Грибы с луком прижариваем на сковороде. Делаем тесто из вышеперечисленных компонентов, оно должно быть тугим, не жидким, не липнуть к рукам. Делим тесто на два шара, раскатываем, один будет дном для пирога, второй — крышей. Выкладываем на противень наши пирожок, можно верх смазать яйцом. Вкусно и недолго.
Можете положить в начинку зелень, нарезанную ветчину, все, что покажется вам вкусным!
«Я деньги все отдал, им надо очень. Вначале к себе пустил. Покормил. Мыться они не стали, душ-то на первом этаже. Мальчик немного поспал. Потом на вокзал проводил, к автобусу. Так они до центра доехали и на самолет сели уже, конечно.
Ты не подумай, хорошая она эта женщина. И такая, не наша. Видно, что по-другому раньше жила. Я ж на жену хозяина смотрю. Так вот, она еще лучше ее жила, я думаю. Не знаю, чего ее к нам принесло.
Много-то не рассказывала. Просто объяснила, что от мужа решила уйти сгоряча. А потом подумала, помыкалась и надумала вернуться. А ушла-то без всего. И ребенка увезла. Говорит, даже если он ее назад не примет, хоть сына возьмет!», — с воодушевлением рассказывал Николай своей жене Жанне.
Та только беззвучно губами воздух хватала. Она уже от души прооралась. И теперь даже сил запустить чем-то в непутевого Колю не было. Это ее вначале прорвало. И ее истерику слышало все общежитие.
— Ох, натворил! Ты зачем незнакомой бабе с ребенком всю премию отдал! Сами голодаем! Ничего толком не берем! У Катьки туфли порвались! Лешке брюки срочно новые надо! За садик надо платить! В холодильнике только банка огурцов!
Мы же на тебя понадеялись! Что ты сегодня с деньгами придешь! Я же детям пообещала всего-всего накупить. Вчера йогурты им последние скормила, кашку, фрукты.
Сами сидим на макаронах. Я уже опухла с них! Тебе платят у частника копейки ! Я работаю за гроши, тут еще недостачу вычли. А взяла Людка, раскинули на всех.
Господи, надоело как мыкаться! И надо же такого мужа ненормального еще Бог послал! Семья без копейки, а он отдал 8 тысяч! Чужому человеку! Тебя же развели! Идиотину!
И почему жизнь-то ничему не учит! Еще в комнату к нам притащил! Накормил последним! Кате творожки с Лешей на вечер были, отдал чужому мальчишке! Ладно хоть серьги мои золотые с цепочкой та проходимка не взяла! — вопила Жанна.
Коля стоял, втянув голову в плечи. Он был маленького ростика, с большими оттопыренными ушами и вечно лохматыми волосами.
Покладистый, беззлобный, тихий, трудолюбивый. Образования вовремя не получил, надо было кормить младших братьев да сестер.
Мать болела. А потом встретил Жанну, влюбился. Родились дети. Но родным все равно надо было помогать — никто не хотел брать к себе немощную мать.
Коля взял. И работу старался искать такую, чтобы к матери прибежать пару раз за день. Ютились впятером в комнатенке. Матери недавно не стало. Но возможности улучшить жилье не было.
У Коли многочисленная родня ругались из-за трешки, он тактично отошел в сторону. А у Жанны родители и сестра с ребенком и мужем жили в двушке. Вначале они снимали, потом поняли, что не потянут больше. Пришлось в общежитие съехать.
В тот самый день, который сыграл роль судьбоносного в их судьбе, Коля с премией домой возвращался. Начальник расщедрился.
И он просто летел на крыльях, представляя, как обрадуется Жанна. Как они в магазин пойдут. И тут увидел на площади рядом с магазином молодую женщину.
Она показалась ему потерявшейся. К ней жался мальчик лет пяти. Они были очень хорошо одеты, это Коля сразу отметил. Что-то просили, а люди усмехались и отворачивались.
Тут незнакомка встретилась взглядом с Колей и подбежала к нему. И попросила денег. Сказала, что вернет. Мол, ей надо уехать отсюда. Домой.
