Когда я приезжала к бабушке и дедушке в Петербург, там был мой халат. Мой. Обычный халатик с цветочками, ситцевый, простой и удобный. Мой. Он всегда меня ждал. Я переодевалась с дороги. И все, я была дома. Дома, среди любящих и любимых.
И чашка моя была. Тоже с цветами, из тонкого китайского фарфора. Моя чашка.
И место мое было — на кухне, у окна. А из окна всегда видны немного золотые купола церкви Екатерининского парка. Тоже немного мои.
Вот эти вещи, мои, личные, — верный признак любви. Дом, где вас ждёт ваш халат и ваша чашка — это ваш дом. И люди, которые живут в этом доме — ваши люди. Любящие и любимые. Это ваше место, ваш дом и ваши родные люди. Что бы ни случилось в жизни.
Пока есть на свете дом, где ваш халат и чашка, вы счастливый человек. Вас любят и ждут. И будут ждать годами, всю жизнь. Ждать, когда вы зайдёте и наденете свой халат. И возьмёте свою чашку, — свою, личную…
Будут ждать всю жизнь. И после жизни будут ждать в другом небесном доме. Он не покажется неуютным и чужим, там же наши вещи. И наши люди.
И мы переоденемся. И возьмём свою чашку. И займём своё место среди любящих и любимых. И будем смотреть на золотые купола, на прекрасный парк, — но даже это не главное.
Главное — когда есть дом. А в доме нас ждут наши вещи. И наши люди… Это и даёт силы жить.
А пока надо помнить — наш дополнительный, спасительный дом любви там, где нас ждут вещи. Только наши. Их хранят наши люди. И нас они тоже хранят…
Иногда, для того, чтобы начать новый этап жизни, или перестать лить слёзы о непроходящей горечи, нужно просто убраться в доме, заварить свежий чай, или чашечку ароматного кофе, испечь пирог, и помыть голову, в самом прямом смысле очистив её от плохих мыслей…
А потом сесть в тишине и чистоте…
Налить в чашку горячий чай… Отрезать щедрый ломоть пирога… С наслаждением отведать того и другого… И принять одно очень важное решение:
НИКОГДА НЕ ПРЕДАВАТЬ СОБСТВЕННУЮ ЖИЗНЬ!
Никогда… Чего бы там ни вышло… Как бы ни пригнуло к земле… Кто бы от нас ни ушёл… Кто бы ни обидел…
А потом раз и навсегда пообещать себе быть только с теми, кто нас не ломает, и не унижает… Не ходить туда, где нам нечего делать… Не проситься в ту жизнь, в которую не позвали… Не спасать тех, кто об этом не просил… Не верить тем, кто состоит из обещаний… Ничего не ждать оттуда, откуда никогда ничего не приходило… Не удерживать ни стремительно убегающих, ни вяло отползающих… И просто не жить так, чтобы самим было стыдно за свою жизнь, в которой мы предали самих себя…
Как сделаете — доешьте пирог, допейте чай, и — отправляйтесь жить по-новому. Это просто, пусть сейчас вам так и не кажется…
Тот, кто первый сказал о другом человеке «глуп, как гусь", ничего не знал об этих этих птицах.
Каждый когда-нибудь наблюдал за клином диких гусей, которые летят в теплые края на зимовку. Но мало кто задумывался над тем, почему стая летит именно клином.
Это объяснили ученые. В ходе исследования выяснилось, что каждая птица, взмахивая крыльями, обеспечивает подъем для птицы, находящейся непосредственно за ней. Таким образом, благодаря форме клина вся стая увеличивает скорость полета по меньшей мере на 71% по сравнению со скоростью, которую может развить каждая птица в отдельности.
• Урок: если люди будут согласованно двигаться в одном направлении с другими, и чувствовать локоть того, кто идет рядом, то смогут попасть до пункта назначения быстрее и легче, чем в одиночку, потому что они могут положиться друг на друга.
Стоит одному гусю выпасть из общей стаи и попытаться лететь в одиночку, как он сразу же чувствует тяжесть и сопротивление. Поэтому он возвращается в стаю, чтобы воспользоваться подъемной силой, создаваемой птицами, которые летят впереди. Самые старые и слабые птицы всегда летят в конце клина — там сопротивление воздуху минимально.
• Урок: если бы люди были такими же мудрыми, как птицы, они бы остались в строю с теми, кто ведет вперед, и хотели бы принять их помощь так же, как и поделиться своей.
Когда в птичьем клине вожак устает, он отправляется в конец клина, чтобы передохнуть и восстановить силы, а его место по порядку занимают птицы, которые летят следом за ним и схожи с ним по силе и выносливости.
