Очень хорошая история любви.

Князь В.В. Голицын рассказывает об истории любви к крестьянской девушке Татьяне Семёновне Говоровой, в замужестве княгине Голицыной.

Рассказ этот был записан уже, наверное, в пер. пол. 1960-х гг.

«В 1902 году управляющая Ливенским имением Л.В. Буколова заболела и уехала. Было решено, что я поеду туда на лето и буду наблюдать за делами.

Я поселился в доме управляющего в Сергиевском, а дом в Лугах, где я потом прожил много лет, был пуст. В Луги я иногда заезжал при своих поездках.

Я там заметил чудесную маленькую девочку с большими, немного грустными глазами. Проходя мимо нее, я всегда любовался ее милым хорошеньким личиком, а главное – ее удивительными глазами.

Я встречал её или на берегу реки, где она с хворостинкой в руке пасла стадо уток, или на дороге около птичника.

Когда я проходил мимо неё, она немного исподлобья глядела на меня и, не спуская глаз, чуть наклоняла голову в знак поклона. Кто она – я не спросил. Осенью я уехал в Москву.

Следующей весной в Сергиевском стал жить новый управляющий, а я стал жить в Лугах. Хорошенькой девочки с большими глазами не было, и я о ней совсем забыл.

В 1904 году я окончил университет. Летом жил в Лугах, а осенью устроил себе поездку на Дальний Восток в Земскую организацию помощи раненым на Русско-японской войне.

Вернулся оттуда в сентябре 1905 года. Жил частью в Лугах, частью в Москве. С начала зимы я стал более оседло жить в Лугах, имел там работу: заведовал участками по оказанию помощи семьям призывных и пострадавших от неурожая.

Наступила весна 1906 года. Начались работы по уборке фруктового сада. Однажды три или четыре девушки – поденные работницы – работали около дома.

Одну из них — стройную, взрослую девушку с большими глазами, я тотчас узнал: это была та девочка с хворостинкой, которой я так любовался четыре года тому назад.

Узнал я её по глазам: таких глаз забыть нельзя. Я с ней заговорил и узнал потом, что она с матерью-вдовой все эти годы жила в другой деревне, а теперь вернулась в семью покойного отца. Детство у неё было грустное.

Девушки эти приходили каждый день на работу, и я всегда придумывал какой-нибудь предлог, чтобы подойти, заговорить и опять полюбоваться этими неповторимыми глазами.

Мало-помалу беседы стали затягиваться, она меня также всегда с удовольствием и ласково встречала, а девушки, с ней работавшие, были, должно быть, рады нашим разговорам, так как это давало им повод сидеть и отдыхать, в то время, как мы с ней, немного в сторонке, стоя, вели долгие беседы.

Узнавая её все более, я стал убеждаться, что по характеру и по уму и понятиям это чудный скрытый алмаз, и я понял и почувствовал, что ее нельзя не полюбить.

Лето было на исходе, когда я услышал от неё мило и робко выраженное признание. Я хорошо помню ту фразу, которую она мне сказала. Но я ее повторять не буду. Потом, когда я ей напоминал об этой фразе, выраженной такими простыми, народными словами, она всегда была недовольна.

Она настолько себя переработала, что воспоминания о прежнем времени, когда она была совсем другая, могли быть ей не то что неприятны, но она с грустью вспоминала свою невесёлую и тёмную юность.

А я это вспоминаю с умилением. Из уважения к ее памяти не буду этого повторять, скажу только, что слово «любить» в этой фразе было заменено старинным выражением «жалеть».

Все эти беседы были всегда «на людях». Никаких свиданий наедине не было. Я помню: раз под воскресенье, когда работ не будет, я просил ее придти завтра посидеть в саду, но очень тактично и твердо она отказала.

Также не могло быть и речи о разных подарках, угощениях и т.п. Она мне слишком нравилась, и нельзя было опошлять наши отношения.

Подошла осень, наступили холода, мы стали реже видеться, и тут явились мучительные вопросы: ну что же делать?

Ведь мы любим друг друга, а тут множество всяких сомнений, а главное – непреодолимые в то время сословные перегородки.

