— Ты Санька коли жену взял так береги ее. А если не можешь – так отпусти,- дед Егор замахнулся кулаком на внука, еле сдерживая удар.
— Да понял я, понял дед! – Егор укрывался от дедовых оплеух, закрыв голову руками.
***
Санька сколько себя помнил – всегда жил у деда с бабой. Родители его жили на другом краю деревни, но Санька считал своим домом ни тот, где жили родители, а там где дед.
Так получилось, что он был первым у матери, с его отцом они почти сразу разошлись. Матери нужно было устраивать свою жизнь, потому сына Сашку она все чаще оставляла у родителей. Они и стали родителями Саньке, потому как его воспитанием с детства занимался дед.
— Ты по что сегодня бабушке не помог с хозяйством? — будил внука дед, вернувшись с сенокоса.
— Дед, она меня не разбудила, я спал, — оправдывался маленький Санька.
— Ишь ты какой – не разбудила! А как кушать захотел, так сам проснулся? Привыкай внучек, жизнь деревенская не терпит лентяев. Вставать нужно рано, по хозяйству управляться. Завтра проверю. Проспишь – без завтрака оставлю,- дед Егор хотел с детства научить внука трудолюбию.
На следующий день Егор поднялся рано, чтобы помочь бабушке. Не хотелось без завтрака остаться, да и деда он все же побаивался. Потому как понимал, что хоть дед и добр к нему, хоть и любит он его, но если перечить – то он свое слово сдержит и наказания не миновать. Дед Егор не бил внука, а мог так сказать, что стыдно становилось, что хуже битья.
Так и рос Санька с бабушкой да дедом. Мать уже давно обзавелась другой семьей. Санька иногда приходил в гости к матери, но там было все чужое. Новому мужу матери было не до него. И был он там словно чужой. Поживет пару ней, поиграет с младшим братиком и снова к деду с бабой убегает
Когда Саньке стукнуло 14 лет, повадился он с соседскими мальчишками убегать на речку на весь день. Пока дед был в поле, бабушка одна с хозяйством справлялась. Понял дед Егор, что дело не ладное, да подкараулил внука в тот момент, когда он утром убегал.
— А ну стоять, неугомонный! — скомандовал дед, перегородив дорогу внуку.
Санька очень испугался, увидев деда, но остановился и заморгал большими глазами.
— Ты куда это собрался спозаранку? А ну отвечай? Дома то со всем управился? Или бабка сама все переделает, пока ты на речке будешь прохлаждаться весь день? — дед слегка потряс внука за ухо.
— Деда, деда, прости. Я сейчас, сейчас же домой побегу и все сделаю. Не ругай деда, — Саньке был очень стыдно.
— То-то же внучек! Беги. А на рыбалку мы на выходных сходим, когда страда закончится. Сначала нужно с делами управиться, а потом уж и отдохнуть можно.
Так и вырос Санька смышленым и работящим парнем. Дедово воспитание сделало из него настоящего сельского трудягу. Только став постарше, понял Санька как много хорошего дал ему дед, как заменил отца, как научил всему.
Отслужив в армии, Саша вернулся в родное село и устроился трактористом. Купил не большой домик да стал подыскивать себе жену. Очень ему нравилась одна девушка, Алена. Она была из простой многодетной семьи, скромная и трудолюбивая. Встречались они полгода, а после и поженились.
Через год Алена родила дочку. Санька не мог нарадоваться дочке. Так и зажили теперь детной семьей. Часто ходили в гости к деду Егору с бабушкой. А уж как старики радовались правнучке. Сидят, бывало на завалинке с дедом правнучка, а дед все игрушки ей новые дарит. Да не с магазина, а самодельные. То люльку для куклы деревянную, то еще каких животных вырежет из дерева.
Как то вечером дед Егор пошел в гости к внуку чтобы отнести деревянную качельку для правнучки, которую недавно доделал.
Зайдя в дом, увидел, что жена Санькина, Алена смахивает слезы, пряча лицо от деда.
— А ну Аленка! Рассказывай! Чего ревешь? Ни как Санька обидел, — дед понял что что-то тут не ладное.
— Гуляет он с дружками, дед Егор, — Алена уже не скрывала слезы,- а сейчас вот хватилась, а заначки нет, которую мы на новую баню откладывали.
— Ишь какой! Ишь чего удумал, негодник,- дед Егор сжал кулаки и вышел во двор.
— Вы уж пожурите его, он Вас послушает, дед Егор. Только не много так. Он послушает, я знаю, он Вас очень уважает,- Алена выбежала за дедом.
— Ты Алена иди в дом к дочке, а я уж тут на завалинке посижу, подожду внучка,- дед достал папиросы и стал ждать внука.
Санька вернулся ближе к ночи, было видно, что он не трезвый. Увидев деда, он очень смутился и даже испугался.
— Ты чего это тут дед, на ночь глядя,- спросил он.
— А того я тут, что пришел тебя уму разуму учить,- дед Егор взял Саньку за ворот и начал трясти.
Хоть и был внук на голову выше деда, но сопротивляться не мог. Больно уважал он деда Егора, да и стыдно было ему.
— Ты где шатаешься то до ночи бессовестный? Ты жену взял, дите народил, а теперь по гулянкам бегать вздумал?- дед Егор все не отпускал внука, грозя кулаком.
— Дед, дед, отпусти! Клянусь, последний раз то было. Отпусти дед,- взмолился Санька.
— Ты уж не малец и должен понимать. Не тому тебя учил. Не для того вместо отца тебе был. Семья — это главное что есть у тебя. И раз взял такую ответственность – то неси ее до конца. Хозяйство устраивай, жену береги. Это тебе мой наказ. А коли не послушаешь – не посмотрю что ты здоровее меня. Уж так хворостиной отхожу, что места живого не останется! — дед отпустил Саньку и побрел в сторону своего дома.
С тех пор Санька перестал гулять с дружками. Очень ему было стыдно перед дедом. После того, как деда не стало, он всегда помнил его наказ: « Хозяйство устраивай, жену береги».
Очень мудрый был дед Егор. На таких как он и держатся села. Спасибо тебе дед за все!
— Ну, вот скажи мне, зачем ты её пригласил? Да ещё опять она свои банки привезла, соленья-варенья, словно мы голодаем тут, молоко это козье, – Алла поправляла перед зеркалом свои уложенные волнами иссиня-чёрные волосы, придирчиво оглядела своё новое красное платье и проверила, хорошо ли застёгнуты новые серьги в ушках – подарок мужа к юбилею. Сегодня исполнялось Алле тридцать пять лет, но никто бы не дал ей этих лет. Глянув на эту молодую стройную и ухоженную женщину, безупречно одетую и холёную, смело можно было вычеркнуть лет десять из паспортного возраста.
— Вообще-то она моя мать, — обернулся на жену Максим, повязывающий галстук на шею.
— Ну, конечно, мать, я ж ничего не говорю такого, — повела плечом Алла, — Просто она не вписывается в нашу компанию. Я же лишь о ней забочусь, ведь ей самой всегда скучно на наших праздниках, все гости — люди образованные, разговоры у них о высоком, а твоя мать даже не понимает, небось, о чём идёт речь, вот и молчит всегда сидит. Ну, о чём она может рассказать? О своих козах? О том, когда нужно огород навозом удобрять – весной или осенью?
Алла нервно хохотнула, видно было, что она начинает раздражаться.
— Между прочим, когда она начинает свои разговоры о деревне, все её внимательно слушают, — возразил Максим, высокий, статный мужчина со стильной бородой и умными серыми глазами.
— Ой, — отмахнулась Алла, — Они слушают лишь из вежливости, потому что все наши друзья весьма воспитанные люди, вот и всё.
— Ну, не скажи, в прошлый раз, когда мы Пасху встречали, все с большим интересом слушали её рассказ про то, как они в детстве с моим дядькой Иваном в соседнее село одни ушли на всенощную, и как их родители потом искали.
— Всё равно, — Алла раздула изящные тонкие ноздри, — Она деревенская…
Она осеклась, чуть было не выпалив «баба», но вовремя поправилась:
— Женщина. И ей не место в нашей компании. — Может и мне тут не место? Ведь я-то воспитан этой деревенщиной, как ты изволила выразиться. — Ой, Максимушка, ну ты что, я же не это имела в виду, я забочусь о ней же, я же вижу, что ей у нас неуютно. Вот и говорю, что не приглашал бы ты её к нам на такие застолья. Лучше сам после съездил бы к матери и всё. — «Съездил?» — поднял бровь Максим, — То есть ты к ней даже ездить не желаешь? Правильно я понимаю? — Максим, ну не заводись, ну я просто всегда же занята, ты сам знаешь, — подластилась к мужу Алла. — К своей маме, однако, ты находишь время прийти, — развёл он руками.
— Это другое, — улыбнулась Алла, — С моей мамой мы как две подружки, она всегда меня понимала и поддерживала. Мы на одной волне. У нас общие интересы, разговоры.
— Ну да, ты даже и называешь их по-разному, свою «мама», а мою только «мать», — ухмыльнулся Максим.
— Давай не будем ссориться, тем более, сейчас, — примирительно ответила Алла, поцеловав мужа в щёку, — Сегодня мой день рождения и я хочу встретить его красиво, тем более гости уже заждались, идём.