— Понимаете, мой муж очень обеспеченный человек. А я… Заскучала. Неблагодарная, конечно. Он работал с утра до ночи, мне казалось, что внимания мне не уделяет. Развлечения надоели. Хотелось чего-то этакого. Это теперь я понимаю, что как говорится, с жиру бесилась.
И… взяла да уехала. Сбежала от него. К своей первой любви. Тот мне так красиво написал в смс, когда я его телефон узнала. И ребенка взяла. Думала, будет новая жизнь.
Только прав муж, когда говорил, что я как орхидея, зачахну, если не ухаживать. Тот, к кому приехала, не просыхает уже неделю. Денег я не взяла.
Думала, у него есть да и я работать пойдут. Но… Я так не могу. Отвыкла. Не хочу. Реальность оказалась хуже.
Сын просится к папе. Хочется к прежней жизни, где не надо ни о чем думать и все есть. Я эгоистка, понимаю. И можно просто позвонить мужу. Но я боюсь, что он за мой поступок заберет сына.
И… телефон свой дома оставила, чтоб не отследил. Теперь хочу приехать и в ноги к нему упасть. А денег нет. Вы мне не дадите денег? Я пришлю! — глядя на Колю сапфировыми глазами, произнесла женщина.
Выжидательно смотрел сероглазый малыш, на щеках у него были дорожки от слез. И Коля денег дал. Всю премию. Полностью. И к себе пригласил, чаю попить, дождь накрапывал.
Мальчик в общежитии испуганно жался к маме. А она, широко распахнув глаза, со страхом смотрела по сторонам.
— Не нашего поля ягода! — подумал Коля.
Потом он им такси вызвал. И только тогда спохватился, что имени не спросил даже. Мальчика только помнил, что Сашенька зовут.
Жанна метала молнии. Катя, которая пришла из садика, залезла к отцу и устроилась у него на коленях, обняв за шею. Сын Леша просил его из дерева солдатика выточить.
А муж все пытался объяснить Жанне, что он чувствовал, не аферисты это. Правда, помощь нужна была.
— Давай, оправдывайся, чучело. Точи. Дети деревянными игрушками и будут играть у тебя. Деньги-то ты чужим раздаешь! Добро он сделал. От семьи оторвал! Пришлось мне опять у Ленки занимать! Сил уже нет жить так! — плакала Жанна.
Коля неловко ее утешал. К выходным решил пельменей наделать. Он и готовил сам. Любил это дело. У коллеги, что свой дом держит да хозяйство, фарша в долг взял. Дети ему помогали. Плитка у них тут же, в комнате была. Жанна гладила белье.
И тут раздался стук в дверь. Старший сын, не спрашивая, бросился открывать. Тут же общежитие, все взад-вперед ходят. В комнату шагнули двое мужчин.
Жанна испуганно поставила утюг. Один был постарше. С холодными серыми цепкими глазами, в длинном пальто, седовласый.
Второй держал в руках несколько пакетов и большую куклу. На нее тут же завороженно загляделась Катя. Вышла вперед со словами: — Здравствуйте, дяденьки! Вы к нам в гости? А чья куколка?
— Твоя. Марат, отдай барышне игрушку. И все остальное поставь. Тут брату твоему. И так, к столу, — произнес мужчина в пальто.
— А вы… Вы кто? — вытирая о вытянутые треники руки в муке, вперед вышел Коля.
Мужчина протянул ему руку, Коля в ответ свою. Тот ее пожал со словами:
— Спасибо. За то, что помогли. Моя жена, конечно, глупо поступила. Не от большого ума уехала с сыном. Ну, да я ее не осуждаю. Поняла теперь, как люди живут. А то обнаглела до крайности.
Главное, что все хорошо закончилось. Она мне рассказала, как просила денег на улице. Даже своим подружкам было стыдно позвонить, засмеяли бы потом. Как никто, кроме вас, не помог.
А у вас же они… Последние были, как она поняла.
В общем, Коля, спасибо еще раз, что вернули мне семью. Побольше бы таких людей, как вы.
А это вам. Живите долго и счастливо. И протянул тоненькую папку. Коля, недоуменно пожав плечами, ее раскрыл. Там были документы и ключи.