Я на долгое время уехал в Москву, вернулся – и опять увидел любимые глаза и услышал милый голос.Нужно было на что-нибудь решиться, но моя нерешительность, медлительность, желание опять и опять проверить себя затягивали дело.

Наступил памятный 1907 год. Чтобы еще раз проверить нас обоих, я зимою нарочно долго ее не видел. Раз, возвращаясь домой в санях из города, я проезжал через деревню.

Она, должно быть, издали увидела мои сани и вышла из своего дома, накинув платок. Она сказала, что ей тревожно, что нам нужно поговорить, и поэтому нужно, чтобы я пришел к реке: мы там иногда встречались около места, где стирают бельё.

Всё это она сказала мне не словами (я быстро проехал в санях), а своими всё выражающими глазами.

Тут чуда нет: я увидел её жалкий, тревожный взгляд, она повела глазами по направлению к реке, и я понял.

Мы встретились, и радостно было убедиться, что в наших чувствах ничего не изменилось. Прошло ещё время, и наступила весна.

Мы теперь пришли к убеждению, т.е. больше я со своей нерешительностью, что мы действительно любим друг друга и нужно, наконец, решиться.

И мы приняли решение. Был назначен день. Это день светлого весеннего праздника, день Благовещения, 25 марта. (7 апреля по новому стилю). Я не помню, что я делал в этот день, но я ее не видел. Прошёл долгий день, наступил вечер.

Я вышел из дома и пошёл в условленное место. Был тихий вечер, тёмное чистое небо всё в звёздах, снегу уже не было, заморозок.

Никого нет, повсюду тихо, я стал ждать. Наконец я увидел на склоне к реке две медленно идущие закутанные женские фигуры. Увидев меня, одна из них остановилась в шагах двадцати и не пошла дальше, а та, кого я ждал, — здесь, со мной. Она пришла. Кончены все сомнения, мы вместе.

Обещание, нами друг другу данное, мы исполнили: она без боязни, доверчиво пришла ко мне, а я её встретил. Слов не было.

Я увидел большие глаза, её глаза, полные любви, радости и счастья. Всё это был один миг. Она вернулась к своей спутнице, взяла у нее маленький узелок со своими вещами, простилась с ней, и спутница удалилась.

Мы остались одни, и пошли к дому. Наконец-то, после стольких колебаний и мучительных сомнений, моя светлая, чудная невеста вошла в мой дом, ставший теперь нашим домом, и осталась со мной до конца своей недолгой жизни.

Я не променяю воспоминания об этом тихом звёздном вечере ни на какое воспоминание о шумной свадьбе с шаферами, всякими обычаями и возгласами, суетой и звоном.

Вот и весь наш роман. Прошло несколько лет упорного труда, труда, от которого пострадало даже зрение из-за количества прочитанных множества книг, и она совершенно преобразилась.

Я ввёл её в семью, где она была принята совершенно исключительно сердечно и ласково. Конечно, в то время и подумать нельзя было ввести свою жену в семью, не оформив этих отношений законным порядком. Всё это было нами сделано своевременно.

Хорошо помню, как произошло первое знакомство моей матери с ней. Моя мать решила не вызывать нас к себе, а сама приехала к нам.

Вполне возможно, что это решение было принято потому, что она хотела посмотреть, стоит ли вводить в семью этот «неудачный брак» младшего сына. В провожатые моя мать взяла моего брата Сашу. Повезла подарки: отрез на платье и ещё что-то.

Это было летом, мы жили в Лугах. Получив известие об их приезде, мы оба поехали в город, в восьми верстах от нас, чтобы встретить на вокзале.

Подошёл поезд, я встретил, подвёл мою жену, моя мать её поцеловала, в общем мало помню, и ничего особенного здесь не произошло. Сейчас же пошли садиться в экипажи.

В первый экипаж сели моя мать и моя жена, а я с братом – во второй. Сорок пять минут езды до дома. Они подъехали первыми, а мы через несколько минут позже. Здесь мне всё очень ясно врезалось в память.