И она распахнула дверь и вышла в большую гостиную их современной, красивой квартиры в новом районе города, где за накрытым столом уже сидели гости. *** Алла с Максимом познакомились ещё в университете, когда им было по семнадцать лет, да так и остались вместе, больше не разлучаясь. У них было много общих интересов, хотя воспитывались они в разных слоях общества.
Максим был из деревни, а Алла городская. Но обоих матери воспитывали одни. У Максима отца не стало из-за болезни, когда ему было всего восемь лет, а отца Аллы мать выгнала из дома за пьянство, и больше его судьбой не интересовалась, как и он — их, впрочем.
Женщина она была хваткая и пробивная, очень эффектная, Алла красотой пошла в мать, и потому они с дочерью не бедствовали. Виолетта Александровна шла по карьерной лестнице вверх и вскоре уже возглавила отдел завода, где и работала по сей день. Вырастив дочь, она активно занялась устройством личной жизни, благо выглядела не на свои пятьдесят пять, а лет на сорок с небольшим.
Мать же Максима была простой деревенской женщиной, работала дояркой, сына она родила поздно, в тридцать лет, а больше и не было у них с мужем детей, сейчас Валентине Прокофьевне уже исполнилось шестьдесят пять, и она, выйдя на пенсию, продолжала жить в деревне и вести своё хозяйство, да разводить коз.
Максим тоже, как и Алла, был копией матери, только те черты, что Валентине Прокофьевне придавали простоты – веснушки, светлые, почти белые волосы, серые глаза, нос с горбинкой, широкие скулы – у Максима, напротив, смотрелись выигрышно и подчёркивали его брутальность.
Она знала, что сноха её недолюбливает, но ни разу не попрекнула ни её, ни сына этой нелюбовью. Старалась бывать у них пореже, только, когда дети сами её пригласят, чтобы не мешаться, не быть причиной их ссор.
— Ещё не хватало, чтобы из-за меня раздор промеж них случился, — думала она, — Ничего, я-то как-нибудь стерплю, лишь бы они жили хорошо да дружно.
Об одном только горевала Валентина Прокофьевна, что не было у неё до сих пор внуков. Сначала молодые сами не хотели, всё строили бизнес да копили на жильё, теперь же не получалось у них, как говорил ей Максим. Уж каких только докторов они не обошли, всё напрасно.
— Вы оба абсолютно здоровы, — разводили те руками, — Отпустите фикс-идею и всё получится.
Но не получалось. А часики тикали, как в народе говорят. Мать же Аллы, напротив, нисколько не переживала об отсутствии внуков.
— Нет, ну и что ж, — махала она рукой, — И без детей люди живут. Да может ещё и лучше живут! И здоровье крепче! Вон мы с тобой, доча, каждые полгода на новом курорте отдыхаем, а с дитём как знать, смогла ли бы ты на мир посмотреть?
Алла, слушая мать, вздыхала, кивала согласно, но на душе скребли кошки, она бы с радостью променяла все свои курорты на одного маленького крохотного малыша. В остальном же у неё с матерью разногласий не было и они, как две подружки, вместе ходили по салонам красоты и ателье.
Шли годы, бизнес Аллы и Максима развивался, а детей всё не было. И вот сегодня Алла отмечала уже свой тридцать пятый день рождения. Гости дарили подарки, произносили тосты, а она загадывала уже который год лишь одно, самое заветное желание – родить ребёнка… *** На дворе стоял август. Алла проснулась от дикой тошноты и как была, в майке и трусах, побежала к унитазу.
— Что это со мной? – подумала она, — Неужели в кафе отравилась? Надо матери позвонить.
— Мама, ты как себя чувствуешь? – набрала она номер матери, едва Максим уехал в офис их компании. Она сегодня осталась дома, не в силах даже шевельнуться. — Да отлично, доча? А почему ты спрашиваешь? – в трубке раздался бодрый голос матери.
— Да меня рвёт что-то, — пожаловалась Алла, — И вообще как-то мерзко. Кажется, отравилась чем-то. — Рвёт? Хм, уж не беременна ли ты? — подозрительно спросила мать, — Ты сходила бы к врачу, да поскорее.
— Ты думаешь? – замерев на месте, спросила Алла, боясь дышать. — Да кто знает, проверься да поскорее. Чтобы успеть, если что.
— Что успеть? – Алла плохо соображала, голова кружилась, а в желудке вновь поднимался рвотный позыв. — Как что? Ну, ты как маленькая ей-Богу, — строго отрезала мать, — Вдруг что-то не так, чтобы успеть прервать.
— Мама, что там может быть не так? Ты о чём?
— Ой, Алла, да мало ли, — мать разнервничалась, — Первая беременность в таком возрасте, всякое может быть. — Хорошо, мама, я схожу, — Алле вдруг впервые в жизни стало неприятно общение с матерью, и она положила трубку.
Выглянув в окно, она вдруг расплакалась от обиды, совсем не те слова она хотела услышать от родной мамы. Ну, ничего, ещё неизвестно, что там, надо записаться к врачу и поскорее. *** — Поздравляю вас, милочка, вы станете мамой! – доктор, мужчина восточной национальности, говорящий с акцентом, улыбающийся и разговорчивый, повернул монитор к Алле, — Видите эту точку? Это ваш будущий сыночек или доченька!
— Я… Я …Беременна? Вы не ошиблись? – голос Аллы дрожал, и она не могла вспомнить простые слова, всё шло кругом в голове от волнения и радости.
— Да вы что? Я тридцать лет тут сижу, я не ошибаюсь, — рассмеялся доктор, — Беременность пять недель. Вставайте на учёт, дорогуша.
Алла вышла в коридор и дрожащими руками набрала номер мужа:
— Максим? Максим, я беременна.
Узнав новость, Валентина Прокофьевна расплакалась от радости и в тот же день побежала в соседнее село, в храм, ставить свечку и подать сорокоуст о здравии снохи. Виолетта Александровна же нахмурилась:
— М-да, неожиданно, конечно, но посмотрим, что покажут анализы и УЗИ. Ты себя как чувствуешь-то?
— Да отлично, мама, — Алла с обидой посмотрела на мать, не такой реакции она ожидала, ну, по крайней мере, мама могла бы порадоваться за неё. — Да рада я, рада, — отмахнулась мать, — Но в таком возрасте уже опасно впервые рожать, вот и беспокоюсь. — Нормальный возраст, мама.
— Посмотрим, ну, я побегу, меня сегодня Артур пригласил в ресторан, надо в салон зайти, маникюр обновить. Ты со мной?
— Нет, мама, — впервые Алла почувствовала некое отчуждение от матери, словно теперь их жизни разделились на две разные дороги. *** Потекли месяцы беременности. В один из дней Аллу срочно вызвали в женскую консультацию.
— Вы знаете, — замялась врач, — Надо бы вам дополнительно обследоваться, у вас генетические анализы пришли не очень. — Как не очень? – испугалась Алла. — У вашего ребенка высока вероятность риска синдрома Дауна.
Алла почувствовала, как земля уходит из-под ног – у неё родится больной ребёнок?
Как на автомате она проходила все необходимые обследования и все они подтверждали, что ребёнок скорее всего родится с синдромом. Мать Аллы звонила ежечасно и орала в трубку:
— Делай срочно прерывание! Пока не поздно! Нечего свою жизнь портить и позорить нас перед всей роднёй! У нас всю жизнь все умные были, институты заканчивали, а тут идиот родится!
— Он не идиот, мама! Он мой ребёнок! И вообще люди с этим синдромом очень солнечные и добрые!
Она положила трубку и разрыдалась.
Названивала врач, названивала мать, Максим сурово молчал, все давили на неё, а Алла не знала, что ей делать, малыш уже активно пинался под сердцем и она любила его, любым, каким бы он ни был.
— Я буду рожать, — твёрдо заявила она матери и мужу.
— Дело твоё, но на меня не рассчитывай, — отрезала мать, — Мне такой внук не нужен. Да и вообще, меня Артур замуж зовёт. Я и сама ещё молодая и у меня есть право на личную жизнь.
Максим пришёл домой выпившим, а после стал задерживаться по вечерам. Алла ушла в себя, она не ела и лежала, отвернувшись к стене, целыми днями.
До того дня, пока в их квартиру не позвонили. Алла, шатаясь, добрела до двери, открыла, на пороге стояла её свекровь, как всегда с баулами еды. Алле уже было всё равно, она пропустила Валентину Прокофьевну в квартиру и закрыла молча дверь.
Она ждала от свекрови упрёков или уговоров прервать беременность, однако ничего такого не последовало. Та рассказывала ей о своих козах и курах, поставила на плиту кастрюлю и принялась варить борщ, вскоре по квартире расплылся аромат оладьев и мёда.
И вдруг впервые Алла почувствовала, что ей приятна эта болтовня, и про коз и соседку бабу Нюру, у которой собака ощенилась, и про то, какой величины уродилась нынче картоха, и сколько снега намело в деревне. Ей так не хватало простого человеческого общения, чтобы наконец-то никто её не упрекал и не гнал на прерывание, а просто говорил о чём-то и улыбался.
