Баба Маня надумала помирать. Была пятница, обеденное время, похлебав пшённого кулешу, запив его молоком, она, утерев передником рот, глядя через стекло кухонного окна куда-то вдаль промолвила обыденным, бесцветным голосом:
— Валькя! Пасля завтря помирать буду, в воскрясенье, аккурат пред обедней.

Дочь её Валентина, передвигая на плите кастрюли на мгновенье замерла, потом резко, всем телом развернулась лицом к матери и села на табурет, держа в руках тряпку:
— Ты что это надумала?
— А время кончилася, всё таперича, пожила, будя. Подсобишь мяне помыться, одёжу новую из смертного узялка достань. Ну, ета мы пасля с тобою обсудим, хто хоронить будить, хто мяне могилку рыть станить, время пока есть.

— Это что же, надо всем сообщить, чтоб успели приехать попрощаться?
— Во-во, абязательна сообчи, говорить с имя буду.
— Хочешь всё рассказать напоследок? Это верно, пусть знают.

Старушка согласно покачала головой и опираясь на руку дочери засеменила к своей постели.
Была она маленького росточка, сухонькая, личико — как печёное яблочко, всё в морщинах, глаза живые, блестящие.

Волосы редкие, сивые, гладко зачёсанные собраны в пучок на затылке подхваченные гребешком и убраны под беленький ситцевый платочек.

Хоть по хозяйству она давно не занималась, но фартук — передник надевала по привычке, клала на него свои натруженные руки, с крупными, будто раскатанными скалкой кистями и пальцами, короткими и широкими.

Шёл ей восемьдесят девятый год. И вот надо же, собралась помирать.

— Мам! Я на почту дойду дам телеграммы, ты как?
— Ничё, ничё, ступай с Богом.
Оставшись одна, баба Маня призадумалась. Мысли занесли её далеко, в молодость.

Вот она со Степаном сидит над рекой, грызёт травинку, он улыбается ей нежно так.

Свадьбу свою вспомнила. Маленькая, ладненькая, в креп-сатиновом светлом платьице, вышла невеста в круг и давай плясать с притопом под гармонь. Свекровь, увидев избранницу сына, сказала тогда:
— Чё проку от такой в хозяйстве, мелковата, да и родит ли?Не угадала она.

Маша оказалась трудолюбива и вынослива. В поле, в огороде работала наравне со всеми, не угонишься за ней, много трудодней зарабатывала, ударницей была, передовичкой.

Дом стали ставить, она первая помощница Степану подать – принести — поддержать.

Дружно жили они с мужем, душа в душу, как говорят. Через год, уже в новой хате, родила Маша дочь Валюшку. Было дочке четыре года, и подумывали о втором ребёнке, как началась война. Степана призвали в первые — же дни.

Вспомнив проводы его на фронт, баба Маня судорожно вздохнув, перекрестилась, утерев влажные глаза фартуком:
— Соколик мой родимай, уж сколь я по тебе горевала, сколь слёз пролила! Царствие табе нябеснае и вечнай покой! Скора свидимси, погодь маненько!

Её мысли прервала вернувшаяся дочь. Пришла она не одна, а с местным фельдшером, что лечил почитай всё село.
— Как Вы тут баба Маня, приболели?
— Да ничё, не жалуюся пока.
Он послушал старушку, измерил давление, даже градусник поставил, всё в норме.

Перед уходом, отведя Валентину в сторону фельдшер, понизив голос сказал:
— Видимо истощился жизненный ресурс. Это не доказано наукой, но кажется, старики чувствуют, когда уйдут. Крепись и готовься потихоньку. А что ты хочешь — возраст!

В субботу Валентина искупала мать в бане, обрядила во всё чистое и та улеглась на свеже — застеленную кровать, вперив глаза свои в потолок, как бы примеряясь к предстоящему состоянию.

После обеда стали съезжаться дети.
Иван, грузный располневший лысоватый мужчина, шумно войдя в дом, занёс сумку гостинцев.

Василий и Михаил, два брата близнеца, смуглые, черноволосые, носы с горбинкой, появились на пороге, приехав вместе на машине из города, с тревогой глядя в глаза сестре, мол, как она?