• Урок: выполнять тяжелую работу по очереди гораздо легче. Люди так же, как и птицы, могут взаимно заменить друг друга.
Гуси в конце стаи кричат, поощряя тех, кто впереди, не снижать скорость, подталкивая первых вперед.
• Урок: стоит задуматься, что кричим мы, находясь позади своих лидеров…
Случается и так, что одна из птиц, заболев или получив ранение, выпадает из стаи. Тогда два других гуся тоже покидают клин и следуют за ослабленной птицей, чтобы оказать ей помощь и поддержку. Они остаются с этим гусем до тех пор, пока он не выздоровеет или не умрет. И только после этого отправляются в путь сами или с другой стаей догонять своих.
• Урок: если бы мы были такими же мудрыми, как гуси, мы бы тоже поддерживали друг друга и в трудные времена, и тогда, когда мы сильны.
— Скажи мне, дочк, а Боря тебя целует? — Конечно, целует, мам, каждый день: утром, когда уходит, и вечером, когда возвращается с работы. Мать, которую-то ещё и старухой назвать язык не поворачивается, бирюзовым взглядом на дочь смотрит. Взгляд у старших, когда он падает на младших, любимых, всегда бирюзовым бывает: драгоценным и чистым. Смотрит, значит, мать на дочь и понимает, что и та вопрос её поняла, да только не так ответила, не о том. Тогда и младшей из двух беседующих женщин становится понятно, что старшая увидела её неправду маленькую, которою та хотела, словно пудрой, скрыть появившуюся морщинку на лице. Она чуть, самую капельку, смущается и отвечает, выскользнув из-под материнского взгляда: — Нет, мама… ТАК давно уже не целует… Потом, будто бы добрав воздуха, придавшего ей уверенности и сил, продолжает: — Он устаёт на работе сильно, мама. Да и возраст уже – сама понимаешь… И старшая опять всё правильно видит, а потому мягко, чтобы не спугнуть откровение, только что возникшее в разговоре, продолжает: — Нет, маленькая моя. Не работа тому виной и не его возраст. Да и какой там возраст-то – тридцать девять! В тебе всё дело. Ты его разлюбила и потому для него желанной быть перестала. — Нет, мам, я люблю его: стараюсь кормить вкусно, стираю… Весь дом на мне. Потом, словно бы спохватившись, добавляет: — Я не в претензии, ни в коем случае! — А если не в претензии, то для чего тогда и говоришь? Это – как должно быть. Так в семье и надо, по крайней мере, в нашей семье: мужчина – добывает, женщина – следит за очагом. Знаешь, я, когда вижу рекламу по телевизору, где здоровые жизнерадостные девки сидят за столом, а мужики готовят для них то барбекю, то бутерброды, просто крикнуть им хочу: «Эй, кобылищи! Вы в какой стране выросли, что такая неправда для вас счастьем стала?!. Для нашей женщины счастье, когда она мужика кормит, а сама рядом сидит и смотрит, как он наворачивает…» Но там всё – на продажу. А у тебя – муж. Живой, родной и тёплый. Твой единственный. Детей твоих отец. А ты о его счастье не думаешь! — Мама! Я же говорю тебе, что думаю. Только всё мне кажется, будто в последнее время наши с ним думы идут в разные стороны… — И кто же виноват в этом, по-твоему? — Мам!.. Но он ведь тоже хоть какие-то шаги навстречу должен делать… — Дочк! Мужик… он ведь какой? Ему всегда кажется, что та женщина, которую он выбрал, должна его понимать. Без слов понимать. Уже только по тому, как он ключ в замочную скважину вставляет… Что? Сложно? А ты притворись, что понимаешь. Ничего не говори, просто радуйся молча, что вот пришёл он. В дом пришёл. К тебе воротился. Радуйся, трогай его, словно бы и невзначай, и разговорить старайся. Здесь мужик наш, как ребёнок: всё выложит. Только не сразу, постепенно. А ты те слова немногие, что он роняет, как осколочки собирай и складывай, складывай мозаику-то! И при этом – хвали его. За всё хвали. Не бойся переборщить с восхищением. Пусть с твоих слов он и сам себе нравиться начнёт! А когда он себе понравится, то захочет, чтобы и другим тоже. А других в этот момент, кроме тебя, в доме и нет. Вот и начнёт гоголем перед тобою выступать, перья распускать, щёки надувать. А ты, главное, «цепеней от восторга». Только так «цепеней», чтобы он увидел, заметил, как же ты ошеломлена его многочисленными достоинствами. — Мама! Что ты говоришь такое страшное!! Ты же мне предлагаешь врать мужу, притворяться!!! — Нет, милая