— А что это? — выдохнул он.
— Мой подарок. Моя Аллочка сказала, что вы в общежитии с детишками живете.
Ну, я вот и купил вам квартиру. Большую, на берегу реки. Посмотрите фото. Аллочка говорила, что ваши дети любят купаться, вы ей рассказывали.
Так что Николай, жду вас в машине, поедем все оформлять! — и незнакомец повернулся, чтобы уйти.
Жанна дар речи потеряла. Леша выудил из пакетов планшет и радостно смотрел на него. Катя гладила чудесную куклу.
— Нет, я не могут так. Вы что? Я же просто так! Не из-за чего-то! — ухватился рукой в муке за рукав нарядного пальто Коля.
— И я тоже просто так. Вы добро сделали. Не оставили людей в беде. Мою жену, сына. Другие бы их за мошенников или попрошаек приняли, — вздохнул мужчина. И Жанна, покраснев, сразу отвернулась.
— Вы не переживайте. Для меня это не сумма. И знаете, добрые дела, оказывается, очень приятно делать! — улыбнувшись, мужчина кивнул и вместе со своим спутников ушли. Только аромат дорогого парфюма остался витать в воздухе.
— Коля… А это чего? Это правда, что ли? Ой, Колечка! Дай, гляну. Точно! Бумаги все. Коля! Так что же, муженек этой, как ее там, Аллочки нам целую квартиру подарил?
Ой, Коля. Я всегда знала, какой ты у меня золотой человек! Давай, костюмчик нарядный надень! Пиджак коротковат, но ничего. Пусть видят, что и ты у меня представительный! — прижимала к себе мужа Жанна.
А тот только смущался, да приговаривал, что ему и не надо ничего. Он же просто так! Добрый, простой, работящий человек.
Они переехали, конечно. В просторную и светлую большую квартиру. И Жанна всем рассказывает теперь, какой у нее замечательный супруг и как ему вдруг подфартило.
Просто маленький бумеранг добра, улетев вверх, стремительно вернулся, неся с собой гораздо больше…
Люблю слушать о батюшкиных старичках – прихожанах. Он всегда с такой любовью о них рассказывает… Бабушка Ефросинья… Ей, наверное, уже за восемьдесят. Позвонили как-то отцу Анатолию её родственники. «Помирает, – говорят, – вас зовёт».
«Приезжаю, исповедую, причащаю, – рассказывает батюшка. – Пытаюсь с ней поговорить, поддержать. А она слабенькая такая, жёлтая вся. Еле дышит. Тут же и врач пришёл. Сказал – готовиться, так как жить ей осталось максимум неделю, и то, если очень повезёт».
Ушёл отец Анатолий от бабушки Фроси. «На глазах слёзы, – вспоминает, – а в душе благодать, что человек причаститься успел. В храме всем сказал, что она скоро нас покинет. Прихожане мои, кто смог, зашли с ней попрощаться».
Неделя прошла, другая, глядь, а «умирающая» в храм пожаловала. Люди на неё, как на привидение смотрят, а она, как ни в чём не бывало, давай к иконам прикладываться, всем кланяться и на подсвечниках красоту наводить.
Отец Анатолий к бабушке Ефросинье направляется, думает, как бы потактичней спросить, как так получилось, что она не… не в Царствии Небесном, одесную Христа.
А она уже сама ему навстречу спешит, клюкой перебирает. «Батюшка, – говорит, – батюшка, вы меня тогда причастили, и я поправляться стала.
Сейчас совсем как новенькая. Доктора вон вчера напугала. Он меня на улице встретил и аж руками замахал, сердешный: «Вы что! Вы как! Вы ж по всем законам медицины помереть уже должны!».
«Ну, простите, – отвечаю, – что подвела медицину. Я старалась. Даже причастилась напоследок».
А через какое-то время всем стало ясно, почему Господь с ней чудо такое сотворил. Забеременела её незамужняя внучка Катя, которой было далеко за сорок лет.
Кавалер как узнал, так и растворился на украинских просторах. Родня тоже желания помочь особо не изъявила.