— Давай-ка борща ешь, — свекровь поставила перед Аллой полную тарелку горячего рубинового супа, щедро сдобренного зеленью, — Я уж по-городскому не умею, да ничего, научусь готовить, как ты любишь, только ешь. И в консультацию с тобой теперь ходить буду, вон какой гололедище нынче, упаси Бог упадёшь ещё. — Ну и ладно, — прошептала Алла, — Может выкидыш будет, всё равно мой ребёнок никому не нужен.
Валентина Прокофьевна так и застыла на месте, всплеснув руками:
— Ты что это такое болтаешь, дочка? Как это не нужен? Мне, мне нужен. Ведь это ж мой внучёк или внученька. Я его уже люблю.
Алла посмотрела на свекровь и вдруг расплакалась, испугав ту ещё больше, она плакала и плакала не в силах остановиться, и казалось ей, что вся боль этих долгих месяцев выходит сейчас с этими слезами.
— Ты поплачь, поплачь, — гладила её по волосам свекровь, — Легше станет. Поплачь. И дальше станем жить.
Жить и правда стали. Максим теперь был дома вовремя и трезвый. На кухне всегда пахло пирогами и супом. В доме стало как-то просто и уютно, словно Валентина Прокофьевна привезла с собою кусочек деревни в своей холщовой, сшитой из весёлых цветных лоскутков большой сумке.
Обо всём свекровь рассуждала как-то просто и понятно, но в то же время по-жизненному мудро и прямо. Алла повеселела и успокоилась, стала хорошо кушать и чаще смеяться. На душе у неё было теперь тихо и радостно.
— Какой бы ни родился, а я его люблю и буду любить, — думала она о своём малыше. *** И вот пришла весна, расцвёл мир, заголубело небо, и в конце апреля родился на свет сын Аллы и Максима – Витюшка. Диагноз синдрома Дауна не подтвердился, однако мальчик был весьма слабым и задышал не сразу, у него обнаружили проблемы с сердцем. Они с Аллой провели месяц в больнице, прежде, чем их отпустили домой.
— Ничего, — радовалась свекровь, — Поедем на всё лето ко мне в деревню, поднимем мальчишку на ноги. Так и сделали. Весь первый год Алла с ребёнком не выходили от врачей, им пророчили всякие последствия, что у ребенка будет ДЦП, что он не станет говорить и прочее и прочее.
— Всё будет хорошо, я Максимку на ноги поставила, и Витюшу нашего поставлю, — сказала свекровь Алле, когда в один из дней та, не выдержав напряжения, бессильно рыдала у кровати сына. — Прости меня за всё, мама, — вдруг подняла на свекровь опухшие глаза Алла, — Я всегда тебя стеснялась, думала деревенщина ты, думала что лучше моей мамы нет.
А вот видишь, как жизнь повернула. Мать моя и не показывается у нас, внука больного стыдится, жизнь свою устраивает, а ты, ты моя опора, я без тебя пропала бы, мама.
— Да ты что, ты что, дочка, я сейчас сама заплачу, — кинулась к ней Валентина Прокофьевна, — Я ж ничего такого не делаю, окромя того, что совесть велит да сердце. Вы же мои родные, детушки мои. Я ж только о вашем счастье Бога и молю.
А на маму свою ты не серчай, не надо, она и правда у тебя молодая ещё и красивая, не то что вот я, пущай устраивает женское своё счастье. В старости-то одной ой как тяжело.
А мне что сердиться? Я ведь и правда деревенская. Всё ты правильно баешь, дочка. А Витюшку мы на ноги поставим, попомни моё слово. Буду его к себе почаще забирать, на деревенском воздухе да молочке богатырь у нас вырастет!
Алла обняла свою маму, как она теперь называла свекровь, и они обе плакали, пока в комнату не вошёл Максим и не уставился на них в удивлении. — Может обедать пойдём?
*** Прошло восемнадцать лет. На проводах Виктора в армию было шумно и весело, собралось множество его друзей, а на почётном месте сидела его любимая бабаня.
— Бабушка, — поднял он тост, — Сегодня я хочу сказать тебе спасибо за всё, ты мне стала второй мамой, все каникулы я проводил у тебя. Спасибо за то, что научила и снег грести, и огород копать, и косой работать. И за мои медали тоже спасибо!
Он кивнул на стену, где на полке, уставленной кубками и грамотами, красовалось его фото на пьедестале первого места. Алла утирала слёзы, Максим сжал скулы от волнения, а бабуля Валя в белом платочке светилась всеми своими многочисленными морщинками и улыбалась кротко:
— Служи с Богом, сыночек, так, чтобы мы тобой гордились, будь всегда человеком, это самое главное звание в жизни, а мы тебя ждать станем.
— Бабуня, ты только меня дождись!
— Дождусь-дождусь, а как же, мне ещё на твоей свадьбе плясать, да правнуков нянчить, — баба Валя хитро глянула на Юлечку, девушку Витюшки, что сидела с ним рядом, та покраснела и опустила глаза, — Некогда мне помирать-то, сыночек. Жить надо!
Судьба * Часть 1 — Не пущу, мала еще по малину одна ходить, в тайге и охотники бродят, и что на уме у кого, то неведомо.
— Да что ты, мама, я ведь не одна, я с подружками, вон нас сколь набралось, никто нам не страшен.
Ефросинья выглянула в окно: от разноцветных платков зарябило в глазах. Смеясь, переговариваясь, держа корзины, в которых скромными узелками припасена еда, девчата ждали Варю.
— Ну, так пойду я или нет? Вот смеху-то будет, если в мои шестнадцать годов по малину не пускать.
— Ну, иди, все одно выпросишь. Да не заходите далеко, и девчат держись, не отдаляйся. Ох, судьбинушка, помилуй дочку, дитя единственное, — вздохнула Ефросинья. А потом с минуту смотрела в окно, отмечая про себя, что выросла Варька пригожей. Вспомнила она мужа, с войны не пришедшего, старшего сына, ушедшего в 1944 на фронт, — не вернулся сынок. Вот и берегла дочку пуще пса сторожевого; кто ни посмотрит на нее, сразу себе в уме отметит, оценит, добрый ли человек.
Июльский воскресный день был солнечным, как раз то время, когда малина наливалась соком, ягоды уже, того и гляди, падать начнут. Шумной гурьбой девчата, лет 15-17, все, как один, вошли в лес. Кустарники приветливо встретили ягодников, малина светилась на солнце и сама просилась в руки.
— Айда выше, там ягоды больше, — крикнул кто-то, — здесь уже все собрали.
— Боязно выше-то, мне мамка наказывала, не заходить далеко.
— Эх, вы, бояки, да тут шагов сто будет.
Девчата, завязав потуже платки на головах, чтобы не спадали, потянулись цепочкой дальше. Россыпь ягод на кустах заставила ахнуть в голос, и тут же кинулись к ней, жадно обрывая, а какую ягодку и в рот себе кладут, — как же не соблазниться.
Варя, откинув темную косу, ловко собирала ягоду, забыв обо всем на свете. Малину она любила, уж не столько зимой, как сейчас, когда она спеет, да так и манит к себе. Не услышала девушка, как кто-то вскрикнул. Потом крик раздался громче, остановилась Варя, смотрит по сторонам, никого нет. И вдруг крик сразу в несколько голосов: «Медведь… медве-еедь». А потом визг девичий, шум листвы на кустарниках. Варя повернулась, смотрит, куда бежать… и вдруг рык устрашающий и шум поломанных веток, и огромная пасть впереди ее. Медведь встал на задние лапы, словно желая «обнять» первого попавшегося на пути человека.
Дыхание перехватило у Вари, вцепилась обеими руками в корзину, словно корзина эта могла бы защитить. Внутри такой страх появился, что казалось, онемела, сковано все тело и голос пропал. Хватило сил отойти назад, вспомнила матушку и только тогда слова на ум пришли: — Возьми, назад отдаю, забери малину, отпусти меня, — шептала девушка, как будто слова эти могли ей помочь. Бросила корзину и вдруг какая-то неведомая до этого мгновения сила, заставила бежать. Как будто кто-то другой вселился в нее, и теперь чувствовала, что бежит легко и силы есть бежать еще долго.
Наконец увидела девчат, бежавших из леса, почти догнала, и только тогда прорезался голос, и пронзительно закричала: — Мамочка-ааа!
Остановились, когда деревню увидели; почти половина корзин была потеряна, а у кого остались, так пустые были, растеряли всю ягоду. – И откуда он взялся? Тятька сказывал, что далече мишки бродят, — сказал кто-то.
— Ага, мы малины захотели, а медведь до нее еще больше охочий, — едва переведя дух, переговаривались девчата.
И только Варя молчала, стояла вся белая, как кора на березе. Одной ей довелось увидеть медвежью пасть, и до сих пор не верила, что выбралась, и непонятно было, откуда силы взялись.
У околицы встретились им парни, кому 16-17 лет, а кому уже и восемнадцать исполнилось, в армию идти пора. Шутками встретили девчат, посмеялись над пустыми корзинами, а девчата в ответ огрызались, грозясь: — Вот встретите косолапого, как бы вы смеялись.
Последней шла Варя, тоненькая, в ситцевой юбке и простенькой кофточке, платок лежал на плечах, коса растрепалась.
— Гляньте, никак мишка косу расплел Варьке, — загоготал Сёмка, тыча в девушку пальцем.