Я вхожу в дом, моей жены нет – она пошла чем-то распорядиться, меня в большой комнате встречает моя мать с широко раскрытыми глазами, и горячо, с подчёркиванием слов, говорит мне: «Послушай, что это такое? Я ничего подобного не ожидала. Какая она прелесть!»

Затем тут же она сняла свою последнюю драгоценность (к этому времени она всё, что у неё было, уже раздала своим дочерям и невесткам, а этой брошкой она дорожила, как полученной в молодости от матери моего отца) и заставила мою жену сейчас же её надеть. О привезённых с собой скромных подарках было забыто.

Не могу себе простить вот чего. Меня нисколько не удивили слова моей матери. Я очень хорошо знал, что именно такое впечатление она производит на тех, кто её видит в первый раз, и поэтому я даже не спросил ни у моей матери, ни у моей жены, что произошло и о чём они говорили, когда они в течение почти часа ехали вдвоём в экипаже.

Не буду пытаться дать её облик. Она у многих ещё в памяти, а описать её я не могу. Я любил смотреть, как какой-нибудь почтенный человек, ей представленный, подходит к ней с каким-то недоверием, а потом, поговорив с ней и узнав её, при прощании с особым уважением склоняется к её руке.

В обществе, ге мы с ней бывали, она сейчас же делалась центром и разговора и внимания всех. С каким тактом, умением и блеском она с любым человеком говорила именно так, как нужно. […]

Мне иногда говорили и воздавали хвалу за то, что я отшлифовал такой бриллиант. Я отвечал, что здесь ничего моего нет, что она такая от природы, а всего внешнего она сама достигла, что я даже удерживал её, считая многое лишним, например, французский язык.

Она настояла, что хочет его знать и достигла того, что, когда её что-нибудь заденет, например, в споре со мной, она, разгорячась, сама не замечая , переходила иногда на французский язык.

Вспоминать своё тяжёлое детство и раннюю юность она не любила. Она настолько преобразилась, настолько отошла от своего первобытного образа крестьянской девушки, что ей было жалко себя, жалко думать, что это была она.

Пусть не подумают, что она стыдилась своего прежнего звания – нет, но она лучше других чувствовала и знала разницу во всех отношениях между той, какой она была и кем стала.

Поэтому я, может быть, даже очень погрешил перед её памятью, слегка очертив её ранний портрет и не будучи в состоянии описать её в её расцвете. Но мне и те воспоминания дороги, и я всегда любил вспоминать и наши самые первые встречи в саду, и тоненькую девочку с чудесными задумчивыми глазами и с хворостинкой в руке.»

Из публикации Александра Голицына. Меньше

Он — двухметровый великан с могучим басом, она — невысокая хрупкая балерина. Он ни слова не знает на итальянском, она же не понимает по-русски. Пара долго шла навстречу друг другу, и история их взаимоотношений складывалась весьма непросто.

Молодая балерина Иола Ло-Прести, выступающая под девичьей фамилией своей матери — Торнаги, была в Италии настоящей звездой. В 16 лет девушка стала примой венецианского театра «Фениче», затем блистала в Миланском театре, а в 22 года подписала контракт на сезон во французском Лионе. В этот момент, в период расцвета её творческой карьеры, итальянской балетной труппе неожиданно предложили выступить в России, в Нижнем Новгороде. Пригласил артистов Савва Мамонтов — известный предприниматель, меценат и ценитель искусства. Труппа согласилась.

В России гастролёров встречали наши артисты. Среди них был и 23-летний крестьянский сын из Вятской губернии — Фёдор Шаляпин. Молодой певец простодушно предложил Торнаги и её подруге помочь подыскать жильё, но иностранки вежливо отказались. Вскоре Шаляпин начал проявлять знаки внимания к балерине, однако та оставалась холодна к нему. Певец совсем не говорил по-итальянски; она же не понимала ни слова по-русски.