Тоня, сильно раздобревшая, с благодушным лицом, свойственным полным людям, добралась на рейсовом автобусе из соседнего района, где жила с семьёй.

И последней, уже ближе к вечеру на такси от станции, приехала электричкой — Надежда, стройная, рыжеволосая, директор школы из областного центра.

С тревожными лицами, сморкаясь в платки, утирая слёзы они входили в дом, сразу проходя к матери, казавшейся маленькой и беспомощной на большой постели, целовали её и держа за руку спрашивали заглядывая с затаённой надеждой в глаза:

— Мам, что ты удумала, ещё поживёшь, ты у нас сильная.
— Была, да вся вышла,- отвечала баба Маня и поджав губы вздыхала.
— Отдыхайтя покедава, завтря поговорим, не бойтеся, до обедни не помру.

Дети с сомнением отходили от матери, обсуждая насущные вопросы друг с другом. Они, все, в общем — то не молоды уже, тоже часто прибаливали и были рады, что с мамой постоянно жила Валентина и можно спокойными быть за неё.

Приехав к матери, по давно сложившейся привычке взялись помогать по хозяйству. Всё им было тут знакомое и родное, дом их детства.

Михаил с Василием рубили дрова и складывали под навес, Иван таскал в бочку воду из колонки, Антонина отправилась кормить скотину, а Валентина с Надеждой занялись ужином.

Потом на кухне, собравшись за большим столом, дети бабы Мани разговаривали вполголоса, а она, уставившись в белый потолок, как на экране увидела свою жизнь.

Тяжко пришлось в войну, холодно, сурово и голодно. Ходила на поле весной выковыривала мелкие промёрзлые чёрные картофелины, оставшиеся с осени, тёрла их и жарила драники.

Благо нашла в бане, на окошке небольшую бутылочку с льняным маслом. Когда-то, ещё до войны, после парилки смазывала загрубевшие ступни ног. Повезло! Стала по капельке добавлять на сковородку.

А тот небольшой запас картошки, что был в погребе, берегла и не прикасалась. Как установились тёплые майские дни, посадила практически одними глазками, не могла большего себе позволить, как чувствовала, что война затянется, и горюшка ещё хлебнут.

Черемшу собирала, щавель, лебеду, крапиву всё шло в пищу. Ребятишкам перешивала из своего, а как, через год после начала войны получила похоронку на Степана, то и из его вещей тоже.

— А чё тута паделаишь, така жисть!- прервав ход своих воспоминаний, тяжело вздохнула баба Маня.

Ближе к осени подкапывала картошку, варила её и наполнив горшки, утеплив старыми платками, прихватив малосольных огурчиков, зелёного лучку, ходила за пять вёрст на узловую станцию, выменивать у эшелонов на другие продукты и вещи. Соскучившись по домашней пище, проезжающие охотно менялись.

Когда военный состав, глядишь, разживёшься тушёнкой, салом, а то и кусочек сахару получится, всё детям радость. Они худющие, бледненькие, встречают мать с надеждой в глазах.

Как-то уже к концу войны надумала Маша купить козу. Порылась в сундуках и, достав неприкосновенное — мужний новый бостоновый костюм и своё выходное крепдышиновое платье, всплакнув над ними, прибавила к этому серебряные серёжки с бирюзой и картину с плывущими по озеру лебедями, отдала всё это богатство за молодую и строптивую козочку.

Теперь у её детишек было молоко, как хорошо — то! Через месяц уже заметно повеселели ребята, румянец на щёчках появился.

Да, намаялась она одна с детьми. То в школе проблемы, то болезни одолели. Васятка заболел ветрянкой и всех заразил. И смех, и грех, полный дом как лягушат истыканных зелёнкой, пятнистых детей.

Ногу кто сломает, в драке голову расшибёт, за всех душа болела. Вспомнилось, ещё как кончилась война, да вернулись фронтовики, стали её мальчишки поругиваться матерком, да курить махорку втихаря, за сараями.