— Утихни, — одернул его Тимофей, восемнадцатилетний парнина, широк в плечах, руками силен, лицом приятен.
— Совсем обессилила девчонка, — сказал он ей, подойдя ближе. Недавно заметил, как хороша Варя, хоть и молода еще совсем, не знал, как подойти, какое слово сказать. – Держись за мою руку.
— Я сама, — прошептала она, губы с трудом шевелились.
— Да ты без сил почти, уж и вправду бежали из лесу, раз идти не можешь. А давай понесу тебя, ну хоть до деревни. – И не спрашивая больше разрешения, взял девушку одной рукой, только осталось ей обхватить его шею, а он так и понес, как ребенка, на одной руке, — силушки не занимать.
— Пусти, люди увидят, — умоляла она.
— Отпустил почти у деревни. Ты не бойся, не придет сюда медведь. – Стал смотреть в глаза девушки, как будто запомнить хотел. – Ну, мала еще совсем, уж больно молода. Подрастай, Варя, пока я три года служу, а вернусь, женюсь на тебе.
Девушка была так напугана и слаба, что слова растворились в воздухе и в душу не запали.
* * *
— Ох, у меня сердце выболело, да что же это с тобой, дочка?! – Запричитала Ефросинья, увидев побледневшую Варю. Ноги ее подкашивались, потому как дрожали до сих пор. – Ну, говори, что приключилось, — она стала трясти дочь за плечи, пытаясь привести в чувство. – Кто обидел?
— Там, там… медведь там.
Ефросинья снова ахнула, ощупала Варю с головы до ног. – Цела ли? Может, упала где, когда бежала…
— Не упала, мама, испугалась сильно…
— Ну, это пройдет, давай я тебе молочка налью прохладного из погреба.
— Не хочу молока.
— Ну, тогда картошечки с огурчиком…
— Не хочется мне.
— Да что же это такое, поесть не уговоришь, ну полежи, пройдет все.
Не прошло через день, не прошло через неделю. Страх вроде отпустил, а аппетит пропал, ела Варя совсем мало, еще больше похудела.
Тимофей до осени на сплаве леса работал, а потом проводила мать сына в армию, — одного-единственного сына, потому как других не было, а мужа война забрала.
* * * * *
Прошло три года.
— Ну, будет, мать, вернулся я, — Тимофей ощущал на щеках слезы матери, не успевая вытирать их. А она, не могла отпустить, все гладила сына по плечам, словно убедиться хотела, что цел и невредим.
— Как тут у вас? Говорят, леспромхоз теперь в селе.
— Леспромхоз, сынок, леспромхоз, хватит тебе работы, только ты бы отдохнул чуток.
— Да я уже отдыхаю, — Тимофей раскинул руки, посмотрел в осеннее небо, потом заметил, как подросла черемуха в палисаднике, да и березы у ворот раскидистые стали.
Малиновое варенье на столе напомнило, как три года назад, нес он на руках испуганную Варю, — в армии тоже часто вспоминал, хотел написать, а потом подумал, девчонка еще совсем, вот приеду домой, если не вышла Варя замуж, женюсь в тот же месяц.
Проехала подвода с доярками на вечернюю дойку. Тимофей — к окну, соскучился по такой картине, — все было ему родным до того, что даже в груди щемило. И вдруг увидел хрупкую фигурку в голубом платке и само лицо Вари так явственно…
На другой день нашел ее на ферме утром рано. Как мать не уговаривала поспать еще, собрался в минуту, как солдат, и пошел на ферму еще затемно. – Я насчет работы, — сказал он матери.
— Да ты такая же, Варя, не изменилась, — он смотрел на нее, тоненькую, как молодая березка, большие карие глаза улыбались, и сама она смущение прикрывала уголком платка. – А помнишь, как на руках тебя нес, когда медведя испугалась?
Девушка побледнела. – Не то я хотел сказать, забудь ты этого медведя, я к тому, что все три года думал: если замуж не вышла, значит за меня пойдет. Пойдешь, Варя?
— Совсем уж неожиданно, не думала, не гадала, что в первый же день после службы свататься станешь.
— Погоди, Варя, со сватами приду в воскресенье, так и знай. Не откажешь мне? Люблю я тебя еще с той встречи… И он также легко, как в прошлый, раз подхватил Варю на руки.
— Ой, девоньки, что будет, — рассмеялись девчата, — Варьку никак украсть хотят.
— Ладно вам, занозы, кого люблю, того ношу, — крикнул в ответ Тимофей, смутив Варю еще больше. – Сегодня же матери скажу, что женюсь.
Варя вспомнила строгий взгляд Агриппины и промолчала.
* * *
— Да никак девок больше нет?! – Агриппина была обескуражена выбором сына. – Глянь на нее, она же тоща, какой с нее работник, и лицом бледна. Зачем тебе такая хворая? Как медведь напугал ее, так и слаба стала.
— Может она и слаба здоровьем, так я силен, проживем, главное люба она мне, слышишь, мать, ой как люба!
Агриппина еще долго сокрушалась, рассказывая, как Ефросинья дочку по врачам возила, да все та же худоба при ней, да лицом бледна. Тимофей как будто не замечал слов матери, то успокаивал ее, то говорил, что никто больше не нужен. Через неделю Агриппина сдалась, а скорей всего смолчала, и без всякого настроения дала согласие на женитьбу.
— Смотри, дочка, хворая ты у меня, слаба здоровьем, а Агриппина не пощадит, не такую она невестку хотела. Недобрая она тетка, не хочу тебя отдавать в их дом.
— Ну что же, мама, раз посватался Тимофей, значит, согласилась Агриппина Федотовна с выбором сына. Поживем сколько у нее, а потом построим себе домик.
Казалось Варе, что после медвежьей пасти ничего страшнее нет, да только ошиблась она. Тимофей до позднего вечера на работе, в то время как Агриппина с Варей все больше вместе под одной крышей.
— Чугунок-то не почистила, — ворчала она, — кто будет за тебя чистить? Меня заставишь?
— Да что вы, матушка, я же вчера отчистила, это вы утром уже на плиту ставили.
— Когда это я ставила? Не припомню? Не придумывай, молода, а на язык остра.
Улыбки от Агриппины не дождешься, только взглядом колючим проводит, потом вздохнет, сожалея, что никудышная жена досталась сыну, такому хорошему, да пригожему.
Все стерпела Варя, потому как люб Тимофей, не обижал ее, да и дитё летом родилось. Маленький комочек пищал, а Варя, как птица склонилась над дочкой, успокаивая младенца. – Тимоша, давай Машенькой назовем, — спросила Варя.
— Марья Тимофеевна значит, так и запишем.
Агриппина распеленала внучку и укоризненно сказала: — Худоба одна, вся в мать.
— Да погодите, она еще наберет свое, — оправдывалась Варя.
— Ну, ну, кто бы говорил, — Агриппина вышла на улицу. Ничего не смягчило ее, ни ребенок, ни радость сына, которого жалко было, что упирается на работе, а дома жена, как былинка. «Ну, вот какой с нее прок. Нет, хворая она да тощая, неужто так и мучиться Тимоше, привыкнет к ней, а она, гляди, да помрет…».
Капля камень точит. Изо дня в день Агриппина при каждом случае намекала на болезненный вид Вари. А она и в самом деле, ела мало, на работе уставала… Мать ее, Ефросинья, все на тот случай кивала, когда медведь напугал Варю, что даже есть не могла. А может и до этого болезнь какая была, да кто же в деревне знать мог.
С одной стороны Агриппина на Варю наседала, с другой – Тимофей угрюмо смотрел, неласков стал, слова доброго не дождешься от него, все только «подай, да отнеси». А про дом свой и разговора больше не было. «Плохо что ли нам у матери живется, ты не успеваешь, так мать помогает, работает за вас двоих».
Уехав на месяц в тайгу, оставил Тимофей мать и жену молодую. А когда вернулся, не застал Варю. Собрав вещи в один большой узел, ушла к матери. Ефросинья помогла донести вещи до дома, малютку уложили на кровать. – Говорила я тебе, дочка: Агриппине здоровая невестка нужна, вот и невзлюбила она тебя. Ничего, мы весной к доктору в город поедем, вылечим тебя.
Заплакала Варя. – Если не придет в эту неделю сам за мной, давай уедем, мама, отсюда, не смогу я тут.
— Подожди, все забудется, все наладится, — утешала мать.
Агриппина не успокоилась, пока Тимофей не развелся с Варей. – Ну вот, сынок, развязал ты себе руки. Глянь, какая у Камариных девка справная. Да за тебя Наташка не пойдет, а побежит. Ну не ходи тучей, сама она ушла, не выгоняла я ее, уж поверь матери.
* * *
— Доброго денечка вам, Тимофей Кондратьевич, — Наталья, румянощекая, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, стояла перед Тимофеем. – А помнишь, как ты меня за косы дергал, догнать норовил?
— Ну, так это когда было.
— А я помню, — не сводя глаз, с намеком сказала девушка. – Ну, хоть до дома проводи, ты же теперь вроде как свободный.
Он взглянул на Наталью: ростом невысока, но справная деваха, взгляд задиристый. И до армии, было дело, поглядывала на Тимофея.