моя! Врать – это когда человек хочет выгоду только для себя поиметь, а другого, ну, того, кому врёт, в дураках оставить. А ты для чего весь этот цирк-шапито устраиваешь? Чтобы ему хорошо было. А если ему хорошо, то и тебе покойно. — Но вы же с папой… Мама вспыхивает, будто маков цвет, и в искреннем своём женском негодовании становится даже моложе: — Мы-ы-ы с па-а-апой?!. Ты, верно, думаешь, что папа твой сахар с сиропом был да ещё вареньем приправленный? Моя дорогая, о покойниках плохо нельзя… Ну, так я хорошо о нём тебе расскажу. Папа твой славный рыбак и охотник был. Ради рыбалки и охоты про всё на свете забыть мог и поехать среди ночи куда угодно, лишь бы в том «где угодно» клевало хорошо или сезон охоты был открыт круглый год. А ты, когда родилась, болезненная такая девочка была. У тебя жар чуть не сорок, а он патроны начиняет, к очередной охоте готовится. Я тебя лекарствами напою, на руках качаю, чтоб ты быстрее заснула, а сама с ним рядом сижу и про будущую охоту расспрашиваю. И «очччень жалею, что и мне с ним нельзя». Думаю: «Вот ребёнок чуть не умирает, а ему и дела нет! Убила бы, наверное!..» А ему говорю: «Какой же ты добытчик у нас, Петенька! Я за тобою поистине не за каменной стеной, а за тремя сразу каменными стенами – такой вот защищённой себя чувствую…» А вот когда он вернётся со своей охоты и трёх дохлых уток и лысуху привезёт, я и расскажу ему, как и у меня температура поднялась и как мы с тобою вдвоём чуть не умерли, потому что «не было рядом с нами нашего защитника». Раз, да другой, да третий… Он уже сам опасаться стал из дому надолго уезжать, потому что как ни уедет, так у нас с тобою что-нибудь да случится. А потом я ведь его и в институт заочно поступить заставила, чтобы не до охоты уж совсем было. Он не хотел, сопротивлялся, так я вместе с ним поступила, хотя, на кой чёрт мне сдался этот политехнический, если я уже по диплому своего педагогического работала и не меньше отца твоего тогда зарабатывала. А когда он, дочка, влюбился, я и вправду думала, что умру… — Ма-а-ама! Как – влюбился? В кого?.. — Долго рассказывать. Только скажу тебе, что я к его возлюбленной домой ходила и сказала, что, если он к ней уйдёт, то только вместе с тобой: я сама от родительских прав откажусь в его пользу. А ему сказала, что вновь беременна. Стало быть, скоро будет у нас прибавление в семействе. Он и поутих. И «любовь», знаешь ли, поначалу жиже стала, а потом и совсем улетучилась. Прошла как-то сама собою. — Подожди… Так ты и вправду беременна была?.. — Нет, конечно. Не получалось у нас всё второго завести. Старуха прошлась к окну, достала откуда-то с верхней полки сигареты и, приоткрыв форточку, закурила. — Мама! Ты разве когда-нибудь курила? Я даже не знала… — И он не знал. Не знал потому, что всегда говорил мне, что не выносит курящих женщин. А я так за всю жизнь и не смогла бросить. Больше сорока лет уже дымлю вот… Потом выбросила в форточку недокуренную сигарету и вернулась к дочери: — Я, дочка, так устроила, что он мне сам предложил на аборт идти. И всё. Так вот мы и жили втроём до самой его смерти. А Боря твой, я в последнее время замечать начала, что-то неважно выглядеть стал: осунулся, круги под глазами. Не болеет ли? Ты береги его, он у тебя славный. Дочь, кажется, и не слушает мать. О чём-то своём задумалась и почти механически достала из сумочки пачку сигарет, зажигалку. Закурила. Мать удивлённо смотрит на дитя своё и чуть улыбается при этом. А та – вся в своём, женском, семейном. Потом, видно приняв какое-то решение, раздавила окурок в блюдечке, встрепенулась, решительно встала: — Ладно, мам, пойду я. А то Борис скоро с работы прийти должен, надо приготовить ему ужин и встретить. — Так чего же ты сидишь? Отправляйся, конечно. А хочешь, возьми моих пирожков? Тёплые ещё…
Уже когда дочь вышла на лестничную площадку и вызвала лифт, старуха задала последний вопрос: — Дочк, а куришь ты давно у меня? Что-то я раньше не замечала… Та чуть смутилась, улыбнулась, взглянув на мать: — Давно, мама, ещё со школы. Но вы же с папой «не переносили табачного дыма», потому я вас и берегла, не говорила… И уже заходя в распахнувшиеся двери лифта, добавила: — Боря, кстати, тоже не любит курящих женщин…