Пришлось проявить характер. Зазвала обманом Ваню, Ваську да Мишу как — то в баню, будто подсобить надо, заперла изнутри и накормила табаком, едким самосадом.

Орали, отплёвывались, но с тех пор ни — ни, не примечала, чтоб курили. А куда деваться, коль мужа нету. Боялась за них, страсть!

То Ванечка заблудился в лесу, искали всем селом целый день, то Тося чуть не утонула, попав на реке в водоворот, а Мишу с аппендицитом еле успели до больницы довести, выходили, не помер.

И опять судорожно вздохнув, подумала:
— Така жисть!
Шли годы, дети росли. К Маше сватались мужчины, вполне достойные были, да как детям скажешь?

Начала было однажды разговор с ними, а ребята в один голос:
— Зачем мужик в дом? Мы слушаемся, помогаем во всём, нам и так хорошо и дружно?

Как скажешь им, что стосковалась по мужской ласке, что хочется быть слабой и зависимой, что мочи нет тащить всё на своих плечах, хоть часть бы проблем переложить, спрятаться за спину сильного человека, когда плохо.

Но тут же посещали и другие мысли:
— Вдруг забижать начнёт детей, ну его у бесу!- с этой мыслью сама и согласилась.

А как стали подрастать, да вошли в свою пору, только держись! Бессонные ночи у окна в ожидании, свидания их, утирала горькие слёзы разочарования от избранников:

— Не плачь тяжало, не отдам даляко, хоть за курицу, да на свою улицу,- приобняв за плечи страдающую от неразделённой любви Надюшку, пыталась шутливой поговоркой утешить мать,- а чё горевать — то доча, всё перемелется, мука будить.

А потом мальчишки её один за другим пошли служить в армию, провожала, вспомнив войну, плакала. Но, Слава Богу, все живые вернулись, окрепшие.

Женились, вышли замуж и разлетелись из гнезда её дети, одна Валентина не устроила свою судьбу, при матери осталась.
— Така она-жисть!
Были у них в семье конечно и радости, куда без них. Воспитала детей достойными людьми и руки у всех золотые. Это ли не радость? Гордилась ими.

Смежив веки тихо лежала баба Маня, мысли убаюкали её, перестали будоражить и пугать страшными картинами из далёкой жизни и она уснула под тихий разговор своих детей, которые продолжали обсуждать что-то на кухне.

Наутро, после завтрака все собрались вокруг матери. Ей, чтобы было удобно, подложили пару подушек под спину. Обведя детей пристальным взглядом, как бы решаясь на что-то, баба Маня заговорила:
— Проститя мяне за ради Бога, коль чё не так, робяты. Говорю, чтоб не осталось злобы аль обиды какой. Живитя меж собой дружна, помогайте, коль — чаво. Я — та уж скоро помру.

Все, одновременно, возмутившись на её слова, замахали руками, но мать категорично остановила их:
Хотитя, не хотитя, а как Господь скажить, так и будить.

Наступила тишина. Переводя взгляд с одного на другого, баба Маня тихим голосом начала свой рассказ:
— Как-то в начале войны, зимой, мы с Валюшкай сидели в избе, на печи, яна и говорить:

— Мамка, штой — та стукаить в дверь и кричить хтой — та. Пошла, глянула. Батюшки — светы! Рябёнок ляжить на заваленке и орёть, а рядом ну никого нету.

Я поглядела, поглядела, люта, стыла на улице, да и занясла яго в хату. Голоднай, посинел малец. Жваник сделала с хлеба в тряпочку, тёплай вадички дала, уснул. Мать так и не нашлася. Назвали мы дитё Ваняткой. Смышлёнай оказалси.

Потом, где — та году в сорок втором, тяжёлая зима, марозная, на узлавой станции, возля шелону гляжу, сядить дявчонка годков пяток ей, почитай как моя Валькя.

На узлах сидить, а мамки нету. Я с ёй подождала часа два, так она и не объявилася. Поспрашивала там — сям, никто не вядал. А дявчонка та щёки приморозила, побялели яны. Интерясуюсь, как звать, бьётся в слязах и молчить. Посля выяснилась — Тоня. Умная дявчонка, добрая.