И собралась Катя аборт делать: «Мужа нет, кавалер слинял, работу еле нашла, что теперь, бросать? А чем я ребёнка кормить буду? Да и не девочка уже я… стыдно в таком возрасте рожать, голова вон вся седая».
«Безобразить ей, седой, было не стыдно, а рожать , значится, стыдно!», – застучала по полу клюкой всегда кроткая и смирённая бабушка Ефросинья.
Чем немало удивила и внучку, и родню. «Я буду с ребятёнком нянчиться! Усе!» И для убедительности так шарахнула палкой об пол, что с потолка штукатурка посыпалась.
И кот по кличке Лишай (потому что подобрали его котёнком больного и всего плешивого), который по своим кошачьим меркам был едва ли не в два раза старше бабки Фроси и считался недвижимым инвалидом, такого дёру дал, что его двое суток найти не могли…
Ребенку сейчас года два. В «бабе» своей души не чает, как и она в нём. В храм к отцу Анатолию его водит, пироги ему печёт, песни поёт, в игры какие-то «старинные» играет. И рядом с ним сама молодеет. «Ради него меня Боженька и оставил», – говорит она.
Мать, великовозрастная внучка Катя, даже ревнует. Ведь сама сынишку любит без памяти. Но понимает, что только благодаря бабушке Фросе Данилка и родился.
И только благодаря ей они его и поднимают. И растёт чудесный мальчишка этот на радость всем. А бабушка Ефросинья верит, что пока она им нужна, Господь её не заберёт. И сил ей даст столько, сколько нужно.
И растет чудесный мальчишка этот на радость всем. А бабушка Ефросинья верила, что, пока она им нужна, Господь ее не заберет. И сил ей даст столько, сколько нужно. Когда она умерла, тот уже подростком был. Сам ей опорой стал. Ведь бабушке Фросе на момент смерти уже за сто перевалило.
«Удивительная это была смерть. И удивительная старость, – рассказывал мне отец Димитрий.
– Молодость ведь дается всем. Ну, или почти всем. А старость, особенно блаженная, мирная, в любви, далеко не многим. К ней идти надо, всю жизнь себе эту старость готовить…
Даже слабоумие у стариков разное… Знаешь, много раз замечал: разум постепенно угасает, и в человеке просыпается настоящее, то, чем он в глубине души жил. Не всегда, конечно, но часто.
Вот вроде порядочный был мужчина, благообразный. Началась деменция, и как зверь в нем проснулся. А потом узнаешь, что и человеком он был так себе. Жене изменял, воровал, детей бросил…
А кто-то тихий и светлый становится как ребенок. И жил, как оказывается, тоже тихо и светло… Как Ефросиньюшка моя…»
…Девушкой во время войны потеряла Фрося родителей. Отца убили, мать от пневмонии померла. У нее же на руках. Осталась с двумя младшими братьями. Была им вместо матери.
Потом замуж вышла, своих четверых родила. Муж Иван хороший был человек. Братьев ее как родных сыновей принял. Всех они с Фросей подняли, выучили. Самой же ей было не до учебы. Только читать и писать научилась. Очень Псалтирь любила, почти наизусть знала.
Помнит, как девочкой бабушка с мамой ее в храм водили. Пока он еще открыт был. «Рассказывала она мне, как мама ее иногда пела на клиросе, – вспоминал отец Димитрий.
– Хотя какой там клирос в маленькой церквушке. Три бабушки в уголке. Посадят Фросю тут же на лавочку, она слушает. Зимой холодно, а как запоют, так, говорит, как будто периной ее укрывали».
Когда его закрыли, дома молилась с мамой и бабушкой. Завет отца своего помнила всегда: как бы самому трудно ни было, голодного накорми и обогрей. И муж ее Иван такой же был.
Жили бедно, но никому отказа не было. «В деревне рассказывали, что к Ивану с Фросей даже Богородица приходила, – говорит отец Димитрий.
– Те, кто еще жив и помнит. Было это зимой. Как раз голодный год. У соседки ее Дарьи муж умер. Осталась она с тремя детьми. Постучалась к Фросе с Иваном. У тех только хлеб был. Да какой там хлеб! Хлебец из остатков. Детей куча. Сами голодали. Так они и его отдали.