Но Шаляпина это не смущало: он рассказывал ей о своем детстве и о бедности, в которой раньше жил, жестами. После громкой и успешной премьеры в Нижнем Новгороде Иола заболела. Узнав об этом, «Иль бассо» (так итальянцы называли Шаляпина за роскошный голос) пришёл к приме домой с кастрюлей куриного бульона. Постепенно итальянская звезда и начинающий русский певец, у которого на тот момент был единственный парадный костюм, начали узнавать друг друга всё ближе.

Языковой барьер, кажется, не пугал Шаляпина. Однажды танцовщица пришла на генеральную репетицию оперы «Евгений Онегин». В роли Гремина, мужа Татьяны, был Шаляпин, но когда он запел своим высоким басом арию «Любви все возрасты покорны», все присутствующие дружно засмеялись. — Поздравляю, Иолочка! — сказал балерине Савва Мамонтов, свободно владевший итальянским. — Федя только что признался вам в любви! Оказывается, певец решил сымпровизировать — вместо привычного текста он произнёс: «Онегин, я клянусь на шпаге: Безумно я люблю Торнаги!». Конечно, такую озорную выходку артист мог себе позволить только на репетиции — перед зрителями он всегда был серьёзным и ответственным.

Сезон закончился. Зарубежная труппа потихоньку разъезжалась, но приме Мамонтов предложил остаться — провести зимний сезон в московском театре. Иола согласилась, а вслед за ней в столичном театре начал выступать и Шаляпин. За эти месяцы, проведённые в новом городе, пара сблизилась. У артистов завязался роман, а Торнаги немного освоила русский язык.

А летом 1898 года пара обвенчалась. Произошло это в небольшой деревенской церквушке недалеко от Путятино — там находилось имение одной из оперных певиц из труппы Саввы Мамонтова. Молодые поженились очень скромно; жених приехал на венчание с опозданием, в простой поддевке и белом картузе. А после свадьбы новоиспеченные муж с женой уселись вместе с гостями на ковры, по-турецки, и начали пить вино.

На следующее же утро молодоженов разбудил страшный грохот. Мамонтов вместе с артистами гремел в кастрюли, тарелки и все, что только можно, а «дирижировал» этим безумием композитор Сергей Рахманинов. Так друзья решили поднять Шаляпина и Торнаги, чтобы отправиться с ними в лес — за грибами.

Спустя год молодожены стали родителями. Иола навсегда оставила сцену, а Федор начал работать еще больше — чтобы содержать семью, он давал как можно больше концертов и колесил по всему миру. Сына Игоря Шаляпин ласково называл Игрушкой: «Игрушка моя — это мое наслаждение», говорил Шаляпин, и в каждом письме спрашивал у жены, как мальчик. Вскоре у Игоря появились две сестренки, но в 1903-м в семье произошла трагедия. Любимый сын певца и балерины, их первенец, умер от аппендицита. Мальчику тогда исполнилось четыре с половиной года. Говорят, что Шаляпин после смерти ребенка хотел покончить с собой, но с уверенностью это утверждать невозможно.

У Торнаги и Шаляпина в тот момент остались две дочки. А в 1904 году в их семействе произошло прибавление — родился мальчик. Ребенка назвали Борей — в честь «золотой» роли его отца, Бориса Годунова. Но и на этом Шаляпины не остановились: через какое-то время у них появились еще и близняшки — Федор и Татьяна. Поскольку семья постоянно расширялась, артист часто переезжал с супругой и детьми с одной квартиры на другую. Пока не приобрел дом на Новинском бульваре — сейчас там, кстати, располагается его музей.

Казалось бы, не о чем больше и мечтать: Шаляпин известен на весь мир и объездил с гастролями всю Европу и Америку, лучшие театры приглашают его выступать на своих сценах, а дома артиста ждет большая дружная семья и любящая жена. Но когда младшим детям было около года, у их папы появилась вторая семья. Соперницу звали Мария Петцольд — вдова с двумя детьми от первого брака, она жила в Петербурге. И вскоре тоже родила дочку от Шаляпина — Марфу.