— А уж в сорок третьем привязли на полутарке в сяло дятей. Сказывали немцы разбомбили колонну, а вязли их в тыл.
— Кто вазьмёть, осталось десятка два, в других сёлах разобрали, пожалейтя бабы ребятишков!- кричить предсядатель.

А кто их будить брать, своих кормить нечем. Гляжу сидять, как воробушки два одинакавыя, близьнята, прижались друг к дружке, годка по два — три им будить. Глазишшы огромныя, плачуть. Говорю предсядателю:
— Давай мяне записывай, Васятка да Миха, мои будуть, выдюжим, как ни то. Вот така жисть робяты. Дружные мальцы были, вязде вместе .

Немного помолчав, передохнув баба Маня продолжила:
— А Надейку — та я у пьянай мамьки её отбила. Жалко бабу запила с горя, што мужик погиб. Сама таскалась и яё таскала па пьянкам, да шинкам.

А как я дявчонку забрала, яна и сгинула. Сказывали спялась да помёрла. Хлебнула малая горюшка, не враз оттаяла душой, да время лечить.

В комнате установилась звенящая тишина, дети бабы Мани сидели, переглядываясь, не зная, что и сказать, ещё осмысливая услышанное.
— Всё идитя, я устала, нямного посплю,- прекращая разговор решила баба Маня.
— Мамочка, да как же это? Мы ж не знали!- в один голос загомонили все.

— Идитя, идитя таперя,- настаивала баба Маня.
Казалось, ей было неловко, она стеснялась услышать слова благодарности от детей, их недоумённые вопросы.

Все вышли на кухню, стали обсуждать услышанное от матери, делиться своими впечатлениями после сказанного, припоминать то, что стёрлость за давностью лет, какие-то подсказки памяти, ощущения.

Не чувствовали они себя чужими, тепло и уютно было им в этом доме и детство виделось счастливым. А если за жизнь и возникали вопросы, то мать однозначно всегда пресекала их словами:
— Все мои, родныя, как один. Не дурите мне галаву, займитесь делам.

На церковной колокольне ударили в колокол, призывая народ к обедне. Валентина тихо, на цыпочках зашла в комнатку матери желая укрыть потеплее одеялом. Та лежала, широко открытыми глазами глядя в потолок, на спокойном лице застыла счастливая улыбка. Преставилась.

Автор: #ЕленаЧистяковаШматко

НЕМАЯ

Все звали ее Немой Нюркой. Звали совершенно без всякого злого умысла или желания как-то обидеть эту старую тихую женщину.

Просто так привыкли. И никто из последних нескольких десятков жителей почти исчезнувшей деревеньки Тарасовки совершенно не задумывался почему у женщины такое странное прозвище.

Ведь Нюрка была вовсе не немая, голос у нее был. Пусть робкий и тихий, как шелест листьев на ветру, но он был. Правда слышали то, как баба Нюра разговаривает односельчане крайне редко.

К этому все привыкли, научившись читать все эмоции и мысли бабули по огромным, выцветшим голубым глазам и морщинистому лицу. Так что Немой ее прозвали всего лишь за молчаливость.

Сколько таких одиноких старушек доживают свой век в забытых людьми, вросших в землю деревеньках. Никто не знает, сколько им лет, никто не плачет, когда заканчивается их век.

Даже соседи за их спиной не сплетничают. Таких просто не замечают, как сорную траву вдоль дороги.

Так и наша Немая Нюрка дожила бы свои годы и тихо ушла, оставив после себя лишь никому не нужную опустевшую избушку да заброшенный холмик на погосте…

Если бы в один день не случилось удивительное, по меркам села, событие. К Нюрке приехал на дорогой машине представительного вида пожилой мужчина.

Они долго о чем-то говорили, стоя у калитки. Точнее мужчина говорил, а Немая Нюрка молча слушала, вглядываясь подслеповатыми глазами в лицо незнакомца.

А потом упала, прямо там где стояла и закричала так громко, что из домов повысыпало все оставшееся население Тарасовки…

Родилась Нюрочка в этой же деревне в далеких предвоенных годах. В деревне был крупнейший колхоз на области, и жили там и работали все на одинаковых правах. Денег за трудодни не платили, документов у колхозников не было, жили все бедно и голодно.