Потом стук в дверь. Выходят – на пороге хлеб лежит, завернутый в тряпку какую-то. Свежий, теплый еще. И никого. Даже следов на снегу нет. А на следующий день люди говорили, что женщину в деревне видели. И верят, что Богородица это была.
И я верю. К кому ж Ей приходить, как не к Ефросинье…
Иван в реке утонул лет пятьдесят назад. Пьяного полез спасать. Спас, а сам погиб. Дети к тому времени уже выросли, и Ефросинья всю себя внукам отдала. Никогда не роптала, не жаловалась. А потом вон правнука еще Данилку вырастила…
Когда храм у нас открыли, она первая прибежала помогать. Кирпичи таскала, мыла-драила, просфоры пекла… Всё делала, пока силы были». Тихо-мирно умирала бабушка Фрося. Сначала разум начал угасать. То всё понимала, рассуждала, то провалы.
«Когда провалы эти были, она псалмы пела, молитвы разные, – рассказывал отец Димитрий. – Сядет тихонько на стул и поет. Или на кровати лежа. Один раз рассказала мне, что не помнит, что минуту назад было.
А вот детство свое помнит хорошо. Как, девочкой тогда на клиросе сидела. И тепло ей было в эти моменты, радостно. Вот она, блаженная старость.
Когда настоящее в человеке просыпается, самое дорогое. Однажды в себя пришла, спрашивает: «Где я?» «Дома», – отвечают. «А что я сейчас делаю?» – «Молишься, бабушка».
– «Вот ведь радость какая!» И сияет вся». Отец Димитрий рассказал, что умерла она на его глазах. Он тогда причастить ее зашел. В себя пришла, со всеми попрощалась. Успокоила всех, что хорошо ей сейчас. Домой уходит – туда, на «небо».
А потом опять разум угас. Никого не узнавала. И псалмы запела. Так и умерла, молясь. Отпевал бабушку Фросю тоже отец Димитрий. «Знаешь, иногда отпеваю человека. И такое чувство тягостное. Как камни ворочаю. И тяжело вот это петь: «Со святыми упокой…».
А тут так легко, радостно было. Будто душа ее прямо туда, к Отцу, летит. И слезы, и радость. И казалось, что Христос рядом».
Борька сидел на коленях деда. Тот гладил его по голове. Натруженные руки дедушки изрядно тряслись. Пытаясь унять дрожь, он сильно прижимал руку к голове ребенка.
Со стороны казалось, свернет головку малышу. Но Борька покорно гнул голову, нежился на коленях деда, вдыхал с благоговением родной запах.
Бабка Анфиса ворчала на деда: «Опять табачишшу накурился!» «Одна у меня радость осталась – внучка на коленях потетёшкать, да махорочки покурить!» — незлобиво отзывался дед.
Но Борьке нравился этот запах. В его сознании с первых дней отложилось – так пахнет его родной дед. Зимой дедушка умер, оставив в памяти мальца более всего этот запах, доброту рук и светлых, слезящихся глаз.
Слово и понятие «смерть» еще не вошло в сознание Борьки. Он помнит, как дед лежал в большом узком деревянном ящике, и бабушка причитала, сидя рядом: — Вставай, Лукаша, хочешь, махорки покури, слова не скажу! Ох-хо-хо-хо, — не то смеялась, не то плакала она, — Куды же ты собралси, родименький? Как жа я таперича без тебя?
Борьку близко к ящику не подпускали. Он тянул шею, пытался взглянуть деду в лицо. Гадал: отчего дед спит так долго и не на любимой лежанке печи, а в этом ящике?
До самого позднего вечера в дом приходили и уходили чужие люди. Мужчины снимали шапки, подолгу сидели около ящика, не снимая верхней одежды. Кому не хватало места, осанисто вставали у стены.
Старушки возраста Борькиной бабушки, крестились и кланялись. Иные разговаривали с дедом: «Собрался, Лука Фомич? Чисто, нарядно тебя убрали».
Бабушка переставала причитать, отвечала за мужа: «Собрался. Ничё боле не болит. И ножка выправилась». Бывалоча, стонет ночами. Спрошу: «Чё у тебя болит, Лука?» Ответит: «Усе косточки ломит».