«Ну а что, раз Варвара ушла, не сидеть же мне одному, — подумал Тимофей, — права мать: девка-то хороша. Такая и женой хорошей будет». (продолжение следует)
Автор : Татьяна Викторова Художник Владимир Жданов
Судьба * Часть 2 До Варвары дошла весть, что Тимофей женился на Наталье. Приняла невестку Агриппина с распростертыми объятиями. Прощала даже, если какой раз в постели нежилась. Обовьет руками Тимофея за шею и шепчет: — Не отпущу. Как подумаю, что на весь день, так уже скучать начинаю.
После таких слов быстро отлегло от сердца у Тимофея, даже не заметил, как Варя с матерью и с крохотной дочкой из села уехали. Область большая, затерялись в чужой деревне, никто и не знал, в какое место переехали.
* * *
— Доктору тебе надо показаться, — настаивала Ефросинья.
— Погоди, мама, пусть Маша подрастет, не могу ее оставить.
— А я на что? Я же с ней буду.
Варя прижимала ручонки дочки к своим губам и все бормотала: — Не хочу от нее никуда, не захотел нас Тимофей, так мне ее еще жальче, жизнь отдам, а дочку подниму.
— Так жизнь поддержать надо, лечиться тебе надо, Варя!
— Ничего, я еще пока чувствую в себе силы.
— Ох, зачем я тебя тогда отпустила! Попался этот медведь треклятый, и малины не захочешь после того, лучше бы ты дома сидела. И что же за судьба такая!
— Да ладно, я уж забыла.
— Забыть может и забыла, а болеешь с той поры.
— Все пройдет, вот сейчас заживем на новом месте, я на ферму пойду.
— Тяжелая для тебя работа – коров доить, просись учетчицей, ты грамотная, справишься.
Варя и сама удивилась, что нашлось ей место учетчицы. Через год Машу в ясли устроила. А потом и в садик отдала.
— Варя, дочка, говорят, в райцентре доктор хороший есть, внимательный такой. Пусть посмотрит тебя, а то на одних травах не продержишься.
— Ладно, мама, съездим, — Варя почувствовала такую слабость и боль внутри, что откладывать было уже невозможно.
Одноэтажное здание районной больницы было заметно сразу: белые занавески на окнах, маленький сквер перед входом, огороженный деревянной изгородью.
Доктор что-то усердно записывал, потом оторвался и взглянул на вошедших.
– Вдвоем нельзя, по одному проходите.
— Здравствуйте, доктор, это дочка моя, желудком мучается, а я – мать ее, вместе мы.
— Подожди, мама, в коридоре, я уж сама, потом расскажу тебе.
— Нет, ну если мама, то присядьте на стул у входа, можно остаться.
Он расспрашивал долго, и Варе казалось, что слишком много вопросов задает, даже про медведя, который ее напугал, рассказать пришлось.
– Вот что, Варя, уж позвольте вас так называть, с диагнозом спешить не стану, хотя мне уже понятно, что с вами приключилось. Предложить хочу вам в город съездить, в областной больнице работает мой знакомый — хороший врач-гастроэнтеролог, думаю, все поправимо.
— Как ехать?! У меня дочка маленькая!
— А муж? А ваша мама? Разве не с кем посидеть с ребенком?
— Мужа у меня нет, а Машу с мамой оставлю… но на долго не могу.
— А если лечиться придется? Запускать болезнь никак нельзя. Да вы не переживайте, уверен, смогу вам помочь.
— Спасибо, Николай Константинович, — Ефросинья по простоте душевной стала кланяться.
— Вот только этого не надо, — остановил врач, — я и так помогу.
Врачу районной больницы было чуть больше тридцати; выглядел он старше, может из-за очков, или из-за скрупулезного подхода к каждому больному, что несвойственно было для его лет. Через две недели вместе с Варей поехал в областную больницу, и лично привел молодую женщину к знакомому доктору.
После обследования больше всего боялась операции, но назначенное лечение было и так серьезным.
– Я теперь от вас не отстану, — пообещал Николай Константинович, — он снял очки и стал протирать их, слегка прищурившись, — на прием ко мне в обязательном порядке и в областную непременно будем ездить.
— Спасибо вам! Вы ведь в отпуске, мне в больнице сказали, а со мной поехали, время на меня тратите.
— А на кого мне еще тратить? А вы такая славная девушка и дочка у вас совершенно замечательная.
Они шли к автовокзалу, чтобы успеть на автобус.
— А у вас есть дети?
— Есть. Сын. Уже подросток. Только он с матерью живет, с моей бывшей женой.
Варя остановилась. Не верилось ей, что такой отзывчивый человек, которого почти весь район знает за его доброе сердце, живет один.
— А как же так? – Варя смотрела с сожалением, хотелось ей этому доктору счастья пожелать.
— Не волнуйтесь, Варенька, все хорошо. Бывшая жена у меня хирург, надо сказать, талантливый врач, ее сначала в область позвали, мы переехали. Потом она в Москву уехала, работает в столице… И сын с ней. Я все понимаю: карьера, перспектива… Но я остался здесь, я, так сказать, доктор районного масштаба.
— Надо же, я не знала, что так бывает…
— Как?
— Что два хороших человека могут вот так просто разойтись. У меня по-другому было: меня мама моего мужа упрекала, что здоровьем слабая… А я и правда не всякую тяжелую работу делать могу, хотя стараюсь.
— Что за дикость, упрекать человека в его нездоровье. – Николай Константинович впервые был раздосадован.
– А знаете, Варя, я предлагаю вам чаще встречаться, все равно мне надо проконтролировать ваше лечение. Твое лечение. – Он смотрел на нее с нежностью, как будто встретил родного человека.
Дома только и разговоров было про Николая Константиновича; Варя всякий раз находила причину заговорить о нем. То вспоминала, как пришли на прием, как подробно рассказывал о выписанном лекарстве, как рассказывал про диету, как возвращались потом в райцентр.
Ефросинья вдруг вытерла уголком платка глаза.
– Ты чего мама? – Варя испугалась, заметив, что мать прослезилась.
— Да вот слушаю тебя и думаю: случись чего со мной, и такой человек, как Николай Константинович – спасение твое. Спокойна была бы душа моя.
Варя и сама подумала, что все не так, как с Тимофеем; не хватает на руки, не клянется в любви, ничего не обещает, а спокойно с этим человеком, и, кажется, душа к нему тянется
* * *
Агриппина придирчиво посмотрела на округлые бедра Натальи: — Пора тебе второго родить, Тимоша сына ждет.
— Да ладно вам, мама, уж без вашей указки знаем, когда рожать. Я вон только Люську из пеленок подняла.
Агриппина поджала и без того тонкие губы, подвязала платок и смолчала, наблюдая, как Наталья подхватила чугунок и поставила на плиту, — крутилась по дому, как шемела, тут уж упрекнуть не в чем.
— И вообще, мама, отделяемся мы от вас с Тимошей, отдельно будем жить, совхоз нам материал на строительство дома выделил.
— Чего удумали? А мне теперь как, одной что ли?
— Ну не дитё же вы малое, чай не пропадете.
— Больно резка ты, Наталья, грубо отвечаешь. Обидно мне, я ведь тебя, считай что, сыну сосватала…
— И что мне теперь до скончания века вам в ноги кланяться? – Наталья сняла фартук, — прежнюю-то невестку извели, считай что, не без вашей помощи убежала от мужа.
— Не болтай лишнего! Варвара больна была, какая она жена Тимофею, по глупости женился на ней. Да и не прогоняла я, сама ушла.
— Не только ушла, а даже уехала куда подальше…
— А тебе что, плохо? А если бы тут жила, да глаза мозолила Тимоше…
— Ой, не пугайте меня, я теперь жена законная, никуда он от меня не денется.
Она и не заметила, как вошел Тимофей, подперев плечом косяк, стоял и слушал бабьи разговоры.
— Ишь ты, уверенная какая… И ты, маманя, хороша, все суетилась, уж так хотела, чтобы я на Наташке женился. А теперь слушай вот благодарность от нее, а я вступаться не буду. – Он вышел, дверь хлопнула, и стояли обе женщины, словно оглушенные.
Агриппина вышла следом, нашла сына, сидящим на завалинке.
– Иди в дом, поешь, сынок.
— Отстань, маманя, это ты все со своей заботой, все на Варю дулась, тощей называла…
— Прости, сынок, не выгоняла я ее тогда, сама она ушла, обидчивая такая.
— А я дурак, не пошел, не позвал назад, и где она теперь с дочкой.
— Ела она как, птичка, внутри у нее что-то болело, может и в живых нет уже… А у тебя все же семья, хоть и грубит иной раз Наталья. Сыночка бы вам…
* * *
Девочка так и осталась единственным ребенком в новой семье Тимофея. Думал он о сыне, да хоть и двух сыновей растить не против, а только не было больше детей. Уже и от Агриппины отделились, а она все намекала, от чего детей больше нет.
— Такова моя природа, — резко отвечала Наталья, — всё, нет пока детей, а как будут, так сразу вам доложу.
Дочка Люда подрастала и уже пошла в школу. А Тимофей, нет-нет, да и вспомнит про Варю, стоит только Наталье малины в лесу набрать, так и вспоминается ему случай с медведем, и как нес он на одной руке испуганную Варю.