Однако бросать первую семью — Иолу и пятерых детей — певец категорически не хотел. Теперь его жизнь проходила не только в постоянных разъездах по гастролям, но еще и разрывалась между двумя столицами. Когда Торнаги обо все узнала, она не стала закатывать «итальянских» истерик с криками и битьем посуды. Насколько могла, Иола скрывала от детей измену отца. Но вторая семья стала тоже «разрастаться»: Петцольд в течение одиннадцати лет родила от Шаляпина еще трех дочек: помимо Марфы на свет появились Марина и Дасия.

А в 1922 году артист уехал в эмиграцию. Вместе с ним за границу отправилась его «новая» семья. Иола же практически до конца жизни оставалась в Москве, став свидетелем и революций, и войн. Уезжая, певец обратился к Дзержинскому — попросил не верить во все, что будут писать о нем зарубежные газеты, чтобы на Торнаги и их пяти детях не отражалось отношение власти к Шаляпину. Федор Иванович продолжал писать Иоле даже из эмиграции, но вскоре она подала на развод.

А спустя несколько лет, 1927-м, Шаляпин официально женился в Париже на Петцольд. Для Торнаги Россия стала вторым домом: в нашей стране эта итальянка прожила больше шестидесяти лет. А на родину она вернулась только за несколько лет до смерти. Из вещей балерина взяла с собой лишь фотоальбомы со снимками Шаляпина.  

инет

Его не стало в 1937 году, а она писала ему письма ещё 44 года.

Удивительная, трогательная история любви и верности.

После смерти мужа, она продолжала писать ему письма. Ритуал был неизменный: надевала красивое платье, красила губы, выбирала из стопки писем очередное письмо, когда-то написанное им.

Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг — такое имя при рождении получил в 1897 году мальчик, родившейся в семье одесского бухгалтера. Это потом он стал известным писателем по имени Илья Ильф. Отец пытался дать хорошее образование старшим сыновьям — отдал в гимназию, а Илью в ремесленное училище. Но напрасно! Старшие братья стали художниками, а Илья поработав чертёжником, электромонтёром, и даже бухгалтером подался в писатели.

А в 1904 году в семье одесского пекаря родилась красивая девочка Маруся Тарасенко. Мария окончила гимназию и увлеклась живописью, поэтому вначале она познакомилась со старшими братьями Ильи, посещая творческое объединение художников. А Илья посещал объединение поэтов. Они познакомились, когда Марусе было всего 17 лет. Их жаркие споры о литературе и живописи незаметно перешли в любовь.

Илья Ильф был очень застенчив, поэтому избрал литературный путь в выражении чувств захвативших его сердце. Он стал писать Марусе письма, практически каждый день. Приходя домой со свидания, молодой человек тут же принимался за очередное письмо любимой. В 1923 году Илья Ильф уезжает в Москву, и устраивается на работу в газету «Гудок». Поженились они с Марусей в 1924 году, но жили врозь, не было средств снимать жильё.

Но письма друг другу, наполненные нежными чувствами писали почти каждый день. Только в 1929 году, они получили комнату в коммуналке и стали жить вместе. К этому времени, Илья Ильф в сотрудничестве с Евгением Петровым уже написали роман «Двенадцать стульев». Пришёл успех, материальное благополучие, командировки по стране и за границу. В 1935 году у Ильи и Маруси родилась дочь Александра.

Но к сожалению, счастье было недолгим. Илья Ильф болел туберкулёзом ещё с 20-х годов. После поездки в Америку у него началось обострение. В те годы туберкулёз не лечился. 13 апреля 1937 года Илья Ильф скоропостижно скончался. Ему было всего 39 лет.

Маруся осталась вдовой в 33 года. Претендентов на руку и сердце было много. Красивая, образованная молодая женщина. Но она отвергала все предложения. Такого, как её любимый Илья не нашлось. 

О том, что мама хранила письма от отца, и писала ему на протяжении 44 лет, дочь узнала только после её смерти.  Дочь — Александра Ильинична умерла в 2013 году. У них была короткая и яркая любовь. Илья Ильф и Маруся Тарасенко.  

инет

Имейте в виду, уважаемый Шура, даром я вас питать не намерен. За каждый витамин, который я вам скормлю, я потребую от вас множество мелких услуг.

Илья Ильф и Евгений Петров