«Поработано! Кормилец ты наш, заступник, дай тебе Бог царствия небесного за твоё терпение, за муки, которые из-за нас принял!», — всхлипнет кто-то особо сердобольный. Другие подхватят: «Царствия небесного!»
Лица у людей скорбные, серьезные. Отец Борьки – сын деда, редко заходит в горницу, всё убегает по каким-то делам. Мать больше на кухне хлопочет.
Одна бабушка не отходит от деда. Печь в горнице не топили с вечера, к обеду стало холодно. Борьку отправили на дедову лежанку. Малец нашел там дедовы вязаные рукавицы, пропахшие махоркой, ему почему-то стало тоскливо. Борька даже слезу пустил.
Потом его сморил сон, уткнувшись щекой в рукавицы, он задремал. Ночью кто-то примостился рядом с ним, подвинул слегка. Мальчишка улыбнулся спросонья: «Дедушка». На другой день в доме была страшная суета.
Мать и чужие женщины суетились в кути: жарили, парили, стряпали. В закрытые двери горницы шли и шли люди. Борьке велели не путаться под ногами, он даже ел там на печи. Справить нужду подавали горшок. Борьку сильно разморило на горячих кирпичах, и после обеда он снова задремал.
А когда проснулся, в доме стояла необычная тишина, только на лавках под окнами сидели две дряхлые старушонки, тихо переговаривались. Дверь в горницу была распахнута, туда и обратно неслышно сновали две моложавые женщины.
Борька вытянулся из-за чувала, заглянул в горницу. На том месте, где был ящик с дедом, теперь стоял длинный стол, устланный цветастой клеенкой, а женщины наставляли на него стаканы, тарелки, чашки со стряпней и густым киселем, студнем. Вдоль стола тянулись длинные скамьи, укрытые домоткаными полосатыми дорожками.
Потом в дом опять повалил народ. Теперь стало шумно. Люди снимали настывшую одежду, сваливали кучей в углу на сундук. Плескались у рукомойника, по очереди обмывая руки.
К Борьке на печь подселили соседских ребят. Стало весело. Прямо на лежанку им подали большое блюдо со сладкой стряпней, вареными яйцами, рисовой кашей с изюмом.
Что было дальше Борька, сколько не силился, не мог вспомнить. Кажется, он опять спал на печи и ночью к нему вновь приходил дедушка.
Днями позже он спрашивал, куда ушел дед Лука. Бабушка, утерев набежавшую слезу кончиком платочка, отвечала: «В царствие небесное, Господь смилуется, примет его туда». Со временем Борька забылся и перестал спрашивать о дедушке. Лишь иногда запах махорки будил воспоминания о нем.
Годы спустя, будучи взрослым, Борис узнает истинную цену рукам и большому, доброму сердцу деда. Пятнадцатилетним подростком Лука получил травму правой ноги, угодив под конную косилку.
Ногу изрядно раздробило в коленном суставе, после чего она стала сохнуть и перестала расти. Так Лука стал инвалидом, негодным к призыву в армию. Ходил он без костылей, но сильно припадал на больную ногу. Однако добросовестно работал в колхозе наравне со здоровыми мужиками.
Но увечье сказалось на личной судьбе парня, робел он, сторонился девчат и к тридцати годам оставался холостяком. В сорок первом грянула война. Отец семейства ушел по первому призыву.
К концу сорок второго все мужское население призывного возраста, годное к строевой, ушло на войну. Осталось в деревне несколько стариков, ветеранов Гражданской, бабы да ребятишки.
Во главе этой гвардии поневоле стал Петелин Лука. Называть его стали уважительно – Лука Фомич.
Председательский хомут тянул он честно: дневал и ночевал в поле, в правлении, на току. Не давал поблажки родным: матери, сестрам, малолетним братьям. Все лишения и тяготы перенес с земляками. В борозду были пущены не только худосочные лошади, коров и быков с личного подворья впрягли в непосильное ярмо.
Голод, холод, тяжкий физический труд не единственное лишение: с фронта, опережая одна другую, летели похоронки. Женский вой с причётами сопровождал уход почтальона.