И зачем послушал тогда мать, сам не знал, и где теперь Варя с дочкой, неизвестно. Да и попробуй искать начни, Наталья враз охотку отобьет. Росточком невысока, с пухлыми руками, щекастая, говорливая, она никогда не смолчит и найдет любой ответ. (продолжение следует)
Автор :Татьяна Викторова Художник Марина Чулович » Автопортрет с дочерью»
Судьба * Часть 3 (заключительная)
Прошло тридцать лет.
Заросло травой то место, где стоял домик Ефросиньи, да и сама деревня меньше стала. Медведей теперь в округе не водилось, можно без боязни малину собирать. Только ягоды меньше стало, идти за ней теперь надо вглубь леса. И редко кто выбирался по ягоду, не хотелось ноги бить, потому как почти в каждом огороде разрослись кусты малины.
Также ехали доярки утром и вечером на дойку, только теперь не на подводе, а на машине с будкой.
– Люська, тебя никак в самой области награждать будут, ты же передовик.
— Будут! И никакая я тебе не Люська, а Людмила Тимофеевна, — отчеканила молодая женщина, блеснув белыми зубами.
— Ой, загордилась, гляньте! Никак орден вручать будут?
— Ну, орден не орден, а грамоту да премию заслужила.
— Ох, и языкатая эта Людмила, вся в мать, в Наталью, та тоже в молодости бойкой была.
Людмила в город редко ездила, далеко, несподручно было, вот райцентр – другое дело. А тут объявили: район передовикам автобус выделяет.
Зал областного дома культуры показался Людмиле огромным, и народа – тьма. Закрутив светлые волосы повыше, надев любимую блузку и брошь, подаренную мужем, она сидела, стараясь разглядеть, что там происходит на сцене.
И невдомек было Маше, сидевшей на несколько кресел поодаль, что почти рядом ее сестра по отцу. Она внимательно слушала и горячо аплодировала, когда называли фамилию, имя, отчество награждаемого. «Сверчкова Людмила Тимофеевна», — огласил ведущий, назвав совхоз и район.
Маша услышала знакомое название, как раз мама с бабушкой из этих мест, да и сама там родилась. Проводила взглядом Людмилу, — задумалась: отчество такое же, как у нее.
Людмила, продвигаясь между рядами, успевала кивать на поздравления земляков. И сразу же Маша услышала свое имя. На сцене еще раз обратились к ней, назвав Марией Тимофеевной. И теперь уже она шла под любопытным взглядом Людмилы.
Да мало ли совпадений, а тут всего лишь отчество совпало. Но Людмила, да и Мария время от времени смотрели в сторону друг друга. Больше всего Марию волновало название деревни, в которой жила раньше ее мама.
В фойе Маша замешкалась, решив, что потеряла из виду ту самую Людмилу Тимофеевну. Но вдруг взгляд ее почувствовала на себе.
– Вы из Лукьяновки? – Спросила Маша, хотя сомневалась, вступать ли в разговор.
— Из Лукьяновки, — охотно ответила она. — А я заметила, как вы на сцену выходили, после меня сразу, отчество у нас одинаковое. А девичья фамилия у меня Тетерина. – Людмила сказала и стояла выжидающе, наблюдая реакцию Марии. Еще в детстве знала из разговоров родителей, что есть где-то у нее сестра чуть старше ее, и зовут Маша.
— Так и у меня девичья фамилия Тетерина. И Лукьяновку я по маминым рассказам знаю.
— Ой, батюшки, сердце почему-то подсказывало, — Людмила чуть не выронила грамоту, давай отойдем, может, есть, где укромное место присесть.
Молодые женщины нашли свободные места в фойе и, забыв про концерт, который должен начаться во второй части, сидели, то глядя друг на друга, то смущенно отводили взгляд. Наконец народ снова хлынул в зал, и в фойе стало тихо.
— А я давно знаю про вас, отец вспоминал, все порывался найти, да так и умер, ничего не узнав. А бабушка Агриппина Федотовна и того раньше ушла. Так что мама у меня Наталья Егоровна, муж, да двое деток.
— Так и у меня двое деток, — обрадовалась Мария, муж в заготзерно работает, а я зоотехник. Мама все сомневалась, смогу ли осилить такую профессию… Ничего, осилила.
— А как матушка ваша, жива?
— Жива, с внуками нянчится. Бабушка Ефросинья умерла давно, жаль, конечно, любила она меня. А отца вашего… нашего отца давно не стало?
— Да уж пять лет прошло. С виду сильный, здоровый, и вдруг сердце… Никто не ожидал. – Людмила замолчала, потом перевела разговор на другое.
— А мне кажется, мы даже похожи, — она улыбнулась. Непривычно встретить родную сестру по отцу, да еще через столько лет. Отец иногда как выпьет, так вспоминал все про какого-то медведя, про малину, — мама, как услышит, так злилась на него, я потом поняла, что это он маму твою вспоминал.
— Может быть, мне уж точно неизвестно, я его никогда не видела, только на старой карточке – мама сохранила ее, чтобы мне показать.
Из зала доносились аплодисменты, музыка, смех, а две молодых женщины сидели, замерев в удивительном ощущении: рядом родная кровь… И что с этим дальше делать, обе пока не знали.
Расстались они под вечер, когда подошли автобусы, чтобы развести людей по районам.
Маша разложила гостинцы ребятишкам, которые едва успела купить в городе, — времени в обрез было. Муж Саша, не отпуская с рук младшего Алешку, спросил: — Устала, Маша?
— Ничего, завтра воскресенье, отдохну.
— Хорошо бы, если никто не вызовет, беспокойная у тебя работа, дочка. Варвара, худощавая, с сединой на волосах, пришла помочь и крошила в миску салат.
— Ой, мама, что я тебе расскажу… Хотя, может тебе и неприятны такие воспоминания.
— С чего вдруг? Кого ты там встретила?
Маша рассказала все в подробностях, даже описала Людмилу, как она выглядит. Потом сказала печальную весть, что умер Тимофей, еще пять лет назад умер.
Варвара отложила ложку, которой собралась мешать салат, задумалась и с грустью сказала: — Ну, вот и всё, Тимоша! Матушка твоя все хворой меня называла, а получается, что ты раньше ушел. Силен ты был телом, а духом слаб. – Она вспомнила, как уступил он матери, и как расстались они, как будто и не было ничего, как будто и дочери у него нет.
— Мам, ну ты чего, расстроилась?
— Да так, прошлое вспомнила. А вообще, все хорошо, дочка, все хорошо. Если бы не уехали мы тогда из деревни, сидела бы я сиднем, к докторам не обращаясь. А так Колю встретила, настоящий доктор, его в город звали, а он в райцентре остался. Спасибо ему, считай, что спас меня, сколь возился с моей язвой желудка.
Маша обняла мать. – Он мне как отец, просто удача какая-то такого доктора встретить, да еще замуж за него выйти.
— Маша, а может, ты хочешь съездить туда?
— Куда?
— Ну, в Лукьяновку? Раз уж вы, считай что подружились с Людмилой.
Мария улыбнулась, поцеловала мать.
– Нет, мама, чего-то не хочется. Пока не хочется. Может и съезжу когда-нибудь. А Людмиле я открытку к празднику отправлю. Может, какой раз в городе и встретимся, сестра все-таки. А ехать туда ни к чему мне, да и некогда мне, смотри, вон Санька мой с ребятишками возится, ими и живу.
— Ну, твое дело дочка, а я возражать не стану, как душа пожелает, так и будет.
Варвара начала накрывать на стол, а в мыслях вдруг мелькнут воспоминания, малинник, медведь, а потом все хорошее, что было с Тимофеем… А больше она ничего и никого не хотела вспоминать.
«Такая судьба, — подумала Варвара, — грех жаловаться, хорошая судьба мне выпала», — и она присела на стул, и долго смотрела, как играют внуки, и смеялась вместе с ними и радовалась.
— А я жду, думал вы все к нам придете, — Николай Константинович, постаревший, но все такой же внимательный, вошел в дом, — так и знал, что Варя у вас. Здравствуй, Маша, поздравить тебя можно с награждением?
— Можно, папа Коля, — она улыбнулась, — ну вот почти все в сборе, Ваньки не хватает, скорей бы приехал.
— Сессия у него, дело ответственное, — Николай Константинович сразу приосанился, заметно было, что гордится сыном.
Иван был младшим сыном Николая и Вари, пошел по стопам отца и оканчивал мединститут. А его старший сын Володя, от первого брака, стал инженером-технологом, хотя все прочили ему профессию врача.
Сели за стол. Маша останавливала взгляд на матери, пытаясь понять, расстроили ее воспоминания или нет. И не заметила на лице и тени прошлого, Варя давно жила настоящим и будущим своих детей. И гордилась ими. И мужем гордилась, человеком, которого уважал весь район. Наверное, это хорошо, когда можно гордиться самыми близкими. И любить их всем сердцем, так же как они любят Варю. Конец.
Миша спешил — дотемна надо проскочить Антиповку, там по просёлочной дороге километров 50, зато значительная часть пути сокращается. Мало кто знает эту дорогу, поэтому встретиться на ней с гайцами так же нереально, как со слоном на Севере. Миша и сам узнал о ней недавно от знакомого таксиста: тот раньше бомбил по межгороду, лазейки знал.
