревне, жили. И звали их все Славкой и Федей. — Я знаю, Федя – это Фёдор. А Славка как ? — А Славка – это Вячеслав. — Смешное имя! – рассмеялась Маргаритка.- А ещё кто у тебя есть? — Ещё? Ещё два внука. Сашка и Илюша. Сашке двенадцать лет, а Илюше тринадцать. — Большие…- вздохнула Маргаритка.
– А девочки у тебя есть? — Нет, — теперь и Виктория вздохнула.
– А я так хотела. Сначала дочку. Потом внучку. — Не грусти, — прижалась к Виктории девочка.
– Теперь я есть. А я тебе кто буду? — Не знаю, — озадачилась Виктория.
– По возрасту бабушка. — Да нет, — рассмеялась Маргаритка, — бабушка у меня есть. Бабушка Оля. Она папина мама. Живёт только далеко, и к нам не может ездить, потому что дедушка Коля болеет. Но дедуля иногда меня возит к ним, только редко, потому что живут далеко. — Ну вот, — грустно сказала Виктория,- в бабушки я не гожусь. — Ну и что? –удивилась Маргаритка, взглянув на неё серыми ( серёжиными!) глазами.
– Ты мне будешь подружка. Хочешь? — Очень хочу! – улыбнулась Виктория.
– А ничего, что я уже старушка? Старушки бывают подружками? -Ты не старушка! Ты просто Вика, моя подружка. Так может быть? — Конечно, может! Ведь дружба от возраста не зависит, да? Так и сидели они, две подружки. Им было вместе легко и хорошо. Ждали деда. Сейчас он приедет и повесит абажур. Он тоже жёлтый, как лисички. Как солнышко. И в доме станет светло, как днём. А потом они будут ужинать. Разговаривать. Улыбаться. Это и есть счастье… А больше ничего и придумывать не надо.