Ранней весной сорок третьего, когда еще не вытаяла из-под снега дернина, не пробились первые травки, деревню взял в тиски голод.
Все, что положено было на трудодни, выдано было с осени и подчищено под метелку. Начался мор. Первыми в неравной борьбе погибали малолетние ребятишки. Невыносимо было смотреть в глаза голодных детей и матерей, теряющих своих чад.
Лука Фомич срочно созвал правление. До полуночи ломали головы: чем накормить население, как дотянуть до отела коров, первых овощей, лесных даров – грибов и ягод, мелкой дичи, большого подспорья в борьбе с голодом?
Выхода не было. Тогда Лука решился на рискованный шаг: выдать часть фуражного овса, причитающегося на корм лошадям. Делили по горсти. Ни одна семья не осталась без внимания.
Этот небольшой прибыток растирали в муку пополам с мякиной и очистками, пекли скудные лепешки, варили болтушку и спасли детей, протянули до первого молочка, зеленого урожая.
А вот на конюшне случился падеж: пала жерёбая кобыла – от истощения не смогла разродиться. Жеребенок погиб в утробе, а матка кровью истекла.
Старый конюх Игнатьич прибежал к Петелиным ночью, забарабанил в окошко: «Беда, председатель! Чалая кончается, надо приколоть, всё людям польза от нее будет – разделим на мясо».
Был той весной падеж и на скотном дворе, от бескормицы отел был тяжелый: две коровы погибло, три телка. Но рогатый скот это одно, а тягловый совсем другое.
Сгустились тучи над председателем: а ну как станет известно, что по его распоряжению конский корм раздали людям?!
Селяне понимали, чем грозит это председателю, и молчали, затаившись в тревоге. Беда не заставила себя ждать долго. Кто-то донес на Луку Фомича. Поговаривали, что бездетная баба позавидовала лишним горсточкам для многодетных семей.
Луку арестовали, увезли в районный изолятор. Потянулись дни безвестности. Позже прошел слух, что увезли его этапом в областной следственный изолятор.
Родственники и односельчане понимали: время военное, суд «тройка» скор на расправу, видно, нет председателя в живых – расстреляли как минимум. Вскоре пришла похоронка на Фому Петелина.
Мать слегла, еле дыбала на печи всю зиму. Хозяйкой в доме стала старшая из сестер Луки – Ольга. Забегала к ней помочь по хозяйству подружка Анфиса – эвакуированная из Саратовской области девушка.
Долгими зимними вечерами девчата рукодельничали при лучине, делились девичьими секретами. Ольга много с любовью рассказывала о несчастном брате.
Через год, такой же ранней весной Анфиса забежала в дом Петелиных разгоряченная: — Ольга, ставь скорее самовар! Картошка у тебя есть в чугуне? – девушка по-хозяйски захлопотала у печи. – Есть. Пары штук достаточно.
— Ты говори толком. Что случилось-то? — недоумевала хозяйка.
— Ой, присядь, подружка, счастье вам в дом привалило! Сказывают люди, Луку Фомича видели. Идет он домой, только изнемог совсем. Лежит на обочине между Стрепетовым и Межами. Говорят, он сам наших признал, окликнул. А его вот едва узнали: бородищей зарос, обрямкался весь, отощал. Идти за ним надо!
Мать застонала на печи, заскреблись, запищали братья. Ольга кульком свалилась на лавку:
— Мати, слышишь, что Анфиска говорит? Мать заскулила тонким голоском, поднялась, села свесив ноги.
— Ох, так и знала, что растеряетесь. Да очнитесь же! Радость к вам в дом! Вставай, Ольга, наводи чай морковный. Мы его за пазухой спрячем, тепленький будет. Вожжи у тебя имеются?
— Зачем тебе вожжи? – недоумевала Ольга.
— Там видно будет, — неопределенно махнула рукой подружка, — ты помни картошку-то, хорошенько помни с кипяточком, жиденько. Нельзя ему густое, коли отощал, как бы заворот кишок не случился.
-Одевайся, я мигом, – выскочила Анфиса из дома. Вернулась с вожжами. Растолкав скудное съестное за пазухи, подружки отправились в путь. Просить в правлении лошадь, дело бесполезное.