— Если ехать днём, то вполне можно нормальную скорость держать. Ну как, «нормальную», за час пролетишь, в общем, и вылетишь аккурат на М7, а там и до Владимира чуток остаётся — говорил таксист.
И вот Мише срочно, ещё позавчера, понадобилось попасть во Владимир, а времени в обрез, тут он и вспомнил о Антиповке. Поискал по Яндекс-картам, сверил с Навигатором и да, действительно, есть эта дорога, и деревня есть.
Свернул с трассы и сразу почувствовал разницу в дорожном покрытии. Руки на руле мелко затряслись, пришлось крепче за баранку ухватиться. То и дело подпрыгивал на кочках, радуясь, что сиденье мягкое, иначе не избежать шишек на некоторых частях тела. То-то таксист предупредил: «пользуйся дорогой только в случае крайней необходимости, или если в гараже несколько машин».
Но то была не беда, беда пришла позже, когда Миша понял, что пробило колесо. Видимо, прокололось давно, и ехал он на спущенном. Чертыхнувшись, вышел из машины, сетуя, что сейчас потеряет добрых полчаса на перекидку.
Открыл багажник и несколько минут говорил слова, которые в телевизоре заменяют звуком «пи-и-ип». На днях он капитально мыл машину, в багажнике было чисто, ни пылиночки, ни сориночки. Но не было там и ящика с инструментами, потому что он его вытащил, а обратно затащить забыл.
Называя себя непечатными словами, вспоминая чью-то мать, Миша полез в бардачок. Единственный инструмент — пилочка для ногтей, жена забыла.
Как там учат йоги-гуру: вдох-выдох… Посмотрел навигатор — до Антиповки два километра осталось. Выбора нет, пошёл туда, надеясь, что в ближайшем же доме инструменты найдутся.
Шёл и вспоминал пословицы, и про поспешишь—насмешишь и про зайцев, за которыми лучше гоняться поочерёдно, и про стулья, на которых пытаются усидеть. Надо же чем-то развлекать себя, хоть народным творчеством.
Постучался в первый же дом, из окна выглянул взлохмаченный дедок, вытирая усы — видно обедал.
— Здрасьте! У меня здесь недалеко колесо пробило, а инструментов с собой нет — в гараже забыл. У вас случайно не найдётся баллонного ключа?
Дед пожевал губу, почесал лоб, задумался. «Ну же, старик, шустрей соображай!» — мысленно торопил Миша, но вслух, конечно, не сказал, и так неясно как в деревне к незнакомцам с трассы относятся.
— Ключ-то есть, — наконец протянул он, — Но кто ж его разберёт баллонный он или не баллонный, я по автомобилям-то не того, не этого самого. В общем, не мой это ключ, от Макара покойного в наследство осталось, он кадысь помирал, свою сумку с анструментом мне завещал. Так прям и сказал: отдавайте Пастухову, мне значится, глядишь, пригодятся. А сам-то он…
— А можно я посмотрю эту сумку? — перебил Михаил, а то дед до Макарова рождения историю затянет.
— Дык почему же нельзя то? Не секретная, поди, сумка-то. Только я борщ дохлебаю, в этом деле поспешать нельзя. Угостишься борщецом? Моя Любаша варит такой, что ум отъешь, говорит, секретный ангридиент у ней…
— Дед…
— Афанасий, можно Афоня, — старик вытащил руку из окна, Михаил крепко пожал её.
— Михаил. Дед Афоня, мне бы быстрее, а-а-а. Позарез нужно, — он для верности провёл ребром по горлу.
— Понял! Чего ж ты сразу-то молчал? — вытянулся дед,
— Что ж я не понимаю чтоль? Мне две ложки доесть осталось, я мигом! Люба-аша-а, — крикнул он в дом, — Где ключи от сарайки? Я мигом, — отрапортовал он.
— Я на крыльце подожду, ладно? Только вы уж побыстрее, дед Афоня.
— Я мухой! — пообещал тот и скрылся в окне.
Михаил зашёл во двор, сел на крыльцо и достал было сигарету, но услышал за спиной топот, видно дед действительно ускорился. Дверь со скрипом открылась, на пороге старик, довольно утирающий усы и облизывающий нижнюю губу.
— Айда в сарайку, там лапочка перегорела, посветишь мне. Фонарь-то есть?
— На телефоне.
— Ну чудеса, всё на тилипоне. У меня вот внук приезжает и фотокарточки…
— Дед Афоня, — взмолился Михаил.
— Понял, не дурак! Пошли.
Через десять минут они извлекли на свет некогда кожаную, а нынче потрескавшуюся сумку битком, набитую инструментами.
— Макар, он рукастый был. Не то что я. Я больше по огороду, да по животинке разной, ну ещё и языком хорошо мелю — хохотнул дед.
«Ну это я и сам заметил» — подумал Михаил, рассыпая инструменты по земле. Быстро перекладывал ненужное обратно в сумку, наконец нашёл нужный:
— Есть! Дед Афоня, можно я побегу, а? Потом заеду ключ верну и соберу инструмент?
— Дык, конечно, беги. У вас, молодых, дело такое…Я вот когда молодой был, ой торопливый был, Любаша моя, пока провожались, смеялась, ты говорит, во всех делах такой торопун, может, мне другого жониха пошукать. А вот поженихались и вроде не жаловалась! — гордо закончил старик.
— Я побежал! — махнул ключом Миша.
— Агась.
Домчав до машины и радуясь, что домкрат всё-таки он не забыл, Миша принялся менять колесо. Эх, столько времени потерял, и всё из-за рассеянности. Он посмотрел на часы: похоже, во Владимир он опоздал, нужный ему человек ждать не станет, чиновники они такие… Наконец запаска стояла на месте, и он был готов продолжить путь.
Покрутил в руках телефон, ай, была не была — позвоню. Набрал номер владимирского чиновника, обрисовал ситуацию, и о чудо, тот сказал, что примет его вечером, потому что у него совещание и всё равно будет в кабинете. Нет, всё-таки среди чиновников тоже есть люди.
Теперь у Миши оставалось в запасе ещё несколько часов, наверное, разумнее вернуться на трассу, во избежание сюрпризов, хотя половина пути пройдена, он столько обратно ехать будет. «Ладно, верну Афоне ключ и решу» — с этой мыслью Миша завёл мотор и тронулся.
— Ну, сынок, поменял колесо? — дед Афоня встретил на крыльце.
— Да, спасибо, ключ обратно в сумку положу, — Миша направился к сараю.
— Анструмент я собрал, не суетись. Энтот ключ сюда давай, сам потом отнесу.
— О, спасибо!
— Милок, может, пообедаешь? — из дверей показалась круглолицая старушечья голова в цветастом платке, — Я борща наварила целую кастрюлю, нам с дедом неделю есть не переесть.
Миша только открыл рот, чтобы отказаться, как дед Афоня вставил:
— Не отказывайся, Мишаня, Любашин борщ на кулинарный конкурс отправлять впору до того лакомый.
— Уговорили, — улыбнулся Миша, решив, что двадцать минут погоды не сыграют, а после беготни аппетит разыгрался. Вскоре он сидел за накрытым столом, перед ним дымящаяся тарелка, от которой шёл такой аромат, что живот самопроизвольно неприлично заурчал. Тонким слоем намазал горчицу на хлеб домашней выпечки и принялся есть.
— Сынок, ты здеся-то как очутился? Сюды давно никто не заезжает как колхоза не стало, так и деревня загнулася, молодёжь отсюдова бежит, тута из всех домов половина покинутая, кто помер, кого дети в город забрали.
— Мне во Владимир срочно надо, а здесь говорят сократить дорогу можно, потому и поехал.
— Правильно говорят, только, Мишаня, не всё хорошо, что быстро. Ты энтой дорогой не едь, вертайся обратно на трассу.
— Почему?
— Афоня, ты языком не мели, говорит, же человек, что торопится — встряла бабушка Люба.
— Цыц! Я человеку жизнь спасаю, а ты…
— А в чём дело? —полюбопытствовал Миша.
Дед Афоня заёрзал на табурете, устраиваясь поудобнее, расправил скатерть, пригладил усы и даже как будто вытянулся. Похоже, садился на любимого конька.
— Мишаня ты энтой дорогой не езжай, плохая энто дорога. Я вот тебе историю расскажу, которая со мной приключилась. Давно это было, я молодой ишо был, зелёный. Так вот в километрах двух от Антиповки деревня раньше была, ещё в моём детстве заброшенная стояла, даже старики название запамятовали, так и называли её Брошенка, там и сейчас в землю вросшие избы стоят, чёрные уж от древности.
А ещё раньше там озерцо было, небольшое, но рыбёшка водилась. Оно аккурат возле дороги было, да что было, и сейчас стоит. И вот на это озеро мы с моим товарищем Макаром, царство ему небесное, на рыбалку по молодости ходили.
Макар-то он того, выпить лишку любил, — старик едва стукнул пальцем по горлу, — Бывало, сядем по рюмашечке пропустить с устатку, а глядь, слово за слово и уже целой бутылки нет. Во как умел заговорить!
Правда, Любаш? Макар, он вообще мужик мировой, а уж рукастый какой! Всё-то у него получалось, всё ладилось, его за это в деревне некоторые недолюбливали, завидовали значить, а вот…
— Вы про деревню рассказать хотели, — напомнил Миша, поняв, что покойный Макар любимая тема старика.