Нюрочка была второй в семье с шестью детьми и старшей дочерью. Ей было двенадцать, когда чахотка забрала ее отца.

Заболел, а кто ж тогда отпускал на больничные? Так и выходил в поле пасти скот до последнего, утирая бледное лицо с испариной рукавом грязной потной рубахи. Там в итоге и остался лежать на бесконечных колхозных полях.

Нюрочка очень любила своего отца, был он тихим и незлобивым, жену и детей не бил, малышей тетешкал, делал им игрушки из чурбачков и глиняные свистульки.

Когда отца не стало, Нюрка слегла от горя и почти двое суток плакала навзрыд, отказываясь от еды.

Мать поначалу тоже плакала вместе с ней, понимая, что ей теперь предстоит тянуть всех детей одной. Она терпеливо ждала, когда дочь успокоиться, жалела, уговаривала…

А после просто выдрала Нюрку розгами и погнала на работу.
Да, в свои двенадцать лет девочка умела совершенно все, что положено уметь взрослой женщине, да еще и работала все лето наравне с матерью на колхоз.

Лишь зимой ей позволялось ходить в школу, да и то, пока был жив отец. После же зимой она помогала матери с младшими детьми, готовила да убиралась по дому.

Была Нюра совершенно не в отца — бойкая и дерзкая на язык, не раз селяне видели, как мать гнала ее прутиной вдоль дороги за очередные проделки.

Наступили голодные 30-е годы, жить стало совсем тяжело. Семье Нюрочки еще повезло, так как в доме имелась коза, молоко которой можно было выменивать соседям на картошку или забеливать жидкую кашу из отрубей.

Жить было можно, пока кто-то из соседей не отравил козу-кормилицу. Нюрка на всю жизнь запомнила, как плакала тогда мать. Пожалуй даже по покойному мужу она так не убивалась…

Не стало одним за другим трех младших братиков Нюрки, потом следом за ними ушла и мать. Нюркину восьмилетнюю сестренку взяли в приживалки и няньки в соседнюю деревеньку.

Брат побыл какое-то время, а потом как был, без документов, собрав жидкую котомку, ушел искать работу, да так и сгинул без вести…

Нюрка была пристроена им к троюродной тетке. Вот тут то и началась ее взрослая жизнь…

Привыкшая к долготерпению матери, девочка попыталась как-то в ответ на теткину грубость ответить бойко как всегда, но была избита до такой степени, что неделю провалялась спиной вверх, а на спине, ногах и даже местами на лице остались тонкие белые шрамы на всю жизнь. Вот тогда-то и стала Нюрка немой…

Или точнее просто получила это прозвище, так как молчала буквально на все попытки ее разговорить.

А тетка что? Ей и хорошо, молчит девка, да работает, а это главное. Люди быстро привыкли к молчаливой покорности девчонки, и каждый считал свои долгом обругать, толкнуть, переложить на худенькие плечи Нюрки свою работу или обязанности.

Нюрка терпела, не защищаясь никак, только смотрела на обидчика своими голубыми глазищами, плакала…и молчала…

Молчала, когда тетка выгодно продала ее замуж в пятнадцать лет. А что? Кому помешает молчаливая бесплатная работница в доме?

Молчала, когда ее била и издевалась свекровь. Когда началась война, и муж ушел на фронт тоже молчала…

Молчала, даже когда рожала своего единственного сына Васю, Василька….которого любила больше жизни.

Кричала она в голос лишь однажды, когда забирали сына у нее, как у врага народа и расхитительницы государственного добра в военные годы.

Как так вышло? Их далекой сибирской деревни не коснулась война, люди все так же работали, сажали пшеницу, что шла потом практически вся в сторону фронта.

Колхозное поле было совсем рядом с пустым огородом Нюркиной свекрови. Вот только руку протяни и можно собрать помятые, втоптанные в грязь, колоски пшеницы.