Лошади на вес золота. Иногда одну выделяют на нужды колхозникам. Так бабы с утра за нее бьются, в очередь стоят, кому дровишек привезти, кому сена. Ольга то и дело шмыгала носом — слезы накатывались: «Неужели брат живой?!»
Анфиса урезонивала ее: — Радоваться надо. Теперь все будет хорошо: мужик в дом вернулся! — Зачем ты эти вожжи несешь?
— Вспомни, не этой ли зимой мы отощавших коров к балкам на вожжи подвешивали? Глядишь и пригодятся.
Встретились. Лука и впрямь обессилел. Выглядел жалким, беспомощным, прятал глаза от Анфисы. Ольга плакала не столько от радости, сколько от жалости к брату. Анфиса журила подружку:
Лука, перенесший подвальный холод застенка, голод и неопределенность положения, каждый день обреченно ждавший смертный приговор, вынес все тяготы заключения стоически. Как умел, поддерживал сокамерников, а тут вдруг размяк, предательски тряслись губы, руки не слушались, провисали плетью.
— Девчата, вы бы не жались ко мне близко. Обовшивел я, опаршивел совсем. Подружки переглянулись, не сговариваясь, рассмеялись:
— У нас этого добра у самих полно! Может, еще твои наших в плен возьмут! Кое-как подняли бедолагу на ноги. Но тут же поняли: идти самостоятельно он не сможет.
— Еще нога воспалилась, — сетовал Лука сам на себя.
Анфиса и тут не растерялась, перетянула вожжи через грудь Луки, один конец перекинула себе на плечо вокруг шеи, другой велела так же закрепить Ольге.
Вот так, практически волоком к исходу суток притащили они председателя домой. У матери будто второе дыхание открылось: слезла с печи, к приходу сына истопила баню. Состряпала жесткие, пополам с мякиной лепешки.
Сбежались во двор бабы, ребятишки, немощные старики, заглядывали в окна, смотрели на Луку как на воскресшего, не скрывали слез.
Анфиса с того дня стала еще чаще навещать подружку. Помогала, выхаживала Луку Фомича. Да так и осталась. Не испугалась разницы в возрасте в десяток с лишним лет. Поженились Лука и Анфиса.
Лука Фомич едва оклемался, начал хозяйствовать в своем доме, на подворье — где крышу подлатал, где забор покосившийся подправил.
Делегация баб явилась: «Возвращайся, Лука Фомич, принимай председательство, мы за тебя перед районным начальством хлопотать будем. Совсем нам конец приходит».
Три дня спустя из района руководство приехало: «Принимай правление в прежней должности, если не хочешь оказаться там, откуда явился».
И снова дневал и ночевал председатель с людьми в поле, в лесу, на ферме, на току. Тянул непосильную лямку, приближал победу. Из возвращавшихся в деревню воинов, израненных, искалеченных, редко какой годился в работники даже в личном хозяйстве.
А Луке Фомичу и в послевоенные годы пришлось оставаться на своем посту, восстанавливать хозяйство от разрухи.
Вскоре после войны у Анфисы с Лукой родился первенец Максим – отец Борьки. Сын, став взрослым, женился и остался в отчем доме.
Когда родился внучонок Борька, Лука Фомич стал совсем немощным. Внука любил до самозабвения, знал: его маленькая жизнь – тонкая ниточка, связующее звено с его угасающим бытиём.
Когда Борис узнал все эти подробности о деде, рассказал родителям, что отчетливо помнит смерть деда и день похорон. Родители удивились: «Быть не может, ведь тебе тогда три с половиной годочка было!»
— Помню, все помню, только одно у меня не «срастается»: кто же приходил ко мне ночью на печь? Я ведь тогда не понял и решил, что это дед Лука, его место на лежанке было.
— Господи, — всплеснула мать руками, — стало быть, душа дедова вкруг тебя ходила! Любил он тебя!
Свекровь, бывало, заругается: «Опять табачишшу накурился!» А он отвечал: «Одна у меня радость осталась – внучка потетёшкать, да махорочки покурить!»