— А, ну да, хотел. Так вот пошли мы как-то с ним на рыбалку, червей накопали, удочки наладили. Макар он знатным удильщиком был, рыбные приметки знал.
Вот и пошли спозаранку, потому как по осени у рыбы жор начинается. А зябко жуть просто, решили согреться, ну сам понимаешь как, не чаем уж, — хохотнул дед и облизнулся — Макар с собой поллитровочку отменного первача взял, студёного, такой пьёшь как мёд, а голова поутру не болит, не то что от водки проклятой.
Так вот о чём я… Согрелись мы, значит, удочки закинули, ждём. Не клюёт, не ловится, зараза такая. Посидели немного ещё и решили возвращаться. Макар пошёл в камыши по нужде, а вернулся бледный аки гусь перед Рождеством.
Там, говорит, в камышах сидит баба с длинными волосами до этой самой, ну длинными, в общем, сидит и песню поёт, гребнем волосья чешет. Я ему отвечаю, ты мол, Макар перепил, похоже, откуда тут бабе взяться? Дура, что ли, она сюда ходить?
«Ты прежде чем обзываться, сам сходи да посмотри» — говорит, а у самого зубы стучат. Я значится беру палку подлиньше, там на берегу полно валялось, и иду в камыши. Перед Макаром-то я храбрился, но по-честному скажу, коленки тряслись.
Заглядываю осторожно в камыши, гляжу, на самом деле сидит на камне баба, в сорочке такой длинной, будто и не холодрыга на улице, а май месяц. Ко мне поворачивается, а лицо белёхонькое, как снег. Нет, белее снега. И манит меня к себе.
Я встал как пень, глазами хлопаю, шагу ступить не могу. А она рукой взмахнула, у ней в ладони бутылка оказалась, ну аккурат такая же, как у нас с Макаром давеча была. А на камне рюмка, она мне рукой машет, мол, айда со мной выпьем.
Я головой мотаю, сам назад пячусь. Шаг сделал и упёрся во что-то как заору, всех птиц распугал. А это оказывается Макар за спиной стоит, ему значится за меня боязно стало, вот он и пошёл следом, да на бабу засмотрелся и меня не заметил. Стоим мы теперь и вдвоём на ведьмачку пялимся, а она вторую рюмку достаёт и разливает.
Тут камыши зашумели, затряслись, будто ураган налетел на землю, того глядишь снесёт. И выходит из кустов ещё одна баба. У первой волосья чернущие как сажа, а у этой седые, как у старухи. На ней тоже то ли сорочка, то ли тряпка какая намотана, считай, голышом ходит.
Сели они, значит, рядом. Одна чёрная, вторая седая, обе босые, а в руках рюмки. Та что чёрненькая толкует: «Чего ж вы оробели, парни? Айда к нам. Мы любителей самогоночки страсть как привечаем. Вы к нам поближе идите, вот сюда рядышком садитесь».
А сама белой рукой так и манит, так и манит. Мы с Макаром назад пятимся, а они знай своё: «Идите к нам, отведайте нашей, она и без закуски хороша. Кто с нами рюмаху разопьёт, тот навеки с нами останется, вот уж праздник тому будет. Всю жизнь пить, да горя не знать».
А я, значится, отвечаю: «Барышни, нам тут с вами сидеть некогда, нас супружницы молодые дома ждут». А они своё: «Отведайте самогоночки нашей, слаще мёда, слаще жён ваших молодых. Один раз попробуешь вовек не забудешь».
Тут мы с Макаром из камышей выбрались, манатки подхватили и бегом бросились домой. А из кустов смех слышится, да такой жуткий, что внутри всё заморозилось и кричат нам вдогонку: «А всё равно выпить захотите сюда придёте, куда ж вы денетесь-то».
Мы с Макаром поднажали да понеслись домой пуще мерина, — дед Афоня замолчал, а Михаил впервые захотел, чтобы тот продолжил свою историю.
— Ну а дальше-то что? — нетерпеливо спросил он.
— А что дальше? До следующей осени мы с Макаром на рыбалку не ходили, как отрезало. Потом уж у него душа не выдержала, собрались, да только самогонку с собой не брали, а то мало ли чего, вдруг у этих вертихвосток длиннопатловых своя кончилась… Поэтому я и говорю тебе, не езжай энтой дорогой, уж лучше в объезд по трассе. Время потратишь, зато жив останешься.
— Афоня, так человек трезвый же едет, а не то что вы с Макаром под хмельком. Чего с ним сделается?
— Ну и что с того? Через Брошенку редко кто ездит, вдруг ведьмы самогонщицы до сих пор сидят там и свежей кровушки ждут? У нечисти ведь нету возраста, они не старятся. А вспомни сколько народу там утопло!
— Утопли с пьяной да дурной головы! Трезвый по тонкому льду на средину озера не пойдёт, и в студёную воду нечего лезть коли сосуды слабые.
— Темнота ты, Люба. У человека мож не зазря машина-то поломалась, предчувствие!
— Тебе бы только лясы точить, Афоня.
Михаил поблагодарил хозяйку за борщ, не лукавил — давно такого вкусного не ел и собрался во Владимир, размышляя как же теперь лучше ехать. Сытный обед не добавил ясности, наоборот, внёс неуверенность. Вроде и не суеверный, но вдруг…
Уже завёл мотор, когда из ворот показалась бабушка Люба и махнула рукой, подзывая к себе, ох уж эта словоохотливая семейка! Михаил торопливо вышел из машины, показательно поглядывая на часы. Старушка обернулась на дверь не виден ли там Афоня и шёпотом заговорила:
— Сынок, не верь ты ему, ехай спокойно через Брошенку, нету там никакой нечистой силы. Нечисть водится там, где люд есть, а там сто лет никто не живёт.
— А как же девы с самогонкой? — почему-то тоже шёпотом спросил Михаил.
— Они в тот год с Макаром больно повадились к бутылке прикладываться, что ни день так праздник у них. Всё лето по свою рыбалку ходили, а домой не то что с рыбой, сами бы вернулись и то слава Богу.
Мы с Галиной, женой Макара, думали, думали что делать, как от змия отвадить, а ничего путного в голову не лезло. Раньше здеся, — она неопределённо махнула рукой — сельский клуб был, к нам тиятр приехал с выступлением, Галка с девкой костюмеркой познакомилась, её к ним на постой определили.
Вот однажды сидели у них в избе и разные наряды примеряли, хохотали до упаду, тогда-то эта идея и придумалась, уж не знаю кому первой в голову пришла. В общем, девы-самогонщицы мы это были. Хотели припугнуть на обратном пути, да кто ж знал, что Макар в кусты полезет.
Костюмерка нам белого крема, пудры и парики длинноволосые дала. Мы в кустах сидели, мазались, сами хихикали тихонько. Ладно хоть Галку покрасить успели, она как услыхала, что кто-то в кусты лезет, так фуфайку с себя скинула и осталась в одной сорочке.
Не растерялась — песню завела. Покуда она их развлекала, я себя пудрила впопыхах, пришлось и мне в сорочке идти, чтобы, так сказать, не портить картину. У нас совсем другие слова заготовлены были, а из башки-то всё повылетало, что смогли, то на ходу и сочинили.
— А рюмки вы тоже с собой принесли?
— Ну да, чтобы не околеть от холода, да и боязно было, вроде шутка, а всё равно будто с нечистой силой играемся. Вот по рюмашке для сугреву и храбрости. Ты не думай, мы не того, не любительницы.
— И помогла ваша хитрость?
— А то! Мы с Галиной умыться в озере успели, краску с себя кое-как оттёрли и бегом домой. Я в избу захожу, Афоня сидит белый как скатерть на Рождество, трепещет как бельё на верёвке, рассказал всё, кается, мол, похоже, переборщили с напитком-то.
Успокоила его, говорю, раз такое дело лучше и на озеро не ходить и самогонкой не баловать, а то мало ли унесут с собой девки-самогонщицы. Мол, коли один увидел можно было б сказать, что спьяну привиделось, а коль двоим, то дело верное.
— Неужели на всю жизнь закодировали?
— Не закодировала, а норму обозначила, — со значением заключила старушка, подняв указательный палец кверху, — Он с того раза рюмашки три пропустит и будя, а ежели переборщить удумает, как у дочери на свадьбе, так дева тут же приходит.
— Какая дева?
— А та деваха, костюмерщица сказала, где парик такой достать, мы с Галкой в складчину и купили. А крем с пудрой она нам подарила. Так за всю жизнь, а почитай с дедом уж шестой десяток вместе кукуем, всего несколько разов мы его доставали.
— Ну вы молодцы!
— Потому и говорю тебе, езжай спокойно через Брошенку, нет там нечисти, нечисть там появляется, где человек с дурными помыслами.
— Спасибо вам и за борщ отменный, и за историю вкусную.
— Ехай с Богом.
Проезжая заброшенную деревню, Михаил остановился у озера, вышел из машины, всмотрелся в чуть колышущиеся камыши и ровную гладь озера. Настроение — весь мир обнять хочется.
Вот они какие, русские женщины! Самые лучшие, и борщом накормят, и от беды отведут. И совсем не жалко Михаилу того времени, что на колесо потратил, приобрёл-то он гораздо больше.