Вот Нюрка-то и протянула руку, собрала горсть колосков, чтобы сделать тюрю. А как на грех нашлись добрые люди, что увидели, что донесли.

Нюрке дали десять лет тюрьмы, свекровь заниматься с Васильком отказалась категорически, и малыша из рук матери забрали в детский дом.

Как кричала тогда Нюрка, как плакала, как умоляла, ползая на коленях. Люди молча стояли, смотрели на бьющуюся в горе и истерике мать и стыдливо отводили глаза…

Нюрка была сломлена совершенно. И опять замолчала. Все стало как раньше, лишь в голубых ее глазах стало чуть меньше жизни и тепла.

• Когда Нюрку отпустили по случаю кончины Сталина, она тоже молчала. Не оплакивала она правителя, с чьей легкой руки она потеряла сына и свободу, не плакала и от радости, что наконец-то она эту свободу получила обратно.
• Идти Нюрке было некуда и она вернулась в домик свекрови. Больная полу-парализованная женщина жила одна. Сын ее и Нюркин муж после войны, в Польше, познакомился с женщиной и решил начать новую жизнь, в которой места парализованной больной матери не было, как и жене-уголовнице.
• Женщина так же молча, как и раньше впряглась в привычную работу, мыла, варила, пахала огород, обихаживала свекровь до самой ее кончины.
• Благодарности Нюрка за это не получала, лишь нытье и ругань больной женщины, которая именно Нюрку винила во всем: и в своей болезни, и в том, что сын ее бросил…

• И вот прошли годы, Немая Нюрка тихо доживала свой век в одиночестве. Замуж она больше не вышла и детей не родила. Копалась по-тихому в огородике, вела скромное хозяйство из одной козочки да десятка кур…
• В то утро, с которого и начинается наш рассказ, Нюрка в очередной раз выслушала оскорбления от своей соседки Матвеевны за то, что через дырявый забор ее куры забрели в чужой огород и что-то там поклевали…
• Молча и виновато посмотрев на соседку, Нюрка собиралась было уже вернуться в дом, вынести Матвеевне крынку молока, чтобы та не обижалась, но тут, заваливаясь в ямы на центральной дороге Тарасовки, показался огромный черный автомобиль.
• Что приехал кто-то важный было ясно сразу, и Матвеевна, позабыв про молоко, побежала оповещать соседей.
• В их заброшенные места редко кто-либо приезжал, и каждый раз это было значительное событие. Нюрка осталась стоять у ворот, с любопытством глядя, куда же поедет дорогая машина.
• Джип медленно подъехал и нерешительно остановился у Нюркиных ворот. Открылась дверца, вышел мужчина лет шестидесяти, седой, представительный, спортивной комплекции.
• Сняв очки он, минуту постояв, всматривался вдаль вдоль улицы, а затем подошел к Нюрке. Сначала женщина не поняла, что ему надо от нее и молча слушала…
• А мужчина все спрашивал и спрашивал, называя знакомые Нюрке имена, и до нее постепенно стало доходить…
• «Васенька, Василечек мой» — пронзительно закричала Нюрка и, упав на землю, обняла колени мужчины, прижавшись к ним всем телом. По ее лицу текли слезы, она все снова и снова повторяла имя сына. Сбежались соседи…
• Матвеевна в унисон Нюрке ревела в голос, а мужчина, вытирая скупые слезы все безуспешно пытался поднять мать с колен…

• Прощальный стол был накрыт в самом большом доме села, чтобы все могли уместиться. Люди под тосты и закуску в очередной раз слушали длинную историю о том, как мужчина долго искал сведения о своей родной матери. Многие плакали и радовались за свою тихую соседку.
•  
• А потом было торжественное прощание, и каждый считал своим долгом обнять и расцеловать Немую Нюрку и пожать Василию руку.
• Женщина лишь молча смотрела на все это растерянными широко-распахнутыми голубыми глазами и…улыбалась. Куры и козочка Василием были переданы Матвеевне, за что женщина вынесла на дорогу большую банку липового меда…
• Наконец сборы были закончены, хлопнула дверца, и машина, опасно наклоняясь, увезла Нюрку навсегда из Тарасовки. Соседи стояли и смотрели вслед долго-долго, пока не затих вдали звук мотора…
•  
• Как дальше сложилась судьба женщины? Наконец-то, в самом финале своей жизни она нашла простое человеческое счастье: большой дом, сын с доброй невесткой, трое внуков и пятеро правнуков.
• И главное, что больше никто уже не называл ее Немой Нюркой. Нельзя ей было больше молчать, ведь маленькая пятилетняя Нюрочка так любит, когда прабабушка рассказывает ей на ночь сказки…
•  
• Иришкины  книжки

Обман

Маленькая, забытая богом и людьми деревенька вместе со своими жителями из тех, кто не захотел отрываться от своей малой родины и могил родителей, доживала свой век. Молодежь уже давно сбежала в город в поисках лучшей жизни.

Валентина — самая молодая жительница Голубево. Не смогла она оставить возрастных родителей без опеки, и теперь в одном лице была и председатель, и почтальон, и социальный работник.

Будучи глубоко верующим человеком, да и по убеждению своему, не могла она отказать в помощи людям, которые в ней нуждались. Кому нужно продукты из города привезти, кому лекарства.

Телевидения в деревне не было и единственная связь для стариков с внешним миром — это письма. Раз в неделю Валентина садилась в старенький уазик и ехала в районный центр, чтобы привезти из магазинов и аптеки всё необходимое для жизни, а главное — забрать почту.

В этот день старики караулили Валю у ворот, в надежде получить заказы и весточку от детей. Все получали письма, кроме бабы Нюры.

Её единственный сын Гришка, как и все, уехал в город, да так и канул. Слышала Валентина, что устроиться на хорошую работу у него не получилось. Перебиваясь случайными заработками, он начал много пить. В пьяных разборках его и убили.

Баба Нюра об этом не знала, а сказать ей о гибели единственного сына Валя не могла. Поэтому старушка каждый понедельник тоже выходила к калитке ждать письмо от Григория. Соседка баба Маша, получая в руки очередной конверт, спросила:

— Нюрка, а ты от кого письмо-то ждёшь? Гришка столько лет не писал, а тут вдруг напишет?

— Не твоё дело! Напишет обязательно. Просто у него работы очень много — сердито пробурчала баба Нюра.

У Валентины от обиды за старушку сердце сжалось, и она согласилась:

— Конечно, напишет. Не слушай ты её. Сама не понимает, что говорит. Вот и написала Валентина сама письмо.

— Счастье-то какое!!! — запричитала бабуля. Гордо глянув в сторону Машкиного двора, громко, чтобы соседка услышала, добавила:

— Дочка, а ты прочитаешь мне? Сама-то я не увижу. Пойдём скорее в дом.

Войдя в избу, она уселась на стул у окна и приготовилась слушать. Валентина начала читать первые строчки. Баба Нюра заплакала. Слёзы скатывались по её морщинкам, оставляя мокрые следы. Она вытирала их передником и вдумчиво слушала.

— Я так и думала, что трудно ему, раз не давал о себе знать. Не хотел расстраивать. А теперь когда жизнь у него выправилась, и написал мне. Спасибо тебе родная! Ну вот и помереть нестрашно, когда у сына всё хорошо.

— Сейчас тем более умирать нельзя. Сын в гости навестить приедет. Ты только жди его.

Раз в месяц Валентина писала очередное письмо и вкладывала в него картинки белых медведей, полярных станций.

Бабушка не видела, что на них нарисовано, но со слов Вали отчётливо представляла, где теперь живёт и работает её Гриша. Чувство гордости за сына согревало одинокую душу старушки.

В понедельник Валентина, как обычно несла новую весточку от сына. Но у калитки бабушка её не встретила. Войдя в дом, она обнаружила лежащую на кровати Нюру.

В руках она держала бережно завязанные атласной ленточкой письма от сына. Старушка уснула вечным сном с улыбкой на устах, ведь у её Гришки жизнь наладилась.

Валентина заплакала. Впервые она была горда собой, что обманула. Это как раз та ложь, что во благо.

Автор: #ЛарисаВолодина